Зуд

Максим Ермаков

Герой, сопротивляясь предопределенности своей судьбы, нарушает равновесие миров, рожденных воображением поэта. Сюрреализм. Сны. Призраки. Тайны. И дождь.

Глава 2. Поэт дождя и ощущение времени

Ночь сомневалась в собственном существовании, ибо не могла ни видеть, ни слышать себя; иногда приходило ощущение самочувствования, но оно было столь мимолетно, столь нематериально, что не убеждало. Никто не может с уверенностью сказать, существует ли мир ночью, никто не может быть уверен в том, что проснется… проснется в том самом мире, в котором уснул накануне. Ночь, усомнившись в собственном существовании, может истечь в никуда, забрав с собою весь мир и спящего человека.

Ежи открыл глаза: комната бледнела бесцветным утренним светом, тусклые стены жадно впитывали прозрачность безжизненных лучей невидимого солнца. В комнате было прохладно, батарея грела не слишком сильно, а электрический обогреватель, стоящий в ногах подле кровати, Ежи вчера не включил — оттого так хорошо было под теплым одеялом: внутренний жар тела ощущался ярче обычного в контрасте со свежестью внешнего мира. Пологий потолок, до которого ближе к стене можно было легко дотянуться рукой, мерный стук дождя по крыше, мягкое одеяло — все это делало угол, где стояла кровать, невероятно уютным; казалось, все линии пространства стремятся сюда, в этот угол, который является вершиной упавшей на бок многогранной пирамиды мироздания.

Ежи лежал еще некоторое время, прислушиваясь к тихому монологу воды и к ответным вздохам старого дома, потом, наконец, откинул одеяло и встал. На часах было 9:34. Он подошел к окну — бледно-синий с серыми тенями пейзаж: угрюмо-серебряные тучи висят неподвижно и хмуро, равномерно изливая на землю тяжесть свою дождем. Они монотонно мрачны, и только одно размытое пятнышко чуть-чуть просвечивает, сквозит захороненным под тяжестью многослойных туч светом далекого солнца. Бурая река будто кипит: грузные капли дождя взбивают на поверхности ее мелкие пузыри, а туман, словно жаркий пар, поднимается клубами, но не уходит к небу, а стелется ковром, укрывая от любопытного взгляда горизонт. Деревья печальными монахами никнут ветвями к земле, укрывшись длинной рясой осклизлых листьев, еще не успевших опасть. Те же листья, что не удержались на ветвях, превратились в однородную массу, похожую на гнилую овсяную кашу, покрывающую всю землю.

Ежи отошел от окна, часы показывали 10:11. Еще вчера он решил, что утром прежде всего отправится в магазин покупать зонт.

Город синел, нечеткий, размытый, печальный; полинявшие дома стекали бесформенными каплями на усталый асфальт, обволакивая черные камни мостовой. Серое небо, серые крыши, серый дым из труб — все с блеклым оттенком синевы. Темные деревья, словно водоросли, безжизненно и плавно текли в непрерывных дождевых потоках. Зябко — от дождя или больше от тишины пустых улиц. Ежи прошел мимо «Далекой Пристани», мимо бара Тома, углубляясь в центр города, и скоро увидел дом с вывеской, по которой можно было понять, что здесь располагается магазин зонтов. Он потянул тяжелую дверь, и над головой сдавленно брякнул колокольчик.

Внутри было довольно мрачно — тусклый свет единственной темно-зеленой лампы, стоящей на прилавке, скудными лучами орошал внутренности маленького магазина, в многочисленных углах и закутках которого покоились навек уснувшие тени. Под лампой сидел человек, согнувшись над железным скелетом зонта, еще не обтянутого брезентовой кожей, он возился с ручкой, налаживая механизм открывания. Гладкая лысина зеленела, а голая голова казалась чрезмерно большой на фоне узких плеч мастера.

— Доброе утро, — обратился Ежи, подходя к самому прилавку.

— Доброе, — не отрываясь от работы, пробурчал мастер.

— Меня зовут Ежи, я всего два дня у вас в городе и вот решил приобрести зонт.

Мастер отложил работу и поднялся со стула, — это был худощавый и очень высокий человек. И нельзя было точно сказать, каковы черты лица его и его возраст, ибо голова уносилась длинной шеей под самый потолок, скрываясь там в непроглядной тени.

— Амбер, — представился мастер, и Ежи пожал протянутую ему сухую узкую ладонь с длинными костлявыми пальцами, и только по ладони Ежи определил, что ее обладатель — довольно пожилой господин. — Значит, вам нужен зонт?

Ежи смотрел вверх, но видел только размытый силуэт.

— Да… думаю, черного цвета и большой, — ответил он.

— Позвольте предложить этот, — с полок позади прилавка, неразличимых во тьме, Амбер достал черный длинный зонт и положил его перед Ежи.

— Но он, кажется, не совсем новый, — сказал Ежи, разглядывая ручку зонта, выполненную из белой кости, имеющей явные приметы прежнего использования — несколько грубых довольно глубоких округлых царапин.

— Других нет, это единственный готовый зонт, — сказал мастер, — будете брать? Берите же.

— Сколько он стоит? — спросил Ежи.

— Он ваш, — ответствовал Амбер.

— То есть? — не понял Ежи.

— Вы же видите, он не новый, да и не нужен никому, кроме вас, так что я не возьму с вас денег.

Амбер замолчал.

— Что ж, спасибо, — Ежи пытался рассмотреть лицо мастера, но от долгого вглядывания в темноту ему начало казаться, что лица нет вовсе. Ежи отступил к дверям и, выглянув в небольшое окошко, ромбом выбитое в двери, произнес:

— Пожалуй, самое выгодное дело в этом городе — продавать зонты, дождь бесконечен…

— Дождь бесконечен — в этом его и слабость, и сила…

Ежи обернулся.

— Это стихотворение местного поэта, — объяснил мастер. — Вы встретитесь с ним, если пройдете чуть дальше, до площади. — Амбер опять уже сидел за прилавком, освещаемый зеленым светом тихой лампы, и занимался недоделанным зонтом. И лица его все так же нельзя было разглядеть.

— До свидания, господин Амбер, — сказал Ежи, вышел на улицу и раскрыл зонт.

Под черным широким пологом брезента было уютно: не видно было серого плачущего неба, и капли, зависающие на доли секунды на кончиках спиц, виделись не слезами дождя, а изысканными украшениями — необычайной чистоты маленькими брильянтами. Ежи любовался ручкой зонта: на белой кости золотой гравировкой струились бесконечные ряды цифр — то шли стройно, по порядку, то путались, перестраивались, менялись местами, образовывая изящные завитки, которыми опутывали всю поверхность ручки.

Рука в кармане плаща крепко сжимала брелок в виде песочных часов — Ежи шел в мастерскую часовщика. Улица постепенно расширялась, дома расступались, увеличивая расстояние между собой, так что улица наконец сделалась настолько просторной, что смогла позволить себе устроить посередине небольшую аллею. Ежи шагнул на расшатанные бетонные плиты и пошел не спеша меж двух рядов высоких тополей, на серой коре которых темными подтеками дождь рисовал минорные свои абстракции. Пропитанные насквозь тяжелой влагой широкие скамейки с покатыми спинками давно забыли тепло человеческих тел и теперь напоминали брошенные старые лодки, разъедаемые безжалостным, но неспешным прибоем, будто намеренно оттягивающим неизбежный их конец. Чугунные боковины скамеек, изгибом походившие на морских коньков, расшатались и покосились, и вряд ли можно было бы теперь сесть на эти скамейки, даже и при желании. Ежи шел медленно, ступая аккуратно, — некоторые плиты были совсем ненадежны и при неосторожном шаге поднимались, вздымая таившуюся под ними лужу. Ежи старался ступать на те плиты, из-под которых вялыми пучками пробивалась желтая тоненькая трава.

Аллея была не особенно длинной и выводила на центральную площадь города (хотя в действительности площадь нельзя было назвать центральной, ибо располагалась она на самой окраине и одной своей стороной соприкасалась с лесом). От этой, единственной в городе, площади брали свое начало пять основных улиц, которые затем, разветвляясь всевозможными проулками, переулками и тупиками, приходили на набережную, где и завершали свое течение. Каждая из пяти улиц имела аллею, по одной из которых и прошел Ежи. Город, таким образом, своей планировкой напоминал полукруг паутины или распахнутый веер, оброненный кем-то ровно между бесконечным лесом и бескрайней рекой.

Ежи вышел на площадь, небольшую, с чуть заметным наклоном в сторону набережной, мощеную синим, с белыми прожилками, камнем. В центре площади стоял памятник, чернея на фоне бледно-синего леса. Это был бронзовый человек в длинном плаще, он держал в правой руке раскрытый зонт, опущенный к земле, а левая рука его была согнута в локте и обращена ладонью вверх, так, будто бы человек желал удостовериться, что дождь прошел; голова человека была запрокинута, и светлый взгляд устремлен к проясняющемуся небу — дождь кончился… И хотя в самой скульптуре не было ничего печального, нестерпимо горько было видеть ее, ибо дождь шел… бил по улыбающемуся бронзовому лицу, по протянутой доверчиво ладони, копился в глубокой чаше опрокинутого зонта, проливаясь затем через край и смешиваясь с бесчисленными дождевыми потоками, оживляющими своим движением холодный камень площади. Ежи подошел ближе к памятнику и на бронзовой табличке прочел имя: «Ангетенар Рем», под именем прописными буквами шли строки стиха:

Дождь кончился, с ним кончился и я.

И в этот час, у самого исхода,

Так хочется пожить еще немного,

В последний раз пролиться влагой бытия.

Но дождь прошел, уже впитался в землю.

И умер я и погребен в земле —

В речах грунтовых вод, как в старом сне,

Я снова его струям тихим внемлю.

Дождь знаком бесконечности отмечен, —

Я снова будто жив… и жив, и мертв, и вечен.

Ежи поднял глаза и еще раз посмотрел на памятник: Ангетенар Рем, — нужно будет поискать его стихи в библиотеке Келлеров.

Обойдя памятник, Ежи направился к двухэтажному дому, первый этаж которого тускло блестел темными стеклами пыльной витрины, а над входом качалась на одной цепочке вывеска с надписью: «Часы», вторая цепочка порвалась и, извиваясь на ветру, дрожала чугунными звеньями. В витрине множеством разнообразных часовых механизмов тщательно измерялось время — на всех циферблатах 12:06. Ежи посмотрел на свои часы, так и есть — все часы идут верно. На брелоке два ключа, подошел тот, что поменьше, — замок жалобно скрипнул, и дверь тихо поплыла, раскрываясь внутрь магазина.

И вдруг Ежи почувствовал прикосновение, обернулся: это был Фреди — тот самый пьяница из бара «Чистая капля».

— Я вчера был сам не свой, — сказал Фреди, глядя себе под ноги.

— Это точно. — Ежи смотрел на него и видел, что Фреди вовсе не пьян, скорее безумен: он переступал с ноги на ногу, словно пританцовывая, затягивался сигаретой отчаянно, а затем подносил руку с зажженной сигаретой ко лбу и напряженно тер его ладонью.

–…Смеялся над самим собой, думал о том, что не свершится!.. — продолжал Фреди. — Это как пророчество… как заклятье! Мудак!.. — вдруг крикнул он и уставился на Ежи. — Всю жизнь говорить только о себе и служить только себе и своему мозгу, пристрастному, ненасытному. Он хочет каждый раз, каждое мгновенье новой пищи и новых жертв. Для него нет ничего святого, как и для меня после его ночных проповедей.

— Моему мозгу, знающему все мои страхи, не стоит никакого труда пугать меня каждую ночь, — ответил Ежи и сам устрашился слов, сорвавшихся с его языка. Фреди стоял перед ним в оцепенении, он был напряжен: каждая жила на лице и шее его выпятилась и закостенела, на лбу пульсировала синяя вспухшая вена, неживые глаза не моргали.

— О чем ты, Фреди? Что это? — тихо спросил Ежи.

А Фреди вдруг сник, глаза его стали пусты, спокойны и безразличны. Он закурил новую сигарету и тихо произнес:

— Однажды я тоже починил часы… но как? Равновесие нарушено… — он развел руками и медленно побрел куда-то в сторону леса.

Ежи смотрел ему вслед, и странное чувство рождалось в нем: нет, Фреди говорил не о нем, но и не о себе, Фреди говорил о том, чего нет, о том, чего он знать не мог…

Ежи дрожал. Серый силуэт плыл через площадь, мимо памятника поэту — рыжая копна волос, прибитая струями непрекращающегося дождя, светилась серебром воды. Почему он без зонта, подумал Ежи. Что он знает? Фреди остановился у памятника Рему, задрал голову, уставившись на небо, и, повторяя жест поэта, протянул ладонь. Ежи показалось, что Фреди что-то сказал, по крайней мере, его губы шевелились. Лишь одно слово, но какое именно, Ежи слышать не мог. Фреди вдруг обернулся, увидел Ежи и, словно испугавшись того, что за ним наблюдают, бросился бежать, размахивая руками так, будто бы он плывет. Ежи отвернулся. Желудок скрутило. Из мастерской часовщика, сквозь щель открытой двери, веяло безумием — монотонное тиканье множества часов угнетало. Дрожащими руками Ежи закрыл дверь, повернул ключ в замке и пошел прочь.

В «Чистой капле» почти никого не было — обедала пожилая пара: господин с редкими седыми, но до сих пор вьющимися волосами, в клетчатом теплом шарфе, связанном, очевидно, его крохотной женой, сидевшей здесь же, напротив, и с благородным достоинством прихлебывавшей суп серебряной ложечкой. И больше никого. Том тек по барной стойке, огибая пепельницы и чашечки из синего стекла, наполненные ядрами соленого арахиса и фундука. Есть не хотелось, но желудок Ежи сжимался в конвульсиях, и он заказал куриный бульон.

Съев чуть меньше половины тарелки, Ежи медленно поднялся из-за стола, надел плащ и направился к выходу, где и столкнулся с пожилой парой, тоже только что закончившей свой обед и собравшейся уходить. Пожилой господин открыл дверь перед дамой, но та не спешила — она смотрела на Ежи.

— Вы тот молодой человек, что поселился на пятом этаже в доме господина Цамера, не так ли? — спросила она.

— Точно так, — ответил Ежи и представился: — Меня зовут Ежи.

— Эд, — обратилась она к мужу, — этот молодой человек живет над нами, его зовут Ежи.

— Очень приятно, — пожилой господин пожал Ежи руку. — Я Эдуард Вельт, это моя жена Эльза, мы живем в квартире номер шесть, четвертый этаж, искренне рады новому соседу.

— Эд, я испеку пирог, — воскликнула госпожа Вельт. — Ежи, вы непременно должны завтра обедать у нас.

— Господин Ежи, прошу вас не отказываться, такого пирога, какой готовит моя Эльза, вы не найдете нигде, — с улыбкой добавил господин Вельт.

— Спасибо за приглашение. Обязательно буду, — ответил Ежи. — Вы сейчас идете домой?

— Да.

— Если вы не против, я составлю вам компанию.

Они вышли из «Чистой капли», раскрыли зонты. У супругов Вельт был один зонт на двоих: он обнял ее за плечо, она прижалась к нему. Ежи шел рядом, со стороны госпожи Вельт, ибо именно она говорила, глядя все время на Ежи и совершенно не обращая внимания на дорогу, полностью доверяясь в этом мужу.

— Почему вы поселились у Цамера, господин Ежи? — спросила она, лишь только они сделали первые шаги.

— Мне посоветовал господин Керлиц.

— Керлиц? Слышал, Эд?

— Хозяин гостиницы советует снимать квартиру, — как-то неоднозначно ответил господин Вельт.

— Господин Керлиц, кажется, начинает сильно походить на своего брата, — сказала госпожа Вельт.

— На брата? — переспросил Ежи.

— На Тома, — и госпожа Вельт чуть мотнула головой, указывая на дверь, из которой они только что вышли.

— Так они братья?

— Да, Том — старший, но Керлиц, видимо, догоняет его в пристрастии ко сну и неподвижности, если уже ленится работать и способствует съезду постояльца, — улыбнулась госпожа Вельт.

Ежи пожал плечами:

— А мне он показался весьма расторопным и гостеприимным. Думаю, он просто хотел, чтобы я задержался в вашем городе. Дал мне ключи от мастерской часовщика. Ведь у вас нет часовщика. И я действительно подумываю о том, чтобы заняться этим делом — кажется, многие часы идут неверно. Тех денег, что есть у меня сейчас, надолго не хватит. А я решил остаться, мне нравится здесь, так почему бы и не…

Говоря все это, Ежи и не заметил, что супруги Вельт отстали. Осознав, что продолжает путь в одиночестве, Ежи обернулся: Вельт стояли в нескольких шагах от него, и Эдуард, наклонившись к жене, что-то горячо объяснял ей. Ежи осторожно подошел к ним.

— Простите, что-то не так? Я что-то не то сказал? — спросил он.

Господин Вельт выпрямился, впервые посмотрел на Ежи пристально и, жестом предложив продолжить путь, сказал:

— Позвольте уточнить, господин Ежи, — голос его чуть заметно дрогнул, — так вы часовщик?

— Тот же вопрос задал мне и господин Керлиц, когда я починил его часы, — ответил Ежи. — Нет, я не часовщик и никогда им не был, но мне не доставляет труда починить простейший часовой механизм. Странно, что это приводит людей в волнение и замешательство. Что такого в том, что я могу починить часы?

Конец ознакомительного фрагмента.