Фабрика игрушек. «Дымные» рассказы

Максим Васюнов

Драки на футбольном стадионе, разборки с сектантами, поножовщины, пожары, погромы, погони; мафия, менты, фанаты, фанатики, воры, бомжи, работяги, звезды… Вот лишь некоторые события и герои этой автобиографической книги. Просто автору дважды повезло – родился накануне девяностых в Нижнем Тагиле, потом стал журналистом. В маленьком городе легко делать новости! С рассказами – сложнее. Как написать честный портрет первого свободного поколения? На помощь писателю приходят дым и елочные игрушки. Книга содержит нецензурную брань.

© Максим Васюнов, 2021

ISBN 978-5-0053-7722-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Фабрика игрушек

…сразу удар в голову, еще один — в живот; трое повисают на мне, как шимпанзе на огромном клоуне. Реприза «Свали лоха». Костяшки прокуренных кулаков царапают переносицу и щеки, рвут спецовку, кеды вязнут в грязи.

Надо отбиваться, работать руками, ногами. И дышать. Дышать. Но в нос бьет кислый воздух — рядом дымит коксохим.

Все против меня.

Отбиваюсь и начинаю ржать — побочный эффект быстрого выброса адреналина, ржу от того, что несколько крепких гопарей не могут меня завалить.

Реприза не удаётся. Невидимые зрители мучаются от стыда.

И смешно, и страшно — если свалят, запинают до реанимации, но главное — вытащат телефон, а мне никак нельзя его терять — денег на новый заработаю нескоро. За телефон и стою.

— Кабан, сука, — рычит кто-то из кодлы, я даже не вижу его лица, бью наотмашь. По хрусту, который по неопытности можно спутать с треском сухой ветки под ногами, понимаю — зарядил в переносицу. Гопарь утыкается клювом куда-то в кусты, орет благим матом.

Трое других не теряют надежду закопать меня прямо здесь.

…И зачем я согласился пойти за пивом среди ночи? Лучше бы лёг спать. Но бригадир — бывший афганец — предупредил ещё в первую мою смену: «Запомнить надо только два пункта. Пункт первый: если увижу, что спишь, даже когда нет работы — выпну.

Про «бухать» он не говорил ни слова.

Мы делали плёнку, наш завод занимал первые два этажа бывшей фабрики игрушек — панельного здания размером с современный торговый центр. Сама фабрика была трёхэтажной. Но что было над нами, мы не знали — второй пункт бригадира звучал так: «Никогда не вздумай подниматься на третий этаж. Увижу — ушатаю».

Однажды я все-таки не выдержал и поднялся. Это случилось часа за два до того, как мы с напарником пошли за пивом.

Напарник мой — имя уже забыл — на тот момент только недавно откинулся. Сидел за разбой. Мы с ним почти подружились. Вместе мотали и резали плёнку. Когда нас окрикнули по пути из магазина в цех — друган мой скромно и уверенно отошел в сторону. Его будто не заметили.

До сих пор удивляюсь — как так долго мне удавалось устоять под таким катком. Я часто восстанавливал в памяти тот махач, пытался увидеть всё со стороны. Узкая улица, идущая в горку. Параллельно слева тянется бетонный забор, он заканчивается у продолговатого здания нашей фабрики. Часть её освещена единственным горящим в округе фонарём. Правая сторона улицы заставлена двухэтажными бараками. Они и днём-то безликие, ободранные и засеревшие, а ночью — даже не понять, кто кому дарит тень, бараки — ночи, или ночь — баракам. Лишь в одном окне, обклеенном газетой, помню, горел яркий свет. За мелкими буквами и черно-белыми фото располагался известный здесь дешёвый бордель.

Ещё помню акации. Они отделяли шлакоблочную старую дорогу от тротуара, на котором дыр было больше, чем на поеденной молью бабушкиной шали.

В те акации и закатился один из чертей, когда я залепил ему в переносицу.

В этой мизансцене я почему-то вижу себя ободранным медведем или раненым йети. Он мечется в небольшом квадрате, отмахивается от мелких людишек, а они прилипли и с настырностью назойливых детей пытаются поставить медведя на колени.

Но реприза по-прежнему в провале.

…Сил всё меньше, воздух уже не глотаю, а всасываю; подламываются ноги и грудь вот-вот проломится. Стою. Пытаюсь вырваться. Пока не получается. Пацаны бросаются мне под ноги, прыгают на меня и уже почти рыдают от бессилия.

Почти рыдаю и я. Но показывать слабину перед кодлой — не по понятиям.

…Понятиям я научился на фабрике игрушек. Здесь было много пересидков, которых никуда больше не брали. Выдувать пленку тоннами, сматывать в гигантские, под два-три метра толщиной, крепкие, плотные рулоны, а потом резать их под нужную ширину практически вручную — от такой работы отказывались даже самые нуждающиеся. Поэтому брали всех.

Я попал на фабрику игрушек из-за возраста — в свои семнадцать мне нелегко было найти другую работу.

Ночами, когда нам не подвозили гранулы (из них выдувается плёнка), мы пили чай на посту — так называлась небольшая будка, приподнятая над уровнем пола метра на три. Из её окна хорошо просматривался весь наш цех, закиданный рулонами, заставленный станками. Посередине стояла «выдувка» — внушительный аппарат с конусами, из которых по специальным рельсам ползла пленка: сначала метров на восемь вверх, потом — метров десять параллельно потолку и, наконец, плавно опускалась вниз. Здесь её подхватывали рабочие и набрасывали на вертящуюся балку. На этой балке наматывалась очередная «бомба». Катушка стояла на неровном полу, поэтому её то и дело носило из стороны в сторону, из-за чего плёнка ложилась в рулон неровно. Самой тяжелой работой было удержать катушку. Это обычно делали два-три человека. Из новичков. Металлические ножки катушки отпрыгивали на бедолаг, отдавливали ноги, били под колени.

Так вот, когда гранулы — мы их называли «зернами» — не приходили, мы коротали ночи за болтовней под чифир. Я был самым молодым в бригаде, поэтому все считали своей обязанностью поучить меня жизни.

Старшим в нашей смене был Рома, мужик лет тридцати, низкого роста, в спортивном костюме и в толстенных очках. Он походил на тренера женской волейбольной команды или на пациента больницы. На деле же на Роме висел срок за налет на магазин.

— Слушай сюда, — начинал он свой урок, — пьяному море по колено, пьяному можно всё. Бить бухого — не по понятиям. Не прав по-любому тот, кто бьёт бухого.

— Я знаю, — осаживал я дерзко, по-подростковому, Рому.

— Да не х.. ты не знаешь. Вот попадешь — понюхаешь. Сюда, слушай, говорю.

Однажды старший рассказал, что прыгать в драке толпой на одного тоже не по понятиям.

…Хрустнувшая переносица снова блестит в метре от меня — черт выкатывается из акации, рядом с ним блестит еще что-то. Нож.

То ли страх смылся в ночь, поняв, что здесь ему ловить больше нечего, то ли кто-то из шимпанзе перебил мне нервы, но ножа я не боюсь. Я уверен и спокоен, как канатоходец.

Спокойствие прекрасно, но не в драке с отбросами.

Я не замечаю, как этот ублюдок пыряет мне в бочину.

Снова — хруст. И это не ветка под ногами. Лопается — внутри меня. Звук — будто трамвай поворачивает на крутом повороте по ржавым рельсам.

Дальше — тишина. Глаза ищут в темноте ответ — что, правда? Вот так сдохну? — и нашаривают фонарь над фабрикой. Свет по-прежнему забирает у ночи кусок фасада и забора. Я замечаю трубу на крыше. Из трубы, неуверенно подергиваясь, вываливается густой дым.

Дым шумит.

…В ночную никто особо не вкалывал. Намотаем рулонов пять — и хватит. А в ту смену и двух не сделали. Старший поругался с женой — веская причина остановить цех. «Че-то нет настроения, ребзе. Ну её нах, дневные доделают» — и в будку.

Снова слушать базар за жизнь, глотая вязкий дым, не хотелось. И я решил побродить по огромному зданию фабрики. Конечно, меня тянуло на верхний этаж. Где-то там когда-то делали игрушки, это как минимум необычно. И там сейчас явно не пустые стены, иначе бригадир не запретил бы туда подниматься.

К лестнице на третий этаж вел широкий темный коридор. Знакомый до равнодушия. А вот сама лестница пугала своей неизвестностью, как высокая малоизученная гора. Дойдя до её подножия, я с трепетом шагнул на первую ступеньку. Откуда-то сверху сразу повеяло запахом старых подвалов.

Я прошел один пролет, впереди оставался еще один и поворот направо. Я понимал: там тоже должен был быть широкий коридор, а в конце его… Дверь? Закрытая? Решетка? Или путь в цех был свободен?

Вбежав на третий этаж, я достал карманный фонарик. Может быть, сейчас преувеличиваю, но тогда мне показалось, что от луча темнота как бы отшатнулась, как бы испугалась света… С непривычки, будто давно её никто не тревожил. Стало страшно. Беспокойно. Луч царапал бетонный пол, стены, иногда задевал настенные плакаты — мишки олимпийские, мишки белые. Возникла мысль: содрать один на память — это же какой раритет, друзья сойдут с ума от зависти!.. Но адреналин уже делал свою работу, гнал вперед.

Дверей в цех не оказалось. Даже решетки. Вообще ничего. Только гигантский куб темноты, которая за годы уже, кажется, настоялась и спрессовалась — по крайней мере, врезавшись в нее, я обронил фонарь. Он потух и больше не зажегся, как бы я ни крутил его, ни жал на кнопку и ни долбил его пластиковой ножкой о бетонный пол.

Не меньше минуты понадобилось на то, чтобы привыкли глаза, и я смог хоть как-то сориентироваться.

Слева — в метрах пяти от меня — просвечивали огромные панорамные окна. И это меня удивило. Во-первых, в нашем цеху таких не было. Во-вторых, свет был уж очень ярким — на его фоне прорисовывались прожилки и коросты оконной грязи.

Стереть копоть годов было невозможно, даже пытаться не стоило, но так хотелось посмотреть, что так светится!

Стал прощупывать оконные рамы — как-то ведь проветривали раньше это помещение. Осторожно шагая вдоль окон, я пару раз наступил на что-то хрустящее, похожее на стекло, несколько раз от моих кед что-то отлетело в сторону… Наконец, наткнулся на какую-то выступающую из рамы железяку. Тут я только заметил, что рамы эти были вовсе не деревянными, а металлическими, алюминиевыми. Такое я видел впервые. И уж конечно мне пришлось долго ощупывать необычный шпингалет, прежде чем я удивился ещё раз. Шпингалет этот не надо было поднимать вверх, а всего лишь следовало повернуть — что далось не так уж просто, с годами система заржавела. Я даже подумал, что и окно не растворю — наверняка всё уже припаялось друг к другу. Но как только щелкнуло в задвижке, окно поехало. Не влево. Не вправо. А вверх.

Меня тут же обдало холодным воздухом. На узкий подоконник, зависший между стеклами и темнотой, пролился свет. Затем он проскользнул на пол, на мои кеды и стал двигаться по мне вверх, параллельно поднимающемуся окну.

Вместе со светом в фабричный цех попал и запах коксохима, гнили, мокрого железа…

Я не смог дождаться, пока рама остановится, и, поставив локти на подоконник, выглянул в ночь.

Но ночи за окнами не оказалось.

На горизонте открывалась панорама металлургического завода. Гигантская площадка с десятками цехов, железной дорогой, мощными домнами и сотнями труб, из которых выбивалось пламя или дым — местами красный, местами желтый, но в основном белый. Если на эту картину посмотрит ребёнок, то он наверняка спутает завод с тортом, где вместо коржей слои металла, кирпича и бетона, а вместо свеч — трубы.

И все это освещается миллионами киловатт.

Я заворожено смотрел вперед. Индустриальная мощь лишила меня дыхания. Да что там дыхания! Мне показалось, что я потерял смысл жизни. Настолько моя личная судьба на фоне этой горящей махины, этого монстра, показалась тусклой. Потухни она сейчас, здесь — никто и не заметит. И даже если душа вылетит из меня самой яркой звездой, то над этим горящим городом она промелькнет маленькой искринкой. Промелькнет — и упадет в одну из заводских печей.

Потому что домны в нашем городе топят душами, говорила мне моя бабуля. Она прожила здесь почти семьдесят пять лет.

«И совсем неважно, как умирает человек — от простуды, от рака, под трамваем, или в драке со шпаной. Душу — в топку». «Зачем, бабуля?» «Для очищения, чтобы оттуда вместе с дымом улететь в небко. Спи, спи, Маковка».

Под моей ногой что-то треснуло. Рядом с подошвой кед переливалось оттенками синего какое-то раскрошенное стекло. Я присел на корточки, чтобы пощупать находку, и тут увидел вокруг себя десятки разноцветных шаров, бус, стеклянных зайчиков, мишек, круглых часиков, звездочек, Дедов морозов, снегурочек…

Это были елочные игрушки. Быть может, за последние лет двадцать они впервые увидели человека. Уже потом я узнал, что фабрику закрыли ещё в девяностые: оборудование вывезли, а последнюю партию новогодних украшений забрать забыли. Или она оказалась никому не нужна.

Мне захотелось рассмотреть весь цех, для этого я попытался открыть другие окна, но они уже не поддались. Зато открылись окна в прошлое. Глядя на груды елочных игрушек, меня захватили воспоминания детства.

Детство я провел с бабушкой, мы жили по другую сторону металлургического завода. В промышленном районе. Из нашего окна было видно всего пару труб и гигантский факел. По утрам район оглушал заводской гудок. К вечеру дышать становилось практически невозможно — куряга-завод гордо и бессовестно убивал горожан своим «никотином». Убил он и мою бабушку, онкология. Это случилось за год до того, как я устроился на фабрику игрушек — нежные воспоминания были ещё свежи.

Я перебирал игрушки и вспоминал, как мы 27 декабря доставали маленькую искусственную ёлку, ставили её на кухонный стол, потом бабушка снимала с антресоли заветную коробку — в ней лежали стеклянные герои Нового года: украшения для ёлки и много-много ваты, которую закладывали у основания пластмассовой ели.

Помню, бабушка ставила меня на стол до тех пор, пока я не стал выше ёлки. Потом я развешивал игрушки с табурета. Наряжали мы всегда в одном и том же порядке. Сначала — стеклянные шары, синие, красные, в горошек и просто бесцветные, потом за ветки цеплялись зайчики, олимпийские мишки, звездочки, бородатые мужики, женщины с коромыслами, продолговатые зеленые и фиолетовые сосульки, птицы, петушки, часы, маленькие теремки… Затем из коробочки доставались длинные-предлинные бусы, ими можно было в несколько раз обмотать всю елку. Потом мишура, дождик. И вот наступало время для самого сокровенного.

Бабушка отщипывала от большого куска ваты маленькие пушинки и посыпала ими нашу красавицу. Они снежинками падали на игрушки, на бусы, на ветки… В этом простом действии было столько волшебства, что я не мог оторвать взгляда и сам не сразу решался взять свою щепотку ватного снега.

Затем нарядная елка переносилась из кухни в зал и ставилась на телевизор. До старого нового года игрушки с нижних веток перемигивались с горящим черно-белым телеэкраном.

…Всполохи огня за окном фабрики высвечивали все больше игрушек. И целое море стеклянной разноцветной крошки на полу. Ни в одном театре, ни в одном кино не смогли бы сделать столь необычных декораций, в каких оказался я в ту ночь. Семнадцатилетний парень. Зависший между сказочным детством и безнадежным — как казалось мне тогда — будущим.

Время шло. Меня, должно быть, уже хватились внизу. Пора было возвращаться. В тот момент я пообещал себе, что ещё не раз вернусь сюда и, уж конечно, перетаскаю отсюда все игрушки. На первый раз я подобрал с бетона синий шарик: с одной стороны его были нарисованы куранты, с другой — Кремль. Точно такой же часто гостил на нашей елочке, а один раз мы установили шар вместо рождественской звезды.

Игрушку я положил во внутренний карман спецовки.

Никому в цеху о своих открытиях я не сказал. Было жалко делиться своими чувствами. Хотелось молчать, наверное, еще и поэтому я так быстро согласился сходить за пивом.

Я часто думаю, что на самом деле каждый сотрудник нашего цеха не раз бывал наверху. Бывал в одиночестве. И каждый из них предпочитал никому об этом не рассказывать.

…После удара ножом гопари спрыгивают с меня и окаменевают. Первым столбенеет черт с лицом зэка, отмотавшего лет тридцать.

Зэк смотрит дико, тупо. Не удивлюсь, если он сейчас мочится.

— Ты нах его бахнул? — наезжают на черта его дружки.

Но тот не слышит. Чувства тоже отказали — нож падает ему на ногу, а он, кажется, даже не замечает.

Всю эту драматичную сцену обрубаю я. Ударом все в ту же переносицу. Ударяю и срываюсь с места быстрее гоночной машины.

Воздух режет мне ноздри и заливается холодом внутрь. Ко мне возвращаются сразу и силы, и мысли. Смех сменяется слезами. Я бегу на единственный горящий фонарь фабрики. На дым из трубы. За мной — мой напарник. Он кричит: «Да стой ты, они отстали». Но я бегу.

У проходной напарник стучит мне по спине: «Катафалку зовем?». Он видит мои слезы, облизывается, на мгновение теряется, облизывается снова.

— Больно?

Я расстегиваю спецовку, ныряю правой рукой во внутренний карман и достаю оттуда осколки елочной игрушки.

Напарник ржет.