Путешественники

Л. Кормчий, 1908

Приключенческая повесть о двух неугомонных мальчишках принадлежит перу талантливого русского писателя начала ХХ века Л. Кормчего (подлинное имя – Леонард Пирагис). Неразлучные приятели Ленька и Володька, начитавшись книг о жизни на Диком Западе, мечтают об Америке – о бесконечных прериях, быстроногих мустангах и краснокожих индейцах. Юные души жаждут приключений. Однажды ребята сбегают из дома, угоняют лодку и отправляются в путешествие… Для среднего школьного возраста.

Глава 3

Начало моего путешествия. — У костра. — Бродяги. — Бесцеремонный народ. — Беседа. — Косуля и Рыжик. — Как ездят «на пушку». — Добрый совет.

Когда совсем стемнело и в доме разнесся богатырский храп дяди Ваци (единственное, что выходило у него внушительно), я выбрался через окно в сад. Здесь меня ждал Федька. Обменявшись парой незначительных слов, мы направились к Володькиному убежищу.

Взрыв страсти к путешествиям у меня значительно ослаб. Было грустно. На грудь словно тяжесть легла. В голове носились мысли, но не радостные, не восторженные — ими завладели тетя Миля и дядя Ваця. Я молчал. Молчал насупившись и Федька, провожавший меня.

Все случилось так неожиданно, так скоропалительно, что я до сих пор не мог как следует поразмыслить, сообразить что-нибудь.

Пожалуй, если бы у меня было много времени для размышлений, мое путешествие могло и не совершиться. Уже теперь я почти неохотно брел к Володьке, как будто меня кто-то принуждал идти к ручью, под ивовые заросли, и ехать куда-то очень далеко, будто я выполнял чье-то поручение не особенно приятного характера.

До вечера я не появлялся дома, к немалому удивлению тети Мили, тщетно разыскивавшей меня, и пришел только за кое-какими вещами, необходимыми в дальней дороге.

Володька ждал меня. Федька, неотлучно, как тень ходивший за мной, поджидал под окном.

Мои сборы не заняли много времени. Время было уже позднее, поэтому тетя Миля освободила меня от длинного наставления, какими она обычно встречала всякую мою провинность, но пообещала «добраться до меня» завтра. Она, конечно, не подозревала, какой сюрприз я для нее готовил, и, почти насильно заставив меня выпить стакан чаю (у меня кусок в горло не лез), отослала спать.

— Когда я приучу тебя слушаться? Когда ты перестанешь огорчать меня? — тоном упрека сказала она, когда я по обыкновению прощался с ней на ночь.

В этот вечер я намного нежнее, чем обычно, поцеловал ее сухую морщинистую щеку, и при этом у меня комок стоял в горле и голос дрожал.

Тетя Миля заметила это, но приписала прилив таких нежных чувств исключительно раскаянию, охватившему меня за совершенный проступок, и растаяла от удовольствия, хотя и постаралась не показать этого.

Очутившись в своей комнате, я быстро связал в узелок перемену белья и переоделся в коломянковую пару. По моему мнению, это был более приличный для путешественника костюм, нежели бывшая на мне матросская блуза, к тому же сильно пострадавшая еще утром.

В копилке нашлось три рубля, которые я не замедлил положить в карман. Я был готов к отплытию. Только записка к тете надолго задержала меня.

Раз двадцать я принимался писать и столько же раз с неудовольствием рвал написанное: то записка казалась мне слишком чувствительной и потому недостойной путешественника, то слишком резкой и холодной по отношению к тете Миле.

Наконец удалось мне покончить и с этим делом. Я положил письмо на самое видное место на столе и вылез к Федьке.

Ночь была тихая, лунная. Звезды, как серебряные искры, рассыпались по черному небу и мерцали, дрожа в воде. Нева, спокойная, отражала их в себе, вся залитая матовым светом луны. Черной полосой тянулась по воде тень высокого берега, чуть-чуть шевелясь и колеблясь. Далеко выдвигался на изгибе реки высокий выступ берега, и при лунном свете его вершина, покрытая росой, казалась меловой горой.

Где-то взвывал филин. Неслышная тонкая струя воздуха колебала листья на кустах.

— Ну, наконец-то! — встретил нас Володька. — Мне ждать наскучило!

Я вошел в лодку. Федька следом за мной: он провожал меня.

Володька вывел лодку из-под кустов. Несколько веточек задели меня по лицу, прошумели прощальным шорохом и замерли без движения.

Лодка, круто повернувшись, выехала на Неву.

Все мы молчали. Я бесцельно глядел на воду, сверкающим следом расплывавшуюся за кормой, и грусть сосала меня внутри. Володька греб и, казалось, весь сосредоточился на этом занятии. Однако и у него творилось что-то неладное на душе.

Федька не сводил с меня глаз.

— Ну, высадите, что ль! — наконец нарушил он молчание.

Володька повернул к берегу. Лодка бесшумно вошла под тень сосен и мягко, с шуршащим звуком врезалась в песок.

Федька выпрыгнул на берег.

— Прощай!

Я пожал Федькину руку, и мне сделалось еще грустнее.

— Прощай и ты! — кивнул Федька Володьке.

Это было сказано как-то сухо, словно нехотя. Я подумал, что он недоброжелательно относится к моему другу.

Федька оттолкнул лодку, ступив босыми ногами в воду. Она закачалась из стороны в сторону.

— Ну, так прощайте! — еще раз крикнул он нам.

— Прощай! — отозвались мы. — Только никому не говори, Федька!

— Ладно. Знаю. А вы вертайтесь поскорее.

Мы ничего не ответили.

Весла равномерно погружались в воду и опять поднимались, вода стекала с них светлыми блестящими каплями. Федька стоял на берегу и смотрел нам вслед. В тени белела только его рубашка.

Выступ приближался к нам. Он словно полз навстречу, чтобы поскорее отгородить меня от всего привычного: от тети Мили, дяди Ваци, мирно спавших в нашем маленьком домике, спрятанном под раскидистыми старыми деревьями, от Федьки — одинокого, печально застывшего на берегу, как гипсовая фигура.

Мы обогнули выступ.

— Прощайте! — донесся до нас последний возглас Федьки.

Его фигура скользнула белым пятном среди сосен и скрылась. Потом за поворотом исчезло Беляево, и перед нами развернулась другая часть Невы.

По холмистому берегу зубчатой полосой тянулся лес, длинной тенью прикрывая воду. Мы обогнали несколько барок, которые лениво тащились по течению. Мимо прошел хриплый буксир, словно выбиваясь из сил, уставившись красным и зеленым глазами в воду.

Нева снова сделала изгиб. Отсюда был виден Шлиссельбург. Посередине реки чернела крепость, кое-где мигали в домах огоньки. За крепостью серебрилась полоска воды. Ладожское озеро!

— Заночуем на берегу? — предложил Володька.

— Зачем?

— Да днем по озеру лучше плыть.

Я согласился, и Володька повернул к берегу.

Хворосту было много, и вскоре на берегу запылал большой костер, перемешав в багровом отблеске трепещущие тени.

Володька достал из лодки картошку, которую мы еще днем закупили в Беляеве.

— Поедим заодно! — заметил он и занялся приготовлением ужина.

Грусть понемногу проходила. Ее вытеснили свежие впечатления, и нам с каждой минутой становилось веселее.

Картошка испеклась. Мы, растянувшись возле огня, принялись за еду.

— Можно к огоньку, ребята? — вдруг раздался чей-то хриплый голос за моей спиной.

Мы привскочили от неожиданности. Две высокие и странные фигуры выросли перед костром.

Рваные пиджаки, опорки на ногах, предательски показывавшие пальцы, холщовые котомки за плечами выдавали в незнакомцах бродяг.

Не дожидаясь ответа, они бесцеремонно уселись возле нас.

— Никак картошку едите? — осведомился один из них, забирая несколько картофелин. — Это хорошо!

Он усмехнулся. Это был детина высокого роста и богатырского сложения. Пиджак, разодранный на спине сверху до низу, был надет у него прямо на голое тело. Лицо, красное, изрытое оспой, все заросшее рыжими волосами, показалось мне зверским, отталкивающим.

Его товарищ, немного пониже ростом, обладал более симпатичной физиономией. Рядом с рыжим он выглядел слабым ребенком.

Сутуловатая фигура, время от времени передергивавшаяся странной дрожью, делала его беспомощным, несчастным на вид. Бледное, испитое лицо, еще молодое, но уже одряхлевшее от неправильной жизни, с мягкой маленькой бородкой, было печальным и задумчивым, а кроткие глаза смотрели страдальчески.

Он тоже загреб себе часть нашей картошки, и оба принялись усердно уписывать ее, не обращая ни малейшего внимания на нас.

Мы потеряли всякий аппетит и со страхом смотрели на своих непрошеных гостей.

Картофель быстро исчез.

— А ну-ка, детки, может, у вас еще что есть? Страх жрать охота! — прогудел рыжий, уничтожив последнюю картофелину.

Мы даже попятились.

— Да вы не бойтесь! Худа не сделаем! — хмыкнул рыжий, заметив наше движение. — Не тронем!

Нас это мало ободрило. Двое бродяг казались нам очень ненадежным обществом.

— Вы не стесняйтесь! — шутил дальше рыжий. — Может, есть что еще? Так давайте сюда, Господь вас за это наградит.

Володька испуганно и растерянно бросил взгляд на лодку. Рыжий тоже ее увидел.

— Ну вот! — гаркнул он. — Наверняка в лодке что-нибудь найдется!

Он поднялся и пошел к шлюпке. Володька проводил его тоскливым взглядом. Мне хотелось вскочить и задать стрекача, но страх перед бродягами приковал меня к месту.

— Э-э! Да тут чего только нет! — раздался довольный крик рыжего. — И даже ружье!

Последние слова вызвали на лице моего друга гримасу страдания: ружье было самой ценной для нас вещью.

Бродяга появился возле костра, нагруженный всеми нашими пожитками.

— На, Косуля, держи! — сказал он, кидая свою ношу на землю.

Жестянки с кильками и сардинками, хлеб, белье — все очутилось в руках непрошеных гостей. Они занялись разворачиванием наших припасов. Мы, не смея вымолвить ни слова, следили за грабежом.

— Ишь ты! Ай да мальцы! Запасливый народ! Не то, что мы, бродяги, — выразил рыжий свое восхищение.

Мы трепетали от страха, наблюдая, как наша закуска исчезала в обширных глотках бродяг. А они, не смущаясь ничем, плотно закусили и остаток спрятали в холщовые сумы.

Рыжий не без удовольствия осмотрел белье, с любопытством разглядел большую диковинную метку на моей рубашке, старательно вышитую тетей Милей, несколько раз ощупал полотно и с довольным видом упаковал его в мешок, как будто это была самая обыкновенная находка. А затем принялся вертеть в руках двустволку.

— Славное ружьецо! — он даже крякнул от удовольствия. — И не дешевое! Поди, хорошо палит. Ведь и я когда-то охотился, да!

Мы молились в душе, чтобы судьба избавила нас от пришельцев. Но бродяги и не думали уходить. Они расположились возле костра вполне спокойно, словно и не думали грабить нас.

— Небось струсили, мальцы? — усмехнулся мне Косуля.

Он до сих пор молчал и только теперь почему-то вздумал заговорить.

— Н… нет… — отозвался я, хотя чуть не щелкал зубами от страха.

— А что вы делаете тут? — снова спросил он. — Али едете куда?

— Да…

— Далеко?

Я взглянул на Володьку. Тот тревожным взглядом дал мне понять, что нечего особенно распространяться.

— Нет… так… катаемся… — процедил я.

— Знаешь, Косуля, ведь это беглецы! Истинный Господь, беглецы! — рявкнул весело рыжий. — Ей-ей! Верно ведь? — обратился он к нам.

Мы промолчали.

— Ну, чего молчите? Не стесняйтесь! Нам можно сказывать, мы свои люди, не выдадим. Сами тоже в бегах состоим!

И рыжий принялся весело хохотать.

Меня передернуло от его слов. Еще бы! Нас, путешественников, он посмел сравнить с собой! Если бы не страх перед этим рыжим детиной, я вступился бы за нашу поруганную честь.

— Знаю я вас! Дома скучно стало, воли захотели! Что ж, дело хорошее: воля, она всегда сладка! Вот мы — совсем вольные птицы. Не сиделось нам в хоромах да стенах. Ты вот Косулю-барина спроси, — небось тоже в емназии был, в Америку какую-то, как и вы, мальцом бегал… Ну, а теперь от полиции бегает. И то дело! Верно, Косуля?

Косуля слушал веселую болтовню товарища, хмуро насупившись.

— Ладно. Не приставай к ним! — заметил он, и что-то ласковое сверкнуло в его глазах. — Вы и впрямь из дому утекли?

Мы смутились.

— Да вы не бойтесь, говорите! — Косуля дружелюбно похлопал меня по плечу. — Куда собрались?

Тон голоса подкупал, и у меня невольно вырвалось:

— В Финляндию.

— В Финляндию?!

Косуля посмотрел на нас, потом на лодку.

— Это в этой-то лодчонке?

Володьку явно задел такой пренебрежительный отзыв об «Орле снеговых гор». Он зло посмотрел на Косулю и вступился за шлюпку:

— Это хорошая лодка!

— Хороша-то хороша, — согласился Косуля, — а все ж не дело в ней на Ладогу выезжать. Там и потонуть нетрудно.

Он задумался на минуту, потом очень ласковым тоном обратился к своему товарищу:

— Рыжик, давай отдадим им пожитки!

Рыжик недоуменно вытаращил глаза на Косулю.

— Ишь чего выдумал! Они дома другие найдут!

— Отдадим, Рыжик, а? — тем же тоном, но уже настойчивее повторил Косуля.

И тут на наших глазах совершилось нечто удивительное: тщедушный Косуля постепенно уломал рыжего великана.

Сначала Рыжик и слышать не хотел о возвращении нам наших припасов. Он яростно ругался, и мне казалось, что недалека та минута, когда он в ярости одним ударом прикончит своего товарища. Но этого не случилось. Косуля только повторял ласково-настойчивым тоном:

— Да отдадим, Рыжик. Отдадим…

И рыжий затих. Он выбросил из сумы все съестное, забранное у нас, благоразумно забыв в ней белье, и ворчал как укрощенное животное:

— Завтра жрать нечего будет… Тоже мне, благодетель нашелся!

— Ничего, достанем! — беспечно ответил на его воркотню Косуля. — Берите, мальцы! — и он придвинул к нам жалкие остатки наших припасов. — В дороге пригодится!

Мы не решались двинуться с места, так как Рыжик еще до конца не успокоился.

— Слушайте… Вы возьмите себе это, — робко произнес Володька, — только… Только ружье оставьте…

В его голосе не было слышно ни капли надежды на то, что бродяги согласятся на подобный обмен.

Но те неожиданно рассмеялись.

— Ружье-то отдадим! Несподручно нам с ним. Ружья нам не надо.

Мы облегченно вздохнули.

— А это возьмите себе… Мы достанем еще, — снова произнес Володька.

Косуля не возражал. Рыжий не замедлил снова наполнить суму.

— Дожили! — ворчал он. — Молокососов спрашивать стали! Не хватает еще у станового пристава^[10] благословения просить!

Косуля не обращал внимания на ворчание товарища. Он сосредоточенно смотрел на огонь. Грустная задумчивость появилась на его лице и сгладила черты, неожиданно облагородив их. Он думал о чем-то. Может быть, воспоминания, нахлынув вдруг на бродягу, перенесли его в прошлое.

— Значит, вы в Финляндию… и на лодке… — тряхнув головой, будто отгоняя что-то неприятно-назойливое, произнес он. — Вы лучше на пароходе поезжайте!

— Как это? — спросил Володька.

— Да просто! Завтра пароход сюда придет, который в Сердоболь и на Валаам ездит… Вы и садитесь, он вас до Сортанлаксы задарма довезет… А это уже Финляндия. Вам же больше ничего и не нужно… Там все одно небось пешком пойдете?

— Как это задаром? — заинтересовались мы.

— А как «на пушку» ездят. Обыкновенно!

— На пушку?

Мы от удивления вытаращили глаза.

— Ну да, на пушку. Это все одно, что нашармака^[11]. Вы малые, видно, фартовые^[12], сумеете. Всех безбилетных высаживают на этой чертовой Лахте. А на пароход завсегда сядете без билета — контролю там нет…

Мы с Володькой переглянулись: бродяга подал прекрасную мысль.

— А что, Володька, не поехать ли?

— Можно… Ведь это скорее будет. Только вот с лодкой как быть?

— А лодку вы продайте, — продолжал наставлять нас Косуля. — Поутру в Шлиссельбурге ступайте к лодочнику Василию, напротив крепости, он купит… Ружье тоже продать можно.

— Ну нет! — в один голос запротестовали мы; ружье было для нас самой необходимой принадлежностью путешествия.

За беседой миновала ночь.

Слабая, бледная улыбка рассвета поплыла по небу. Туман легкой дымкой упал на воду. Лес наполнился веселым щебетом птичек, и с мохнатых лап елей падали крупные капли росы.

Костер стал гаснуть.

— Ну, пора нам, пойдем!

Рыжий грузно поднялся на ноги и показался мне еще выше ростом, чем раньше.

Косуля последовал за ним.

— Прощайте, мальцы! — произнес он, кивнув головой.

И бродяги пошли прочь. Их черные силуэты резко выделялись среди прозрачного тумана, и на одном из них странно болтался разодранный сверху до низу пиджак, будто силясь соскочить со спины.

Рыжий и Косуля скрылись за деревьями и хриплыми голосами затянули заунывную песню о бродяге:

По дальним степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

Песня разносилась по лесу, и проснувшаяся кукушка меланхолически-задумчиво отозвалась на ее звуки. Откликнется пару раз и замолчит, словно прислушается и потом закукует снова…

Костер догорал. Тлело несколько сучьев, покрываясь налетом серого пепла, и дым, будто отсыревший, оседал книзу, полз по земле.

Восток зарумянился. Мелкие облака, как кусочки белой хлопчатой бумаги застывшие неподвижно на бледном небе, оправились в золото с одного края и отражались в Неве, тихо шуршавшей водой о береговой песок.

— Эх, ограбили нас… начисто, — проговорил Володька, обозревая со всех сторон ружье.

— Хорошо еще, что нас не тронули, — заметил я, в душе довольный бродягами. — Есть-то и они хотят.

— Хотят-то хотят, — согласился Володька. — Так, значит, на пароходе поедем теперь?

— Конечно! А то как же?

— Ну, конечно, на пароходе! Это еще лучше лодки.

— Я просто так спросил… Ну, теперь к лодочнику Василию? Поплыли, что ли, не торопясь?

До Шлиссельбурга было не более версты. Он ясно виднелся перед нами.

Крепость выступала посередине реки неприветливой черной громадой, и над ней розовел восток, улыбалось утро. Кучка домов разбежалась по берегу и потонула в садах. За ними высились фабричные трубы, как подпиравшие небо столбы, а налево вдали массивной колонной выдавался Кошкин маяк.

Примечания

10

Становóй при́став — полицейский чин.

11

Нашармакá — за чужой счет, даром (жарг.).

12

Фартóвый — удачливый, везучий (жарг.).