В жерновах

Людмила Поликарповна Магеровская

Автор в своем замечательном романе «В жерновах» увлекательно и с большой любовью рассказывает о нелёгкой и прекрасной судьбе одной семьи из донского казачества. Книга написана живо, с глубоким знанием быта, обычаев, казацкого говора, характеров героев.Произведение, несомненно, привлечёт внимание широкой аудитории читателей, интересующихся прошлым Донского края, всех тех, кто ищет в прошлом ответы на нелегкие, а подчас и краеугольные вопросы, которые сегодня перед всеми нами ставит жизнь.

Корректор Виктория Станиславовна Азаретова

© Людмила Поликарповна Магеровская, 2023

ISBN 978-5-0060-1541-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Людмила Магеровская в своем замечательном романе «В жерновах» увлекательно и с большой любовью рассказывает о нелёгкой и прекрасной судьбе одной семьи из донского казачества. Книга написана живо, с глубоким знанием быта, обычаев, казацкого говора, характеров героев. В этом романе даны сенсационные исторические факты, которые ранее не были отражены в литературе и кинематографии. Произведение, несомненно, привлечёт внимание широкой аудитории читателей, интересующихся прошлым Донского края, всех тех, кто ищет в прошлом ответы на нелегкие, а подчас и краеугольные вопросы, которые сегодня перед всеми нами ставит жизнь.

Часть 1

Раиса стояла перед зеркалом, вмазанным аккуратно в печь, и расчесывала длинные черные, как смоль, волосы; ниспадая, они придавали её статной фигуре красоту и виличие русской красавицы.

В зеркале отражалось иконоподобное лицо: черные легкой дугой брови, серо-голубые с добрым блеском глаза, безукоризненно прямой изящный носик и слегка припухшие губы.

Взяв волосы в руку, туго закрутила их в казацкий куль и заколола гребешком, а затем присела на лавку, поглаживая брюхатый живот, тихо прошептала:

— Ну, чиво ты волнуися, моя кровинушка. Отпустят тваво папку, он же ни в чём не виноват.

Потом подумала: «Вдруг не отпустят? Он же Можаевского председателя взяли, дак он хоть один, как перст, а у меня пятеро птенчат да ещё шестой под сердцем. Ой, держись, Раиса, держись, не падай духом, господь бог с нами, он поможет, он не оставит детишек без отца. Они ж его так любють, аж больше, чем меня».

Одевая, коричневую юбку в мелкий белый цветочек и ситцевую синюю в горошек кофточку, туго обтягивающую бюст, глядела с тоской и жалостью на детей, спавших на соломе, застланной конопляным рядном.

Сегодня весь хутор узнает, что председателя совета Александра Павловича, дядьку Александра, как обычно все называли его, увёз «черный воронок». Кто посочувствует, кто позлорадствует (для хутора это большое событие, повод посплетничать.)

Завязав туго под подбородком белый ситцевый платок, она отпёрла деревянную запору на двери, вышла на баз. Сняла с плетня доёнку и пошла доить корову — кормилицу — единственное семейное богатство. Подоив свою любимицу Зорьку, она погнала её в хуторское стадо. Издали увидела, как соседи, выгнавшие коров, о чем-то судачат, размахивают руками. По мере её приближения стали расходиться, и на стойле остался пастух и кума Машка.

— Ну, чиво, девка, нынче заспалась, а усе думають, што и тебе, таво, черный ворон, у райцентр с мужем, — с издевкой прохрипел дед Наум.

Раиса хотела смолчать, но (теперь она сама и плетень и за плетнем, нужно всё самой отстаивать) громко выпалила:

— Я табе не девка, Наум Астахович, и кады надо мине сама поеду, сама, сама, сама! Понятно? — со злостью в сердце возразила Раиса.

— Ты послухай, чиво люди гутарють, нос не чистый у твоего мужа. Иво отца — кулака со своими отпрысками ишо в 28 — ом у Сибирь этапом, а он тоже твой — то кулак, а в председатели — ишь умник, яблоко от яблони далеко не котица, — Наум поднял байдик и со злостью стукнул по земле и замолчал.

— Дядька Наум, у вас в лобу креста нету. Как будто вы не знаете, што у дядьки Павла аж семеро сынов работящих было. Они сами сабе работали, вот и купили кобылу и веялку. Господи, горемышные, за кобылу и веялку у Сибирь на погибель.

— Дядька Наум, табе тоже туды надо — выпалила кума Машка.

— Погоди, а пошто мине? — спросил Наум, открыв рот в недоумении.

— Пошто, пошто, а пото што вон и корова, и бугай, и телка годовалая. А за бугая скольки дерешь, штоб каждая корова обгулялась, а? Масла два кила, сена две коляски. Ишо не слыхала, што бугаи масло едять. Ха-ха-ха, — рассмеялась Машка.

— Не наравица, нихай твой Тихан свою корову сам осеменяеть, — сострил Наум.

— Ишь, дурень старый, додумался до чиво, птьфу, — плюнула Машка.

Раиса стояла и думала: «Этот старый дед и тот поддел, а что другие судачат, но я ни в чем не виновата перед ними, да и дети мои тоже. Выстоим тольки с божьей помощью. Надо сегодня усем крестики у нательное белье повшивать». Она заторопила куму Машку т. к. они жили почти рядом, а без неё она не хотела идти (идти вместе уже было привычка.)

— Кума, шо нам дядька Игнат чи бог, чи уласть? Болтун старый и усё. Пойдем, кума, хватить, — сказала Раиса.

Две кумы обмолвились коротким молчанием. Кума Машка обернулась назад, как бы замерив расстояние между ними и дядькой Наумом, осторожно начала разговор с поучительным советом.

— Кумочка, я ночь не спала, после того как «черный воронок» уехал ис кумом. За шо? За корову, за десять курей, за хату мазанку с дырявой соломенной крышей, за пятёх детей? Сволачи проклятые, он у 28—ом от отца и матери, от братов отказалси. Кума, а може обшиблись. Он на стойле бабы гутарили: хоть обшибка какаясь будя, то усёдно не вернится, будя идесь работать до последнего удоха. Оттуля и покойных не вязуть, там и хоронють. А как же ты с пятьюми, да и шестой вон лезеть уже с живота?

Раиса молчала, слушала и не слушала, она ещё и не верила до конца, что всё это произошло с нею. В её доме беда, в её семье — горе.

— Кума, послухай мине, чо я табе скажу, не прокормить табе одной шесть ротов, помруть они от голоду. От скоро родишь. А с колхозу ничиво не дадуть побояца, хоч Александра Павлыча усе любили и вважали. По людях ты не пойдешь, вот и голодовка. Я вот думаю, надобно их чи по людям раздавать, дак у кажного своих, а у кого нету, дак они их и не хочуть государству у притулки, дак при живой матери не бяруть. А чиво их мучить, как будешь печь топить, закрой задвижку — учадять, и тибе лекше. Они на энтом свете не будут голодной смерти ждать, безвинные душечки.

— Кума, господь с тобой, ты чиво гутаришь, чиво ты мине советуешь, о боже, боже, придумала советчица. Ты ж дочку мою Нюру крестила, чиво желаить родная кума. Нет, кума, буду землю грызть, буду от зари до зари работать, а дети подрастуть, помогать будуть, выживем. Кума, выживем, а детей я более своей жизни люблю, и не для того я их рожала, штоб над ними здиваца, ишь чиво придумала, чадом подушить. Да чи табе, бездетной пустой бабе, понять материнское щастя. Ну, кума, ну, совсем, дасть бог, к табе за миластынию не приду. Каждый свой крест несёть. — Раиса отвернулась от кумы Маши и свернула на другую стежку.

— Кума, кумочка, Раичка, прости, я ж хотела кабы табе лекше, — залепетала кума.

Раиса молча ускорила шаг и подумала: « Вот кума дак кума, пожалела, да бог ей судья».

С ужасом взглянула Раиса на свое сиротливое подворье, хата — мазанка под соломенной подгнившей дырявой крышей, сарай, плетённый из хвороста, обмазанный коровьим навозом, распадающийся в стороны, с трухлявой крышей. Баз опкопанный рвом, чтобы талые весенние воды с бугра, что был перед хатой, не стекали под хату и сарай.

«Как же они могли так поступить, он же для детей и семьи ни чиво не нажил, усё об колхозе и думал, завсегда тольки и гутарил: главное колхоз поднять, как колхоз будет богатым, то и колхозники заживут припеваючи у богатстве», — вспоминала Раиса рассуждения мужа.

Двенадцатилетняя дочка Нюра проснулась и потихоньку, чтобы не разбудить других, подошла к матери, цедившей молоко в первой комнатушке.

— Маманька, а папаньку скоро отпустять? — потирая глаза, спросила Нюра, «вылитая» Раиса.

— Не знаю, дочка, не знаю, но думаю, што не севодня, так завтра уже будя дома, — прижав одной рукой к себе дочку, поцеловала в голову.

— Мамань, а учора Коляшка и Ванятка сказали, што папаньку никогда не отпустять, потому што дядьки те, какие забирали были дюже злые, как собаки.

— Дочечка, приняси сюды крестики усех, они у прискрынку, у сундуке, ну што у той хате стоить, и там голка и нитки, усе сразу бяри, — приказала Раиса.

Нюра быстро все нашла и принесла матери. Раиса взяла крестик и чью — то рубашонку. Спереди, надрезав на вороте дырочку, она просунула крестик в дырочку и зашила.

— Дочечка, вот кажному, а ты знаешь иде чия рубаха, и ушивай, поняла?

Нюра кивнула головой и принялась за дело.

Раиса вышла на баз, где стояла летняя грубка. Возле печки лежали кучи сухой нехворощи, колючего перекатиполя и немного мелкого хвороста. Всё это накосили дети еще вчера.

Она поставила чугуны в прогары, в один налила воды для борща на обед, в другой — молока для затирки на завтрак. Засунув нехворощу и хворост в печку, чиркнула спичкой, печка стала похожа на маленький паровоз, хворост горел, потрескивая, из трубы и всех щелей шел дым. Раиса взяла две жмени муки, всыпала в воду и рукой замешивала до мелкой рассыпчатой крошки, а потом высыпала в закипевшее молоко, помешивая деревянной «веселкой». Затирка, пахнущая дымком, была аппетитной и вкусной, и дети ели её с удовольствием почти каждый день.

— Нюра, затирка уже готова, иди, разбуди ребят, нихай устають. Раиса схватила тряпкой чугунок и понесла в хату.

— Маманя, я вшила крестики, а удруг у школе проверють и найдуть? Наш папанька коммунист, и тогда его точно не отпустють оттуды. Дома мы ж молимся, молитвы знаем. А ишо и у комсомол мине не примуть, — запереживала Нюра.

— Нюра, крестик от усех врагов и болезней охороняить, а у пионеры и комсомол примуть, туды усех принимають. Я пойду картошку на борш зараз чистить, а ты усех буди и наливай у чашку затирку, нихай остынить.

Нюра зашла в комнату, где спали дети.

— Дуняшка, ты уже проснулась. Умница! Ванюшка, Коляшка, Васятка! А ну вставайте! Маманька уже затирки наварила. Васятка, а ты чиво плавал? Ах, ты ж маленький плавец, чуть у речку не уплыл! — Нюра поцеловала трёхлетнего Васятку, взяла на руки и понесла на улицу умываться к кадушке с водой. Коляшка, Ванюшка и Дуняшка побежали на перегонки к кадушке.

Умывшись, они чинно стали перед иконами, прочитали «Отче наш» и утреннюю молитву и расселись по лавкам, каждый на свое место, и каждый взял свою деревянную ложку, и начали «сёрбать» затирку за обе щеки. Наевшись, перекрестились и побежали благодарить мать за еду.

Раиса ласково глянула на своих отпрысков.

— Молодцы мои детки, на здоровье, а таперича слухайте какие дела вам надо сделать. Коляшка и Ванюшка — нанесите воды в кадушки корове, в кадушку к печке и полейтя капусту. Нюра, садись реж яблоки, вон у сапетке лежать, а ты Дуняшка, гляди Васятку, возьми метелку и подмети возля порога и печки.

Дети ещё не успели приняться за дело, как Дуняшка первая увидела деда Осипа, идущего к ним. Семидесятилетний высокий дебелый казак с седой головою, но черными бровями и ещё блестящими голубыми глазами. От него исходила неведомая сила, энергия жизненного равновесия и уверенности. Сняв шляпу, он поклонился.

— Ну, здорово ночевали, дочка, здорово унучата, — здороваясь, вытаскивал узелок из кафтана. — Вот вам гостинец, — и всем раздал по кусочку сахара — рафинада.

Поблагодарив деда за гостинец, тут же захрустели, причмокивая лакомством.

— Дочка, горе пришло не тольки к табе, но и к усем нам, Ивана ж нашево, твого брата, учора забрали уместе с Александром. — Дочка, я кады ишёл сюды зашёл к бригадиру, он даеть двуколку, поедем у Тарасовку. А за дитями зараз Наталья придёть и приглянить. Ты одевайси, а я пошёл у бригаду. Зараз 7 часов, к обеду будем у Тарасовке, — глядя на карманные часы сказал Осип.

Раиса обрадовалась приходу отца, а особенно его решению.

«Да, надо ехать, надо все узнать», — подумала она и метнулась к сундуку вытягивать выходную одежду: тонкую кашемировую юбку черного цвета и голубую маркизетовую кофточку в мелкий темно — синий цветочек, все это она еле натянула на себя. Она подумала: «вот только бы не разрешиться в дороге», дорога аж 40 км. туда». И она прихватила тряпок, свивальник и полушалок, на всякий случай.

Отец вернулся быстро. На двуколке сидела сестра Наталья.

— Здорово, нянька, здорово, племяши, — обняв сестру Раису, Наталья кинулась расцеловывать детишек.

— Наташа, борщ с грубы отняси у погреб на сходцы, а то ишо заиграить, — попросила сестру Раиса.

Постный борщ, затолченный старым салом, пах на весь двор вкусным ароматом.

— Ну, Раиса садись, а ты, Наталья, иди с дитями делом занимайси.

Дети стояли возле двуколки, а старшие — Коля и Ваня пытались гладить кобылу Лыску. Когда Раиса уселась, дед скомандывал:

— Унуки, отойдите от кобылы и слухайтесь тетю Наташу. Перекрестившись, он дернул за вожжи. Но — но, Лыска! И двуколка покатилась.

По хуторской пыльной дороге они ехали медленно, здороваясь и кланяясь проходившим и стоявшим хуторянам.

Выехав за хутор на профиль, Осип поддернул Лыску, и та, потряхивая ляшками и крутя головой, довольная, побежала рысцой.

Августовское солнце после Смоленской и двух Спасов ещё хорошо припекало, серо-коричневая выжженная степь, покрытая ещё не упавшим сухостоем, да лишь кое — где полянки розовых сухих невянушек украшали скудный пейзаж.

Взлетающие жаворонки, щуры, сороки да вороны своим разноголосием оживляли, умершую до осенних дождей, степь.

Белые редкие облака украшали высокое безукоризненно голубое бездонное небо.

Осип поднял голову вверх, как бы вглядываясь в небесное царство, учтиво перекрестился.

— Господи милостливый, спаси и сохрани усех — и детей моих, и сродственников, и другов, и недругов. Отведи от них болезни, смерти, и нападки врагов ихних. Скольки уласть Советов принесла горя, скольки смертей. За кусок каменюки,

за лошадь сничтожили какие семьи, и счас, начали хватать не угодных. Казал Ивану: «Сынок, уремя смутное, сними рясу и в учётчики пойди, чи у булгахтеры.» Дак не, не могу по божьему велению, а таперича у руках дьявольских страдаить. А от Александр Павлыч коммунист — председатель и усем наравился и угождал и властям, и народу, а таперича… Неужто так и будя, покуда усех нас не перещёлкають? Как ты морокуешь, дочка?

— Папаня, уместо дожжу кровь и слезы льются на нашу землю. Бог милостлив и он спасеть нас от дьявола. Дети он у книжках читають, што будя кадась дюже хорошо, да чи доживем мы? — вздохнула Раиса.

— А как по библии, дак, энто народ бесица перед концом света. — Глянь, дочка, он лиса с лисинятами побегла. Гутарють, уредная тварь, а я вот думаю, што она и мышей, и сусликов скольки ловить. Если лис сничтожить, то мыши и суслики на полях увесь врожай съедять.

— Папань, а чиво это на станции Чеботовке, ну вон большое здание с кирпича? — увидела Раиса, когда поднялись на бугор перед станцией.

— Аа, энто леватор, туды зерно вязуть с усех хуторов, поняла куды наше зерно ссыпають, — разъяснил Осип. Осип занал все полевые дороги до райцентра Тарасовки и повернул Лыску влево на полевую дорогу, сказав при этом: — «Поедем через Донской скакун по балке.» Опустившись в зеленеющую балку, они подъехали к кринице, обложенной камнями. Осип взял железную кружку, набрал воды и дал дочке.

— Раиса, ну как водица? Тут такая вода, што пьешь и пить хочеца, — нахваливая воду и снимая уздечку с Лыски, сказал — Пей, Лысуня, дальше такой воды уже не будя.

Он гладил лошадь по спине, пока она пила воду.

— Папаня, вода дюже хорошая, а как бы хорошо ишо поел, дак ишо б луче была, я ж ишо не завтрикала, аж под ложечкой сосёть, — пожаловалась Раиса.

— Дак давай перекусим, мать положила харчей. И он достал узелок, где была картошка в мундирах, сало, порезанное ломтиками соленые огурцы и бутылка молока.

— Пока мы перекусим, нихай и Лыска зелёной травички подъесть.

Справившись с трапезой, отправились в путь. Впереди завиднелись табуны лошадей, пасущихся по широкой зеленой балке.

— Папаня, как много тут коней, — удивилась Раиса.

— Дочка, дак энто ж Донской скакун, тут завсегда много их, тут разводють на усякие нужды: и на колхозные работы, и на военные, и у конницу. Тут дюже хорошее место, балок много, травы много. Хорошо им тут. Осип любил коней, и пока виднелись табуны, он не отрывал глз от этих грациозных и мускулистых помощников человека.

Проехав Донской скакун и хутор Красновку, Осип вытащил часы из кармана и, взглянув на них, положил в карман.

— Вот, дочка, почти 12 показывают «трофеи», через часок завиднеется и Тарасовка.

Райцентр находился в пойме реки Белой. С крутого правого берега было видно все как на ладони, железнодорожный вокзал, стоящие и движущиеся поезда, прямые улицы с выбеленными хатами, накрытыми черепицей. И центр — с белой церковью, украшенной блестящими куполами, с небольшим количеством больших домов из красного кирпича, а внизу, сразу перед вьездом в поселок, виднелись разработки мергеля, камнеломня, цементный завод, кирпичный завод.

— Вот табе и хохлы, могуть жить и без городов, он скольки работы, выбирай, иде луче платють, а казаки за землю цыпляютца, а проку?

— Папань, а чиво тут казаки не живуть? — спросила Раиса.

— Тут по — хохлацки варнякають, ишо и при царе, да ишо мой отец, твой дед Поликарп Якимович, сказывал: хохолы народ мускурный, смыкалистый, а бы где не селяца — по селам большим да по городам, а казаки — по хуторам да по станицам.

— Папань, ну куды ж нам у тюрьму ехать, чи ишо куды? — рассматривая по сторонам спросила Раиса.

— Чуток проедим, и будя тюрьма, спросим там, а коли надо, поедем у НКВД, я знаю где, там у центре и милиция, и военкомат, и суды, и прокуроры, и усе наш хлеб едять, крестьянскую кровушку пьють. Там, у центре, иде уласть крутица у во всех мужиков рожи жирные, красные, пинжаки новые, сапоги, у гармонию сложенные и со скрипом, а крали белой глиной мордяшки намазывають, губы бураком натирають, без подшальков волоссями короткими, как апосля тифу, мотыляють да ишо у тухлях на каблуках и задами крутять. Эх, дочка, у них совсем другая жизня, на хутор кабы их да у ярмо уместо быков, да цоб — цабэ, тады б они узнали, какой он, хлеб, соленый чи сладкий. Не ровня они нам.

Проехав немного по узким улицам Тарасовки, они приблизились к серому забору, по верху обтянутому колючей проволокой, в конце забора стояло двухэтажное здание с опозновательной табличкой «Тюрьма».

— Ну вот, дочка, приехали, тюрьма. Но-но, Лыска, он под уто дерево, там тебе не будя жарко, отдохнуть табе надобно, — и он хорошо привязал ее за крепкий торчащий сук. — Ну што, дочка, пойду я. Он достал часы глянул и сказал:

— Да мы ишо быстрей приехали, чем я думал, — и пошел, расправив плечи и выпячив грудь не по-стариковски, казацкой выправкой.

Когда подошел к крыльцу далеко неприветливого заведения, прямо перед ним открылась дверь, из которой вышел высокий, человек в военной форме. Он дерзко взглянул на деда Осипа.

— Ты чиво сюды. дядька Осип, вызволять сыночка — попа или ишо чиво? — вопросительно посмотрел на Осипа.

Осип вгляделся и узнал кто это.

— Да чи энто ты, Иван, вот устреча, земеля, хуторчанин, сынок, можа ты нам подкажешь, куды нам со своим горем и к каму, и к какому начальству? — с надеждой на помощь, заглядывая в глаза земляку, спросил дед Осип.

— Сынок? Какой я тебе сынок? У тебе поп, сынок. Зять из кулаков, а я, извините, для вас — товарищ майор Пруцаков, от так, — прищурившись ухмыльнулся Иван. — Насчёт ваших дюже, не хлопочитесь, теперь они в надежном месте. Врагам народа нет места у Совецком обществе, вот тут, — он показал на тюрьму, — нихай посидять; а там свыше приказ придеть, то так и будя. Главное, что я учора их вовремя с хутора узял, а то враг ой как Совецкой уласти мешаить.

— Да ты чиво, товарищ майор Пруцаков, выж уместе росли, ты ж знаешь мого сына Ивана, да он мухи не обидеть и уласти не мешал.

Иван перебил деда Осипа.

— Мухи — то он не обидел, а вот Совецкую уласть, не дюже признал. Народ боломутить своим богом, а? Вот у этих бумагах усё написано, кто они. Твой сынок и зятек ответять по закону. Ещё от закону нихто не схоронился. Гляжу ты не сам, а ишо и Раису приволок, она ж брюхатая, ишо у дороге розродица. Рискует собой, а муженька спасти хочить.

Когда — то он так хотел заполучить эту хуторскую красавицу себе в жены, и её отказ на сватовство до сих пор был открытой кровоточащей раной. Не простил её унизительный отказ, а теперь радовался её горю, что хоть как — то с чужой помощью унизил своего соперника. Он ревностно и безжалостно любил эту женщину, и его желание обладать ею не стерли ни года, ни её положение.

Направляясь к двуколке, где сидела Раиса, он немного растерялся.

— Ну, здорово, Раиса Осиповна. Мужа приехала вызволять, да? Зря это я табе говорю. Для нево дороги домой нету. Он ураг народа, ураг Власти Советов, ясно? Это говорить майор Иван Пруцаков, сотрудник НКВД, — подчеркнув свой ранг и причастие к высокой власти, он развернулся и пошел к машине (воронку).

Раиса окликнула его:

— Иван, ну хоч раз можно свидеца с Александром, ну хоч на слово? — взмолилась Раиса.

— Запрещено законом. Гоняй домой на хутор, да дорогой не разродись, — строго сказал Иван, открывая дверцу машины.

Осип подошел к кобыле развязал вожжи, задумчиво посмотрел на влезающего в машину земляка — товарища майора.

— Вот гад проклятый, иво работа, иво работа, под нас яму вырыл. На чужих смертях сабе погоны и звездочки вешаить. Есть бог, добереца до идола проклятущего, душегубца. Ты знаешь, дочка, он учора приезжал на «черном воронке», энто он сам сказал. — Господи, спаси и сохрани ни учем не повинных Ивана и Александра, защити от урагов и нечисти, — Иосиф усердно перекрестился, глядя на тюрьму. — Ну чиво, дочка, поехали ни солу нахлебавшись, а?

— Не, папань, дай пойду туды я? — Раиса слезла с двухколки, поддерживая живот, и направилась к тюремной двери, подойдя, толкнула. Дверь была заперта, но открылось маленькое оконце в дверях, из которого мужской голос пробасил:

— Ну что надо, говори.

— Нам, мине бы свидица со Степановым Александром Павловичем, — немного оробев, сказала Раиса.

— Запрещено, — сказал и закрыл оконце.

Раиса робость сменила на гнев и стала стучать руками и ногами в железную дверь. Тот же голос пробасил, не открывая окна:

— Ты что, хочешь в камеру за нарушение режима?

Вдруг подъехала машина, из неё вышли двое военных и направились к двери. Раиса перестала бить в двери и немного испугалась, но обратилась к ним.

— Товарищи, послухайте я приехала аж за 40 км. с хутора Прогноев с мужем повидаца, хоч словом обмолвица. Иво учера забрали, он ни у чём не виноватый, Степанов Александр Павлович, — дрожала от перенапряжения.

Военные переглянулись, и один из них, очевидно старший по званию, с ухмылкой и оценивающим взглядом произнес:

— У нас, то есть в нашем заведении, не виновных не бывает, а вот насчет свидания или короткого письмица может быть, подождите у двери.

— Спасибо, ой, спасибочки! Я буду ждать! — обрадовалась Раиса.

Они зашли за железную дверь, оставив Раису на улице, она волновалась, гладила живот, ребенок толкался то в один бок живота, то в другой. Раиса не стояла на месте, а ходила из стороны в сторону.

— Ну, что дочка? — спросил Осип.

— Папаня, обнадежили, сказали, што можить или свидание или письмицо. Надо тольки подождать, но я ш тольки за Александра за мужа, сказала, а за братушку Ивана нет. Папаня не обидьця, ну забыла.

— Да ладно, дочка, ладно я табе ничево, я тибе понимаю, — и пошел к двуколке.

Минуты ожидания тянулись вечностью. И вот открылось окошко и «басовитый» голос позвал.

— Степанова, получите. Она протянула руку, схватила бумажку сложенную аккуратно вчетверо, и прижала к груди, затем дрожащими руками развернула, почерком мужа было написано, но так мало. Радость и огорчение одновременно охватили её. Она читала: «Здравствуй, родная жена, поцелуй наших детишек за меня. Обо мне не беспокойся, жив, здоров. Твой муж Александр».

Читая на ходу, подошла к отцу. Тот попросил прочесть ему. Усевшись в двуколку, они ехали домой.

— Ой, дочка, уся теперешняя жизня — горе и слезы. От ранче, до проклятой революции, как спокойно жили Мужики — казаки, знали своё дело: отслужил положенное и занимайся своим городом, хозяйством, дитями, а хочеш копейку заробить, ехай на шахту. Бабы свое дело тожить знали: детей сыпали кажный год, у мого отца было восемнадцать детей, нас семнадцать братов да ишо одна сестра. Да и утех братов, кабы не перебили, грец их знает, чи белые, чи красные, а перебили 16 братов моих царство небесное их душечкам. А у мого брата Гришки десять девок и семь казаков, да и у нас с матерью, тож у грязь лицом не упали. Пять дочек и пять сынов. Голоду не было, усем хватало, ишо и продавали купцам, а таперича и бабам, и мужикам колхозную землю и свое хозяйство оброхобить надо. От колхозной работы какой доход, а никаково. При царе было хоч одно ярмо, при Советах два ярма. Слышишь, дочка, я вон, чиво думаю: Иван Пруцаков затеял с нашими, што мол, ураги народа. Старое небось не забудить. Как ты яму таквача дала?

— Ой, папанька, не люб он мине был, не люб, а зараз ишо более. Я вижу у нем свого урага, урага нашей усей семьи. Гляди, папаня, чи цыганские кибитки возле речки под бугром? — Раиса почувствовала боль внизу живота и в спине.

— Ага, они коней купають.

— Папаня, живот у мине заболел дюжить, наверно, уремя пришло рожать.

— Да ты хоч тряпок с дому узяла? Раиса кивнула головой. Осип чуть дернул вожжами, и Лыска хорошей рысцой устремилась к цыганскому табору.

Подъехав к табору, Осип обратился к цыганкам, сидевшим возле пыхтящего самовара.

— Доброго здоровица, люди добрые, — обратился Осип к женщинам громко разговаривавшим на своем, цыганском языке.

— Здорово, мил человек, — отозвались несколько голосов.

— Люди добрые, дочка он моя, — он кивнул головой в сторону Раисы ещё сидевшей в двуколке. — Чай, рожать засобиралась, а пупок завязать некому. Можа, подмагнете ей чиво? — Осип стоял растерянно возле цыганок.

— Мил человек, цыгане усе могуть, он Зара — молодая цыганка показала на старую цыганку, — она их стольки повязала, и вашему дитю завяжить.

— А ты, родная роженица, слазь и ложись на землю, земля она боль снимаить, вот, вот. А ты, старик, иди лошадь попаси да нашим цыганам байки порассказывай. Милая, чай, роды не первые, — спросила Зара Раису.

— Ой, ой, не первые седьмые! — стонала и вертелась на земле Раиса.

— Легко родишь, легко, — Зара перекрестилась, взяла кусок длинной тряпки, стала на колени за головой Раисы, и положила середину тряпки под грудь и натягиваядавила на ее волнующийся живот, при этом повторяя: — помоги, господи, рабе божей, а зовуть — то тебя как, красавица?

— Раисой мене завуть, — сквозь стиснувшие зубы процедила Раиса.

— Боже, милостливый, помоги рабе божей Раисе, дуйся, дуйся Рая.

Долго ждать не пришлось, с божьей помощью и активным родовым процессом матери словно выпрыгнул маленький розовый младенец. Цыганка — повитуха сделала, свое акушерское дело, и младенец громко закричал.

— Глянь, Рая, сын у табе чернявый, как цыганенок, усе на месте: и ручонки, и ножонки.

Рая с облегчением вздохнула:

— Господи, пресвятай дева Мария, благодарю за рождения сына, кормилица мого. И вам спасибо, — она повернула голову в сторону Зары, державшей ее малыша и протирая его влажной тряпкой.

Зара что-то сказала на цыганском языке стоявшим рядом цыганкам, и те принесли тряпки и стали его туго заматывать. Раиса увидела и хотела подняться, чтобы принести свои.

— Рая, чиво ты, ляжи ишо, — сказала Зара.

— У мине там узол с тряпками и с свивальником, нихай папаня принесеть.

— Нихай у наших согрееца. — Зара туго заворачивала младенца и, завернув как столбика, поднесла к Раисе и положила рядом с ней.

Снова цыганки разговорились, по—цыгански улыбаясь, смотрели на Раису с младенцем.

— Наши девчата хотять, што б ты иво Петром звала у честь нашева Барона, он у нас красивый дюже и хороший человек, да и твой скидываеца на цыганчонка. Обещаешь? — требовательно попросила Зара.

— Обещаю, — сказала и положила на маленькое тельце свою руку.

Полежав часа два, она попыталась встать и взяла малыша на руки.

Дед Осип все это время общался с мужчинами и заметил, что они только говорили о лошадях, о дорогах. Он им рассказал о своем горе и о том, что они были в тюрьме. Цыгане были так далеки от всего происходящего, что ничего и не поняли. Одно только до них дошло: если в тюрьму попались, то что-то значит украли.

Осип увидел, что Раиса встала и подошел.

— Дочка, ну как ты, одюжишь дорогу чи до завтра будем тут?

— Одюжую, там же тоже дети ждуть, — и Раиса засобиралась в дорогу.

— Дочка, дай на унука глянуть, Раиса повернула сына на спинку — Ах ты, мой унучик, на Павловича похож. Хороший ты наш, тьфу плохой, плохой, штоб не сглазить.

— Рая, а може заночуете у таборе, места много. Зара показала на просторы, которые их окружали.

— А если нет, то Мила покормить твого дитя, нихай поцмокчить. — И она позвала цыганку Милу.

Раиса ревностно смотрела, как Мила кормит ее ребенка.

Одна цыганка подошла и предложила свои цыганские услуги.

— Рая, давай я тебе погадаю, а ну давай руку, а то у цыган была и про судьбу свою ничего не узнала.

Раиса с неохотой протянула руку, она из верующих, а гадание — это грех.

Цыганка глянула на руку, а потом глядя в глаза Раисы стала говорить.

— Жалкая ты моя, скольки горя, скольки бед ты натерписся за свою долгую жизню. Радости и щастия мало. Бог наделил красотой, а щастья забыл дать.

Раиса дернула руку и молвила:

— Усе под богом ходим, его воля, кому какой крест дать. Нихай он будя самый большой и тяжелый, а он мой, и нихто мене его не заменить, акромя Господа Бога.

Цыганка Мила накормленного Петра передала в руки Раисе.

— Бери свою дятенку. Насосался, аж уморился долго будить спать.

— Спасибочки, Мила! И вам, Зара, особенное спасибо, што не отказали у помощи, — Раиса вытащила из-за пазухи завернутые в тряпку деньги и, развернув, отдала Заре две десятки.

— Рая, дай бог здоровья тебе и твоему дитю. Счастливой дороги! Зара ткнула деньги себе за пазуху.

Осип помог Раисе сесть на двуколку и стал откланиваться цыганкам.

— Спасибочки вам за усё, добрые люди, до свиданьица, — дернув аккуратно вожжами.

— Дочка, ну как ты, не раструсить тибе, — посмотрел внимательно на бледное лицо Раисы.

— Папаня, чи раструсить, чи не раструсить, а ехать надо усёдно. С божьей помощью доедим, — перекрестилась Раиса.

— Нам лиж бы два хутора засветло проехать, а по свому хутору я у потемках усё вижу. Ну, чиво там, Петро Александрович, посапываить? — спросил Осип и с умилением посмотрел на новорожденного.

Въехав в свой хутор, Осип свернул к своей хате.

— Папаня, а може нас домой сразу? Уморилася я дюжить.

— Да нихай мать порадуеца, да поглядить на унучонка.

Осип привязал кобылу Лыску за ворота, помог Раисе вылезти из двуколки и постучал в темное окно, закрытое ставнями.

Арина выглянула и, увидев в щель неплотно сбитой ставни своих, пошла открывать дверь.

— Арина Петровна, открывай двери, устречай унучонка, — он взял Петра на руки.

— Ой, божечки, ой, божечки, жалочка, ты моя кровинушка, — она взяла аккуратно из рук мужа внука и, прижимая к груди, занесла в хату.

— Постой, Арина, дай я коганец чи лампаду зажгу, а то ишо грохнися с дитем, — Осип засветил каганец, и все вошли в хату.

— Арина, а идеж Василь и Михаил опять чи на улицу к Мохорке ушли?

— Не пошли за хворостом к речке, а то завтря грубку нечем топить. Они зараз придуть. Дочечка, ложись, ложись на кровать, а унучика я рядом покладу, уморилась, небось.

— Арина, наливай боршу, хочь холоднова, охота есть, аж под ложечкой сосёть.

Пока мать суетилась с вечерей, Раиса перепеленала в сухие тряпки родное розовое тельце, молока в грудях ещё не было.

— Маманя, дайте кусочек сахара и хлебца, жовок нажую, — Арина принесла.

Раиса пережевала и завернула в тонкую тряпочку, туго завязала и дала аленькому Петру.

— Сыночек, на пососи бабушкиного хлебца. — Тот скривился, но заплямкал то

открывая, то закрывая глаза.

Арина быстро накрыла на стол, в деревянную миску налила еле теплый борщ, а в другую густой узвар, от бурсачки хлеба отломила несколько ломтиков.

Перекрестившись перед иконами, Осип первым сел за стол на свое отцовское место, Арина села тоже на свое. У Раисы был выбор (раньше в детстве родители их приучили садиться за стол только на свои места и брать только свою ложку), и она села ближе к матери.

После скромной вечери, а она была всегда скудной и скромной, Осип начал рассказывать и о тюрьме, и о земляке Пруцакове, и о цыганах, и о родах.

Арина, маленькая, худенькая, с слегка вытянутым лицом, изборождённым глубокими морщинами, которое оживляли лишь большие, круглые, лазурного цвета, ещё искрящиеся глаза, расплакалась, опустилась на колени перед иконами и, крестясь костлявой натруженной рукой, шептала молитву, отбивая поклон за поклоном.

Осип подошел к ней, взял жену сзади за плечи:

— Арина, успокойся, ишо рано падать духом. Можа, ишо чиво переменица, уставай хватя, — он помог жене подняться с земли. Она вытерла слезы краем платка, висевшим под подбородком.

Раиса засобиралась домой.

— Рая, можа ты у нас заночуешь, а к унукам я поеду, — предложил отец.

— Не, папаня, вязи нас у нашу хату. Там же дети, скучилась за ними и душу какаясь тревога жметь.

— Ладно, как хочешь, домой дак домой, поехали, — сказал Осип.

— Дочичка, Раичка, я завтра утром поцмыкаю корову и приду. Унучок жалочка ты мой, — причитала Арина, поглаживая по замотанному комочку, — ну с богом, нихай хранить вас бог.

Раиса чмокнула мать в обе щеки.

— Маманя, Вы уж дюже не плачте, он нас скольки у Вас, за усеми не наплачися, ну усё, поехали мы.

Не успела Раиса и порог перешагнуть, как вошли братья Вася и Миша и Коля.

— Здорово, ня, здорово. А ну хто тут у нас прибавилсы, — и старший из трех братьев Василь взял на руки сверток.

— Племяш, Петром зовуть, — с материнской гордостью объявила братьям Раиса.

Ах, ты ж маманин кормилица, гля, глаза открыл, услыхал, — он прижал его к себе, чмокнул и отдал Раисе.

Мишка и Коля, стоявшие рядом, протянули руки с желанием подуржать.

— Нате, подяржите, — протянула она Мише, а потом Коле.

— Усе поехали, Раиса. Арина, не запирай двери, я скоро, — выходя из хаты, приказал жене.

Ехать до Раисыной хаты через весь хутор, который извивался, как и маленькая речушка, тянулся 4 — 5 киломметров. На обоих берегах лепились хаты. Раисына хата была в самом конце хутора.

Переехав мостик и поднявшись на бугор, они увидели зарево пылающего огня.

— Папаня, глянь чи сено у каво горить, чи ишо чиво, уроди, как у нас, а ну давайте чуть быстрее. — Раиса взволновано без отрыва смотрела на пожар.

Осип поддернул вожжами, слегка взмахнул кнутом, и двуколка, подпрвгивая, резко ускорила своё движение. Подъехав к выгону, они уже без сомнения увидели горящую Раисыну хату, огонь освечивал стоящих детей прижавшихся друг к дружке.

Подъехав к детям, Осип натянул вожжи со звуком: тпру, Лысуха.

— Чиво, ишо тут случилось? — слезая с двуколки, спросил дед Осип внуков.

— Дедуня, не знаем. Мы спали, а тетя Наташа нас разбудила, сказала, што хата горить, и приказала нам утут стоять, — сказала Нюра.

— Держи крепко братца, усе стойте тут, — Раиса ткнула в руки Нюры дитя и стремительно бросилась в хату.

Потолок еще не весь занялся, и Наташа, разбивая стекла кочергой, вышвыривала все что можно. Этим же занялась и Раиса.

— Дочки, хватить вам тряпье выкидать, иконы снямите да харчи он с чулана надо спасать, — взяв цыбарку, стал из закрома выгребать муку, расстелив лантух.

— Папань, сыпьте на лантух, — кричала Наташа, хватая пол мешка соли и мешок с горохом.

Они суетились, но огонь разгорался ещё больше. Что там — солома да дерево. Занялся почти весь потолок, и вся суета закончилась.

Раиса и Наташа ходили вокруг горящей хаты, собирали в кучу, выброшенные подушки, разное тряпье. Хата горела, потрескивая внутри.

Осип аккуратно сложил иконы, завязал туго лантух с мукой и узелки с солью, сахаром, макухой квасолью.

Осип подошел к внукам, там уже стояли дочки.

— Ну, Наталья, как же усё получилось, а? — устало взглянул на дочь.

— Папаня, я ишо не успела заснуть, слухаю, хтось гупаить за глухой стенкой, думала, што вы приехали, и вышла. Гляжу, о, божечки, крыша горить. Я детей разбудила и на баз вывела, приказала стоять на месте. Ну и начала окна бить и выкладывать усё, што могла. Папаня, хтось поджег. Они таперича ураги народа. Пустила ребят на речку у обед, дак их палками лупасили и грязюкой кидались, до самой хаты бегли и кричали: «Отец ваш ураг и вы ураги.»

— Наталья, хватить, какие они ураги, они ж ишо маленькие, мои жалочки, — он обнял стоящих возле него внуков, — ничиво, усе пройдеть, усё будя хорошо.

— Дочки, идите домой с унуками, а я до утра утут останусь. Завтра еутето майно привязу домой.

— Папаня, можа, мы у сарае переспим, а завтра повидному пойдем.

— Ты, Раиса послухай отца, ходите. Дети нихай не мучаюца, и ты ишо слабая, ходите к матери, дочки, а я вот на тряпье ляжу, чуток подремаю.

И все они, жалкие и изнеможденные бессонницей и горем, внезапно обрушившимся на маленькие плечи, босоногие брели темным ночным коридором по неровной пыльной лороге. Раиса смотрела на свою родную жалкую стайку и думала:

«За што так карает господь, ладно мене, а ишо и детей моих, за какие грехи такой тяжелый крест?» Ей захотелось закричать, громко разрыдаться, но она в мыслях одернула себя: «нет — нет. Дети должны меня видеть спокойной, сильной, целомудринной. Господь знаит и все видить, мы ходим под господом богом, тольки он спасеть моих дитей, мою плоть и кровь.»

Дети без нытья и хныканья дошли до дедовой хаты.

Наташа постучала в окно. Как всегда, Арина выглянула и затем вышла на крыльцо.

— О, божечки, да к мине мои унучата, — и принялась их расцеловывать — ну ходите, ходите у хату. Наташа, зажги карасиновую лампу. Я дюже рада, што вы пришли. Ляжу, разные мысли у голову лезуть, уже и молилась, и свяченой водой умылась, и напилась водички. Ах, гости мои дорогие, жалочки вы мои, радость то какая.

— Маманя, да мы к вам надолго, у нас радости нет, а вот беда, хата сгорела до тла. Вот.

Мать замерла в недоумении.

— Как, сгорела? Царица небесная, господи, да откуля ж такие беды и напасти, дочичка? — взвыла Арина.

— Маманя, ни надо так голосить, дети, унуки ваши вон усе живые, и лохмоты, и харчи спасли, — успокаивала Раиса старушку — мать, обнимая и прижимая к себе маленькое сухое тело.

— Дочичка, Раичка, господь бог дал тибе красоту, а щастя нету. Бедная и несчастная, господи.

— Маманя, муж у мене дюже хороший. И деток он скольки бог дал — и слухняных, и красивых. Детки — мое богатство, моя радость, они — моя жизня, а то усё прах и у землянках люди живуть. Ладно, маманя, давайте мостица спать.

У Осипа и Арины раньше была большая семья, аж десять детей, четырех дочек выдали замуж, двоих сыновей женили в свои хаты. При них остались три сына, которым ещё предстояло идти в армию, и одна дочка на выданьи. Так что в их доме лавок много, печь большая, лежанка, а подушек, одеял и спального барахла было предостаточно, чтобы разместить семью Раисы.

— Натачка, дочичка, лезь на полати, наскидывай подушек, одеял, пярин, люльку снями.

Люльку повесили, как и в прежние времена, когда Арина рожала своих детей, перед деревянной большой кроватью, которую Осип сделал сам.

Разместив всех своих детей, Раиса легла вместе с матерью возле люльки, в которой тихонько посапывал Петр.

— Раиса, дочка, ну хто ж поджог хату, вы ж никому ничево плохово не делали?

— Маманя, вот выпустють мого мужа Александра, и усё будя, как было. Нынче ребятишек Наташа на речку пустила, дак их там и палками били, и грязюкой кидали и кричали: «Ураги народа. Усе тали злые, как собаки, даже дети. Ох, и поставил клеймо Иван Пруцаков на нашу семью «ураги народа», и усе тут. Вот проклятый комуняка безбожный! Нету креста ни у душе, ни на теле.

— Дочичка, не понимаю, дети — то при чём, энто, как и Петюшка тоже ураг?

— Ато как же, усе, маманя, мы усе ураги, вот Совецкая власть довела.

Мать с дочерью пошептались и притихли, какой там сон. Арина была вся в сострадании к дочери и не сомкнула глаз до самого рассвета. Раиса, измученная дорогой, родами и всем происшедшим еле уснула. А когда за окном засерело, Арина тихонько поднялась и перепеленала внука, дала ему жовки и пошла на баз.

Осип уже подъехал ко двору со всеми пожитками, уложенными на двуколке, а сзади за двуколку была привязана корова Зорька.

— Арина, иди подмагни перенесть у чулан пожитки. А корову у наше стадо уместе с Мушкой отгонишь, а я поеду на бригаду, коня надо отвесть, а то бригадир ишо выругаеть, скажить, узял и пропал. Ну, как там унучата посапывають, бедненькие мои?

Подоив обеих коров, Арина вышла со двора и погнала на выгон. Выгон на хуторе — это центр всех информаций, судов, пересудов. Осипа и Арину уважали на хуторе, они были глубоко верующие и законопослушные, в их семье не было места пьянству, дебошу и мату.

Все из поколения в поколение передавали почитание, уважение и любовь к ближним своим и не только к своим, но и ко всем людям, благодаря своему трудолюбию они жили в скромном достатке.

Арина знала, что сейчас на выгоне бабы судачат о её семье, ну что ж, на чужой роток не накинешь вороток.

Здороваясь и кланяясь, она, как всегда, подошла к ним. Они ответили тем же.

— Ну што, Арина, твои съездили заздря? Али чиво узнали. Ну чи отпустять чи не? — спросила самая активная сплетница бабка Дашка.

— Бабоньки вы мои, да отколе ж нам знать, коли с ними нихто и гутарить ни стал. Один Иван Пруцаков сказал, што забраны по закону и усё тут. — Подняв край завески, стала вытирать невольно катившиеся слезы.

— А как же будем без батюшки Ивана, хто ж будя у церкви служить? — вопрошала Матрена.

— Ой, Матрена, свято место пусто не буваить, если батюшку Ивана не отпустють, пришлють другова. Кады у городе у Луганске была то слыхала, што церквы будуть закрывать. Можа Ивана и забрали таво, штоб церкву закрыть, — выдала новость Зинка, молодая высокая женщина, с бегающими глубокопосаженными карими глазками.

— Зинка, табе сбрехнуть, дак как с горы скотица. И хто энто допустя церкву закрыть ишо чиво придумала. Бряши, да не забрехувайся, — оборвала Зинку Ульяна. — Завсегда, ну, такое гутаришь.

— Чиво слыхала, то и гутарю, не веришь — не слухай, а иди домой, да платок он грязнючий выбань, — обиженно уколола Ульяну.

— У мине платок грязный, а у тибе язык черный, как у мого Волчка. Платок хоч постираешь, а язык тольки оторвать, ды собакам кинуть, — злословила Ульяна.

— Ладно, бабы, хватить, ишо и нас туды в каталажку на «черном воронке» прокатють. Ходи, Ульяна домой, — и тетка Мария, взяв Ульяну под ручку, пошла домой.

И все стали расходиться по хатам.

Придя домой, Арина, хотя и уставшая, начала суетиться у грубы — готовить в чугунках, и завтрак, и обед, и ужин. Всё сразу утром, чтоб днем заниматься другими делами.

Она всегда работой заглушала душевную боль, а поэтому очень обрадовалась, что у неё добавилась семья и забот тоже.

Заботиться о ком — то быть, нужной кому — то — для неё это было большое наслаждение.

Пришел Осип, таща за собой сухую терновую ветку, он бросил её возле грубы.

— Арина, не дюже хорошее, гутарють мужики у бригаде об наших. Гутарють, раз забрали, дак не отпустють, а на тяжелые работы сошлють. А чи выживуть там, чи нет. Кормежка там, гутарють, дюже плохая, какойся кандёр дають и усё. — сказал Осип, подбросив в печку хворост.

— Осип, Зинка он ишо чиво гутарить, церквы позакрывають у Луганску, слыхала, там позакрывали. Конец света приходить, усе по писанию сходица, «и позавидують живые умершим» нашим унукам и праунукам, ни бога, ни креста, ни церквы, а хто их от дьявола будить, спасать?

Осип покачал головой.

— Арина, пока мы с тобой живы, усех унуков учить, как нас родители учили: бога любить, греха бояться, родителей чтить, людей любить, хоч они тибе сто раз наплюють у душу, а их люби. Вон, я на Ивана Пруцакова зла не держу, он упёр наших у тюрьму, он перед богом ответить. Ишо как ответить. Пойду у хату, гляну на унуков, можа поснулись. Чуть не забыл, бригадир приказал Наташе в огороднюю итить, подбранухи сбирать. Начали у колхозе подлежаны буреть.

— А куды ж их будуть девать? — спросила Арина.

— У город на быках повязуть, наш Василь да Демидов Андрей и с ними ишо бригадир огородней бригады Данила Иванович. Так слыхал на наряде, кады у бригаде был.

Осип зашел в хату. Раиса кормила Петюшку, а другие внуки стояли и смотрели на братика. Наташа складывала постельное тряпье на кровать.

— Здорово ночевали усем, — сказал Осип.

— С добрым утром, дедуня, — почти хором ответили внуки.

— Наташа, дочка, тебе наряд от бригадира, беги в огороднюю подлежаны сбирать, унучата, на базу кадушка с водой стоить под вербой, умойтесь и богушку молица.

— Как ты дочка, — обратился к Раисе, — хоть чуток отдохнула? Маленький унучок растеть, — провел по спинке легонько своей крепкой рукой.

— Папаня, слава богу, отдохнула, Петюшку укладу, пойду маманьке помогать.

Умывшись, дети зашли в хату и стали перед образами, они громко нараспев прочитали «Отче наш» и утренюю молитву. За что дед похвалил.

— Ну, таперича бабуньке подмагните, чашки, ложки на стол становите. Зараз подзавтракаем и работать. Работы у нас много, по самое горло, — и он провел рукой под подбородком.

Дед Осип и баба Арина сидели за столом на своих местах, внуки расселись по лавкам, кто где захотел. За столом дед им объявил:

— Унучата, сычас вы сели за стол и должны запомнить свое место и усегда на нем сидеть и за обедом, и за ужином, и усё уремя. Поняли? — Дед Осип внимательно посмотрел на внуков.

— Да, — и закивали головами.

Помолившись после завтрака, все отправились на баз.

— Ванятка, Коляшка, бярите сапетки, собирайте яблоки. Нюра и Дуняшка, вон лантуки лежать, расстилайте, будем яблоки резать и туды сыпать.

К этой работе им не привыкать, они быстро справились. Дед Осип взял дымарь раздул и пошел смотреть пчел пасеки из десяти уликов.

— Ну, хто пчеловодом будя? Спросил, глядя на Колю и Ваню.

— Я буду, дедунька, — первый крикнул Ванюшка.

— Я, тоже буду, дедунька, — вторым отозвался Коляшка.

— Ну, одевайте сетки и ко мне! Ребята подбежали смотреть, как дед Осип работает с пчелами.

— Дедуня, они нас не покусають? — спросил Ванюшка.

— Некады им кусаца, глядите, как они работають у кажной пчелы своя работа, одни воду носють, другие пыльцу с цветков сбирають, третьи воск делають, четвёртые улик заклеивають, пятые сторожать, а матка засев делаить, штобы у них родились ишо пчёлки и была большая семья, вот какие они умные, дружные и работящие, — вытаскивая рамку с медом и стряхивая пчел, с гордостью рассказывал дед Осип.

— Дедунька, а што тут? — показывая на соты, спросил Коляшка.

— А ты чиво, чи забыл, у прошлом годе я ж вам приносил соты с медом. Успомнил, унучок?

— Да я помню, как, вы ж приносили кусочки, а тут во большой кусок! — стоял Коляшка, облизываясь.

— Вот сычас занису у хату, разрежу и усем буду по кусочку раздавать, это подарочек от пчел.

Дети высмактывали мед из вощины, плямкали и сияли от радости.

— Как укусно? — спросила бабунька Арина.

— Укусно, тольки пить хочеца апосля меду, — сказал Ванюшка.

— У казане вода, у чулане бирите, пейте — сказала Раиса детям.

— Зараз вот подчистим у коров ворок, удки возьмем и — на речку, ребята Ваня и Коля будуть рыбу ловить, а Нюра и Дуся терна на вареники нарвуть. Ага, унучата? А оттеля будим итить, хворосту захватим.

Почистив ворок, гурьбой пошли к речке, Арина лежала на кровати, отдыхала. Она уже всегда днем ложилась на пару часов на отдых. К ней примостился Васятка и уснул, Петюшка тоже спал в люльке.

— Раиса, постирав детские тряпки, пеленки, зашла в хату.

Арина открыла глаза и тихо шепнула Раисе:.

— Дочка, ложись, хочь поляжи чуток.

— Маманя, да не хочу, узол с барахлом разобрать надо, поглядеть чиво там уцелело, у чем дитям у школу итить, через пять дней уже у школу, — и Раиса начала раскладывать по кучам. Все оказалось целым, но кое — что грязным, и надо было постирать и примерить.

Дети были настолько окружены дедовым вниманием, что Раиса их почти не видела. Видела за столом и перед сном.

— Папаня, нихай, хоть одежду школьную померюють, а ишо, можа чи то маленькое им и надо чи отпустить, чи пошить.

— Ладно, нихай примеперяють. И дети начали мерять свои наряды.

Утром первого сентября дед благословил внуков.

— Учительку слухайтесь, да грамоте учитесь, не вилами усю жизню, а хоч булгахтнром чи учетчиком, усе ж лекше. Хто учица не хотел, тот он быкам хвосты крутить. Ладно, с богом.

Раиса и Арина перекрестили детей и расцеловали. Все стояли и смотрели им вслед.

— Хорошие унучата растуть, ни у чём, ни суперечуть. За усю работу хватаюца. Ой, люба глядеть! Молодцы! — восторгался дед внуками.

Не прошло и часа, как Раиса увидела своих четверых бегущих детей и гурьбу чужих с хворостинами и палками. Она выбежала на встречу спасать своих чад, чужие, увидев тетку Раису, бросились в обратный путь, оглядываясь, выкрикивали:

— Враги! Враги! Враги! Снимите галстуки, пионеры засратые.

— Мамань, мамань, они нас у школу не пустили, усех били, — дрожала и плакала двенадцатилетняя Нюра, держа за ручонку первоклассницу Дусю.

— Маманя, Коля и Ваня хотели, им сдачи дать, дак они им и носы и губы набили. Глянь, он у крови усе. Маманя, а у комсомол меня примуть? Я ж целое лето комсомольский устав вчила.

У Раисы оборвалось сердце, они никогда не били, даже пальцем не трогали, а тут так измолотили палками, смотреть жутко.

— Примуть, дочечка, а как же. Успокойтесь, мои жалочки, успокойтесь. Их богушка накажить, они ж вас зря обидели, да ишо и побили. Давайте сумки и идите к кадушке, умойтесь.

Вышел дед Осип из сарая.

— Ой, батюшки, господи, да што ж такое, што ж такое, напали на детей, окаянные, грецы. Дочка, иди у школу, расскажи усе, нихай их прожучуть, фулиганов окаянных.

Раиса быстро переоделась и пошла в школу, зашла к директору. Он встретил её приветливо, она все ему рассказала, что видела сегодня и о случае на речке. Директор, Семен Петрович, человек из поповской семьи. Атлетического телосложения с благородным лицом, с добрыми, широко открытыми зелеными глазами, от общения с ним веяло теплом, добротой и надежностью. Выслушав её внимательно, он сказал:

— Раиса Иосифовна, я уже знаю почти всё. У вас очень хорошие дети и прилежные ученики. Но злой рок может сломать их. У меня есть только один вариант уберечь их от горечей и невзгод. Это перевести их в Красноталовскую школу, там есть интернат, они там будут жить и учиться.

Я сейчас напишу записку директору Ивану Васильевичу, он все устроит. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, я накажу этих сорванцов, но они ничего не поймут, а ещё больше могут обозлиться. Надо ваших детей от беды увести.

— Семен Петрович, я б такая, нихай бы дома сидели, уже писать, читать научились, но муж Александр Павлович усегда говорил, что надо дитей у люди выводить, да и дитей тянить к учебе. Он как вернетца оттуды, скажить мине, чиво ж ты не похлопотала. Пишите записку, Семен Петрович.

— Одну минуточку, вы посидите, Раиса Иосифовна, я пойду скажу секретарше, чтобы она нашла личные дела ваших детей.

Раиса сидела и рассматривала кабинет. На стене висели портреты вождей Совецкой власти — Ленина и Сталина, в углу стояло красное знамя, в развернутом виде, где было написано: «Власть — Советам», и ещё на большом листе, приклееном к стене, было крупными буквами написано: «Учиться, учиться и ещё раз учиться… Ленин В. И.»

Она подумала, а что это учеба дает, только от работы отнимает. Вот она два года походила в церковно — приходскую школу, научилась писать и читать и Закон божий выучила. А то сушат детям мозги, аж семь лет, а к чему?

Вошел директор с бумагами и протянул их Раисе.

— Раиса Иосифовна, вот записка и документы на каждого ученика. Я думаю, что все будет хорошо. Удачи и всех земных благ вам и вашим деткам. До свидания.

— Спасибо, Семен Петрович, спасибо. Доброво вам здоровица. До свидания.

По дороге домой она зашла в магазин, подумав: «Купю сахара по кусочку, нихай у них хоть какая — то радость будить».

Выйдя из магазина, она увидела стоявший запыленный «воронок» Ивана Пруцака и двух бабок с байдиками, с третьими надёжными ногами.

Все трое о чем — то говорили, размахивая руками. Раиса подошла к ним.

— Здрасте, всем, всем, — поклонилась Раиса. — Товарищ майор Пруцаков, можно спросить у вас, как там наши?

— Были ваши, стали наши. Отправили их куда — то у другое место. На великие стройки Родины, пущай поработають, обмеркують усе. Каво ж ты там народила чи казака, чи девку?

— Спасибо за сообщеннице, — Раиса развернулась и пошла домой.

Бабка Дашка, глядя в след, спросила бабку Соньку.

— Да чия энто девка, штось я такой у нас на краю не видала. А?

— Чия, чия, Осипа Беляева дочка Раиса, ну што за Степановым Александром, ну председателем, поняла? — сказала бабка Сонька.

— Ой, ды у них уся порода красивая, хоч с тэй стороны, хоч с тэй. Иван, энто ж она тибе гарбуза дала? А он младшую ихнюю Наташу засватай, на выданье уже.

— Ну что вы тут сватовщину устроили. У меня в районе есть на примете,

городская краля. Во! И я ж тут, старые, ни про баб собрался гутарить, а чиво тут по хутору какие разговоры идуть, хто тут Совецкую власть не долюбляить. Ладно, старые болтухи. Пока. — Одёрнув китель и поправив ремень с висевшей кобурой, сел в машину.

Придя домой, Раиса увидела, что отец и дети на огороде копали картошку. Отец только командовал, а Ванюшка и Коляшка лопатами копали, а Нюра и Дуся выбирали.

Раиса подошла к ним.

— Гляди, дочка, какой врожай. Ну и картоха. Будить, чем унучат кормить, да и самим и курям будить. Ну, што там, гутарь?

— Папаня, возле лавки видала Ивана Пруцака, дак говорить, чито наших кудысь на работы отправили. Насчёт детишек Семен Петрович сказал, что у Красную Таловку в интернат надо весть.

— Чиво ж ты не спросила Ивана чи их далеко, чи куды?

— Ага, скажить он табе, он до смерти рад, што они там от работы… — она глянула на детей и замолчала.

— Ну, а чиво детей не тут учить? Я их буду у школу и с школы водить, а вчителя нихай там глядять.

— Но, папаня, их у школе могуть бить. Кому ж нужны чужие дети?

— Ну, у Таловку, дак у Таловку. Там почти одни хохлы живуть, далеко нас нихто ни знаить, тольки ж мои кровинушки, никому ни гаварите, ни за папаню, ни за дядю Ивана, поняли?

С вечера сложили нужные вещи да харчи: картошку в мундирах, сало старое, соленые огурцы, кусок от бурсачки хлеба, пляшку с водой.

Раиса кормила грудью Петра, Осип сидел, грыз гарбузовые семечки в глубокой задумчивости. Арина сеяла муку, чтобы рано утром испечь хлеб.

Наталья шила юбки Нюре и Дусе из выходной юбки бабушки Арины на ножной машинке «Зингер», купленной отцом ещё до революции. Коля и Ваня носили в лантуках дрова и кизяки для топки русской печи, в которой будет печься хлеб и пирожки со сливами и гарбузом.

Вася, Коля и Миша ещё были на работе, пасли колхозных быков.

Вдруг кто-то постучал в окно с улицы, Осип встал и вышел ругаясь:

— Ну каво ж там грец несёть.

— Дядя Осип, энто я, Мария, дочка Павла Ивановича Степанова, ну што у Сибири.

— Мария? — Верил и не верил услышанному. Маничка, неужто энто ты?

Перед ним стояла худая высокая черноглазая красавица.

Он прижал ее к себе по-отцовски и, поцеловав в голову, повёл в хату.

— Здрасте, здрасте — пролепетала Мария, отвешивая поклоны по сторонам и перекрестилась.

— А ну угадайте, хто к нам пожаловал, — вопросительно посмотрел Осип на своих домочадцев.

— Да чиво ж тут гадать, папаня, энто ж Маничка, сестрица мужа мого — и Раиса, положив Петра в люльку, кинулась выцеловывать Маничку. — Господи, Маничка да как же ты? Господи, сестрица моя.

Мария стояла как с креста снятая, худая, измученная верстами и не по возрасту переживаниями, аккуратно причесанная на прямой пробор, две косы, заплетенные туго, свисали по маленьким грудям до впалого живота.

Белая косынка, обрамлявшая треугольное личико, придавала нездоровую желтизну коже лица с темными кругами под глазами. Раисе и Арине было интересно узнать побыстрее всё, и они хотели забросать вопросами ее. Осип пощадил гостью и распорядился:

— Арина, потчуй гостью вечерей да нихай ложица на Натальину кровать, а ты, Наташа, полезешь на печь спать. Нихай Маничка хоч поспить по—людски. Да и вы усе вечеряйте и ложитесь, завтря ишо будить день, дасть бог ишо и не один будить, нагомонитесь ишо.

Рано утром впотьмах Раиса покормила Петюшку и, разбудив мать, сказала, что в Красную Таловку пойдет без детей.

— Маманя, чиво их зря тянуть усё улажу, тады их и повязу, а то туды двадцать пять километров, нихай спять. Петю нихай Нюра няньчить.

Она, перекрестившись, вышла, взяв с собой документы и записку. Ещё до восхода солнца вышла из хутора на слегка накатанную степную дорогу навстречу багровому восходу. От хутора до поселка Красная Таловка ни одного населенного пункта, степь да овраги, заросшие дубами, терном, боярышником, заселенные волками, лисами.

Она шла, оглядываясь по сторонам и назад, и увидела сзади приближающуюся бричку с деревянной бочкой, наполненной молоком, и подумала: «Энто, наверно, дед Захар молоко везеть у Волошинский молокозавод».

Догнав её, дядька Захар остановил коней.

— Тпру. Здорово, Раиса, а я думаю, и каво ж энто нелегкая несеть у такую рань. Ну, садись, подвизу.

— Здорово, дядь Захар, спаси табе, Господи — она залезла на бричку, села рядом.

— Ну, куды правися, гутарь — причмокнул и поддернул вожжами. Кони, покручивая головами, покатили рысцой, чуть приподняв хвосты.

— Да чиво гутарить дитям моим покоя нету от хуторских дитей, как собачата кидаюца на моих уроди они ураги. Мои ж, он уже трое у пионерах. Еду у Таловку, може в интернат сдать.

— Ну а за мужа слыхать чиво? — Он повернулся и глянул на Раису.

— А чиво да ничиво, Пруцаков Иван гутарил, што на тяжелые работы отправили, чи выдюжить там, чи нет, один бог и знаить.

— Ну, Раиса, довязу тибе вон до тэй балки, а там сама поняй. А то ишо увижуть, брычка не моя — колхозная, а ты жена урага народа, и мине ишо пришиють, а то и «ворон» того… — он глянул на неё. — Не обидься, у мине то зла никаково ни на мужа твого, ни на тибе. Ну, уремя смутное, люди ужо волков не бояца, а усё больше людей стали бояца.

Раиса молчала и думала, как жить дальше, если её, овцу, за волка принимают: « Какая ж я волчица, если детей своих не могу защитить от агелов проклятых, сама мытарюсь и детей в мытарство пущаю».

— Дядька Захар, ну чиво я волчица по — твому, чи то люди мине стали бояца, а дети волчата, а? — она вопросительно посмотрела на Захара.

— Ой, ды какая ж ты волчица. Да ни тибе бояца люди, а Совецкую уласть. Вот хто будя с тобою по — хорошему, ну как раньше, кады ишо твого мужа ни трогали, значит и он тоже ураг народа и яво «воронок» забяре. Ну вот, тпру, тпру! Стойте, вороные! — затормозил вожжами дед Захар.

— Слазий, Раиса. На бугор поднимися, а с бугра и школа, и тернат — усё как на ладони.

— Спасибо, дядь Захар, дай бог табе здоровица и чиво не боялся урага народа подвезть.

— Ну да, будя, чи на сибе нёс. Но-но-но, — дернул за вожжи, и кони шагом затопали в гору.

С горы Раиса увидела большое из красного кирпича здание.

Вот так школа, не то, што хуторская, деревянная мазанка. Раиса обрадовалась: «В каком красивом здании, с такими большими окнами будут учиться мои дети».

Во дворе пусто, значит идут уроки. Она тихо открыла дверь и вошла в большой длинный коридор с множеством дверей, на которых были проставлены цифры, а в самом конце коридора на двери было написано: «Директор». Раиса шла на носочках парусиновых чириков, чтобы не нарушить царящую тишину коридора. Подойдя к двери, она тихо постучала, и оттуда приятный мужской голос сказал: «Войдите».

— Здрасьте, вот вам записка, — она протянула навстречу идущему директору школы. Подтянутый, в туго застегнутом кителе, в пышно отдутом галифе и до зеркального блеска начищенных хромовых, собранных в гармошку сапогах, с легким скрипом.

— Здраствуйте, присядьте вот сюда, пожалуйста — указал на стул, стоявший ближе к столу.

Читая записку, он провел рукой по седой, молочного цвета голове, вздернув густыми черными бровями, под которыми прятались серые холодные пытливые глаза.

— Раиса Иосифовна, я возьму ваших детей в школу, а в интернат пока не могу, нет мест. Рядом со школой живет женщина. Работает у нас в школе. В 33-м в голодовку она потеряла пятерых детей, а этим летом увезли мужа, как и вашего. Она с удовольствием возьмет ваших детей на квартиру. Я сейчас её позову, она школьный звонарь. Он приоткрыл дверь и окликнул;

— Полина Ивановна, пожалуйста, зайдите.

В кабинет вошла маленькая, худая лет пятидесяти женщина с уставшими зеленовато — серыми глазами.

— Полина Ивановна, я вам предлагаю взять на квартиру под вашу опеку троих детей вот этой женщины — Раисы Иосифовны. Я думаю, что вам не будет так одиноко и детишкам будет у вас хорошо. Как вы? — вопросительно посмотрел на Полину Ивановну.

— Да, да конечно же, с удовольствием. Кто же — девочки, мальчики? Да, впрочем какая разница, — залепетала она глядя на Раису. — Я, как бывший педагог, найду контакт общения, как с девочками, так и смальчиками.

— Полина Ивановна, дочка Нюра, и два сыночка. Дети дюже послушные, вы с ними хлопот больших не будете знать. — расхваливала Раиса своих детей.

— А когда вы их привезете? — радостно заволновалась Полина Ивановна — Мне так скучно, тяжело одной, быстрее везите.

Директор стоял довольный, что помог этим двум несчастным женщинам.

— Большое вам спасибо, — Раиса, кланяясь и директору, и Полине Ивановне, — значить, ишо есть добрые люди, а то я упала в отчаяние.

Завтра, а може послезавтра придём, до свиданица.

«Ой, Господь бог оглянулся на нас, хоть добрых людей устретила» — думала Раиса и как на крыльях летела к своему гнезду, к своим птенчикам.

Хоть дорога и не совсем близкая, но она пришла ещё далеко до захода солнца. Вытащив мокрую тряпку из-под грудей, в первую очередь начала кормить Петюшку.

— Маманя, как вы тут, Наташа, а иде ж Манюшка?

— Няня, да Манюшка ишо спить у обедах молока парнова попила и опять легла. Слабая она, худая, косточки и кожа. Да ишо кашляеть дюже. Няня, ты б поглядела, какие у неё подошва и пятки потрепанные аж до крови, — с жалостью глядя в Манюшкину сторону, говорила Наташа.

Арина с внучками Нюрой и Дусей чистили резаную лопатой картошку, которая не подлежала хранению.

— Будя, сонце заходить, надобно разбудить её, а то голова будя болеть, — поглядела Арина в сторону Манюшки и добавила: — У 28-м, кады их раскулачили, дак она как Дуся была, а зараз гляди, как уремя летить, уже невеста навыданьи.

— Маманя, какое выдания! Долго ишо надо выхаживать, коли б не дыхала, дак покойница и усё. Аж откуля бедненькая пришла. Усе слухайте за Манюшку, нихто никому ничево не гутарить, хоч хто и пытать будя. А она нихай у хате да базу. Не дай господи ишо раз забяруть, помреть. — Докормив ребенка, Раиса положила в люльку.

— Дак мы с отцом гутарили, дак он уже усем наказал, — вытерала слезы краем завески Арина.

— Нюра, покачай люльку, нихай спить да растеть братец твой, — и сама подошла к Манюшке. Просывайся, сестрица, снце заходить, ишо голова будя болеть.

Манюшка открыла глаза и заплакала. То был плач ребенка, уже столько пережившего и повидавшего горя. Раиса стала целовать её лицо, руки.

— Успокойся, Манюшка. усёж уже, считай, ты ужо дома, у родных местах. Мы ж тибе не обидем, как своих деток, буду любить тибя. Рассказывай, как там у Сибири наши, — со слезами на глазах Раиса обнимала Манюшку.

— Наши? Какие там ужо наши? Папаня один там осталси, коли ишо не помер. Маманя уже лет пять как померла, а за нею и браты, как начала их валить чахотка, дак усе и перемёрли. Чажолая у них работа, лес валяли, а у Сибири зима длинючая, морозы крепкие. Мы усе жили у землянке. Там усе у землянках, костер затопють, тепло, тольки дыму дюже много. На хвои спали — ни пярин, ни подушек. Картоху мёрзлую варили да ели, хлебу по сто грамм, и то по какимся бумагам давали, по карткам. И холод, и голод. Ишо кедровых орехов у шишках насбираем, пакалупаем да камянюкою набьем, и как горсточку съем, тады и воды усласть напьеся. Люди, как мухи перед Покровом помирали. Дак папаня мине и отправил, говоря: Иди, дочка, може, выживешь, дойдешь до дому, до братки, Александра.

Арина слушала и крестилась, приговаривая:

— Царство небесное их душечкам, царство небесное Ефросиньи и её сыновьям: Денису, Федору, Михаилу, Степану и Алексею.

Крестясь, она подошла и зажгла лампаду, висевшую перед иконами.

— Нихай погорить, господи праведный, усе перемерли, а какие ж ребята были.

— Манюшка, как же ты сама ишла? Александр Павлович с дитями какуюсь картку разглядывали. — Дак я слыхала, што дюже далеко, да ишо леса и реки большие. — Как же ты, Манюшка, одна? — еще крепче обнимала Раиса измученную голодом, горем и страданиями Манюшку.

— Дак, проводил мине папаня. По тайге шли удвоем долго, а кады вышли на дорогу большую, переночевали уместе. Утром, кады снце начало усходить, он сказал: « Утром сонце будить у спину светить, у обедах у левый бок, а у вечере прямо у лицо. Так усе уремя, аж до самого дома.» Вот бумагу дал, — она вытащила из — за пазухи аккуратно завернутую в тряпку бумагу, на которой были записаны хутора, станицы, станции, города, реки и речки. — Усе энто он писал как ишо туды, у Сибирь гнали, — Манюшка показав бумагу, стала снова заворачивать её в тряпку и положила за пазуху.

— Манюшка, а иде ж ты грамоте навчилася, чи у школу ходила, чи как? — спросил всё время молчавший дед Осип.

— Да папаня научил, на речке песок разровняить, возьметь, палочку и мене дасть и пише буквы, и мине говорить, какие, а потом я пишу и читаю, вот и научилась, — с детской гордостью рассказывала Манюшка.

— Манюшка, ну а чиво ж сват Павло Иванович не пошёл домой уместе с тобой? — интересовался Осип.

— Он сказал, што уже не дойдеть и будя помирать у Сибири. — все притихли, переваривая горестные новости, принесенные из Сибири.

Ужасы гражданской войны, разрухи, неразберихи — кто друг, кто враг и, вообще, кто ты сам, потрясали жившие в то время поколения.

— Манюшка, братку твого Александра не дюже давно у тюрьму забрали, как урага народа. Нам жизни нету, хату хтось поджог, дитям покоя не дають, и бьють, и оруть на них «ураги, ураги», вон, проклятые красные дьяволы. Тольки на господа бога и уповаем. «Господь бог терпел и нам велел», — жаловалась Раиса.

— Папаня, как нарёк наперёд неладное приказал, идти сразу к свату Осипу. Вот я сюды и зашла.

— Манюшка, тибе нихто не видал? — спросила Раиса — Ну кады ты хутором ишла?

— Дак хто ж мине узнаить чи я ж такая давеча была мине ж ишо дитем отцель увязли. По хутору ишла, ни с кем не устречалася.

— Ты днём дюже на баз не выходи. Я усем приказала молчать, што ты у нас, а то ишо беда будя, — сказала убедительно Раиса.

— Сестра, а мой братушка Митюшка живой чи не? Папаня гутарил: убег Митюшка на шахты, дык там кажен день с жизнею надо прощацы. Дюже за нево переживали.

— Ишо по весне на Пасхальных празниках был у нас, дитям разных сладких вытребенек привозил. Был живой, крепкой, а зараз, бог его знаить, може на Покрова, на престол приедить.

— Папаня, иде чан чи долбенка, надо Манюшке выбаница, да и детей заодно скупать.

— Зараз принясу усё у сарае. Становите чугуны на печку, да он нихай, ребята хорошо хворосту накидывають, у печку нагреица быстро, — выходя из хаты, приказывал Осип.

— Манюшка, воши у тибе есть. А ну дай гляну голову. Можа надо подустить, да карасином намазать, — и Раиса принялась смотреть голову, перебирая волосы. — Да, кажись, нема. Маманя, надобно сметаны занесть с выходу. Нихай, Манюшка, ноги помажить. как выбаница.

Выкупавшись и отвечеряв, все улеглись спать, кроме сынов Арины, они как всегда пасли быков, это была их постоянная работа в колхозе, их профессию назфвали в хуторе — воловики.

Утром Раиса подняла своих школьников, и они отправились в Красную Таловку. В школе их встретила Полина Ивановна.

— Здрасте, — дети хором поздоровались с Полиной Ивановной.

— Здравствуйте, дети, давайте знакомиться, меня зовут Полина Ивановна, но для вас я тетя Поля. А как тебя зовут, девочка? — обратилась она к Нюре.

— Нюра, а у школе Анна Степанова, а братов моих вот Ваня — Иван Степанов, а вот Коляшка — Николай Степанов, — рассказала за всех Нюра.

Раиса тем временем зашла в кабинет директора, а через несколько минут, поздоровавшись, директор стоял уже возле детей, держа в руках их личные дела.

— Анна Степанова, седьмой класс, идем со мной — сказал и повел Нюру в класс, потом через несколько минут пришел и за ребятами.

— Степанов Иван — пятый класс. Степанов Николай — пятый класс, а что это вы, близнецы или как? — спросил директор.

— Нет, не близнецы, Ванюшка старше меня на год, а я с ним вместе пошел, ну что б уместе с братом — выпалил Николай.

— Ну, юные пионеры Степановы, вы учились на отлично в Прогнойской школе. А у нас как думаете? — вглядываясь в глаза ребят, спросил директор.

— Только на отлично, — опять первым выскочил с ответом Коля — за Ванюшку.

— Да, — ответил пионер Иван Степанов.

— Идемте в класс. Я вас представлю новым друзьям — одноклассникам. Они пошли за директором.

— Раиса Иосифовна, Иван Яковлевич — наш директор строгий, но очень справедливый и отзывчивый человек, он старается обо всех заботиться и глубоко вникает в жизнь учеников, педсостава, даже помогает некоторым родителям, где много детей, деньгами. Он женат, но детей у него нет. Вот он и отдает всего себя ученикам.

После звонка на урок Полина Ивановна повела Раису домой показать, где будут жить её дети. Дом был высокий, тщательно выбеленный, под совковой черепицей, во дворе росло много цветов и деревьев. В доме было две комнаты, на деревянных полах лежали вязанные тряпчанные дорожки, кровати стояли железные, с высокими спинками.

— Раиса Иосифовна, вот в этой комнате будут жить ваши дети, — и она показала на вторую комнату. — В первой комнате печка, я буду вставать рано готовить еду, а там им будет уютнее и спокойнее.

Раиса впервые увидела такие хоромы, такой порядок, чистоту и, как женщина, немного позавидовала: «Во как люди живуть».

— Ну как Раиса Иосифовна, вам нравятся условия, в которых будут жить ваши дети?

— Полина Ивановна, дюже хорошие комнаты, у таких мои дети ишо не жили, им понравица, спасибо вам.

По дороге до школы Раиса сказала, что придет через неделю повидаться с детьми.

Когда Раиса вернулась домой, её засыпали вопросами и расспросами.

— Раичка, ну как унучата у новой школе? — спросил Осип, волнуясь за внуков.

Хотя у Раисы было много хлопот, а неделя тянулась так долго, она решила пойти раньше на один день. Она не шла, а почти бежала. Этот путь, родной до боли, казался далеким и близким.

Придя в школу, она встретила Полину Ивановну в коридоре на своем рабочем месте.

— Здрасте, Полина Ивановна, ну как вы тут? Как детки?

— Здравствуйте, Раиса Иосифовна, всё у нас хорошо. Мы сдружились, и мне они не в тягость, а в радость, я очень довольна вашими детками.

Понимаю вас, вы скучаете, но так далеко часто ходить, у вас же там грудной ребенок, тяжело. Я стараюсь заботиться об ваших детках, как о своих. — Слёзы потекли по худым щекам. — Вот сейчас уже будет звонок на перемену, вы увидите их.

— Полина Ивановна, я вот насчет платы за квартиру, да можа харчи какие надо привезть.

Раису оборвала Полина.

— О чем вы говорите, Раиса Иосифовна, да у меня все заготовлено как на большую семью, нам с ребятами хватит всего, коровка ещё доится. И никакой платы, никакой, вы спасли мою душу от одиночества, я чуть с ума не сошла, а сейчас спасибо вам и господу богу, я летаю как на крыльях. — Она глянула на часы — ходики, и быстро схватив звонок, зазвонила.

Из всех дверей повалила детвора разных возрастов, все были одеты как — нибудь, и Раисыны дети ничем не выделялись.

Вглядываясь в это непонятное броуновское движение, она глазами искала своих родных человечков.

— Полина Ивановна, а иде ж мои?

— Ваши дети очень скромные, тихие да ещё не совсем обвыклись. Они из класса выходят последними и подходят ко мне. Вон смотрите, Нюра идет и вот Ваня и Коля.

— Маманя, маманя — накинулись на мать, прижимаясь к юбке, а мы думали, ты завтра придешь — Раиса развернула узелок и дала по кусочку рафинада и по большому бублику.

— Это вам от бабуньки Арины — гостинец.

Дети принялись хрумтеть. Раиса с умилением смотрела на детей.

— Маманя, кода ты ишо придешь? — спросила Нюра.

— Да к Покрову вас забяру, што б дома хочь на престоле побыли. — Раиса погладила по головке каждого.

Время перены пролетело мгновением, Раиса не успела ещё и наглядеться на детей, как зазвенел звонок. Раиса целовала детей и думала: «Господи, опять будя томица сердце аж до Покрова», — она ещё не привыкла к разлуке.

— Маманя, мы тебя ждем, до свидания, — сказали дети и пошли по классам, оглядываясь на маманю и тету Полю.

Раисе не хотелось уходить, но дома её ждали трое желторотиков.

— Полина Ивановна, дорогая, спасибо вам. Таперича я аж под Покрова их забиру, нихай на престольный день дома побудуть, да и вас я на празник приглашаю.

— Спасибо, Раичка, я не откажусь, я с удовольствием. Можете за ними не приходить, мы придем с ребятишками. Покрова 14-го октября, а мы придем 13 — го. Я у директора сама отпрошусь, да и за детишек скажу.

— Ладно, ждем вас, до свиданица, — Раиса вышла из дверей школы, а за ней и Полина Ивановна.

— Счастливого пути, до свидания. Раичка, ждите нас вечером 13-го. Не волнуйтесь за детишек.

Для хутора Прогнои, праздник Покров пресвятой Богородицы был третьим большим праздником в году после Рождества Христова и Пасхи.

К нему начинали готовиться зарание. Убирали огороды, копали картошку, стягивали бахчевые: арбузы, дыни, тыкву, срезали капусту, обрывали калину и терен.

Подмазывали хаты и сараи, выбеливали их до ослепительной белизны, тщательно выметали базы.

За два — три дня до праздника начинали приготовлять не хитрые казацкие явства. Варили самогон, заделывали казацкий хмелевый квас, варили густые узвары и густые, как желе, кисели, наваристые борщи, холодцы из петухов. Выпекали большие бурсачки белого хлеба, пирожки с творогом, рисом и яйцом, жарили коржики. На этот праздник казаки позволяли себе разгуляться с уделью.

Почти в каждой хате было веселое застолье с песнями, плясками и хороводом.

Семья Осипа два дня суетилась, перед печкой и печью готовились как всегда, с избытком. Осип всегда говорил: « Арина, готовь усего поболе, штоб потом не лупать зенками перед гостями,» И Арина с дочками всегда старалась всего наготовить в изобилии.

— Ну, кажись, усе готово, усё у погребе и на сходцах. Наташа, смажь ишо раз земь у передней хате, а то уж скоро и свят вечер, — приказала Арина дочери, а сама взяла доенку и, выходя на баз, заволновалась: — Глянь, Осип, чиво ж коров не гонють, надо ж ишо до захода их подоить, а их нету.

— Дак нынче ж пасеть безбожник Демьон, яво очередь, дак он у потемках пригонить, надо було, апосля обед не гнать у стадо.

Осип вышел за ворота выглядывать и коров, и гостей.

Раиса с Петей на руках, с Дусей и Васей отправились встречать тетю Полю, сестру и братьев. Дошли до мостка и увидели бегущих навстречу Колю и Ваню, а Нюра с тетей Полей были ещё на бугре.

— Маманя, здравствуйте, — уцепились за юбку ребятишки. — А вон тетя Поля с Нюрой.

— Жалочки вы мои, а мы так скучились, так скучились, вот и вышли вас встречать.

— Мамань, покажи Петюшку. — Раиса наклонила сверток — уу — большой уже, на папаню схожий. Глянь, Ванюшка.

— Маманя, а папаня уже дома? — спросил Ванюшка.

— Да ишо нет, но наверно, скоро будя, разбяруца, што он ни у чем не виноват, и приедя ваш папаня, — успокоила детей Раиса.

Они подождали тетю Полю и Нюру.

— Здрасте, Полина Ивановна, слава богу, камень с души свалился, та я за ними заскучила.

— Здравствуй, Раичка, што ж ты так переживаешь. Живые и здоровые твои детки. Учатся хорошо, поведение хорошее. Хвалят их учителя, да и я могу ими гордится, по дому мне помогают. Молодцы. — Дак, какой же ваш хутор большой да длинный.

— Дак, почти 4км. тянеца, а то и боле, — подтвердила Раиса.

Дед Осип крутился возле ворот, встречая гостей, увидев внуков, пошел на встречу им.

— Полина, кажись Ивановна, — он протянул ей руку, — здорово, унучата, вы первые наши гости и самые долгожданные, — целуя внуков, говорил дед Осип, — ходите, ходите у хату.

— Дедуня, а мине у комсомол примуть скоро к празнику, — хвасталась Нюра.

— И к какому, к Рождеству чи к Пасхе, — поддел шуткой дед.

— Да не, к дню Великой Октябрьской революции, ну што 7 — го Ноября, — поправила Нюра, ошибку деда.

— Можна туды и не лезть. У комсомолы. Ну как примуть, нихай принимають. Но ты, Нюра, усёдно у бога верь и люби, иво без богу никуды, а без комсомола усю жизню жили и голоду не видали. Ладно, — Осип махнул рукой и увидел, как приближались к его хате ещё гости.

Из других хуторов и браты, и сестры, и двоюродные, и троюродные, и племянники, и племянницы, и внуки, и правнуки сходились в гости.

Осип ходил довольный, что много гостей, ведь эти гости большая родня. Все гости радовались встречи. Общаясь, они делились каждый своими новостями и впервую очередь о прибавлениях в семьях, о новых членах этого большого рода. А потом кто сколько накопал картошки, запас сена, намолотил горновки и пр.

— Раичка, ну у вас и родни, — удивилась Полина Ивановна, — счастье — то какое.

— Да энто ишо и половины нету. Завтря ишо ближние придуть, — с гордостью сказала Раиса. — Мы кадысь с маманей считали, дак боле 300 душ, ну энто с маленькими дитями и школьниками, а кабы б ишо не мерли, ишо б боле було.

— Можа, хто хоча подвечерить, дак давайте стол сберем? — спросил дед Осип.

— Дак не, какая ж вечеря и к причастию, и к мированию, и к кресту хочим подойти, — возвразила Аринина сестра Марфа. — Да мы ишо со вчерашнего дня ни чиво не ядим. Можа, тольки дитям што дать, им ишо не такой грех.

— А я ж про дитей и гутарю, им хочь сыты навесть нихай похлебають, — подчеркнул дед Осип, — нихай подъедять, а то и до церквы не дойдуть, — усмехнулся дед, — а завтряи к службе у церкву, а потом на ярморок.

Отвечерявших детей, молодых племяшей и внуков дед Осип начал отправлять на ночлег к двум отдельным сынам и к двум замужним дочкам, живущим отдельно в хуторе.

Кто постарше и совсем старые остались у хате Осипа. Всем хватало места и на лавках, и на земляном полу, устланным коцубейками, полушубками и «куфайками».

Для детей «Ярмарок» — это было самое главное развлечение, они его ждали целый год. Предприимчивые спекулянты из Луганска, из Миллерово да и других городов привозили столько самодельных сладостей, что у степных дикарей глаза разбегались, они целый год копили по копеечке собирали, зарабатывали, а тратили на празднике за считанные минуты. Спекулянты выворачивали из своих мешков кучами конфеты, леденцы на палочках: петушки, красные звездочки, желтые и красные паровозики, конфеты в красивых ярких обертках, пряники — коники, пряники — птички, белочки, зайчики, ведмедики-медвежата.

Спекулянты не забывали и взрослое население. Для них везли «мануфактуру»: ситец, сатин, бязь, батист, куски бастона и драпа, разобранные и отутюженные из распоротой старой одежды, парусиновые тапки, хромовые сапоги, валенки и галоши, платки, полушалки, шали и много разной мелочевки, свечи, клей…

Спекулянты приходили на прицерковную площадь раньше прихожан и выстраивались в торговые ряды.

Проснувшись рано утром в хате Осипа, все засуетились наряжаться во всё самое лучшее, заранее приготовленное. Пришли дети, молодые племянники, сыны с невестками и внуками, дочки с зятьями и внуками. Все были готовы к выходу в церковь и ждали команду деда Осипа, дед перекрестился перед иконами.

— Ну, с богом! Давайте выходить, пока дойдем хоч ишо и рано, но народу будя много. Нынче и у церкву не улезешь, а хочица усем поближе к алтарю, — и со своей семьей и гостями направились к церкви.

— Осип, ишо ш ребяты от быков не пришли, — сказала Арина.

— Ну, нихай, Наташа и Манюшка подождуть их и уместе тады и придуть. Ветерок дуеть и с востоку от и зима будя оттуль: холодная.

Народ уже толпами шел со всех сторон хутора, и Осип подумал: «Надобно б ишо чуток раньше».

Приблизившись к церковному двору, брат Иосифа Григорий встревожено воскликнул:

— Братка Осип, глянь на крышу, какойся человек крясты вон с куполов срубливаить, дак не один, а вон ишо два лезуть, — глянул на брата в недоумении.

— Грец их знаить, прости господи, таперича што ни день, то новость. Зараз усё узнаем, — сказал Осип, приближаясь к дверям церкви, перекрестившись перед храмом и еще раз перекрестившись перед самой дверью в церковь, «отвесили» глубокие поклоны. Из двери навстречу им вышел человек в военной форме с иконой Николая Угодника.

— И куды ты икону Николая Угодника тянешь? — спросил Григорий.

— Куды — куды, — передразнил военный, — а вон туда, на костер.

Григорий схватил икону, потянул к себе и вырвал из рук военного.

Войдя с иконой в церковь, они такое увидели, что не приведи господи никому такое узреть.

Местные коммунисты, парторг, председатели колхоза и сельсовета, бригадиры и прочие хуторские активисты — безбожники вместе с военными снимали со стен у алтаря иконы, выносили священные книги и прочую церковную утварь.

Пришедшие прихожане толкали, кричали, мешая тем громить церковь, т.е. «работать».

— Проклятые антихристы, церкву закрывать у такой празник — над богом ругаца. Ироды проклятые. — кричала бабка Фекла и байдиком огрела антихриста по спине, снимавшего икону.

— Идолы окаянные! Место оскверняете и бога не боитесь. Во, дьявол уселяица! Спаси, господи! — Старый Нефёд перекрестился и поцеловал икону Божьей матери, к нему подошёл местный коммунист Игнат Наумович — бригадир колхоза и оттолкнул от иконы.

— Хватить, дед Нефёд, расцаловалца, иди свою бабку цалуй, уходи у сторону, — сказал и толкнул деда с большей силой, тот еле удержался на ногах. Он снял икону и понес к двери.

— Родимец распроклятый, моя бабка уже пять годов на том свете, а ты мине туды залышаешь — и, сжав кулаки, обеими руками начал бить Игната куда поподя.

— Дык я вот икону отнясу и сам туды до бабки тибе отправлю, — путаися тут под ногами.

Арина подошла к Осипу и прошептала на ухо:

— Отец, скажи брату Григорию, нихай у драку не лезя, унучата он гутарють, што пять «воронков» нагнали, ишо и забяруть каво. Уседно по — нашему ни будя.

Тут из алтаря вышел майор Пруцаков:

— Вы чито тут с ними няньчитесь, а ну гоните их из церкви на двор, нихай не мешають работать, у нас вот документ от партии и правительства, — он поднял папку и пальцем указал на неё. — Мы исполняем свой долг по закону. А ну, богомолы, вон отсюда, а то силой выкинем.

Бабка Ульяна, крестясь, упала на колени перед Пруцаковым Иваном:

— Иван, да што ж за закон такой у твоей уласти, а? Закон Божий усе знають, и он выше усех уластей и ихних законов. Тибе ж тута крястили, у алтарь носили, а ты… Ах, бесстыжий, и твоя уласть такая.

— Бабка Улька, ты дюже так не разговаривай с начальством. Бога нет, ты понимаешь, бога нету. Это при царе вас богом пугали, дурили вас цари. При этой власти, при нашей советской, все должны знать: нет бога, — вот так, бабка Улька, — и он похлопал её по плечу.

— А што на тибе будем молица, антихрист проклятый! Чи на каково идола? Ой, людички, ой, конец свету! Ой, конец свету пришел! — громко зарыдала бабка Ульяна.

Иван Пруцаков, взяв её за шиворот, потянул к дверям.

— Чиво ты разоралась, как корова при отеле, — вышвыривая из дверей, крикнул Иван.

— Бога побойтесь, антихристы, провославный народ пожалейте, што ж вы их у скотов превращаете. Господь — он усё видеть, да и накажить вас и ваших детей, — дед Юфим перекрестился — спаси господи этих антихристов, они ишо не знають, што делають, прости их деяния.

— А ты ж жид, дед Юфим! У тибе ж свой бог — Иуда! И чиво ты мажися? И к казакам! — Ухмыльнулся и толкнул деда Юхима, самый заядлый коммунист Яков Федорович, председатель колхоза.

— Да про мине чиво хош гутарь, а Господь Бог энто другое дело, об нём и думать плохо, грешно, — поучительно наставлял безумных грешников дед Юхим.

Всех выгнали на церковный двор, дверь церкви охраняли два военных с вытямутыми из кабуры револьверами, а все остальные, как марадеры, тянули из церкви на костер иконы, святости, книги.

Костер тоже был оцеплен военными, а местные коммунисты носили и безжалостно кидали в костер, ухмылялись, цинично посматривая на кричащую, стонущую, охавшую, проклинавшую их толпу. Арина не выдержала и заголосила причитая:

— У такой празник, у такой празник Покровительницы Божей Матери чиво ж они делають, окаянные, господи, срази их стрелами и мечом своим, — она подняла лицо и руки вверх, — господи, милостливый, праведный спаси и защити от злых недругов.

— Гля, тетка Аринка за кормушкой свого сына плачить. Усё, лахва кончилася — заорал коммунист Никифор.

— Дурак ты, Никифор! Можа мого сына Ивана кости уже сыра земля приняла, а ты так гутаришь, господь с тобой — и Осип перекрестил Никифора. — Эх ты, человече.

— Дык он, Никифор, он до Фроськи косолапой от жинки своей бегаить у потемках, прелюбодействуить. Думаить, церкву закроить дак и бога не будить. Будить бог, будить, ишо как будеть. И от суда божьего ишо нихто не схоронился! — громко кричала Зинка, чтоб все слышали.

— А табе завидно, к табе ж надо с табуреткою, — поддел Никифор Зинку за её

большой рост, — каланча пожарная. Ха-ха-ха. Зинка подбежала и начала колотить его своими длинными худыми руками.

— Безбожник, богохул, черт рогатый.

Никифор размахнулся и так ударил, што Зинка, как щепка, отлетела и упала навзнич.

— Бабы, бабы! За нашу церкву ишо нас и бьють! — закричала маленькая заводная молодая бабенка. — А ну давай их отцель пужанём! Чертей рогатых, подымайся.

И все молодые и не очень молодые бабы накинулись на «работающих» антихристов.

Иван Пруцаков, увидев это сопротивление, недолго думая, вытащил револьвер и начал стрелять вверх.

— Расходитесь по хатам. А то, хто будя бунтовать, зараз на список возьму, и тады с вами погутарють иде надо.

Но в толпе не все хуторяне испугались выстрелов, а наоборот, стали оказывать сопротивление. Но были такие, что пошли подальше от греха.

— Осатанел, совсем осатанел и с своим револьвером. На, стреляй! — продвинулась сквозь взвизгивающую толпу бабка Фроська. — Мине терять нечиво, акромя господа бога, усё ужо забрали: у гражданскую — сыновей, у 26-ом — добро, а зараз с-за пазухи бога выкидають. Дак без бога люди волками чи ишо хуже волков сделаюца, и ты, Иван, ты и усе энти твои ироды у энтом виноваты. Проклянуть вас люди и господь бог покараить. Вот увидишь, сбудица покарание.

— Замолчи «святая», ты он гутарють, у девках распутствовала, а зараз святоша нашлася. Я тибе стрелять не буду, скоро и сама отбросишь коньки, и так долго живешь. Он, с моим дедом тягалась, што чуть бабуня моя у петлю не полезла. Дак их уже нету, а ты тут ишо свет баламутишь, святвя.

Сзади Ивана Пруцака толкнул глухонемой Савка и, размахивая руками и жестекулируя пальцами, с возмущенной мимикой лица, старался высказать свое негодование.

— Да иди ты ишо отцель, — буркнул Иван со злом на Савку. — Ото б были усе такие, как Савка, дак и шуму б не было б, глотки пораззявляли.

Костер горел потрескивая. Народ, возбужденный и озлобленный на представителей власти, но запуганный событиями предыдущих лет, стал разбредаться с церковной площади.

— Подьиспортили мы празник у хуторе, — подкуривая папиросу, произнес Яков Федорович — председатель колхоза.

— Походють по ярморку, трохи заспокоюца, а домой придуть да ишо песняка заиграють. Казаки выносливые, тут табе и плачуть, и тут же гогочуть.

— А мы чи не казаки? Тольки што, партейные, и нам надо у свои хаты итить к гостям, да по стопочке самогончика пропустить, да с холодным с кваском, да с гардальчиком али с хренком, — причмокнул Никифор, глядя на Ивана Пруцака.

— Цыц, Никифор, а то ишо с партии выключим. По чужим бабам бегаешь, да ишо збираися незаконные празники празнывать, — Иван Пруцак оглянулся на военных, стоявших вдали от костра, куривших папиросы. — Я табе попразную, будешь коло церкви дежурить целый день.

— А можа ты мине запрятишь и на свою бабу лазить, тады кастрируй как подевника, — возмутился Никифор.

— Вот договорися, сключим с партии, и уся катрация, — остановил разговор парторг колхозной ячейки.

Этикет взаимоотношений прихожан не был нарушен столь необычным, неприятным событием. Они здоровались с уважением друг к другу, казаки — мужики снимали головные уборы, кланялись и обменивались рукопожатиями. Женщины, здороваясь, делали поклон или кивали головами. Поздравляли с празником друг друга, желали здоровья и благополучия, а с родственниками и кумовьями ещё и обнимались, целуя в щеку.

Уходя домой, проходили верез ряды стоящих спекулянтов.

С пустым карманом или кисетом сильно не разгонишься на покупки. Хуторянам нужно было многое из привезенного товара спекулянтами, но они останавливались только на той покупке, которая нужна была очень и очень необходима, по их выражению — « позарез».

— Арина, а скольки ж у нас унуков? — залезая в карман за кисетом, спросил Осип жену, остановившись возле леденцов на палочке.

— Да уж боля тридцати. Чи тридцать два, чи тридцать три. Осип, да чи ты усем сбираися брать, усамым маленьким возьми, а старшим уже можна ради празника и самогону по стопке улить.

— Ну, тады подсчитай маленьких, — Осип стоял и ждал, когда Арина по пальцам пересчитает внуков.

— Аж восямнадцать. — Смотрела Арина на пальцы.

— Два десятка возьму, не обшибусь, — и попросил, чтоб насчитали два десятка петушков. Вот табе и когаты, 20 рублев как и не бувало, ладно, ради празника можна, — успокоил себя (в меру с крестьянской скупостью) Осип.

Положив петушков в тряпичную сумку, они направились домой.

В церковь всегда старались идти вместе всей семьей и гостями, а возвращались кто как, «хто кады управица».

Придя домой, дед Осип перекрестился.

— Ну, слава богу, и причастили, и помировали, к кресту подошли, да хоч ноги домой унясли, — развязывая сумку, бурчал недовольный Осип.

Подозвав внуков, начал раздавать петушков. Те благодарили деда и, улыбаясь, принимались лизать карамельную сладость.

— Манюшка, ходи сюды, вот и табе кочет, — протянул он сиротинушке леденец.

— Спасибочки. А чиво, братка Митюшка не приехал на престол?

— Дак на шахтах там другой порядок, можа, он сычас уголь ковыряить, там дюже на празник не смотрють и у празник работають. Кадысь приедя, — успокоил, поглаживая Манюшку по голове.

На базу сыновья, зятья и внуки ставили столы, расставляли лавки и табуретки. Дочки, невестки и внучки сервировали стол. Когда стол был накрыт, Осип начал приглашать всех за стол. Все усердно крестились, кланялись и садились за столы плотным кольцом. Каждому клали деревянную ложку, а угощения были в общих чашках и тарелках. Разнос со стопками и самогон в бутылках, заткнутых куском сухого кочана кукурузы, стояли перед дедом Осипом, перед хозяином.

Когда все уселись, он налил в стопки самогона и начал разносить по кругу, угощая. Кто хотел выпить, брал стопку с разносаяя. выпивал и стопку ставил на разнос, кривясь или кряхтя.

Выпившие тянулись ложками к чашкам с куриным холодцом, залитым казацким хмелевым квасом и заправленным хреном или горчицей, это блюдо у казаков было самым любимым на мясоедных праздниках.

— Обедайте, обедайте, сродственички, закусуйте, — наливая по второй стопке, приговаривал дед Осип и стал разносить по второму кругу.

Выпив вторую стопку и закусив, все повеселели, и брат Григорий запел: «Ой, мороз, мороз»… все дружно подхватили, и певучие голоса разлились, как отлаженный инструмент. Допев эту песню как бы для разминки, начали выходить из — за стола, почти все запели плясовую песню «Куделя, куделя моя не пряженая, не волоченая, не пряженая, не волоченная, а под лавочку заброшенная», размахивая руками и подтанцовывая. А кое — кто из мужиков ещё, заложа пальцы в рот, подсвистывал в такт.

— Васютка, иди «тальянку» выняси да барыню заграй, нихай попрыгають, штоб у животах пооседало, а то куды ж усё стольки наготовили, а ну усе у круг, — улыбаясь, командовал Осип.

Васютка вынес гармошку и начал играть «Барыню» — энергичный казацкий танец. Кто ещё и не выходил из-за стола, так вышел и тоже пустился в пляс, все плясали друг перед другом, «выписывая кренделя», да ещё и с припевками.

«Танцуй, Матвей, не жалей лаптей,

Старые порвутца, новые сошьюца».

«капуста моя у кадушечке,

А я с милымдружком да на подушечке».

— Дочки, побрыскайте с казаноы землю чуток, а то аж пыль столбом стоить — обратилась Арина к Раисе и Марии, сидевшим за столом и о чем — то говорившим.

— Зараз, маманя, побрызгаем, — схватив по казану, повыплескивали руками между танцующими, а потом и сами пустились в пляс.

Отплясав ещё и камаринскую посадились за столы, дед Осип запел:

По Дону гуляить, по Дону гуляить,

По Дону гуляить казак молодой.

Подхватили сначала мужские басы и баритоны, а потом влились женские высокие звонкие голоса (дишкантели), и их песня лилась и в высь, и в ширь. Спели несколько казачьих песен, и дед Осип принялся за ответственную «работу» хозяина дома, разлил по третьей стопке, припевая «штось — то у горле деренчить, деренчить, треба его промочить, промочить».

Выпив по третьей, зять Илья завел хохляцкую песню;

Распрягайте, хлопцы коней

Тай лягайте почивать.

А я пиду у сад зеленый,

У сад криниченьку копать.

До самой глубокой темноты с Осипова база доносились казачьи песни, а также со всех сторон хутора.

Гостей из других хуторов провожали, проходя по хутору с песнями и танцами; проводив, возвращались сново за столы, и тогда уже до темна и разговоры вели, и песни пели.

Оставшись за столом только своей большой семьей с сыновьями и невестками, с дочками и зятьями, Осип завел серьезный разговор:

— Дети, вот об чём хочу погутарить с вами. Надобно какся Раисе хату отстроить надобно, какся гуртом собраца. Щас работы дома мало, да и у колхозе тожить и погода пока стоить. Ну, как вы мерекуите? — всех оглядел Осип.

— Папань, да мы уже советовались, чиво там с вербяных плах да камышом накрыть. Тольки иде ж вербы напилишь её у колхозе пилють, да ишо за неё и у тюрьму угодишь, — начал зять Гаврила.

— А то жалко поместье, хороший город, у колодизе вода дюже хорошая, не соленая и сад хороший, да выгон рядом, — довольный Осип смотрел на своих детей.

— Папаня, у мине ж мой братка Иван у лисничестве у Станице Митякинской роботаить, дак я с ним погутарю, он кадысь гутарил, што у них людям лес продають, — сказал зять старшей дочери Марии муж.

— Энто подходяще, вот тольки скольки ж грошей? — поинтересовался Осип.

— Папаня, да у нас с Марией трохи заевых есть, — обнадеживающе сказал Илья.

Илья работал на железной дороге, а там как-никак, но платили деньгами.

— Папаня, да усе хоть понемногу, скинемся, как сродственники? — сказал зять Василь, муж дочки Ольги.

Все согласительно закивали, никто не возразил. Осип очень обрадовался.

Рано утром Раиса отправила Полину Ивановну с детьми, загрузив резаными петухами и ещё кое-какими харчами. Перекрестив и каждого поцеловав, Раиса пожелала счастливой дороги, пообещав детям забрать их к 7-ому ноября.

Конец ознакомительного фрагмента.