Григорий Распутин. Могилы моей не ищите

Максим Гуреев (2024)

Книга Максима Гуреева «Григорий Распутин. Могилы моей не ищите» — это история убийства Григория Ефимовича Распутина, одной из самых зловещих и противоречивых личностей начала XX века, друга царской семьи, целителя и петербургского старца. Убийство Григория Распутина произошло в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в результате великосветского заговора, в котором приняли участие Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, Владимир Пуришкевич, Освальд Рейнер и многие другие. По легенде, участие в убийстве Распутина члена царской фамилии стало роковым для всех Романовых и оборвало великую царскую династию, стоящую во главе государства не одно столетие. В основе этого документально-художественного текста, в котором, по словам автора, «явь и вымысел… неразрывны настолько, насколько это возможно в реальной жизни», лежат материалы из уголовного дела, воспоминания очевидцев, публикации и исследования о жизни и убийстве Григория Распутина. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 1

В начале двенадцатого на кухне, над дверью черного хода, зазвонил колокольчик.

Спавшая тут же за фанерной выгородкой Катерина Ивановна вскочила на кровати, но так и осталась сидеть неподвижно, напуганная, прислушиваясь к звукам, доносившимся с лестницы. Словно ожидала чего-то, но сама не знала чего.

Опустила ноги на деревянный пол.

Ощутила пронизывающий холод.

Звонок повторился — нервный, дребезжащий, будто его с противоположной стороны двери за медное кольцо рывками дергал человек истеричный, взбудораженный, по сторонам с опаской оглядывающийся.

Из глубины квартиры тут же донеслись шаги, и через мгновение на кухне вспыхнула электрическая лампочка.

Катерина Ивановна услышала торопливое: «Иду, иду». Подумала, что хозяин квартиры к тому моменту, видимо, уже задремал у себя в спальне, так и прилег, не раздеваясь, но поскольку ждал этого вызова, то встрепенулся немедленно, ошалело бросился в темноту коридора, зажмурился на мгновение от яркого желтого света, брызнувшего на него с потолка, почти наощупь обнаружил ключ, воткнутый в замочную скважину, и принялся его вертеть.

Ерзанье рычага и грохот засова показались Катерине Ивановне оглушительными, несоразмерными кухне и этой каморке, более походившей на глухой пенал, что была сконструирована специально для прислуги.

Закрыла ладонями уши.

Сквозь мгновенно наступившую шипящую тишину в зажатую руками голову постепенно, эхом стали пробиваться приглушенные, неразборчивые голоса. Порой они становились явными, осмысленными совершенно, а порой и совсем затихали. Можно было предположить, что хозяин квартиры и его гость то разговаривают на повышенных тонах, то бросают разговор полностью, то вновь возобновляют его в надежде до чего-то договориться. Казалось, что разговор перетекает с кухни в диванную комнату и обратно.

Плывет-плывет.

Так повторялось несколько раз, пока наконец не наступила тишина.

Катерина Ивановна испугалась, что оглохла, и убрала ладони от ушей.

Ладони ее вспотели — «нет, не оглохла, слава богу!» — тиканье часов, скрип половиц, шуршание шагов.

Наклонилась вперед, почти достигнув подбородком уровня окоченевших коленей.

Замерла в таком неестественном положении, занемогла, заметила, как под действием гудящего с лестницы черного хода сквозняка фанерная дверь ее выгородки приоткрылась.

В образовавшуюся щель она увидела сидящего посреди кухни на стуле высокого худого господина в английском дафлкоте верблюжьего цвета, кожаной триковой фуражке, глубоко надвинутой на лицо, галифе и до зеркального блеска начищенных хромовых сапогах. Правая нога полуночного гостя подрагивала, и блик от носка сапога то пульсировал на потолке, то пробегал по стенам, то исчезал в проеме приоткрытой фанерной двери и слепил Катерину Ивановну.

«Вот не оглохла, а ослепнуть так можно», — с этой мыслью она закрывала глаза руками, боясь, что будет обнаружена, и даже переставала дышать на какие-то мгновения. Но человек на стуле оставался неподвижен, кроме своей дрожащей конечности. Казалось, что он, крестообразно сложив руки на груди, спит, издавая во сне гортанные звуки, икая.

Так они и сидели друг напротив друга, разделенные оклеенной дешевыми обоями стеной, и проходила целая вечность. Однажды подобное чувство безвременья уже посещало Катерину Ивановну, когда она, оставшись в квартире одна, зачем-то сняла трубку стоявшего в приемной телефонного аппарата и стала слушать чье-то прерывистое дыхание, доносившееся с того конца провода. Стало страшно в ту минуту, потому что дыхание это исходило откуда-то из неведомой бездны и не было никакой возможности оторваться от него, будто бы слушала саму себя, дышала сама с собой, а время тянулось медленно или почти совсем остановилось. Забытье, впрочем, тогда внезапно прервал прозвучавший из электрической вечности голос: «А ну не балуй, положи трубку!»

Роняла ее в ужасе…

Так же произошло и сейчас, когда на кухню вбежал хозяин квартиры. Он уже был в шубе, накинутой поверх голубой атласной косоворотки, вышитой васильками и перепоясанной тонким кожаным ремешком с узором.

— Заждался!? — вскричал.

И все сразу пришло в движение — Катерина Ивановна распрямилась и чуть не упала с кровати на пол, господин в триковой фуражке вскочил со стула и со словами: «Автомобиль внизу», ‒ — решительно двинулся на лестницу черного хода, а лампочка под потолком задрожала и погрузила кухню в горчичного оттенка световую муть.

«Поехали, поехали скорее», — это были последние слова, произнесенные человеком в шубе. После них дверь, над которой висел колокольчик, захлопнулась.

И это уже потом Катерина Ивановна дважды провернула ключ в замке, на сей раз скрежет засова не показался ей таким оглушительным, выключила свет на кухне, а проходя мимо окна, увидела, как со двора, пятясь задом, на Гороховую выезжает авто с брезентовым верхом. Гул включенного двигателя путешествовал по двору-колодцу, волнами накатывал на оконные стекла, и они начинали дребезжать, что усиливало ощущение промозглого декабрьского холода, в который уезжали хозяин квартиры и его гость.

«Наверное, в автомобиле у него тоже будет дрожать правая нога, — почему-то подумала Катерина Ивановна, — хотя в автомобиле все дрожит», — успокоила себя.

Правая нога закинута на левую ногу, буквально переплела ее и не дает возможности пошевелиться. Так вот, оказывается, почему господин в английском дафлкоте верблюжьего цвета был неподвижен и производил впечатление спящего человека!

Когда же наконец последний отсвет фар обозначил окна первого этажа, едва виднеющиеся из-под снега, колесоотбойные тумбы, арку второго корпуса и пропал, дворник по фамилии Коршунов, все это время почтительно наблюдавший за маневрами автомобиля, принялся закрывать ворота.

* * *

За рулем мотора, летевшего по Гороховой улице в сторону Красного моста, сидел не иначе как Навуходоносор, царь Вавилонский.

Сходству водителя с грозным правителем из халдейской династии придавала шоферская доха с меховым воротником, имевшим вид двурогой бороды, заплетенной в косицы, а также высокая с наушниками папаха, подвязанная под подбородком, и кожаным, надвинутым на самые глаза козырьком, в который были вделаны круглые защитные очки. По этой причине лица шофера было совсем не разглядеть, разве что усы его, нахально закрученные и натертые воском, давали о нем хоть какое-то представление, поблескивали, нависали над воображаемой халдейской бородой и шоферскими крагами, намертво вцепившимися в рулевое колесо автомобиля.

— Больно уж ты, братец, на Асмодея похож, — обращаясь к шоферу, нарушил молчание пассажир в шубе.

— Чем же, Григорий Ефимович, дозвольте полюбопытствовать? — равнодушно, не отвлекаясь от управления мотором, проговорил Навуходоносор. Через стекла его очков при этом проносились отблески газовых фонарей, что придавало всему его облику вид роковой.

Князь Феликс Феликсович Юсупов.

1914

— А тем, что вид имеешь нерусский, — шуба нетерпеливо заерзала на заднем сиденье. — Тем, что колесницей управляешь сатанинской и везешь ночью меня, раба Божьего, неведомо куда.

— Очень даже ведомо, Григорий Ефимович, к Феликсу Феликсовичу едем, — задвигались в ответ усы не без внутренней ухмылки.

— К тебе, стало быть, едем, маленький? — пассажир в шубе встрепенулся и довольно бесцеремонно навалился на плечо своего попутчика в триковой фуражке и хромовых сапогах, громко расхохотался. —

Ах вот оно что! А я-то уж грешным делом подумал, что замыслили вы меня в Неве притопить — ночка-то темная, кистенем по темечку — и в воду, на корм рыбам и прочим речным гадам.

— Что за чушь! — прозвучало резко, почти истерично, в тон взвывшему мотору. — И прошу вас, Григорий Ефимович, не называть меня «маленьким»!

— Так ты маленький и есть… да удаленький, — шуба вновь рассмеялась.

Меж тем, миновав Гороховую и выехав к Красному мосту, внезапно остановились.

Со стороны, если бы в эту пору кто-то оказался здесь, на набережной реки Мойки, можно было наблюдать, как из автомобиля буквально вывалился господин в английском полупальто и облокотился на перила ограждения.

Было видно, что ему сделалось дурно.

Порывисто сняв фуражку, он делал глубокие вдохи, гортанно выдыхал, словно его выворачивало изнутри, громко стонал, что-то выкрикивал в темноту, сгребал с гранитной тумбы снег и натирал им лицо, снова стонал. Его фуражка падала на лед, но он этого не замечал. Царапал окоченевшими пальцами лицо. На какое-то время ему становилось легче, но потом все начиналось снова.

Мост через реку Мойку с видом на 3-й полицейский участок Казанской части Петрограда.

Фотография Максима Гуреева. 2023

Двигатель стоявшего рядом автомобиля монотонно и глухо работал на холостых оборотах.

Асмодей хранил молчание, полностью превратившись в истукана, уподобившись соляному столпу, смотря строго перед собой. Хотя кто там под очками его разберет, куда он смотрел.

Григорий Ефимович мрачно наблюдал за происходящим из салона, укутавшись в шубу, закрывал и открывал глаза, снова закрывал их, чтобы не видеть страданий «маленького», но при этом не испытывал к нему никакой жалости, более того, находил в происходящем истинное понимание того, как на самом деле мучается душа Феликса Феликсовича, по себе знал, что всякое душевное недомогание мучительно и полезно одновременно. Только и оставалось, что полушепотом повторять слова Иоанна Златоуста: «Страдания — совершенство и средство ко спасению, страдания — совершенство и средство ко спасению».

Наконец Феликс, окончательно обессилев, затих, его шатало, руки его примерзали к чугунным перилам, но он не отнимал их, не чувствовал в них ни боли, ни жжения.

Так и стоял на промозглом ветру, который резкими порывами налетал с реки, мел поземку по льду, швырял снежные заряды в уличные фонари, что выстроились мерцающей шеренгой вдоль Мойки.

И Григорию Ефимовичу привиделось, будто бы это он в одной рубахе стоит на коленях у края черной проруби, а оттуда, из-под воды, на него смотрит Поддонный царь, которым еще в детстве его пугала матушка Анна Васильевна.

«Приди ко мне, Григорий», — говорил царь из проруби, а так как он был похож на шофера в высокой папахе с наушниками и кожаным, надвинутым на самые глаза козырьком, в который были вделаны круглые защитные стекла, то получалось, что это своему пассажиру говорил водитель автомобиля — Асмодей.

Видение сластолюбивого демона, впрочем, оказалось коротким, как вспышка.

Григорий Ефимович рывком открыл глаза и глубоко, всем ртом вдохнул пахнущий бензином и сыромятной кожей воздух, чуть не закричал от ощущения чудом себя спасшимся от смертельной опасности утопления в ледяной воде.

Вовремя зажал рот обеими руками.

Безумным взором огляделся по сторонам.

Увидел, как Феликс нетвердым шагом направляется к мотору, затем садится рядом и едва слышно говорит: «Поехали».

Двигатель взревел, а решетка ограды набережной при постепенном наборе хода начинала мельтешить, расплываясь как жидкая акварель, и понеслась назад, куда-то в сторону Невского.

До поворота на Вознесенский проспект ехали в молчании.

Брезентовый навес гудел над головой, насилу справляясь с порывами ветра.

Могло показаться, что едущие в авто не только не знают, куда и зачем они едут, но и вовсе не знакомы друг с другом, оказались в салоне по воле случая и, добравшись до места назначения, расстанутся навсегда, даже не простившись, даже не узнав, как друг друга зовут.

После произошедшего с ним Феликс дремал.

Ему снился странный сон, который в последнее время уже несколько раз посещал его, и он никак не мог от него отделаться.

Вот они вместе с Великой Княгиней Елизаветой Федоровной плывут на лодке по лесному озеру. Феликс, разумеется, на веслах. Берега озера выложены черными замшелыми валунами, на некоторых из которых сидят седобородые схимники в расшитых крестами куколях.

Феликс с недоумением смотрит на Елизавету Федоровну, а она с улыбкой говорит ему, что они находятся на Соловецком острове, где живут одни монахи, и сейчас их путь лежит к одному из них, известному старцу, который прозревает будущее.

Лодка легко скользит по водной глади лесного озера.

Миновав излучину с возведенным на ней восьмиконечным поклонным крестом, Феликс и Елизавета Федоровна вплывают в узкую, чуть шире корпуса лодки, протоку, ведущую в глубь острова.

Елизавета Федоровна наклоняется, срывает растущие по берегам цветы и составляет из них букеты. Феликс с удивлением замечает, как быстро их лодка превращается в благоухающий цветник, и думает, что он попал в рай. По крайней мере, именно таким он всегда представлял себе Эдем: ярким, праздничным, цветущим.

Вскоре они пристают к берегу. Затем какое-то время идут по петляющей между кривых, низкорослых деревьев тропинке и оказываются перед входом в убогую, сложенную из бревен и камней лачугу.

Улыбка сразу же сходит с лица Елизаветы Федоровны. Она делается серьезной, взгляд ее становится тусклым, сосредоточенным. Жестом она указывает, что пойдет в келью к старцу первой.

Феликс покоряется ее решению и делает несколько шагов назад.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, — громко и твердо произносит великая княгиня.

— Аминь, — откуда-то из глубины полуподземной норы-землянки доносится едва различимый ответ.

Елизавета Федоровна толкает низкую, сколоченную из толстых, грубо струганых досок дверь и входит к старцу-прорицателю.

Феликс остается один.

Он оглядывается по сторонам и понимает, что вдруг оказался в каком-то совсем другом месте: в темном, сыром лесу, где ветер раскачивает сухостой, где корни деревьев переползают от ствола к стволу как полозы, и еще совсем недавний благоухающий рай, населенный поющими птицами, закончился и превратился в сущий ад, который и был тут целую вечность.

Заканчивается лето и превращается в осень, а потом на Соловецком острове выпадает снег, на озерах встает лед, и лодка намертво вмерзает в прибрежный ил. Все это время — лето, осень, зима — Елизавета Федоровна находится в келье, и когда она наконец спешно выходит из нее, то закрывает лицо платком, чтобы Феликс не видел ее слез.

Теперь наступает его черед идти к старцу.

И снова: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

И снова откуда-то из глубины полуподземной норы-землянки: «Аминь».

Феликс входит в низкое закопченное помещение, углы которого теряются в непроглядном мраке.

Под единственным, завешанным нечистой занавеской оконцем, более напоминающим иллюминатор, стоит кровать, на которой лежит человек.

Конец ознакомительного фрагмента.