Миражи, мечты и реальность

Людмила Салагаева, 2021

"Миражи, мечты и реальность" третья книга автора, значительную часть которой составляют новые произведения. В неё также включены некоторые рассказы из опубликованных ранее книг – "Нескончаемое путешествие" (печатный вариант) и "Чей-то зов" (электронный формат на "Литрес"). Автор повествует о своём жизненном опыте, о том, как на его основе формировалось особенное мироощущение. "Её творчество отличает незаурядность образов, красота сюжетов, которые хочется разгадывать и разглядывать, как японскую живопись по шёлку,– пишет Мария Купчинова, победитель литературного конкурса" Электронная буква" за 2020 год,– Не часто встречаются на нашем пути книги, в которых живёт и трепещет душа человеческая". Причудливые, порой неожиданные переплетения реальности, иллюзий и снов создаёт впечатляющую картину жизни и побуждает читателей вместе с автором задуматься над вечными вопросами.

Как льются воды, свищет птица —

Вот так и мы должны любить.

Поль Верлен

Часть I. Встреча со словом

Жизнь тайна

С тех пор как появился способ передачи мыслей закорючками-символами, истина, явленная тебе, может быть передана другим или сохранена до лучших времён. Отчаявшись быть услышанными и понятыми близкими, люди во все времена избирали в собеседники пишущее средство и любую поверхность, где можно запечатлеть опыт жизни, игру разума.

Точкой отсчёта могут быть наскальные изображения в глубине пещеры Альтамира и Ласко,"Газетный камень"штата Юта, тысячелетиями хранящие тайну создавших их летописцев. Абрис изящной женской руки — привет, дошедший через века!

Эстафету чудесной коммуникации подхватила великая царица Иштар, однажды доверив глиняным дощечкам бурю своей жизни. Откровения бесподобной духовидицы из XII века Хильдегарды Бингенской — подарок всем нам, вдохновляет современных учёных на новые открытия.

Сколько их, подённых записок кануло в Лету, истлело, было разобрано заботливой природой на мельчайшие атомы. И не имеет значения, запечатлены ли эти искренние монологи на каком-то вещественном носителе или, однажды высказанные, остались достоянием эфира, — они существуют всегда. Ведь всё сотворятся мыслью.

Где-то рядом кружат тайные знания, иные реальности, созданные множеством людей. Они будоражат, зовут включиться в хоровод. Невидимый мир очень близок — именно оттуда приходят нужные, правильные ответы, поддержка, проблески истины. С нами делятся великие и безымянные мыслители. Благодаря им мир расширяется.

Самая незатейливая история жизни также важна для сущего, как грандиозный миф о Клеопатре. Ведь Творец проживает её вместе с нами. Жизнь каждого — Его произволенье. Зарисовки — это сохранённые рассказы близких, несколько тетрадок мамы и бабушки, повествующих о важных эпизодах жизни, которые никому другому доверить невозможно.

Дневник вещь особенная. Тонкость чувств женщины и способность к открытости превращает карту души в живое пространство. Я собрала воедино эти опыты, рассказывающие, не больше-не меньше, как о Тайне жизни!

А что?

Каждый приходит однажды к вопросам:

Существует ли тайна жизни?

Как она мной управляет?

Кто я есть?

Мне три года, я стою между грядок огорода маленького шахтёрского городка в Кузбассе. Только что прошёл холодный дождь. Как армия воинов, вокруг выстроились тёмно-зелёные картофельные кусты в дрожащих каплях. Холодно до пупырышек.

И вдруг что-то происходит. Теплеют руки, цвет меняется с тёмно-зелёного на изумрудный. Картофельный куст как будто встрепенулся. Там, в середине, куда я неотрывно смотрю, медленно раздвигаются острые лепестки, открывая фиолетовое нутро, в центре которого загорается оранжевая точка.

На моих глазах распускается цветок! Боже, до чего он восхитительный! Стою и смотрю… смотрю… Он мой! Я знаю, что мне послал его Бог, и горячо благодарю, не зная имени, не представляя в образе. Просто благодарю и плачу. Теперь тепло охватывает меня изнутри и снаружи, радость танцует в теле. От цветка невозможно оторвать взгляд. А вдруг произойдёт что-то ещё?!

Глядя на цветок, твержу себе, что оказалась здесь по ошибке и скоро вернусь Домой. Это"Домой"представляется лучезарным пространством, где меня обнимают любовь и безопасность. А реальный дом, огород, холодный дождь — отодвигаются как страшный сон.

Не раз в течение жизни, в самые трудные моменты, уверенность, что скоро вернусь Домой, приходила мне на помощь. И тогда всплывали в памяти неясные картины таинственного благостного мира, для которого я — своя.

* * *

Дымный грязный городишко, окружённый вынутой из недр земли породой, утыканный чёрными хибарками с крохотными огородиками, где не всегда поспевала картошка, а морковь съедалась в состоянии мышиных хвостов, был местом, где я жила.

Обычно меня окружали крикливые, злые, с вечно торчащими огромными животами женщины. Они всегда что-нибудь в спешке делали и проклинали младенцев, вызывающих недомогание.

Родившиеся требовали к себе много внимания и назывались"лишними ртами". Небо, проливающее холодные дожди, не знало отдыха. Всё лето крупные капли сливались в огромные лужи и бегущие по глинистым колеям мутные ручьи. Люди бродили мрачные, трава не росла. Жильё пропахло сыростью. Это была моя родина.

Вам случалось видеть шахтёрские посёлки с отвалами дымящейся породы? Они называются терриконами. Если вы ничего не знаете об аде и тамошних пейзажах, вот они — перед вами. Уродливые конусы и сегодня высятся в степях Донбасса, Кузбасса, на Земле Франца Иосифа — везде, где победоносная поступь Советской власти находила дешёвые для извлечения полезные ископаемые, интенсивно их разрабатывала и после бросала разверстую рану на теле Земли, устремляясь к другим"кладовым природы".

Как можно больше взять! Уничтожить! Отчитаться! Разбазарить! Отправить куда-нибудь сгнивать за ненадобностью. Получить из рук очередного вождя под звуки Гимна ордена и медали, а заодно хрустящие бумажки-облигации вместо денег, которые так и истлеют ненужным хламом.

Жили и работали по-стахановски, напрягая тощие жилы. Спешили, мельтешили, ходили строем с красными бумажными розами на демонстрации, орали во всю глотку"Слава товарищу “имя рек"! Мечтали о коммунизме, который станет раем на земле.

Ну как не отдать последние силы и последнюю рубаху! Свою жизнь, в конце концов! Если через десять лет всё сказочно изменится! И как верили! Хором. Во сне и наяву. Глядя во все глаза на Членов Политбюро — Ум, Честь, Совесть нации, трепетали перед ними, рвались в Партию — в Храм для посвящённых. Как личную трагедию, как отверженность воспринимали отказ о приёме в священное братство.

А пока терпели, даже не имея возможности купить уголь для своих печурок, который сами бесплатно добывали, работая по двенадцать часов в опасных забоях, не укреплённых как надо из-за экономии средств. И нередко гибли целыми сменами.

Жили в грязных лачугах, плодили детей, болели, лечились, как прежде, у народных знахарок. Делили каждую крошку хлеба на клеёнчатом столе, питались затирухой из отходов муки, сдобренной каплями горького конопляного масла, дроблёным горохом, да мёрзлой картошкой, у кого она сохранялась в сорокоградусные морозы. Так шествовал социализм, победивший фашизм в жуткой пятилетней войне.

… По склону горы, окутанной лентами удушливых дымов, ползёт вверх гружёная вагонетка. Там её опрокидывают, и порода вместе с кусками случайно попавшего угля катится вниз. Уж не знаю, куда смотрели техники по безопасности, но по этой горе карабкались люди из ближайшего поселка и собирали (воровали) уголь для своих печек.

Рука в руке ползём мы с бабушкой по шевелящемуся склону. Тепло в доме всецело зависит от нашей удачной"охоты". Гора в сизоватом дрожащем мареве, в недрах тлеет уголь, воспламенившийся от удара, повсюду угрожающие красные пещерки адской кочегарки. Гарь ест глаза, першит в горле, из-под ног то и дело срываются камни и с грохотом летят вниз. А ты лезешь и зорко высматриваешь чёрные, блестящие. Больше всего их в новой порции, выплюнутой чугунным чудищем. Надо всё время быть настороже, чтобы летящие снаряды не сбили тебя, уклоняться, отскакивать…

До прихода новой вагонетки — передышка, тут уж не зевай — ищи. Нам везёт, угля попадается много, и он крупный. Бабушка Арина, раскрасневшаяся от жара и наскоков опасности, крепко берет меня за руку:

— Ты молодец, страх поборола, бабушке помогла.

На верху горы воздух сладкий, небо близко. Вот бы оторваться и полететь! В свой вросший в землю домишко, мы возвращаемся победителями. Чумазые, часто с небольшими ожогами на руках и коленках, с опалёнными волосами, ресницами мы несём полные вёдра добычи: бабушка — большое, я — маленькое.

Чёрно-белая фотография семилетней девочки являет удивление и протест. Это выражение запечатлелось навсегда и было заметно в семнадцатилетнем, двадцатипятилетнем — и даже в сорокалетнем возрасте. Я не могла принять мрачный мир непонятных вещей и упорно надеялась вернуться Домой.

Неужели и вправду бывают ошибки?

* * *

Как бы там ни было, я жила и осваивалась с новыми реалиями. Трудности роста преследовали меня, но давали шанс на продолжение жизни. В три года я победила воспаление лёгких, а мой братик ушёл на небеса, несмотря на все старания бабушки Арины.

В ту ночь, на столе, покрытым лоскутным одеялом, мы с братом лежали завёрнутые в тёплые старые шали, как две личинки, ждущие развязки. Тусклая лампочка на длинном шнуре слегка колебалась, наподобие маятника, от горестных вздохов — претворяя рисунок борьбы со смертью.

Всю ночь ворожея творила молитвы над чашей с водой, но к утру, обессиленная, тихо и виновато сказала матери:

— Не жилец Сашенька.

Я видела усталые лица, их немую просьбу о помощи, видела, как из братика ушла жизнь, — он стал чужой.

И тут последовало событие, прервавшее плач двух женщин. В открытую форточку со стороны улицы просунулся железный прут с крючком и сдёрнул платье, висевшее на гвозде возле окна. Это платье было единственной одеждой, в которой мать ходила на работу. И теперь оно исчезало на глазах. Послышался восклик и шум шагов убегающего человека.

Женщины замерли. Когда бабушка опамятовалась, сказала, перекрестившись:

— Он, бедный, порезался о стекло и сильно поранился, вся рама в крови. Мама перевела взгляд на неживое тельце и громко разрыдалась.

…Мой паровоз, пыхтя, миновал злополучную станцию. Во мне промелькнула кратковременная радость жизни и перешла в сон, спрятавший меня глубоко-глубоко в центре Острова. Вокруг невообразимо далеко простиралась гладь абсолютно спокойных вод.

* * *

Вместе с раскрывшимся цветком выздоровление стало началом моей личной коллекции тайного, которую я хранила и умножала, но никому не говорила о ней до сегодняшнего дня. Уже тогда, в совсем раннем детстве, впервые после смерти братика, меня интересовало, в чём тайна жизни, и кто ею распоряжается.

Как и все маленькие дети, я была очень любопытна… Неведомое сотрясало меня. Нетерпение получить ответы немедленно заставляло включаться в разгадывание секретов. Ждать не было мочи. Вся неуёмная энергия и жгучий интерес так подогревал исследовательский дух, что подглядывание, подслушивание стало самым обычным делом. Иногда приводило к курьёзным случаям.

В нашем огородике среди двух старых берёз с вороньими гнёздами наверху, стоял чёрный сруб колодца, с воротом и деревянным ведром, вроде глубокого корыта. Все соседи брали из него воду. Однажды я взялась проверить колодец, узнать, что таит его тёмное нутро со скользкими брёвнами сруба.

Мне захотелось спуститься немножко пониже, чтобы изнутри посмотреть на небо. В вόроте была затычка, которой можно было регулировать длину верёвки. В свои четыре года я уже освоила это. Спустив её примерно на мой рост, я закрепила штырь и спрыгнула в деревянное корыто. Видимо не туго вставленный, он сорвался. Я мигом очутилась на дне колодца. Бадья погрузилась в холодную воду и остановилась на твёрдом. Наревевшись и отдышавшись, я вычерпала привязанным ковшиком воду, и принялась соображать, как выбраться из заточения. Ничего не придумав, решила ждать первого, кто придёт к колодцу.

Становилось невыносимо холодно и страшно, а когда я увидела, как извиваясь и ловко обходя осклизлости, прямо на меня спускается метровый уж, страшно испугалась. Вообще-то я его назвала змеёй, ужей ещё видеть не приходилось. Страх заставил меня кричать так громко, что я скоро охрипла. Подумала — может быть змеи вообще не слышат. Блестящее животное приникло к воде, а потом извиваясь залезло в корыто и улеглось у моих ног. Казалось, я сейчас умру, меня не станет, но круглая верёвка, в которую превратился уж, не двигалась, словно он застыл.

Успокоилась и я, только дрожала мелкой дрожью. Страха было сколько угодно: глубокий колодец, холод, змея, а я всё ещё живу. И тогда я решила: наверно буду жить, если до сих пор не умерла. Только от змеи отодвинулась и сжалась на всякий случай.

Теперь мне лишь оставалось смотреть на небо, по которому проплывали пышные облака, похожие на замки с садами из белого мороженого. Пока наконец, знакомый бабушкин голос не произнёс угрозу, приберегаемую на крайний случай:

— Выдеру как сидорову козу.

Уже через минуту мы вместе с ужом грелись на крылечке, меня переодели в тёплую кофту.

Жизнь, лишённая опасности, была удивительна! Однако победа над собой, над своим страхом долго не давала мне заснуть в эту ночь.

И казалось — кто-то невидимый улыбался вместе со мной. Невидимый стал ещё одной моей тайной.

Благодатное небо.

Моё воображение видело любимицу-бабушку наподобие Божьей Матери. Стоит она на облаке, от неё светящиеся лучи идут.

Икона такая у бабушки Арины была, называлась"Благодатное небо". Призванная"подавать Покров Свой и защищение", она через много рук прошла по женской линии и досталась ей после смерти матери. Родственники, принявшие сироту, освободили для святыни место в Красном углу напротив образа Иисуса Христа…

Башкир, так его все звали, жил по соседству, считался фигурой знатной. Коневод. Конский заводчик. Не чета бедным родственникам, пристроившим Арину к своим детям нянькой. Говорили, что он родился на коне и тем предрёк себе судьбу.

Мать его, будучи на сносях, отправилась верхом на лошади к мужу на отгонное пастбище с пасхальным куличом. История закончилась хорошо. Верная кобыла славно помогла: быстро и бережно доставила роженицу к людям. Родившийся среди степных скакунов мальчик вместе с запахом лошадиного пота, получил любимую игрушку на всю жизнь. Говорили, что, набравшись у лошадей повадок, он и сам стал походить на норовистого коня.

Коников своих любил до умопомрачения, сам их выпасал, лечил, сохранял чистоту породы, состоял при них неотлучно. Добрая слава им цену назначала и покупателя приводила. Это его заслуга.

Внешность Башкир получил даром. Но тоже от мастера и непростого: всё в нем тонко вырезано и отточено, избыточно будто бы, а красиво! Вот ноздри… Для чего тут красота? А они у него играют не только при жизненных смятениях. Губы и вовсе: изгибы волной, а каёмочка слегка вывернута, в уголках точечки — вроде завершения, и столько в них чертовщины… Глаза открыто так смотрят, будто ты ему близкий. Так это всего лишь фотография…

После смерти жены в родах осталось трое детей, они его тяготили, надо было за домом и нянькой присматривать, а сердце рвалось к любимцам.

Мою бабушку высмотрел, как выбирал лошадей. Особая стать, лёгкая походка, тонкие лодыжки и запястья — ладные и крепкие; миловидное лицо и покладистость — всё в ней соединялось таким образом, что он загорелся овладеть сокровищем. Дело оказалось нетрудное. Родственники уже подумывали, куда пристроить бедную. Рановато, правда, всего четырнадцать лет… Но фарт дважды не бывает…

"Благодатное небо", завёрнутое в расшитое полотенце, невеста как приданое, принесла в новый дом. Так Арина стала хозяйкой подворья и кормилицей детей Башкира, а через год родила сына. Случилось это в лихолетье революционной бури.

Докатившаяся до сибирского захолустья, волна разбоя сметала всё на пути, бывало, ради одного куража. Революционеры хлестали самогон как воду. А упившись, забывали с кем и за что воюют. Бесчинствовали напропалую.

Башкир со своим табуном засел в глубине крутолобых, заросших лесом сопок и носа не высовывал, знал, что на его лошадок положили глаз все проходимцы: и красные, и под видом их, кружившие в поисках поживы вокруг села. Говорили — мол то тут, то там Башкир побывал, однако, он уже месяц порог дома не переступал.

Молоденькая жена, выстаивая на коленях предрассветные часы перед иконой, молила подать “защищение”, помиловать и сохранить мужа. Просила горячо, как за любимого, хотя эту самую любовь почувствовать не успела — виделись они редко и говорили мало: ему сорок, она — девчонка.

К тому же он был молчуном. Его поговорку"слово-олово"слышали те, кто вел с ним дело, и побаивались скреплять договор таким образом, знали, не выполнишь — достанет, где бы ты ни был; сам слову не изменял.

Хоронилась в нём такая нутряная сила, магнетизм, в нынешнем лексиконе харизмой обозначенная, что всякий, кто рядом оказывался, становился с ним заодно. Может, таким Спартак был или Суворов. Только он вряд ли ими интересовался. Он сам по себе…

Однажды ложно предсказали, будто собирается Башкир поутру своих навестить. Лиходеи и нагрянули. Арина только подпол открыла картошки набрать, и тут стук, гром, дверь с петель — и в хате орава мужиков с ружьями наизготовку, с красными лентами на скособоченных шапках, рожи, перепоем раздутые, самогоном разят.

Один на неё ружьё наставил:

— Где Башкир?

А другой, какого-то звука испугавшись, в белый свет выстрелил. Арина, потеряв сознание, рухнула в погреб. Ребёнок в люльке зашёлся в крике, другие дети, трясясь от страха, твердили:

— Батьки нет дома!

Соседи, выждав, пока бандиты уберутся, вытащили полуживую Арину из ямы. Тут-то приключилась с ней падучая в первый раз. И после, до самой смерти, раз в неделю оказывалась она во власти силы, уносившей её прочь из этого пугающего мира.

Мужа своего, Башкира — Дмитрия по церковной записи, Арина живым больше не видела. Увёл он свой табун в Монголию, оставил там под"слово-олово"знакомому коневоду. А когда возвращался, не избежал преследователей. В завязавшейся перестрелке все патроны послал, не промахиваясь, а последний оставил себе, и тоже попал точно.

При нём нашли мешочек с золотыми монетами царской чеканки и радовались, разбирая. Один революционер был из местных — конюх, отлучённый Башкиром за разгильдяйство. Ему достался славный кисет, шитый золотом. В том кисете оказался потайной карман, а в нём чёрно-белая фотография. На ней: Башкир в обычной одежде, в какой лошадей объезжал, в руке хлыст, рядом любимая лошадь Краса, перед ним детишки стоят и круглыми глазами смотрят, а Арина с младенцем к плечу его прислонилась. По белому внизу крепкой рукой написано: “Моя семья."

Человек этот, спустя время, в Прощёное воскресенье принёс вещицу вдове. Был он сильно трачен жизнью и чем-то напуган. Не захотел рассказать, как всё там было. Она приняла с благодарностью фотографию и кисет, сказала, что прощает.

Кисет, как водится с дорогими вещами, был определён под защиту иконы, спрятан за неё в самый угол. А фотография долгие годы стояла рядом с ней.

Однажды, осмысливая доступную мне историю кончины деда Дмитрия, я спросила бабушку:

— Почему тебе"Благодатное небо"не помогло. Ты же молилась, просила…

— Богу лучше знать, кому что давать, — ответила бабушка мягко.

Сняла с божницы фотографию:

— Прочитай, что дедушка написал.

С трудом разбирая прописные буквы, я произнесла:"Моя семья".

— Запомни. Вдруг карточка потеряется. На ней ответ на твой вопрос. Вырастешь, поймёшь.

* * *

Выросла. Поняла. И отнесла в разряд чудес этот поплавок человеческого существования.

Миг в вечности.

Путь от роддома до нового места жительства, на соседнюю улицу, путешественница проделала у бабушки на руках. Тихий тёплый день бабьего лета шелестел жёлтыми листьями. Шмели шастали по ярким головкам чертополоха, качались на последних цветах девясила. Ушедшее лето выбросило на прощанье шлейф запахов из цветов и трав, приправленный тоненькой нотой земли, принявшей в себя созревшие плоды, оберегающие до поры новую жизнь.

Умиротворение снизошло на всякую тварь, и дерево, и камень. Небо было синее, облака стояли высоко и рисовали стадо послушно бредущих овец.

Ангельское лицо широко раскрытыми глазами смотрело в небо. Атласная, как лепестки нежнейшего цветка кожа, соприкасаясь с мягким светом осени, на глазах розовела.

— Посмотри, посмотри, откуда явилась, — одобрила бабушка Арина и повернулась к молодой женщине.

— Надежда, дюжишь? Скоро дома будем. Отдохнёшь, травками отпою и кровушку восстановим.

Тихо звякнул колокольчик на калитке. Обе сопровождающие малютку женщины, светились любовью, и несли себя бережно, словно что-то могли расплескать. Заросли оранжевых настурций заполонили дворик. Чтобы не сломать их хрупкие граммофончики, приходилось ступать очень осторожно.

Новорождённую внесли в дом как королеву. Бабушка возвестила:

— Вот она!

В горнице, у накрытого стола, стояли нарядные родственницы: сестра бабушки Арины — баба Маша, сестра роженицы — Зоя.

— Милости просим! — сердечно пригласила бабушка Арина, глядя на крошку и укладывая её на кровать. Дитя всё так же внимательно смотрело перед собой. Женщины окружили белый свёрток и старались уловить в лице ребёнка знакомые черты.

Малютка неожиданно широко улыбнулась. Улыбнулись и женщины, заговорили разом.

— Пригожее дитя.

— Очень осмысленный взгляд.

— Глазки красивые с обводочкой.

— Вот и я говорю, что милая девочка, — поддержала бабушка Арина.

— Надежда, тебе глянется имя Людмила?

Стали обсуждать имя, вспоминали Людмил из своего окружения. Малышка ощущала тепло, покой, как в материнской утробе. Её баюкала музыка оставленного мира.

Однако здесь долго не понежишься: всколыхнулся воздух, и рядом появился живой клубок. Вместе с ним перемещалась напряжённая энергия. Настороженное облако неслышно втягивало выдохи грудничка. Новый жилец определённо был своим. Впереди приятное знакомство. Тепло и запах обнюхивающего существа не совпадали с материнскими. Маленькое тельце ответило проснувшимся страхом. Девочка сморщила носик и заплакала.

Родственницы разом повернулись на плач. Кошка, завершив круг, и уловив внимание к себе, поняла, что ничего хорошего оно не сулит. Мягко спрыгнула с кровати, равнодушно обогнула ноги стоящих, потёрлась слегка. А потом, улыбаясь от удовольствия, устремилась на улицу.

— Ишь, лыбится Мурка, товарища по играм учуяла, — заметила баба Маша.

Зоя тихо ойкнула:

— Гляньте, цветок распустился.

Женщины потянулись к пунцовому цветку китайской розы, от которой несколько лет не было проку.

— А может это подарок дитю нашему, — истолковала бабушка Арина.

Все вместе освободили малышку от пелён, рассмотрели ручки, ножки, погладили животик. Завернув в тонкую пелёнку, искупали в цинковой ванночке с запаренными листиками череды, бережно поддерживая головку и поливая тёплой водичкой. Она блаженно щурилась и не плакала. Принимая мокренькую на белые пухлые руки, баба Маша приговаривала:

— С гуся вода, с ангелушечки худоба.

— Нынче всё больше девочки рождаются, — задумчиво поделилась баба Маша.

— Если девочек больше, война скоро закончится, — после долгого вздоха откликнулась бабушка Арина.

— А ты откуда знаешь? — просияв, с надеждой спросила молодая мать.

— Так от века ведётся, — тихо сказала бабушка.

Ребёнка передали матери на кормление и уселись за стол.

Наполнили гранёные стаканчики. Не сговариваясь и не чокаясь, первую выпили за своих погибших мужей, все были вдовы.

Похоронка на отца малютки лежала за образами. Её доставили в день рожденья девочки. Надежде решили пока не говорить, чтобы не сгорело молоко.

Шёл 1943 год.

Дядя Фёдор, податель жизни

В этот день мама припаздывала с работы, и мне пришлось кормить ужином хнычущую сестрёнку. От дела отвлёк негромкий стук в дверь, обычно соседи входили без предупреждения. Тётя Паша мышкой шмыгнула через порог, а потом растерянно и суетливо мыкалась по кухоньке и, запинаясь, проговаривала:

— Ты, это, не пугайся… мамку твою с кровотечением в больницу привезли… Говорят, без сознания…. Плоха́. Медсестра шла мимо проулка… Сказала. Велела всем язык за зубами держать, доктор приказал. “Криминальный аборт", — страшным шёпотом в самое ухо без запинки выговорила она, и взглянув на моё недоумевающее лицо, добавила, — запрешшшено делать, аборты — ребёночка из себя выбрасывать. В тюрьму за ето полагается.

И громко заплакала. Детей у соседки не было ни своих, ни приёмных.

— Где наш артис-дуролом? — Это она о пьяном отце. — Эвон, грядку бодает, эт надолго. Надо тебе к мамке. Мало ли чево может случиться. Иди, а там спросишь, где она лежит.

— А что может случиться?! — выкрикнула я, прозрев самое худшее.

— Может — надвое ворожит, — уклонилась тётя Паша, осознав, видимо, преждевременность своих предположений. — Иди, не мешкай, я управлюсь тут. Лиду покормлю, козу из стада встречу.

Неверными движениями, торопясь, я укладывала в дерматиновую потрескавшуюся сумку ночную рубашку, стыдясь её латанности, гребешок, носовой платок, полила хлеб конопляным маслом.

Дядю Фёдора, врача, я знала по маминым рассказам: однажды он уже вытащил её из беды. В женских разговорах имя его произносилось с горячей благодарностью.

Государство восполняло миллионы погибших драконовским указом — запретом абортов медицинским способом и лишением свободы за подпольный. Сажали без жалости и женщин, и врачей, часто по одному доносу. Адрес подпольной повитухи Ксении, обладательницы стального крючка, хранился в страшной тайне. И существовал пока. Хотя некоторых, чьё имя ещё помнила молва, эта"помощь"отправила на тот свет.

Вытащившие"счастливый билет", часто на грани жизни и смерти, с кровотечением, а то и заражением крови, оказывались на операционном столе дяди Фёдора. Случалось, и не один раз, призывая всё своё умение, отстаивал он жизнь какой-нибудь матери семейства, рискуя своей.

Доктор, хоть и жил в соседнем переулке, домой ходил редко, в больнице — безвылазно. Роды принимал, оперировал и приём там же вёл. В нём всё было большое: тело, голова, руки, ноги, лицо с резкими чертами. Даже видом своим он внушал доверие. Рассказывали, что врач был смелым до дерзости, как и полагается божеству, способному вернуть человеку жизнь. Спасённые ставили за него в уцелевшей церкви свечки и поминали в ежедневных молитвах.

И вот стою я, семилетняя девочка, насмерть перепуганная, на деревянном крыльце больницы, а он, держа мою руку-палочку в своей и поглаживая другой, гудит тихонько:

— Мамку твою я вылечу, не бойся, обещаю. Кто будет спрашивать, — астма, приступ, поняла? А лучше помалкивай. Умеешь молчать? Так надо для мамки твоей. Отец, как проспится, пусть утром до работы зайдёт, поговорить надо. Ну, иди, иди, — слегка подтолкнул он меня, — сегодня к ней нельзя и завтра не приходи, я с ней побуду. — Не возражаешь?

Моё сердечко уже не билось как сумасшедшая запутавшаяся птичка, оно стучало ровно. Наш доктор обладал властью, невидимой, превосходящей ту, что карает людей. Он считался со слепой силой закона, но поступал, как велела совесть.

Утром я передала отцу наказ дяди Фёдора и, быстренько собравшись, отправилась в больницу с ним вместе. Его провели к доктору, а я топталась у входа, стараясь не попадаться на глаза озабоченным людям в белых халатах. Вскоре доктор и отец направились в конец коридора.

— Ты понял? Сиди и жди. Когда откроет глаза, улыбнись, скажи что-нибудь ободряющее и зови меня. Ну, а если долго не будет просыпаться, — тоже зови.

С этими словами доктор удалился, а я вышла из-за двери и заглянула в палату. В узком пенале стояла только одна кровать, на ней лежала моя мать под белой простынёй, и лицо её поражало безучастностью. Оно было отдалённое. Незнакомое… Неживое.

— А вдруг она… — Внутри всё остановилось и замерло, я вцепилась ногтями в руку, чтобы проверить, не умираю ли я от горя. Почувствовав боль, задышала.

— Не умирай, мама! — кричало моё сердце. — Зачем ты это сделала! Лучше бы родила его. Как-нибудь жили бы все вместе… Нельзя тебе умирать… Мы ещё совсем маленькие. Я буду помогать тебе… Только живи… Ругайся… Сердись… Кури свой астматол… только живи!

И тут я вспомнила о неродившемся ребёночке, выброшенном куда-то из живота. Невыносимая жалость к нему, неизвестно куда выброшенному, заслонила ужас смерти. А мгновение спустя, я уже наполнилась злостью.

— Из-за него мама, может быть, умрёт! Или умерла?

Зубы мои стучали друг о друга и кусали язык. Вцепившись взглядом в застывшее лицо, я молила:

— Дай мне какой-нибудь знак, что ты жива…

Отец стоял рядом с кроватью, сцепив руки в замок и наклонив голову, долго всматривался в лицо матери. Шёпотом, незнакомым голосом произнес:

— Мать! Это я, твой Иван…

Тишина… Отец подвинул стул, но передумал и бухнулся на колени.

— Мать, — тихо позвал он, — Надежда! Надюша! — вырвалось у него ласковое имя, каким он никогда её не называл. Потом прижался к вытянутой на простыне руке, громко взрыднул, тотчас подавив плач усилием и закрыв лицо руками. Взмолился:

— Прости… Ты, наверное, не знаешь — я тебя ценю! Ты меня держишь… как якорь. Как же так получилось, Надюша! Не умирай, прошу… Мы теперь хорошо заживём. Не бросай нас с ребятами!

На коленях отец придвинулся ближе и прикоснулся к маминой щеке.

— Надя, я мало говорил тебе хороших слов. Я тебе пел… Всякие шутки старался устроить, чтоб тебя обрадовать… Помнишь, поставил на огороде чучело, а лицо твоё нарисовал. Ты смеялась!

По простыне прошло движение.

Услышав шаги и шумное дыхание, я поняла, что вернулся доктор.

— А ты что здесь делаешь, малявка?

— Сказал же, мамка твоя будет жить! — строжился он голосом, а глаза держали отца, переживающего серьёзнейший момент в жизни.

Дядя Фёдор сжал мои плечи и развернул к выходу.

Огромное горе исчезло.

Лучше нету того цвету

Не случись заморозок, не о чем было бы и рассказывать. Жизнь шла беспросветная, тусклая. Но в Переулке этого не замечали. Сажали картошку. Ходили за хлебом. Рожали детей. Ставили бражку. Пили, когда поспеет. Пели, обнявшись. Дрались порой, когда кто-нибудь петушился, ставил себя выше. Соседи жили примерно одинаково: от зарплаты до зарплаты. Деньги, продукты, случалось, друг у друга одалживали. На огородах своих ковырялись.

Котовы соседей давно не интересовали. Правду сказать — ещё как интересовали. Только договорились их не замечать. Они сами и вынудили. Пётр Котов не пьёт. Родители–староверы навек прививку сделали. Компанию не поддерживает. На электроламповом заводе всё время в передовиках. Премии ему то и дело дают. Витьке, сыну-сопле, аккордеон приобрел. Жене швейную машинку купил. Немецкую. Нарядов себе настрочила и форсит. Соседок зазывает, обещает задаром, что надо сшить. Да где у них деньги на обновки.

А уж грамот! Вся стенка залеплена. Но не в этом дело. Сильно жаден Пётр до всякой работы. С завода придёт и до темноты пилит, строгает, чинит. Всё умеет, всё может. Женщины к нему, как к скорой помощи: утюги, плитки тащат, радиоприемники, каблуки отвалившиеся. Да что там приборы: корова у Паши отелиться не могла — он телёночка спас. Бабы приходят от Котовых и бу-бу-бу… Какой мужик рукастый, а ты…

Мужики решили ему отомстить. Жёнам запретили к Котовым ходить. И говорить о них. Категорически. Вышло, конечно, некрасиво: сосед спать не даёт — хорошо живёт! А что прикажете? Терпеть всё это?!

Не слушалась только десятилетняя дочка Ивана. Когда Витька с аккордеоном выходил на крыльцо и выжимал из своих клавиш через пень-колоду что-то похожее на “Во поле берёза стояла”, пигалица-Зойка, прячась за углом дома, замирала и слушала. Витька это знал, щёки его горели, а инструмент от излишних усилий издавал непотребные звуки.

Почти год дистанцию держали. С наступлением тепла стали потихоньку огороды оживлять: убирать и сжигать мусор, поправлять грядки. У всех, как у людей, а этому и здесь надо выделиться. Чудак два года назад почти весь надел в пять соток перекопал и засадил яблоневыми саженцами. Стояли они у него как на параде. Летом побелённые, зимой укутанные мешковиной. Отродясь в морозном сибирском краю яблони не приживались. Год назад одна из них расцвела, народ к заборам прилип. Удивлялись.

Весна была ранней, дружной. Земля задышала полной грудью, выпустила траву. От изумрудной зелени непривычно хорошо внутри. В таком раю век бы жить.

Пётр извертелся вокруг своих яблонь. Рыхлит, подсыпает золу, грабельками расчищает и поёт, поёт… Да так задушевно. На публику старается. Кому надо и не надо по нескольку раз мимо ограды прошли. Все до одной яблони цвет набрали. Распушились. Того и гляди белой пеной вспухнут. Дождались: к вечеру стали цветки распускаться. И — похолодало.

По радио сообщили — ночью заморозки, минус пять. Вот такой коленкор! После ужина соседи, накинув фуфайки, кучками обсуждали надвигающийся холод.

Кто-то, не выдержав, сказал:

— Кранты саду.

Покряхтели. Помолчали. Глядели через забор на преображённые белыми облачками яблоньки. Томила непонятная грусть. Дочка, прилепившаяся к Ивану, тормошила:

— Пап, а пап, цветки помёрзнут? Может накрыть их?

— Чем ты их накроешь, чадо моё жалостливое?

— Бога молить надо, чтобы пронесло, — тихо отозвалась мать.

Сгустились сумерки. Накатывающий студёный влажный воздух развёл всё-таки по домам. Но ненадолго. Ощутимый запах дыма, заполонивший каждую хату, заставил их вернуться в переулок. Пётр, его Клава и Витька тёмными тенями двигались между рядами яблонь, поднося дрова, подправляя дымные костры.

— Эть что придумал! — с восторгом похвалил Дедушка, которого все уважали.

— Да, так можно спасти цвет, — отозвался Иван с одобрением. Только всю ночь надо обкуривать. Где столько дров взять?!

Зойка тихонько вынырнула из круга и побежала домой. Там за печкой хранилась растопка — сухие лёгкие поленья. Набрала их, сколько поместилось в руках, и помчалась через свой огород к Котовым. Пролезла через щель в заборе и, наконец, остановилась.

В синих сумерках расцветшие деревья стояли как танцовщицы, замершие перед выходом на сцену. И зрение, и слух стали вмиг десятикратно отчётливыми. Бело-розовые бутоны, освобождаясь от кожистой шелухи слегка шуршали, источали очень тонкий, нежный запах неземной благодати.

— Они — невесты и счастливы этим! Они влюблены в жизнь. Как я. Но знают о ней что-то своё… Тонкие деревца, выступая из полумрака, шелестели ей: “Здравствуй!” Замирая от восторга и дрожа, Зойка шла, целуя взглядом каждую яблоньку. И те кланялась ей.

От дома навстречу, с охапкой надвое расколотых чурок, уже торопился Витя. Он стал забирать у Зойки полешки, и всё упало на траву, рассыпалось. Они столкнулись лбами. Удерживаясь от падения, схватили друг друга за руки, соприкоснулись вспыхнувшими щеками. Дружно рассмеялись и стали собирать дрова.

Заскрипела калитка. Соседи несли охапки дров, еле слышно переговаривались. Голоса тонули в тёплой, окутывающей весь сад белесоватой дымовой завесе, слышались только отдельные слова:

— До рассвета… продержаться. Клава! Не плачь! Согреем…

Кто-то из женщин тихонько затянул: “Лучше нету того цвету, когда яблоня цветёт”…

Тимофей и Ася

Дядя Тимофей, брат мамы, в детстве был для меня самым интересным человеком. Примерно, как сейчас для детей актёр, играющий Гарри Поттера. Я много о нём слышала, но никогда не видела. Знала, что мы когда-нибудь встретимся, и готовилась ему понравиться. Он воевал, вернулся без одной ноги, носил то протез, то"деревяшку", как он её называл, жил неподалёку, в маленьком городке Салаир.

Мама с сестрой при встречах только и говорили о дяде. Всё, что удавалось услышать и подслушать, я, как припасливая белка, тащила в нору памяти, а там уж занималась сотворением своего кумира.

Сёстры любили его за ум и добрый нрав, за то, что заменяя отца, хорошо с ними обходился и развивал, читая интересные книги и рассказывая, как устроен мир. А ещё он писал стихи. Об этом упоминалось вскользь, как о чудачестве, слабости и прощалось. Часто проскальзывало: в нём порода предка-француза, дескать, и стать, и высокий лоб, и обходительность от него.

Но особое место в пересудах сестёр занимала женитьба дяди на особе, которую они не жаловали. Самое обидное, что я услышала в их адрес, было:

— Пара! Гусь да гагара.

Гагара, она же Ася, считала Салаир своей родиной и находила его вполне пригожим. Пока дядя бил фашистов и защищал отечество, она, конечно не зная, что встретит вскоре такого достойного мужчину,"невестилась","крутила хвостом"и — "О, ужас! — принесла в подоле”, — то есть родила ребёнка, не будучи замужем, нисколько этим не смущаясь, не защищаясь от нападок.

Как все в этом местечке, приютившемся в ложбине Салаирского кряжа, мыла золотишко на горной реке, чтобы прокормить бабушку, мать и сынишку. Работа сезонная, надо было обеспечить себя на долгую зиму. Препоручив сыночка домашним, она по двенадцать часов колдовала над своим решетом, вытанцовывая в холодной воде чечётку удачи — танец старателя. Руки и ноги болели, отваливалась спина, мучил вечный кашель, но в конце каждого дня малюсенькая кучка золотых крупинок на точнёхоньких весах золотоприёмной кассы сулила сытость завтрашнего дня. Это давало силу жить дальше.

А как же! Ей предстояло встретить дядю Тимофея, полюбить его, родить троих сыновей, пережить самый разнообразный человеческий опыт.

История взаимоотношений дяди Тимофея и Аси хранилась в моём сознании как непрорисованная картина. Когда очередная информация или событие находили место в этом полотне, я с любопытством принимала новую версию. К тому времени, когда мы отправились к ним в гости, мне было известно, что после госпиталя, где он залечивал трагическое ранение, полученное в Берлине, его командировали на работу в Дом отдыха в Салаире, где долечивались бывшие фронтовики.

Налаженное хозяйство не требовало больших усилий, но новый директор истосковался по делу и выкладывался на полную катушку. Во всё вникал, не чурался показать при случае, что может работать не только головой, но и руками.

Людям нравились энтузиазм, молодой задор руководителя, а больше всего привлекала возможность заработать. В те времена кабальные государственные займы лишали граждан страны живых денег — вместо них в конце месяца выдавали горсть облигаций, которые можно было выбросить.

Народ перебивался с хлеба на воду. Новый директор нашёл лазейку: отличать хорошо работающих натуральными продуктами. Все из кожи вон лезли только бы попасть в"продуктовый"список. Подсобное хозяйство с приходом нового директора стало просто пухнуть от приплода и прироста.

Молока, мяса, курятины, яиц и корнеплодов не только с лихвой хватало и отдыхающим, и работающим, но в складах, под землёй, и в амбарах уже закладывались на хранение излишки в виде солений, квашений, сала, домашних колбас, даже окорока копчёные имелись. Всему вёлся строгий учёт, на доске объявлений каждый месяц вывешивалось: сколько и чего произведено, и кому распределено.

Люди из города, прослышав об изобилии, ежедневно с утра приходили просить работу. Однажды нужда привела и Асю. Первую встречу с ней дядя вспоминал с удовольствием.

— Только поднял на неё глаза от бухгалтерских счёт — понял: это моя жена. Всё поплыло передо мной и захотелось петь. И запел ведь."Наш уголок я убрала цветами"… Фу ты чёрт, думаю, что же я делаю?

А она смотрит как дети — всем лицом, белки́ голубоватые и ровный свет от неё, а взгляд, такой, знаете, полный внимания. И спрашивает:

— Вы поёте на работе?

— А что ж, говорю, не петь, если поётся.

— А я посудомойкой наниматься пришла, возьмёте?

Схватил я стул, усадил гостью и стал ходить, как вокруг ёлки. Деревяшка моя постукивает, она молчит, раскраснелась, как бы привстала даже.

— Ты сиди, разговор только начался. Тебя как звать?

— Ася Гулина.

Ася. Имя мне понравилось, я его произносил и так, и эдак, а она спокойно смотрела на меня и ждала.

— А зачем тебе посудомойкой работать. Выходи за меня замуж, будешь домашним хозяйством управлять.

— Вы шутите?

— Никогда ничего более серьёзного не говорил в своей жизни. Так что?

— Дело непростое: у меня мама, бабушка… Сына я рощу. Отца у него нет. Она подалась вперёд и с искренностью, присущей лишь бесхитростным душам, сказала:

— Я уж и так дров наломала…, — помолчала, — был один командировочный… Она смутилась и оборвала себя восклицанием:

— Зачем я вам рассказываю, сама не знаю…

— Ты не увиливай, — наступал бывший командир танкового взвода, — решай здесь: будешь моей женой?

Где-то там, в своём сердце, он знал, что раскрасневшаяся Ася скоро станет всем смыслом его жизни, её наполнением и боялся, что какая-нибудь мелкая глупость вмешается, разрушит захватившее чувство, унесёт прочь это чудо, которого он терпеливо ждал долгие годы.

Он сел на стул напротив и, взяв её за руки, попросил: решай поскорее, это для нас с тобой очень важно! Ася, не отнимая рук начала рассказывать о себе.

Мечтала, как все девчонки о любви, о её волшебных переживаниях, о парне, который будет крепко её любить. Мечты приходили в голову в виде театральных пьесок, которые разыгрывались ею перед сном. Заканчивались истории счастливо: у неё большая семья и все друг с другом в ладу.

На момент её девичьего цветения в стране шла война. Население городка составляли женщины, дети и старики. После окончания школы она устроилась в гостиничке дежурной, а заодно, и уборщицей. Тут-то и случилась история, не предусмотренная чистыми фантазиями. Некий гражданин пятидесяти лет, проверяющий что-то на прииске, задержался, аж на две недели. Ласковыми речами, похвалами, стихами Сергея Есенина, а главное, своим вожделением, он смутил разум девушки настолько, что, забыв о мечте, не думая о последствиях, она сделала то, к чему готовила её природа.

Командировочный уехал, оставив только своё имя, которое впоследствии младенчику вписали в метрику, и книжечку стихов Есенина, потрёпанный томик, ставший на время беременности для Аси курсом психотерапии.

К слову сказать, появление Гусёнка (это имя дала ему бабушка), не было безоблачным. Он мог не появиться вообще, если бы… Жили они втроём. Дед и отец Аси воевали, но недолго: похоронки, пришедшие одна за другой, усекли семью наполовину, и бабушка стала главной.

Когда факт зарождения новой жизни был подтверждён прямыми и косвенными признаками вроде частой утренней тошноты, рвоты и всяких капризов по части еды, состоялся семейный совет, где после подробного изложения событий, предшествующих настоящему положению, произошла бурная сцена между мамой и бабушкой Аси. Мама пыталась протащить своё предложение — с помощью знакомой умелицы избавиться от нежеланного пришельца потихоньку, пока позволяют сроки, иначе"всякая сопля пальцем тыкать будет". Бабушка, выслушав опасения дочери, припечатала:

— А поделом! Пусть тычут, не проткнут. Надо отвечать за свои делишки. Ребёночек — душа невинная, уже получил жизнь от Бога. Кто мы такие, чтобы божьего дара лишать. Будешь, Анастасия, рожать, хотя бы мне пришлось все плевки на себя принять. Бабушка, как человек верующий и живущий по правилам, обладала в семье всей полнотой власти. Умение эту власть употребить ей приходилось иногда доказывать на деле. Так, последний раз это случилось незадолго до начала войны.

Отец Аси, по-семейному — Гусь, будучи удачливым старателем, а это значило также, что у него водилась заначка от семьи, пристрастился к выпивке."Большая", так заглазно звалась бабушка, пыталась разъяснить Гусю, куда ведёт этот путь, однако, дальняя перспектива — быть отвергнутым Богом из-за того, что пропивает душу, оказалась неубедительной.

Однажды, дождавшись пока пьяный Гусь проспится, накормив его завтраком, она так же деловито велела спустить штаны и подставить зад. Ослушаться он не посмел. Большая взяла, вымоченное в воде тяжёлое льняное полотенце, вчетверо сложенное, и принялась стегать его, приговаривая:

— Это тебе цветочки, сукин сын! Она била Гуся и плакала. Гусь извивался, кричал, но наказание принял до конца.

Со спиртным он завязал накрепко: когда на фронт уходил, и Большая поставила на стол сбережённую бутылку церковного кагора, только головой мотнул, дескать, от принятого не отступаю!

Так что Гусёнок был оставлен волей бабушки и развивался до срока в своей тёплой вселенной под стихи поэта Есенина. Ася, никогда не слышавшая самого поэта, и, вообще, ни одного живого поэта, произносила стихи нараспев, как получается у них самих. Прекрасные образы возбуждали уже пульсирующую любовь к ребёночку, всё вокруг преображалось, и кружились разноцветные миры, в которых мысленно пребывала Ася со своим растущим сокровищем.

— Боже, пусть дитя станет поэтом, — не раз горячо молила молодая мать.

Когда дядя услышал о таком особенном расположении Аси к стихам, душа его кувыркнулась от радости:

— А ведь я тоже пишу стихи, — сказал он волнуясь. — С фронта несколько тетрадок привёз. Так что скажешь?

Вспомнив, кстати, что у неё есть мать и бабушка, она пообещала дать ответ завтра.

— Я сегодня приду, — настаивал на своём дядя. И вечером того же дня состоялось знакомство с Асиной семьёй. Решено было съехаться и жить всем вместе в отведённом ему директорском доме.

И вот теперь, десять лет спустя после этого события, мы едем к нашему родственнику в гости. Где-то на полпути привычная степь с пологими сопками и отвалами породы сменилась ущельем между двух хребтов, поросших густым лесом. Несколько раз пересекли одну и ту же порожистую, гремучую, золотоносную речку, и, наконец, поезд, спотыкаясь на поворотах, свистя и разбрасывая клубы дыма, въехал в небольшой городишко, похожий на лукошко, где курица высиживает птенцов. Прямо от станции к дядиному жилью вела натоптанная в траве тропинка.

Дом поразил меня великолепием деревянной веранды, охватывающей его по периметру. Он возвышался на холме как маленькая крепость. Палисадник вокруг строения был полон сирени, черёмухи и белоствольных берёз. Пение птиц и жужжание пчёл усиливало праздничное настроение.

Нас встречала вся семья. Дядя Тимофей, большой и весёлый, передвигался на своей деревянной ноге так ловко и легко, что мы невольно стали вторить ему. Получалось вроде танца. Он расцеловал всех, обнял милую, подвижную женщину с головой полной мелких рыжих кудрей, которая держала на руках дитя, и с гордостью и любованием представил:

— Это Ася, жемчужина моя. Она нам таких вкусностей наготовила. Мойтесь, да и к столу!

В моей голове уже давно тоненько пелась мелодия счастья, именно под неё мы все кружились, как во сне, медленно вглядываясь друг в друга. И тут в нашу небольшую компанию ворвались трое мальчиков разного возраста, одинаковыми были их огненно-рыжие головы с перепутанными, как у Аси, кудрями. Они двигались быстро и шумно. Самый младший, трёхлетний, ткнулся мне в колени и протянул пучок красного клевера.

— Это Андрюшка, твой брат, — крикнул дядя, — Лёха — с порванным ухом — он у нас заметный, Ваня — старший.

Родителей повели в комнату, для нас приготовленную, а мальчики увлекли меня и мою сестру Лиду на веранду, откуда исходили густые запахи трав и плодов. На дощатом полу стояли бочонки с плавающими в них грибами. Тёмная поверхность воды колыхалась, усеянная, как кувшинками, беленькими маленькими шляпками. Несколько корзин с яркими подберёзовиками заняли скамью у окна.

— Сегодня собрали, — пояснил Ваня.

Над головой покачивались связки сохнущих трав, от сморщенных пучков земляники шёл сладкий дух вкусного чая, шуршащие берёзовые веники сулили зимой воскресение переживаний волшебного лета. Лёгкие батистовые занавески парусили на ветру и, казалось, что это корабль с дарами леса плывёт в небо…

Мальчишки выкатили самокат, видимо собственноручно сделанный, и предлагали покататься, но пришлось вежливо отказаться — веранда таила немало невиданных вещей, мне хотелось остаться с ними наедине. Например, заглянуть внутрь кожаного потрескавшегося саквояжа с блестящей застёжкой. Он стоял на высоком одноногом столике и выражал готовность служить. Заметив мой интерес, Лёха крикнул:

— Там яйца, мы держим в нём яйца. Раньше здесь жил доктор. Он умер. Это его штуковина.

У меня защипало в носу — так жалко стало, что доктор не может увидеть, как верный товарищ всё ещё ждёт его… Чтобы не расплакаться, пришлось подойти к висящей на гвозде шляпе из белого кружева с широкими полями и выцветшей голубой розой. Голубая! Она восхитила меня. Как жаль, что надо в гостях вести себя по правилам и ничего не трогать. Шляпа, казалось, была довольна — ведь я обошлась только взглядом!

В углу стояла клетка, должно быть, птичья. Дверка открыта, а внутри проволочное сооружение и засохший букетик васильков. К ним-то и потянулась моя рука, но предупреждающий крик мальчиков “Это мышеловка!” испугал и смутил меня до густого румянца.

Деликатно пропустив протез, прикорнувший также в углу, я пообещала себе пробраться на веранду рано утром, когда все ещё будут спать, и продолжить знакомство. Маленькая моя сестричка, влекомая запахом, нашла стеклянную банку с янтарным мёдом и, вооружившись ложкой, отгоняла летавшую над ней пчелу.

Шумно разговаривая, вернулись взрослые, и дядя несколько театрально возвестил:

— Пообедаем, чада мои!

И загребая мальчишек длинными руками, тихо прошептал им что-то личное. Обласканные, они засмеялись в ответ. Приязненные чувства, гуляющие по всему дому, коснулись самого сокровенного в душе, по чему образовалась тоска. Дядя тотчас заметил, обнял меня за плечи и повёл в столовую.

Два цвета — чёрный и белый создавали чёткий ритм. Буфет из морёного дуба, занимавший полстены — наследство жившего здесь доктора, был похож на большую добрую женщину в фартуке с множеством карманов. В его утробе солнце высвечивало драгоценный блеск стекла и фарфора; баночки с вареньем, подвязанные кокетливыми платочками, таили немыслимую сладость лесных ягод, умноженную кулинарными ухищрениями хозяйки.

Длинный стол, накрытый белой скатертью, расшитой синими весёлыми васильками, окружали стулья с прямыми высокими спинками. Они стояли строго напротив друг друга и были одеты. Да, на каждом был чехол из льняного белого полотна, подхваченный сзади большим бантом и украшенный вышитым цветком. Не в силах оторвать взгляд, я рассматривала яркие живые цветы. Убранство столовой явно произвело впечатление на родителей: отец сопел, переминаясь с ноги на ногу, а мать, часто взглядывая вокруг, явно не справлялась с чувствами.

Дядя распорядился:

— Выбирайте цветок и садитесь. Нравятся Асины затеи? Она мастерица красоту наводить.

Существование в нашем убогом жилище, состоящем из комнаты, где все спали, и другой — для готовки и еды, со столом, обитым выцветшей жёсткой клеёнкой, стало ограничителем свободы среди белого великолепия дядиной столовой. Мы топтались, медлили и, наконец, всё же расселись. Доставшийся мне стул с букетом подснежников оказался напротив дядиного.

В каждой тарелке развалилась белейшая картошка, а рядом румяная котлета и снопик зелени, дразнящий запахом укропа, сбоку — как восклицательный знак — в высоком стакане малиновый морс. Дядя посмотрел на каждого и сказал:

— Вот и свиделись, слава Богу! За встречу!

Родители, выпив медовухи домашнего изготовления и закусив солёными грибочками, малосольными огурцами и отведав котлет, расслабились, размякли и похвалили изготовленный напиток.

— Так давайте выпьем ещё, — предложил дядя, — надо выпить за Большую — бабушку и Асину маму — Анну Мироновну. Что бы мы без них делали! Всех мальчишек вынянчили и нам с Асей не докучали, хорошие люди, жалко, что рано ушли.

Дети поели быстро и с наказом отца:"Далеко не убегайте, папка ваш сегодня выпимши, по хозяйству поможете”, — исчезли.

Покончив с едой, взрослые вспоминали своё детство, восстанавливали канву жизни, проведённую в разлуке. Разговор становился всё громче и бессвязнее. По своему обыкновению подслушивать разговоры взрослых — такой у меня был возраст, я незаметно передвигалась по столовой, не упуская ничего, за что цеплялось моё любопытство, предчувствуя интересное.

Дядя взял в руки спокойного маленького Коляшу и, обняв другой румяную Асю, немного пафосно попросил:

— Полюби́те мою жену, мою Беатриче, мою Лауру, мою Клеопатру…, — он остановился.

— Марью Царевну, — подала я голос из-за печки.

— Марью Царевну, — с благодарностью повторил дядя и продолжил:

— Она Королева души моей, моя Пенелопа.

— Кто? — подала голос мать и, видимо, вспомнив школьную программу, прыснула.

— Может и вязала она шарфы, да не тебе! И повернулась к отцу.

Дядя передал Коляшу Асе, ещё не понявшей вызова, но уловившей угрозу в голосе родственницы и потому приникшей к мужу, и тихо попросил:

— Надежда, пойдём со мной.

— А чего выходить, я всё могу здесь сказать, заупрямилась мать. — А вот этого не надо, тебе нечего сказать.

Он справился с застрявшей ногой и, подойдя к сестре, подставил ей согнутую руку. Она игнорировала жест и пошла рядом.

Отец вежливо обратился к Асе:

— Я… это… покурю?

— Курите здесь, окна нараспашку, — добро отозвалась она, и посадив на коврик в центр солнечного света Коляшу, медленно подбирая слова, заговорила:

— Тимочка не любит смотреть назад, говорит, жить надо сегодня, только правильно. Он говорит… — не найдя поддержки у отца, Ася посмотрела на меня как на подружку, — он говорит, если жить правильно, о нас всегда позаботятся.

— Кто? — не удержался отец.

— Кто, кто? Он! — подсказала я весело.

–Тебя не спрашивают, — стряхивая, куда попало пепел и, суетясь, отмахнулся отец, и в голосе его была растерянность.

— Это Тот, кого мы не видим, но чувствуем, — уклонилась Ася от прямого ответа, и добавила:

— Тимочка никому не позволяет меня обижать, — мы с ним видим, что зла накопилось нынче очень много, и не хотим прибавлять его. Только подумать, сколько горя, боли и ненависти случилось на войне. Тима очень много пережил, он знает…

Она помолчала, поправила причёску и доверительно продолжила:

— Тимочка — поэт, а все поэты очень добрые, иначе стихи не складываются, — удовлетворённо и твёрдо поставила она точку в разговоре.

Брат и сестра вошли несколько напряжённые и мать, встретившись с вопрошающим взглядом отца, отозвалась:

— Да кто ж знал, что тут такая любовь!

— Теперь знаешь и другим расскажи, — подхватил дядя и, подняв ребёнка с пола, бережно устроил на своей груди.

— Голубка моя! А где наш чай? Выставляй свои варенья-печенья, порадуй гостей, Надюша тебе поможет.

Чай продолжался до самых сумерек. Переполненные душистой сладостью, слушая дядины стихи о любви, мы смотрели на предмет его поклонения. Вдохновительница совсем не смущалась восхвалением её достоинств, даже наоборот, слушала внимательно, словно и не к ней обращено, иногда подсказывала стихи, не забывая подливать, накладывать, приносить и убирать.

Когда стемнело, мы отправились прогуляться. Наш ведущий освещал путь большим фонарём, в свете которого золотые мотыльки, подобно фантомам, мгновенно появлялись и исчезали. Ноги утопали в росистой траве, потревоженная, она отдавала терпкие запахи лета; надёжно укрытые в своих убежищах сверчки цвиркали последнюю славу дню.

Если бы я знала, что это лучшие дни моей жизни… Кабы знал да ведал, всё бы отведал… Нас накрыла атмосфера дядиной семьи, вобрала как уютный, тёплый кокон, и все три дня гостевания мы были, как они: варили варенье, красили крышу, учились ездить на новеньком велосипеде — собственности Дома отдыха, косили люцерну, а потом купались в реке, на которую спустилось облако белых бабочек-капустниц. Моя мама и дядя Тимофей, будто снова погрузились в детство, поддразнивая друг друга и обмениваясь знакомыми им шуточками.

Природа поддерживала нас и открывала свои сокровища. Дядя Тимофей привёл нас в ельник, где ступить негде от воинства только что вышедших белых грибов; налюбовавшись, он сказал:

— Жалко их трогать. Красота какая! Велика заслуга косой косить! С грибом надо в прятки уметь играть и выигрывать, вот тогда добыча честная! Мы дружно согласились.

А вот ещё. Набрели на малинник, собрали изрядно, жарко стало, пошли к ручью, он в ложбинке, спускаться надо. И что мы видим? Медведь в ручье улей рушит и ревёт — пчёлы зажалили. На взгорке оказывается, пасека Дома отдыха. Сладкоежке повезло: сумел улей украсть и к ручью унести, а теперь от пчёл избавляется, в воде улей купая.

— Улей, конечно, жалко, да что теперь поделаешь — разорил уже, — посокрушался дядя.

По дороге домой нас застал дождь, пришлось сделать остановку на летней дойке, под навесом, где доярки принимали от коров молоко. Они задорно попросили помочь, а нам в удовольствие: получив наставления, уселись на скамеечки, и первые струйки молока, бившие о цинковое ведро, вызвали неописуемое, забытое ощущение единства со смирным и добрым животным, производящем в своем чреве вкуснейшую полезную еду. Выдоенное своими руками молоко пили с наслаждением, осознавая где-то на глубинном уровне, как добра к человеку природа.

Сны являлись продолжением блаженного дня и баюкали пестротой цветов, поющих, и без слов говорящих, люди и животные состояли из лучистых энергий, сиюминутно меняющих образ и смысл…

Прощались почти без слов. Мы стали одной семьёй, и душа противилась расставанию. Впоследствии мы обменялись несколькими письмами и часто вспоминали свои радостные переживания, пока не закончилась жизнь дяди Тимофея и Аси.

В один из предновогодних дней, когда в Доме отдыха готовился большой праздник, дядя в своём кабинете дожидался приезда кассира из банка. Зарплата в деньгах, с трудом им выхлопотанная, была сюрпризом для людей, и он предвкушал их радость.

Наконец затарахтел грузовик, доставивший кассиршу. В этот момент в приоткрытую дверь заглянула Ася со своей корзинкой, в которой приносила иногда домашний обед. Пока раздевалась и целовала своего Тимочку, постучавшись, вошла кассир, положила на стол свёрток денег, обёрнутый бумагой и перевязанный шпагатом, и сказала, что вернётся через минуту.

Последний момент жизни дяди Тимофея и Аси видели только грабители. Двое мужчин словно материализовались из воздуха. Никто не заметил, как они вошли, и куда потом исчезли, забрав с собой свёрток с деньгами. Ножевые ранения стали смертельными для обоих. Вещдоки валялись рядом с умершими, и потом долго ещё хранились в сейфе следственного отдела, пока, однажды не отправились истлевать в землю, куда уходит всё.

О случившемся мы узнали из письма Вани. Всех мальчиков определили в детский дом.

PS. Закон парных случаев самым трагическим образом проявился в моей жизни в другом месте и в другое время на острове Сахалин.

В июне 1999 года были убиты мои дорогие друзья Виктор и Людмила и двое их гостей, заночевавших на даче, неизвестными, которые до сей поры не найдены. У погибших остались дети… Позже бесследно пропал сын — Коля, подросток пятнадцати лет…

Жестокое убийство совершили люди, которых Виктор, инспектор рыбоохраны, задержал на нерестовой речке за браконьерский лов горбуши и выписал штраф за незаконное действие…

Ты нам всякая мила

В каждом возрасте своя картина знаний. «Tabula rasa» — это когда очень мало штрихов, когда их почти нет. Такое бывает в раннем детстве.

Баба Дуня, вырастившая четверых детей, знала это, поэтому хотела чаще видеть своих внуков, влиять на них. Достойная цель в жизни женщины. Её не пугали многодневные переезды, уже обременительные для пожилой женщины. Интерес в них самих содержащийся, волновал, насыщал впечатлениями. Похоронив мужа, погибшего на шахте в маленьком городке Донбасса от взрыва метана, она решила по очереди навещать сыновей.

Семья Ивана-сибиряка, получая известие о приезде, принималась чинить, мыть, прихорашивать свою хату. Родственница отличалась пристрастием к чистоте, и, если что не по ней, сама вооружалась тряпками и мылом. Казалось — не грязь изводит, а мировое зло. Сын начинал заикаться в тот самый день, когда она появлялась на пороге. Бабу Дуню называли “Мамо” и говорили ей “Вы”.

Внуки включались в спектакль"Баба Дуня приехала", ожидая необычного. И в каждый приезд оно случалось. Петуха, однажды осмелившегося клюнуть важную гостью, тут же, из уважения к ней, предали супу. Мать чуть не плакала. Он был её гордостью, соседи нередко одалживали красавца на недельку, чтобы лучше неслись куры, а возвращали с заработком — лукошком яиц.

Никто никогда не слышал, чтобы Мамо повышала голос или волновалась. Её непоколебимое спокойствие можно сравнить с вековым деревом, связанным с небесным миром кроной, а с земным — вездесущими корнями. Даже внешне она напоминала мощное выносливое произведение природы. В ней проявлялась уверенность человека, постигшего тайну бытия.

Станция — она же городок с секретным заводом, где жил её сын с семьёй, была небольшая, поезда делали короткую остановку и следовали дальше на конечную, узловую. По недосмотру начальства в её хозяйстве ещё существовали, вроде вымерших птеродактилей, — грузчики, помогающие за плату доставить поклажу пассажира. Баба Дуня превращала их замершее существование в праздник, назначая на главные роли.

Путешествовала родственница с багажом. Собираясь на полгода, долго и тщательно укладывала в сундук всё, что ей могло понадобиться. Сработанный из крепких сухих досок ясеня за год до рождения Дуни, он принадлежал её матери. Заказан был из расчёта хранения ценных вещей семьи, в то же время служил спальным местом. Размер вполне подходящий — около двух метров в длину и метр в ширину. Удобная вогнутая крышка изначально предназначена для отдыха. Четыре бронзовые ручки по бокам украшали этот голубой “ковчег”. Огромный ящик следовал отдельно, в багажном вагоне.

Баба Дуня устранила встречи и проводы. Предпочитала сама добираться до порога дома. Она нанимала четверых грузчиков, называла сумму, оживлявшую их порочные лица, коротко инструктировала. И процессия отправлялась. Прохожие, случившиеся на пути следования, останавливались, изумляясь странному кортежу, долго смотрели вслед.

Большая и важная, с зонтом в одной руке и корзиной в другой, она достойно несла своё грузное тело, обряженное в длинную юбку, поверх которой был повязан батистовый фартук с отделкой ришелье. Кофта с присборенными по верху рукавами была скорее халатом, слегка маскировавшим её пышные формы.

Вслед за ней четыре фигуры, стараясь держаться молодцевато при такой знатной даме, обмотав ручки выданными носовыми платками, силясь на шататься, не матерясь, что было запрещено нанимательницей, несли доверенный голубой сундук.

Самой заметной деталью наряда бабы Дуни была белоснежная накрахмаленная косынка, повязанная поверх особого ободка, державшего отличную форму горделиво посаженной головы. С выпяченными пухлыми капризными губами вишнёвого цвета на лице, украшенном всегда густым румянцем, в обрамлении невиданного головного убора, она выглядела как мать-прародительница туземного племени. Не помню, чтобы кто-нибудь обсуждал её внешность.

Сундук устанавливали в единственной комнате, где он мог поместиться. И всё! — Путь туда домочадцам был заказан на время гостевания. Она располагалась основательно, выложив необходимые для ухода предметы. Молитвослову отводила место на подушке. Отдохнув с дороги и убрав себя, выходила к обеду.

До вечера, попивая чай с чабрецом, она по одному выспрашивала каждого:"Шо зробыв за цый рик?"Просматривала дневник у внучки-первоклассницы. Не спеша выясняла у матери, на какие деньги содержат семью.

С сыном беседовала дольше всех, и, догадываясь о его злоупотреблении спиртным, склоняла к честному разговору, к осознанию. К вечеру все замолкали. От пристрастных расспросов у детей и взрослых горели щёки и уши, всем хотелось поскорее в постель.

Обязательным моментом посещения был забой откормленного к этому сроку поросёнка и запасание впрок всех его частей. Управление процессом брала на себя баба Дуня, превращая его по ходу в грандиозное представление. Дети с нетерпением ждали.

С вечера под её руководством мылась и чистилась посуда, приглашался знакомый мужик, умеющий одним ударом ножа убить животное. Отец семейства девять месяцев состоял при очередной “Машке” нянькой. Кормил её, мыл, и, смешно сказать — выводил гулять. Или она его выводила. Животное привязывалось к доброму человеку и ходило с ним в магазин и к колодцу за водой. Обычно Машка шла рядом, раздавая всем довольные хрюки.

В день забоя Иван исчезал из дома и не возвращался, пока свинья не была окончательно разобрана и определена на хранение. Распорядительница на ответственный момент оставляла только мужика с ножом и двух его помощников-сыновей."Диты"ждали дома её команды присутствовать при дальнейшей операции.

Как всегда, Пётр с сыновьями повалили Машку на бок, и пока два дюжих молодца удерживали её, отец должен был одним ударом завершить дело. Но не в этот раз. Похмельный синдром лишил руку силы. Остриё только скользнуло по шкуре. Взбешённое животное скинуло мужиков и с визгом бросилось в огород. Верещащая свинья сделала виток вокруг дома, когда баба Дуня с ватным одеялом в руках набросилась на неё сверху. Мужики кинулись ей помогать. Её возглас: «Пётр, нож»! — заставил того мгновенно выполнить приказ. Ещё через минуту, убедившись, что удар достиг цели, она кряхтя поднялась с соломенной подстилки и обычным голосом стала отдавать распоряжения.

Как только баба Дуня вычерпала изнутри кровь и определила её в дело, позвала всех помогать: «Не потопаешь — не полопаешь», — внушала она удовлетворённо густым голосом. И детвора бегала туда-сюда с кипятком, паяльной лампой, с чистыми тряпками. Относили, приносили, смотрели как ловко и точно отделяет бабушка сало от мяса, как солит крупной сероватой солью и вкладывает брусочки в холстинковые отбеленные тряпицы, как чисто моет и выворачивает кишки, а после набивает через рожок фаршем с прожаренной кровью.

Детей давно накормили вкусным жареным мясом. С удвоенной энергией они выполняли её поручения, только бы участвовать в интересном действии. Баба Дуня досконально знала, как и что надо делать. Ребятишки впервые видели красоту простого труда, когда он направлен на благо жизни.

В тот вечер, забравшись на широкую родительскую кровать вместе с внуками, она рассказывала, точнее разыгрывала сказку об Ивашечке и ведьме. Это был театр одного актера. Рассказ вёлся на смеси украинского и русского. Сказочка, как нередко бывает у Афанасьева — широкоохватная, — о человеческой жизни, причём весьма приукрашенной жестокостью.

Ивашечка, с малых лет усвоивший, что старым родителям надо помогать, вызывал у бабы Дуси явное умиление. Голос её при описании удачной рыбалки мальчика звучал настолько ласково, что дети, никогда не слышавшие от неё таких интонаций, замирали. Как только появилась злая сила, в лице ведьмы и начались трагические события по изведению со света хорошего мальчика, тот же голос зазвучал во всю мощь. Пафос предсказательницы-пифии пугал до ужаса, маленькие невольно прижимались к ней, хотя всегда боялись даже прикоснуться.

Наступил момент, когда обманным путём злая ведьма заманила Ивашечку:

— Ивашко приплыл; она рыбу забрала, его самого схватила и унесла к себе. Пришла домой и заставляет свою дочь Алёнку:

— Истопи печь пожарче, да сжарь хорошенько Ивашку, а я пойду соберу гостей — моих приятелей.

С этого места и до конца сказки она обессиленным, каким-то нутряным голосом с увлажнившимися глазами выкладывала продолжение истории преодоления препятствий на пути возвращения мальчика к родителям.

Заканчивалась сказка хорошо:

— Гуси-лебеди подхватили его и понесли домой, прилетели к хате и посадили Ивашку на чердак. Но со слов: «Рано поутру баба собралась печь блины, печёт, а сама вспоминает сынка: «Где-то мой Ивашечко? Хоть бы во сне его увидать»! А дед говорит: «Мне снилось, будто гуси-лебеди принесли нашего Ивашку на своих крыльях», сказительница разразилась потоком слёз.

Из-за них повествование застряло. Её румяные щёки тряслись, от утираний, намокшие концы косынки уныло повисли. Непонятная тишина заставила отца заглянуть в дверь.

— Мамо! Ну, шо вы так вбываетесь, цэ ж сказка! — уговаривал он.

— Я ж не только об Ивашке, обо всех плачу, кого злая сила сгубила, — отвечала всхлипывая баба Дуся. — Сказка ложь, да в ней намёк…

Обхватив нас полными мягкими руками, как бы укрывая от чего-то, уже другим тоном, — уверенным и властным, добавила:

— Жизнь, це борьба дурного с гарним кажну хвилину, — и постучав пальцем по голове старшего, добавила, — не силой берут, а уменьем, как Ивашка. Пийшлы спать — зло заспиться, добро за ночь укрепится.

***

Уроки не прошли зря. Все трое внуков достойно пронесли бремя жизни. Внучка–медсестра вырастила брошенного в роддоме ребёнка. Женила его. Дождалась внука. Назвали Иваном. Раз за разом отправляясь спать, он просит рассказать ему сказку про Ивашечку. Один внук, не пытаясь избежать армии, служил в Афганистане и, защищая малюсенькое поселение, был убит. Второй внук стал просто хорошим человеком. Когда женился и родилась двойня, приехал за бабой Дуней, уже старенькой.

— Андрюшечка, чому я вам така стара палица с под метлы, — отговаривалась она.

— Баба, но я вижу ту палку цветущим деревом. Ты нам всякая мила. Он перевёз бабу Дуню вместе с сундуком в свой дом смотрителя маяка, где их с нетерпением ждала невестка с двумя малышками.

Оказалось: девчонки — ну, вылитая баба Дуня!

Станция Мереть

Это сладкое слово “дорога” живёт во мне как камертон. Оно установилось и резонировало в каждой клеточке тела. Стоило слову возникнуть в мыслях или прозвучать, я преображалась. Кровь как будто вскипала в руслах вен и, подгоняемая вестью, бежала быстрее и становилась горячее. Какая-то сила влекла всё равно куда. Лишь бы идти, бежать, ехать и вглядываться в постоянно меняющийся узор мира.

Всепоглощающий интерес был так велик, что дороги, в моём сознании паучьей сетью оплетая Землю, соединяли всё в один большой дом. Скоро самые разные названия стали для меня означать определённую местность, направление. Начало всему положила бабушка, собиравшая для аптеки травы.

Нам приходилось много ходить, и дороги приобретали особенные признаки и названия. Она терпеливо учила их различать. Даже просёлочные дороги, что нам чаще всего встречались, были самые разные: битые, торные, накатанные, конные, щебёнчатые, пешие, саженные — обсаженные деревьями. Не сразу я запомнила эти различия.

Вначале все промерила ногами. И по мере того, как росли мои ноги, и взрослела я, дороги становились тропинками, стезёй, направлением, железнодорожной колеёй, шоссе, еле заметной тропкой среди лугового разнотравья, доро́гой зверья, идущего на водопой, рыбачьей извилистой стёжкой по берегу ручья или маленькой речки.

Сколько бы их ни попадалось и в каких отдалённых местах они не находились, мой интерес, моя любовь к этой натоптанной человеческими подошвами тверди, умиляли своей близостью к человеку, служением ему. Доро́га и дорога́ были для меня однокоренными словами. Дорога соединяла человека с жильём, с людьми. Она была спасением, метой жизни, надеждой. Доро́га дорога́ путнику как ничто другое.

Добравшись с бабушкой на грохочущем поезде до полустанка, близ которого в ложбинке приютилась деревенька, мы спрыгнули на горячую гальку. Поезд, как живая огромная гусеница, помахал нам красным флажком последнего сочленения, просвистел и оттумтумкал. Мы оказались перед небольшим строением станционного служащего, почти невидным из-за облепивших его рябин. Под козырьком крыши на голубом фоне четко выписано слово.

— Сможешь прочитать, — спрашивает бабушка. Я стараюсь:

— Ме-ре-т ь.

— Мереть, — повторяет она. — Название такое, подрастёшь расскажу, что оно значит. Да ты не бойся. Это только слово. Без смысла оно пусто. А вот если будешь знать:"Мёртвый не живёт, а живой не умрёт", — тебе в помощь. Я вскинулась с вопросом:

— Как это “живой не умрёт”? Моя воспитательница сказала:

— Это тебе ключик мудрости, сама разгадай, как он открывает. Я тебе часто буду повторять — поймёшь! А пока нам надо отмахать всю длинную тропку, которая в берёзовом перелеске прячется.

Реченье не давало мне покоя полжизни.

Запомнившихся дорог много. Одна под стук колёс перенесла меня в тишайший алтайский городок, где за четыре года я узнала множество путей и тропинок, как на земле, так и в жизни. Другая, — наиважнейшая, выстраданная мною, привела в Новосибирский университет.

Во время учёбы в педучилище, дня не проходило, чтобы я, как о любимом, не вспоминала о своей мечте: истрёпанная чёрно-белая фотография университета лежала под облаткой паспорта и всегда была перед глазами. Я просто физически видела огромное Вместилище знаний, ждущее алчную, меня.

Житейские препятствия задерживали встречу, последняя — год работы в школе. Надо было скопить денег на одежду и учебники. Но закончилась и эта отсрочка. И вот я красуюсь на специальном первом в жизни празднике в мою честь.

Педколлектив провожал меня сердечно, как родную. Все высказывались в том роде что, мол, учительница я — по призванию и человек хороший. Еле стерпела, чтобы не разрыдаться. Ни разу не вспомнила, как поначалу опытные коллеги и так, и эдак испытывали меня на… да просто ревновали к профессии. Но сегодня они на высоте.

Каждый подарил что-нибудь для новой жизни: шкатулку с совой — учитель труда, англичанка-Кристина, с которой мы год лоб в лоб каждый вечер проверяли тетради, — косметичку с помадой. Физрук — кроссовки.

Директор сказал, что я оправдала его ожидания. Если не сложится, то милости просим, возвращайся, будем рады. При этом все переглянулись, зная, что директор любит меня втайне. Он протянул конверт:

— В нём билет и деньги на обратный билет, ну и на всякий пожарный…, — добавил он, засмеялся и достал две чашки на фарфоровом подносике. — А это от меня, — сказал он, порозовев, — ты чай пить любишь — вспомнишь.

Все стали рассматривать чашки, на которых красовалась пара пекинских уток. Потом мы стали пить портвейн и, как водится, вспоминать всякие хохмы из школьной жизни и проверки районо.

Всё прошло душевно. Закончилось тоже хохмой. Англичанка Кристина, ростовская модница, чтобы я на новом месте в грязь лицом не ударила, решила научить правильно красить губы.

— Девочки и мальчики, а сейчас поиграем, — тараторила она, расставляя перед нами помады и подводки. — Дело это не простое, зато приятное.

Дурачась и исходя словами, она стала рисовать нам губы и делала это, надо сказать, очень быстро и озорно. Вскоре все смотрелись в карманные зеркальца и смеялись до красноты лица. Мужчины тоже получили по паре губ и изумлялись преображению, кривлялись и гримасничали. Мы вели себя как дети и не замечали этого.

* * *

По тропинке через лес к университету я не шла — летела, сбывалась моя мечта. О предстоящих экзаменах не думала ни одной минуты, и, как оказалось, напрасно. В руках у меня был лёгкий чемоданчик и маленькая сумочка, приютившая новую вещицу — косметичку с помадой.

Лес был как храм: его громадные сосны уходили в небо, и там их кроны соединялись. Открытое полуденное солнце сеялось через сетку ветвей, доходя до земли в виде золотой пыли. Она проходила через меня. Было тепло, радостно и немного ёжило.

Несмотря на отличное настроение, мне не хватало уверенности в себе, я шла сдавать документы в приёмную комиссию, хотелось предстать во всём блеске. Кристинин урок, помада и зеркальце сделали своё дело — с такой красотой хоть на штурм Эвереста! Из блаженного небытия меня выхватил женский голос:

— Абитуриентка… поступать приехала.

Передо мной стояла невысокая коренастая женщина с толстым портфелем. Как она подошла незаметно, ума не приложу. Профессорша, наверно. Она улыбалась, но как-то нехорошо.

— Да. Вот… приехала.

— Помада, которой ты наваксилась, сделала твоё лицо глупым и вульгарным. На, вытри.

Она подала мне чистый платок.

— Красота — материя деликатная… Возможно, тебя здесь научат этому. Надеюсь, ты не обиделась, — спохватилась она, увидев мои глаза полные непролитых слёз, — а впрочем, это неважно!

И пошла дальше, помахивая своим толстобрюхим портфелем, оставив меня в злом столбняке.

Нельзя описать словами, как поразил моё чувствительное существо её грубый удар. Всё рухнуло, и обломки сыпались и сыпались: кололи меня, били, обволакивали пылью. Грохот раздавался внутри и снаружи. Было трудно дышать, и хотелось не быть. Оставив на тропе злосчастную косметичку, ненавистный артефакт мимолётного счастья, я как раненое животное, поползла в заросли.

Найдя укромное место, бросила чемодан, улеглась рядом и дала волю слезам. В их солёной воде проплывали мысли:

— Вот и понадобился обратный билет… Директор как в воду смотрел. Наколдовал… Да как она смела… Я взрослая… Не хочу, не хочу, чтобы меня такие учили! Она просто из зависти… А может, отравилась плохой едой! А вдруг болеет неизлечимым? Уеду… Сейчас же!

Успокаиваясь, я услышала робкий знакомый голос добро бубнящий вне меня:

— А как быть с моей задачей?

— Где взять уроки, что я наметила?

В полной растерянности я пересматривала сложившуюся за несколько лет картину преображения. Университет был тем сундуком сокровищ, к которому меня неудержимо влекло. Разбуженный ум, крутил и крутил вопросы, на которые я искала ответы:

— Кто я на самом деле?

— Откуда пришла и куда уйду?

— Есть ли смысл у жизни?

— Что делать, чтобы приносить пользу?

Сказки глубоко прятали истину, говорили о ней обиняками; писатели, продираясь через дебри отношений и чувствований, лишь намечали путь к ней; стихи — слишком метафоричны и увёртливы; философы малопонятны. Точные науки, мне казалось, подбираются к ответам ближе всего.

Это убеждение и привело на тропу, с которой только что, одним щелчком чуть не столкнула меня учёная дама.

Любовь навсегда.

История иной жизни похожа на корзинку, в которой легкомысленная растрёпа хранит разнообразную чепуху. Здесь можно встретить всё: от булавки и гвоздя до любовной записочки и столетней карамельки. Но непременный атрибут этой свалки ненужностей — клубочки. Помните, те самые, из детских историй: куда клубочек покатится, туда и ты иди.

Вечная жажда чуда привела меня в Самарканд. Оказавшись перед ансамблем Шахи-Зинда, я увидела над входом каллиграфическое посвящение, арабеску, выполненную из смальты, и, разглядывая её, застыла в изумлении — в рисунке зазвучала музыка, услышанная много лет назад в кинозальчике провинциального городка… Как не раз бывало, сильное чувство на миг лишило ощущения реальности, всё поплыло… Видно, настало время последовать за клубочком.

Канское педучилище стало моей пристанью на четыре года жизни. Удрала я из дома тайком, с чемоданчиком, называемым балеткой. В поствоенном советском пространстве брендов не водилось, но балетку-сумочку, принадлежность избранных, танцоров, имела даже моя мама. Неказистая и сработанная из дерматина, она по виду своему принадлежала той умопомрачительной элите искусства, которой покровительствовали властелины. Наши дочери сегодня, покупая сумку «Гуччи», надуваются, воображая, что вот и сравнялись с Памелой Андерсон, у которой на обложке “Vogue” ну точно такая же! Я тоже пережила свой период отождествления, когда пустячные игрушки заслоняли реальность…

С этой балеткой и скрученными, спрятанными в потайном кармане денежками, которых хватило бы на два обеда в студенческой столовке, я пустилась в новую жизнь.

Тайное убытие приуготавливалось давно. Нянчить троих малышей, обихаживать вредную козу, прожорливую свинью и вечно разбегающихся кур было делом нелёгким. Мне хотелось читать и мечтать. Но стоило уединиться — что-нибудь случалось: дрались и убегали в опасный мир, на улицу, дети, подгорала каша, свинья сжирала куриные яйца, коза зажёвывала мамину блузку, сохнущую на верёвке…

Я придумала после семилетки поехать учиться в педучилище, адрес которого вычитала в местной газете.

— Никаких учительниц! — мать была категорически против. — Дома учительствуй. Видишь, как я кручусь. Бросить работу нельзя, а здоровье подводит, не знаю, увижу ли вас взрослыми… Отец не просыхает. Сколько лет прошло, а он всё от обиды, как с ним поступили, горькую глушит. Ты одна у меня подмога.

«Подмога» не раз слышала эти неоспоримые доводы и соглашалась. И стыдилась своей мечты. Стыдилась предательства, которое уже созрело. Может быть, даже готовилась заплатить за него позже.

Железнодорожная колея обозначила конец детства. Жёсткая верхняя полка и перестук колёс перенесли меня, как электрон, с одной орбиты на другую.

Сонные улицы, вытянувшиеся вдоль широченной реки, несущей невидимую и оттого загадочную жизнь, казалось, навсегда были заворожены её мощным движением. Каким-то чудом купеческий маленький городок, стоящий на перекрестье дорог, несмотря на свирепые набеги то белых, то красных банд, отнимавших и увозивших всё в прорву, именуемую справедливостью, сохранил своё настоящее лицо.

Ладные домики с накладными резными наличниками, обнесённые палисадниками, выстроились в ровные улицы. Усадьбы радовали какой-нибудь выдумкой: мастеровитым крылечком, парадным входом, украшенным кованым вензелем, или дверью, особо обихоженной. А то попадётся дом с верандой — глазу отрада.

Некоторые хвалились своими дымоходами — их венчали затейливые флюгеры. Выделялся железный велосипедист, крутящий педали! Деревья — всё больше черёмухи да рябины — прятали горожан от зноя, под их пологом привольно разрасталась пахучая кудрявая ромашка, приятно ласкающая босые ноги летом. После чумазой шахтёрской родины местечко показалось уютным, а его уклад — подходящим.

И скоро я вообразила, будто родилась и выросла здесь, у вечно текущей реки, в доме с верандой и задорным велосипедистом-флюгером.

Музыкальные способности студенток определял учитель Павел Моисеевич. Одним он вручил скрипочки, а другим, у кого слух и чувство ритма не развиты, выдал домры. Домру я разглядывала как существо, таящее в узилище запрятанный мир порхающих звуков. Внюхивалась в исходящий от неё запах лака, дёргала за струны, выстукивала бока, заглядывала в голосник и поняла: эта штука не запоёт под моими пальцами…

Переступая порог музыкального класса, я деревенела телом, начинала мямлить, стыдясь неспособности запомнить пьеску и сыграть по нотам, сердясь на сам инструмент, упрямством своим, напоминающим мучившую в детстве козу, не желающую идти на пастбище.

Красная и потная сидела я перед своим учителем и молила… молила Бога прервать мучение. Павел Моисеевич, близоруко вглядываясь в меня, сказал однажды:

— Дитя, не переживай, это не твоя вина. У-сло-ви-я! — раздельно произнёс он, — условия существования. И петь, и рисовать, и танцевать, тем паче учить языкам следует, как только младенец сделает первый шаг. Конечно, родительское наследство никуда не денешь. Но с ребёнком надо заниматься. Эх! — выдохнул учитель горестно, — какое упущение! Ты не переживай, домру мы приручим. Поняла?

Мягкий внимательный взгляд, задержавшийся на лице дольше обычного, лишил меня привычных ощущений. Полки с разложенными инструментами исчезли под сполохом света, тело сделалось невесомым; как тонущий, я делала бессмысленные движения руками и кивала.

Душевность учителя была подобна току высокого напряжения… Павла Моисеевича я полюбила сразу. Чего стоил один голос! Он завораживал множеством желанных слуху нюансов: излучал мягкость, ласковость, теплоту, любовность, разнеженность, умилительность, трогательность… Часто, не различая слов, а слушая только интонации, я понимала, что он чувствует меня, как себя, видит усталость, ощущает, как неуютно мне в грубой, некрасивой одежде.

За это ему прощался самый непозволительный грех в моём списке — дружба с алкоголем. По понедельникам от него пахло, как от моего отца. Нередко, смущаясь, учитель доставал невеликого достоинства денежку и деликатно протягивал мне:

— Купи себе, дитя, что-нибудь сытное. Сыт-но-е, — произносил утяжеляя каждый звук, словно в самом слове заключалось наполнение.

Изредка мне снились сны, в которых Павел Моисеевич, держа мою руку в своей, вёл куда-то. Проснувшись среди ночи, рассматривая руку, которую только что держал мой учитель, я вспоминала наши бессловесные беседы. Мы понимали друг друга, как очень близкие люди. Он уговаривал меня не бояться жить и учиться.

Весь следующий за сном день я передвигалась большими скользящими прыжками и ничего не могла с этим поделать. Вокруг меня бушевал порывистый ветер, заставляя всему беспричинно радоваться.

…Павел Моисеевич до войны был скрипачом в симфоническом оркестре Ленинграда. Во время блокады лишился семьи. С товарищами-музыкантами был отправлен в Новосибирск, где они оставались до Победы, но вернуться туда, где всё потеряно, он и двое его друзей не смогли. Их направили в небольшой городок Алтайского края учить музыке и пению будущих учительниц. Там предоставили по тёплой комнате и заработок, обеспечивающий потребности желудка.

Одинокие и травмированные, они нашли дело и место, сотворявшие им новую жизнь взамен утраченной. К тому времени музыканты уже вросли в существование города, ценили его особенное бытие и влияли на него, скрашивая картину городских будней.

Кино в городе любили — о билетах заботились заранее. Безжалостно экономя на еде и даже мыле, я тратила свои копейки на то, что совсем недавно обозначалось словом «кинематограф». Это была вторая сладкая зависимость после чтения.

Но не только фильм был приманкой. Прожив день и переделав нужное, тщательно вымывшись и почистив зубы порошком (в моём представлении именно так надо было готовиться к встрече с искусством), я вступала в вечер, как в другой мир, протягивая синий билетик контролёру.

Фойе кинотеатра с деревянным, чисто вымытым полом приютило скрипучие венские стулья по периметру, буфетик у входа и приподнятую сцену со ступеньками в глубине. На ней и происходило действо. Обычно за час до сеанса появлялись три музыканта, тут же за полотняной ширмочкой переодевались и выходили при параде со скрипками. Невесть как сохранённые старенькие фраки, хоть и туговатые, были всегда старательно отутюжены буфетчицей и прямо гордились своим долгожительством.

Пока седые скрипачи, похожие на чёрных жуков в белых шаперонах, пробовали инструменты, буфетчица с крахмальной наколкой на пышной бабетте и в кокетливом фартуке на большом животе, закрывая вафельным полотенцем сладости (мол, всё, конец торговле), управлялась со зрителями:

— Ну, штаа припоздали-тааа… музыканты, вишь, настраиваюцаа… всё… баста… тихаа, — и устраивалась слушать, подперев подбородок.

Уважительно оглядев публику: студенток, взглядывающих на учителей с обожанием, разомлевших от жары шоферов и трактористов — шумливых ребят, дурно пахнущих папиросами «Север», супружеские пары в дедморозовских ватных пальто и валенках, обычно отдельно сидящую городскую интеллигенцию, воспитанно шепчущую прямо в ухо собеседнику, Павел Моисеевич мягко и любовно произносил: «Моцарт».

Возникала музыка! Этого мига я ждала весь день. Зал со всем его наполнением исчезал, появлялись силы, которые со мной играли — обнимали, тормошили, подбрасывали и ловили, нашёптывали, ободряли, поддразнивали, забавляли, увлекали и оставляли… растворяли до пустоты и вновь, как мозаику, собирали, но уже другую меня…

Как только звуки гасли, в провале тишины я украдкой оглядывалась, надеясь поймать следы пережитого в других. Но всегда опаздывала. Люди успевали вернуть привычное выражение лицам.

Павел Моисеевич поднимал опущенные во время игры веки, и его ясные, небесной синевы глаза спрашивали: «Ну, как?» Гордость за учителя и кумира проступала на моём лице густым румянцем, глаза температурно блестели, всё внутри трепетало.

В мечтах я была рядом, сумбурно рассказывая всем им, какой Павел Моисеевич умный, деликатный, добрый — не такой, как мы. Во мне заливалась любовь! Слушатели, не жалея ладошек, хлопали. Друзья улыбались. При ярком свете были видны капли пота на лицах и удовольствие.

— «Рио-Риту»? — как маленьких, спрашивал Павел Моисеевич. И тут же его товарищи выдавали немыслимо зажигательный пассаж, отзывающийся в теле молниеносным зигзагом веселья, который им самим, видно было, нравился. Разом смолкнув, они давали высказаться первой скрипке. Учитель нежно рисовал канву мелодии, её легчайшую паутину… И вот они, уже все вместе, пританцовывая, украшают и усложняют рисунок, повторяя его во всё более изысканной форме, заполняя пустоты.

В какой-то момент музыка, минуя стены убогого строения, соединялась с темнотой ночи, блестящими звёздами, серебристым мерцанием луны, становилась частью непостижимой жизни ночного неба.

Натешившись, скрипачи приглашали:

— Танцуйте, танцуйте все!

Повинуясь сердечному порыву, в круг выходили даже те, у кого не было пары, объединяясь в одно пляшущее, ликующее существо! Было жарко, весело. Буфетчица, как королева, проплывала мимо танцующих, милостиво распахивала дверь на морозную улицу. Вселенная, не в силах скрыть своего любопытства, заглядывала в проём.

…Вслед за этим воспоминанием вся жизнь, подобно киноленте при быстрой перемотке, проскочила передо мной, пока не остановилась, словно на точке, на высоком муравейнике, однажды увиденном.

Меня поразил заплутавший муравей. Все его собратья двигались цепочкой друг за другом длинной колеблющейся ленточкой. А мой, одинокий, мыкался со своим драгоценным грузом, рыская во все стороны. А может, он был из другого муравейника? Иногда бедолага попадал на главную дорогу, и кто-то пристраивался помочь ему донести непосильную ношу. Но гордец уклонялся от помощи и нёс поклажу сам. Он останавливался, принюхивался, находил тот самый нужный путь. Резво, решительно продолжал движение, но вдруг возникало препятствие. Огибая камень-гору, муравей вновь терял тропу. Выбиваясь из сил, носильщик временами опускал ношу на землю. «Всё! Конец! Он сдался!» — опасение жалило сердце! А муравьишка лишь половчее ухватывал свой багаж и, обдирая членистые ножки, волок его в только ему известный схрон!

Бо́льшая часть жизненного пути пройдена в таких блужданиях.

Ты — один.

Местность не знакома, а карты нет.

Не счесть препятствий на пути.

Обманы-миражи сбивают с толку.

От страха разносит голову.

На глазах шоры.

Не на что поставить ногу.

Бог забыт.

Ты — зародыш.

Но через бурелом зачем-то нужного опыта тебя зазывает, заманивает, притягивает, напоминает, ждёт еле различимый Свет.

Наугад, просто переставляя ноги, бредёшь… Только бы не потерять Цель. И в непосильные моменты, когда сама мысль о сдаче даёт силы сделать ещё один шаг (вот он, последний… и…), всем своим обессиленным существом я чувствую незримое присутствие человека, не пожалевшего для меня доброты. И ноги сами находят верное направление.

…По возвращении из Самарканда я остаток отпуска провела в по-прежнему милом и тихом местечке, так много значащем для меня.

Могилку учителя отыскала без труда, она была прибрана и обихожена.

Каждый миг наступает будущее.

Дверной звонок еле пискнул. Гость?! Так рано?

— Витя! С вороной! Заходи.

— Я гулял, ну, где рябины, и кормил ворону, бросал ей хлеб, она брала и улетала на крышу. Там прятала или кому-то отдавала и снова ко мне прилетала. И вот: она летела низко, а этот «Лексус» как налетел быстро-быстро и… сбил. Я побежал, взял — она живая, подержите.

Беру грязную ворону в полотенце, прикладываю ухо, стук сердца из-за волнения не слышу, но слабое сопротивление тела, его тепло говорят в пользу жизни.

— Где мама, Витя? Надо ей сказать, что мы поедем к ветеринарному врачу.

— Мамка пока пьяная, спит у дяди Олега. Пусть спит. Ну, поедем, быстрее! Сейчас!

Он плачет. Одет кое-как. Умываю, застёгиваю, укутываю голую шею шарфом. Плачет. Что-то бормочет над чёрной бездвижной птицей. Прислушиваюсь.

— Ты будешь жить, — шепчет, — мы с тобой будем вместе… жить… — плачет. — Одному… жить… очень плохо…

Созвонившись с ветеринарным врачом и вызвав такси, наскоро одевшись, я говорю:

— А что мы потом с ней будем делать? Её же лечить придётся дома.

–А пусть… она у вас… побудет, — глядя мне в глаза, тихо выговаривает мальчик. — Я коробку принесу, сделаем ей гнездо. Тё — ё-ё-тя, я так хочу с ней пожи-и-и-ть, поговорить… научу её словам… я знаю — вороны умные.

Он подошёл совсем близко, мы соприкасаемся руками. Витя через слёзы, не смахивая их, спотыкаясь от нахлынувшего волнения, тихо и доверительно, переживая всё снова, продолжает:

— У нас ей нельзя. Дядя Олег коту Фимке в рот самогонку лил, кот потом плакал и болел, кушать не мог, выл так громко! Потом пропал!

«К вам нельзя, — думаю я. — Инна — мать-наркоманка, пропадает в соседней квартире у алкоголика Олега. О ребёнке не заботится…»

Врач оказался свободным, быстро взял у нас ворону, скрепил ей клюв пластырем и стал осматривать: под крылом — кровь, уже запеклась. Слушает сердце, открывает вороне глаз. Говорит:

— Она в шоке. Вороны живучие.

Витёк вцепился в мою руку, а глаза неотрывно сторожат каждое движение доктора. Вдруг моё сердце стало биться быстро-быстро. Поняла. Как у моего бедного ангела — Вити. Частит. Лицо горит. Сидим на скамье, оба красные.

Доктор сделал все необходимые манипуляции. Витя время от времени коротко вздыхает, уходит в угол, что-то шепчет.

— Что ты там шепчешь, — спрашиваю.

— Я её прошу не умирать и ещё кого-то, — тихо-тихо говорит он мне.

— Кого просишь?

— Ну, кого-то… Знаешь, она сама ко мне прилетела, чтобы я не был в одинокости.

Лекарь был немногословен, и все наши движения замечал.

— Через час она оживёт, но будет слабой, понаблюдаем сутки, послезавтра ещё привезёте, тогда скажу, будет ли работать крыло, — это он подбежавшему Вите проговорил.

— Ты её вылечил?

— Нет ещё.

— Ну почему? Она так сильно-сильно мне нужна! — он берёт доктора за руку, — ну полечи ещё!!!

— Не могу! Она сама будет лечиться. Ты ей мыслями помогай. Думай, как она полетит. Думай! Доктор бережно завернул ворону в полотенце и, как ребёнка, положил Вите на руки.

Весь обратный путь Витя держал ворону на коленях и молчал. Мы сразу зашли в продуктовый магазин и взяли коробку. Дома, прорезав отверстия и уложив на дно старые бамбуковые салфетки, поместили туда и ворону. Витя сел у коробки и пальчиками чёрное крыло.

За чаем мы стали говорить о вороне. Решили: пока она «болеет» — поживёт у меня, а Витёк будет приходить. Он был очень воодушевлён, бегал от коробки к столу и говорил:

— Теперь она мой друг, мы будем с ней гулять. Я буду бежать, а она полетит надо мной.

Он улыбался… И вдруг спохватился:

— А чем мы её кормить будем? Что они, вороны больные, любят? Я, когда больной, люблю сгущёнку… Открой свой «бук» — посмотри, что любят вороны, — трясёт он мою руку, — да быстрее же!!!

Пока я ищу, что любят вороны, Витёк бормочет:

— Мне скорей выучиться надо, чтобы работать… денег надо… тогда мамку возьмём и поедем с вороной в Сочи…

Он смотрит в экран. Там текст. Витя мал, ему четыре года, читать не умеет. Он срывается и бежит к коробке. Гладит птицу. Возвращается мне под бок.

— А правда, там всегда тепло? Мамка пить не будет — зачем? Одинокости не будет: она боится одинокости, мамка, и уходит к дяде Олегу… Я тоже боюсь! Там море… Мамка, ворона и я заживём! Дядя Сеня из подъезда туда уехал. Я вещи носил в большую машину. Он говорил: «Хорошо будет всем… в Сочи… всем хорошо будет!»

Я почувствовала, как обмякло его худенькое тельце, и он ткнулся мне в колени. Уснул… На мгновение… Дёрнулся…

Проснулся и заботливо-покровительственно пообещал:

— Ты тоже с нами поедешь! И у тебя не будет одинокости… в Сочи. Переживания и сон окончательно сморили его… Такое случилось воскресное впечатление. Случилось. Было. Ещё есть. Проснётся Витя, поправится ворона, проспится Инна-наркоманка. Каждый миг наступает будущее.

Смотрю на спящего мальчика и чувствую, что улыбаюсь. Маленький, а какой самостоятельный. Прямо как взрослый ответственный мужчина: «Ты тоже с нами поедешь!» Сглатывая комок в горле — этот вечный комок невысказанного, — думаю: какие бы новые испытания не пришли, Витя их выдержит. Потому что первое и самое трудное в жизни человека он уже обдумывает и преодолевает!

Нескончаемое путешествие

Мама, мне так холодно! Не в том смысле, что мурашки по коже. Внутри холодно, и глаза заволокло слезами. Почему-то во время тумана или метели, когда всё зыбко и неясно, я вспоминаю наш дом. В нём всегда было тепло и уютно. Можно было спрятаться от непогоды и отогреть душу.

В четыре утра поезд приходит в город. А часом раньше в низины спускается туман. Я еду домой. Может, в последний раз. Стою в узеньком коридорчике спального вагона. За кисеёй тумана — ты, мама, всё, что мне дорого, я сама — настоящая.

В клубящемся облаке глухо позвякивает колокольчик козы, и слышится твой родной голос: «Лю-ю-юсь, возьми для Зойки хле-е-е-е-ба! И старенькую шаль захвати… хо-о-о-оолодно». Как не плакать.

Ты где-то рядом, я тебя чувствую. Во мне так много твоего. Не думая о себе, ты отдавала мне усилия, наполненные жизненной энергией. Невероятно тяжёлый труд для больной женщины. Тепло твоего сердца было неиссякаемым, преданность — абсолютной. До последней минуты твоя любовь берегла и поддерживала меня.

Исчез родник. Осталась растерянность. И страх перед огромным миром.

Хожу по нашему опустевшему дому, укладываю нехитрые пожитки. Они доро́ги только тем, что служили нам, облегчали будни, создавали собственную, неповторимую атмосферу существования. Всё вроде собрано, туман займёт пустые места. Но где же то, что служило нам опорой?! Ах, да! Вот эта почерневшая икона в красном углу. Я взяла её. Но она — тоже лишь вещица, вроде гаджета или шахмат.

Пора уходить. Что-то не даёт двинуться с места. В плотной облачной пене невозможно определить направление. Нужен СВЕТ. Вот что несла в себе моя мама!

С её смертью погас сердечный огонь. Это его надо почувствовать в себе, оградить от сквозняков, от всего ненужного. Чтобы образ мира, каким он сложился в нашей семье, маленьким штришком, крохотной закорючкой обозначил картину бытия.

Для этого не требуется героических усилий. Предстоит рутинная работа: содержать своё внутреннее пространство в чистоте и в порядке, осознавать направление движения, ежедневно поддерживать внутренний свет.

Я обошла весь дом, вымела из углов паутину, убрала мусор, открыла настежь окна первым лучам солнца. Теперь перед вечностью стояла я.

***

Низкий поклон вам, матери, за тихое ваше служение.

Лето на Сахалине.

Обнимающий взгляд влюблённой.

Им хорошо заключить Остров в объятья летом, как раз сейчас, когда метели уснули в памяти.

Их сменили одуванчиково-сиренево-тополинно-яблочные… вьюги. Небольшие завихрения, чередуясь, перекликаясь, двигаясь параллельно, разыгрывают фугу лета, повинуясь ветру-дирижёру. Сюда вплетаются медовые запахи кашки и клевера, стекающие с бесчисленных сопок — этих несметных стад, бегущих наперегонки навстречу океану.

Распорхались в лесах разноцветные бабочки, стряхивая со своих крылышек, слишком ярких для здешних широт, пудру тончайшей пыльцы, пахнущей детской щёчкой и левзеей.

Июль — время, когда выходят на встречу с нашим миром первые посланцы подземного царства — грибы лисички. Пронзительно жёлтые, они просто необходимы музыке июля. Жеманно-совершенный силуэт напоминает и сгинувших красавиц серебряного века, и раструб граммофона, изливающий солнечную мелодию.

Через них природа обозначает контрапункт, необходимый для гармонии. Бархатистый покров пробуждает в руках легчайшую нежность. Их звонкие мазки на палитре леса подобны рассыпанным горошинам смеха…

Раз уж вымахали медвежьи дудки, и лопухи раскинули над землёй пропасть зонтиков, которая не снилось даже трудолюбивым китайцам, пора медведю проведать рыбные места. Голод не тётка. Корешками пустой желудок не обманешь. Древнее чутьё, отпечатавшееся в памяти каждой клетки, ведёт мишку на берега рек. В это время лучше не попадать на тропу Хозяина.

Серая цапля, аристократка здешних мест, столь же редкая, сколь изысканная, летом теряет своё высокомерие, и нередко любопытствует из затончика на людишек, терпеливо ожидающих её сиятельного появления.

Грандиозное событие на острове — пути́на. Каждый год, одолев немалые пространства океана, повзрослевшие рыбьи дети возвращаются на нерест домой в ручьи и речки своего детства. Движение рыбных косяков к Острову меняет окружающее наподобие тайфуна.

Дыхание жизни, которое несут серебристые пилигримы, пробуждает и птицу, и зверя. Слетаются облака чаек, оглашая берега Охотского моря кликами ожидания. Ведомые вечным зовом пищи, приплывают стада нерп и тюленей. Они, как зрители в фойе театра, не спеша фланируют в толще воды в предвкушении спектакля, где у них не последняя роль.

О приближении армады знают белохвостые орланы и вороны, отточившие клювы не хуже булатной стали. Медведи и лисы запаслись последним терпением перед пиром.

Люди — главные распорядители судеб мирных носителей семени, как пауки, раскинули свои сети на море, на реках и ручьях. Их бульдозеры и тракторы перепахали налаженный уют морского побережья и устьев рек, засорив металлом, бухтами канатов, машинным маслом, мусором — всем, что сопутствует человеку. Морские просторы на километры заграждены ловушками. Белые поплавки, как знаки смерти, торчат над водой.

Хищники всех мастей готовы сорваться и ринуться в азарте поживы на беззащитные, прекрасные в свою лучшую брачную пору, серебристые создания. Из последних сил лососи будут преодолевать узкие теснины ручьёв и обдирать сверкающие бока о режущие камни, выскакивать на мелководье, и задыхаться от воздуха и недостатка воды, будут биться в сетях, в этих газовых камерах смерти, и ещё живые, с выклеванными глазами, используя последний импульс размножения, отложат икру в колышущиеся ясли придонной травы. Вот и началось действие, в котором всё равно победит жизнь. Но какой ценой!

Наступает час их великой драмы. Занавес ещё не закрыт.

Пока же небольшое разгулявшееся волнение вынесло на чисто оглаженный берег тысячи сиреневых морских звёзд и пурпурных медуз, среди которых вот он, гостинец, извивается маленький осьминожек. В воду его, пока он хочет жить!

Звёздная дорожка уложена ровно и старательно. Когда ещё представится случай насладиться щедростью природы и пофантазировать на тему собственного триумфа! Идти придётся долго. Полоса звёзд рассчитана на трёхкилометровое величание в исполнении оркестра волн. Как они безупречны, зачем именно здесь они принесли себя в жертву! Смотри и смирись!"Тайну мудрости в слове заслонил я пером…"

Стараясь не наступить ни на одно из совершенств, лавируя, ощущая за спиной невидимые крылья, перемещаешься вдоль белопенной каймы брабантских кружев прилива.

… Внезапный предмет ты вначале предугадываешь в плеснувшейся волне как блестящую торпеду. Миг, и у твоих ног трепещущее, переливающееся всеми оттенками, тело лосося. Что-то древнее и безошибочное заставляет одним хватком поймать скользкую рыбину. И вот ты с добычей в руках переживаешь, как животное, удачу охотника. Бог послал — ты поймал. Никто и ничто не способно разлучить тебя с трофеем. Волнуясь, заворачиваешь горбушу в большие листья лопуха и благодаришь за подарок. Только теперь лёгкая дрожь унялась.

Конец ознакомительного фрагмента.