За дядиколиной спиной

Максим Алексеевич Шардаков, 2022

Миниатюра рассказывает о боевых буднях Героя Советского Союза, очёрца Николая Михайловича Носкова. А одним из солдат, которых он "взял под крыло" и кому спас жизнь, стал никому еще не известный Кешка Смоктунович – будущий великий артист Иннокентий Смоктуновский.

«…Я не делал ничего такого, чего не делали бы все остальные: здесь упасть, отползти, пригнуться, встать за укрытие, переждать секунду артналет, лежа на дне воронки, нырнуть в канаву от летящей сверху бомбы — в общем, я делал все то, что делали все, каждый вокруг нормальный солдат, боец, человек. Других, поступавших иначе — не видел, не знал, за два года беспрерывной фронтовой жизни не встречал ни одного».

И. М. Смоктуновский

— Каски снять, котелки — прочь, чтоб не брякали, «сидора» — тоже вон!

Невысокий, но молодцевато подбористый сержант проворно содрал с себя лишнюю амуницию, затем достал из измазанных глиной галифе неожиданно чистый по военному времени носовой платок и, бережно сняв с груди новенькую геройскую звездочку и орден Красной Звезды, завернул награды в тряпицу.

— Ни к чему фрицам знать, что по их души герои идут — больно чести много. А вот гвардейский значок оставим на божий страх, — озорно подмигнул он безусому солдатику, таращившему на бывалого воина восторженные глазищи, опушенные длинными девчоночьими ресницами. — Парень, я не шучу — скидай вещмешок! Что ты там прячешь? Никто твои хохоряшки не тронет. Как говорится, нема дурных сюда соваться. Все «дурные» вон, на «нейтралке» отдыхают. Вечным сном и в ангельских званиях…

Разом посуровевший сержант указал на несколько бугорочков в серых шинелях и замурзанных ватниках, что застыли в разных позах на изрытой воронками равнине. У некоторых даже издали были заметны перекошенные от боли, забитые землёю рты и белели изодранные в страшной агонии нательные рубахи.

Это были красноармейцы 75-й Гвардейской стрелковой дивизии, подкарауленные опытным гитлеровским снайпером в полосе атаки. Немец, которого так и не смогли засечь, откровенно издевался. Стрелял метко и не всегда сразу наповал. Иных бедолаг подло мучил: ранил в живот, в горло, а чаще — в пах. А потом по-садистски наслаждался нечеловеческим криком, от которого у бойцов, особенно из необстрелянного пополнения из Средней Азии, леденела кровь в жилах, и командиры никакими уговорами, руганью и угрозами расстрелом уже не могли поднять их в бой.

Комполка Маковецкий, дрожа от ярости, собрался самолично, как стемнеет, найти и на куски порезать гадину.

— А чего темноты-то ждать? Пока мешкаем, этот изверг еще столько же ухлопает, — с деловитым спокойствием высказался Герой Советского Союза сержант Николай Носков. — Я — охотник, так что эту породу знаю: волчара бешеный, которого даже свои сторонятся. Таких упырей я у себя в Очёре не один десяток перестукал. Им спуску нипочем давать нельзя. Зазеваешься — полстада загрызет. Не ради жрачки даже — из пустого баловства…

— Михалыч, тебя ж еще недавно из кусочков собрали и дышать с трудом заставили! Тут силенки нужны и нехилые, а ты, как мне доложили, и до ветру все еще на карачках ползаешь, — забеспокоился командир. — На тебя и так уже три похоронки отправляли — не пущу…

— Я скрадом, товарищ подполковник, по ложбинкам да пригоркам. А ночь не нам, а ему в преимущество — ищи-свищи его впотьмах… И сил моих не считай, до Берлина их хватит!

— А вдруг он там не один?

— Этот-то? Этот оди-ин — никто к такой мрази в напарники не пойдет. А не веришь мне, дай пару бойцов. Халила и, — Носков огляделся. — Хотя бы вон того приблудного солдатика. Эй, как тебя там — Кешка?

Кешку послали с донесением в 231-й стрелковый полк, и он тут так и остался, потому что вернуться обратно у него не было никакой возможности даже ночью. Немец остервенело бил по плацдарму, простреливая каждый клочок земли, бросался в яростные контратаки.

— Не боись — дезертиром не сочтут! Сам видишь, некуда отсюда дезертировать — только в «могилевскую губернию»… Оставайся с нами, сынок, — по-отечески успокаивал солдатика Носков. — На-ка вот, поклюй немного и покемарь, пока немец разрешает. — Пододвинул он котелок с аппетитно дымящимся кондёром из пшенного концентрата с кониной. — Смелее тычь — силёнки нам еще потребуются…

С этого момента Кешка уже ни на шаг не отходил от заботливого сержанта, который умудрялся даже в самом пекле блюсти своих бойцов в сытости, «наркомовской пьяности», в тепле и на полном табачном довольствии.

Кешке шел уже девятнадцатый. Дома в Красноярске он крутил кино в солдатских госпиталях и пробовал играть в местном драмтеатре. Впервые увидев спектакль, Кешка навсегда потерял сон и постоянно надоедал худруку просьбами дать хоть какую-нибудь малюсенькую ролюшечку. Но на сцену его пускали редко. И не потому, что Кешка был бездарным лицедеем, а наоборот: его актёрский талант уже тогда озадачивал, ломал каноны, и режиссеры проявляли вполне логичное по тем временам благоразумие, «зарубая» парню даже пустяшные выходы с «Кушать подано!» — как бы тот не отскоморошил чего-нибудь «лет на десять без права переписки»…

И еще Кешка в нетерпении ждал, когда наступит призывной возраст. Но когда в Сальских степях пропал без вести его отец, Кешка, не сказав домашним, пошагал в военкомат. Смышлёного сибирячка определили на учебу в Киевское пехотное училище, еще в начале войны эвакуированное в Ачинск. Но лейтенантские погоны примерить Кешке так и не удалось. За драки, актерские чудачества и «длинный язык» из училища его турнули и от греха подальше отправили прямиком на фронт — как раз к самому «веселью», на Курскую дугу, на пополнение 75-й Гвардейской дивизии, понесшей большие потери. Бойкого парня назначили связным при штабе полка. Однако те, кто думает, что эта служба — ковыряй в носу и не бей лежачего, глубоко заблуждаются.

Связь на фронте — первое дело, но… Взять хотя бы проводную: так сколько кабеля ни намотай на катушку, его все равно до того, куда надо, не хватит. К тому же она портилась от непогоды и выходила из строя даже после несильного обстрела. И еще пойди, попробуй, найти порыв, когда ошметки проводов разбросает на сотню метров кругом, и не поймешь, где тут твой кабель, где соседский, а где и вообще фрицевский. А радиосвязь, как шутили фронтовики, была на передовой такой же редкой как связь половая.

Поэтому командиры по старинке больше доверяли самому надежному виду связи — человеческой. Исключительно смелых и смекалистых бойцов, кто лаптем щей не хлебает, стороны света не путает и, если надо, даже мертвый дойдет и приказание доставит, командиры определяли в связные.

Кешка каждый божий день мотался туда-сюда под огнём: то козлом скачет по кочкам, то червем ползёт. Где по брюхо в болотной жиже, где — по самую макушку. А тут, на Днепре, — все больше рыбкой, ладно хоть не топором… Не раз охотились за ним немецкие пулеметчики, щедро сыпля длинными очередями по беззащитной на красной от крови воде Кешкиной фигурке, прямо как по Чапаеву в кино. И на земле, конечно, в покое тоже не оставляли: шинель у солдатика была как решето, по каске пару раз так звездануло осколками, что по сей день звон в ушах. Но жив — спасибо лысьвенским рабочим, что эти шлемы штампуют…

У штанов с мясом карман выдрало — заштопать некогда. Сил нет, как совестно: станешь командиру козырять — весь срам наружу. Будто перед красной девкой…

Каблук ботинка разворотили, даже саперную лопатку и ту продырявили, а на Кешке хоть бы царапина. Даже пальца за всю войну не порезал! Чудно Кешке, но и страшно — надолго ли такая фартовая полоса? Сколько товарищей, таких же отчаянных, но менее удачливых полегло прямо у него на глазах. Одного танк раздавил, второй в Днепре утоп. Третий было уже вернулся: перевалившись через бруствер, радовался, что жив, всё пытался цигарку свернуть, тряс Кешку за плечо, сбиваясь на нервный смех со слезами, хотел рассказать про то, какой он счастливый…

Но не успел ни рассказать, ни покурить — прямо в затылок ожгла неизвестно как залетевшая в окоп шальная пуля. Так что даже бывалые бойцы не завидовали связным, называя их «посыльными на тот свет».

Конец ознакомительного фрагмента.