Кукла с Кальварии

Людмила Малёваная

Небольшой довоенный город в восточной Польше живёт своей жизнью, никто не задумывается о политике и о возможной большой войне. Тем временем, на кладбище кто-то разоряет богатые могилы. Сыщик управы пан Мрозовский берется за расследование, в процессе которого выясняет, что за гробокопателями стоят серьезные люди, цели которых неясны. Мрозовский планирует добраться до преступной верхушки. Меж тем в городе происходит череда кровавых убийств, а обычная кукла становится ключом к разгадке. Клубок интриг и заговоров влиятельных людей, убийство одного и бегство другого, – всё это меркнет, когда в город приходит война…

Тина прутиком отряхивала присохшую к подолу грязь. Прошедший утром дождь размочил тропинку к кладбищу, и глина, вылетев из-под каблуков, налипла на юбку. Сейчас солнце выкатилось из-за тучи, быстро высушило шёлк и заглядывало в Христинины покрасневшие глаза, спрятанные за чёрным крепом. Приколотый к шляпке, креп надёжно скрывал от пересудов, которых и так хватало, лицо и потускневший взгляд неутешной матери.

Только что ходила к мессе, в костёл святого Лаврентия. Чёрной тенью прошла к скамьям, улыбнулась и села, прошелестев шёлком чёрного платья.

— Чистая монашка, — зашептал кто-то справа.

— Пани Ванда, это же та самая молодая Германова, что дитё схоронила и умом тронулась?! — громко спросила грузная пани, сидевшая за спиной у Тины.

— И что теперь?! Бог дал, Бог взял, — шумно с одышкой зашептала невидимая пани Ванда и возмущенно добавила: — То ж никак не можно весь час ходить в чёрном и с закрытым лицом, как муслиманка!

— Истинный крест, — отозвалась грузная пани.

Тина сидела недвижимо, застыв как Скорбящая Божия Матерь. Гладкие чёрные волосы собраны в тугой пучок, только на висках завитые пушистые локоны; голубые глаза смотрят невидяще и тускло мерцают под густым крепом.

После проповеди и коллекты настала очередь евхаристии. Верные выстроились к епископу за причастием. Хор пел «Gloria», ввысь, вместе с дымком от кадил, летело: «…Амен… амен… амен». Тина медленно поднялась и встала в конец очереди.

В момент, когда Тина проглотила чуть кисловатую облатку, в костёл влетела птица.

Отец Рафал проводил вестницу Святого Духа долгим взглядом.

— Знак, — сказал он, для всех и для Христины.

Верные зашептались, со всех сторон к Тине полетело слово: «Знак… знак…» Птица заметалась, пролетела мимо Христины, задев крылом вуаль.

Тина, развернулась и бросилась прочь из храма, на ходу поправляя шляпку и набрасывая на лицо вуальку. Из полумрака костёла она вышла на свет и на мгновенье замерла — солнце ослепило. После дождя сладко пахло жасмином, от земли шёл пар, лёгкий ветерок приносил разные запахи. Тина поспешила к Кальварии — городскому кладбищу. Остановилась отдышаться возле безликого Ангела с Глинской брамы. На ангела села та самая серая птаха, нахохлилась, встряхнула крылышки и полетела в сторону кладбища впереди Тины.

«До Кальварии двенадцать Ангелов», — вспомнила Христина, детскую песенку.

— До Кальварии моей, сорок лет и сорок дней, двадцать зим и двадцать вёсен — десять раз явится осень. Путь далёк, и днём и ночью пусть ведёт мой Ангелочек, — тихо напела Тина.

— Ну, доброго тебе денёчка, кровинушка моя!

Поймав слезу на щеке, Тина обтерлась рукавом и глубоко вздохнула.

— Я тебе гостинчика принесла, петушка на палочке. Сейчас вот на салфетке положу, — бормотала Тина, одной рукой дёргая траву на холмике, а второй вынимала из редикюля маленький свёрток. — Вот так… Теперь чистенько. Угощайся, Линуся.

На цветастом, по-праздничному обшитом, сатиновом лоскуте лежал огромный красный леденец, он светился на солнце прозрачным бочком, нарядный, как с ярмарки.

Каждое утро, перед работой, Тина приходила на могилку дочери, сидела рядом и рассказывала нехитрые новости.

Совсем недавно ее Линуся, пятилетняя шалунья, бегала по комнате, хохотала, а теперь лежит здесь, под землей, и больше нет в жизни никакого счастья.

— Спрашивают про тебя люди, — говорила Тина, глядя на тронутый нежной зеленью холмик. — Говорят, где ваша дочурка, пани Христина? А ту даму, вдову по капитану Скульскому, что куклу тебе подарила, помнишь ещё? Платье мы той кукле шили, парчовое. Так вдова наряд для свадьбы заказала — всё фасонное! Шляпка с вуалеткой, платье и перчатки ей прямо из Варшавы доставили! Не лучшая партия, хоть казначей из Управы и важный кавалер, — вздохнула Тина. — И вдовый также.

Сломанная ветка молоденькой липки склонилась к земле и Тина, оторвав от кисеи лоскут, взялась подвязать деревце. Тишина на кладбище стояла такая, что Тина слышала только своё дыхание и крики стрижей над головой. Подвязав липку, она вздохнула и повернулась к могилке. Летний день обещал быть дождливым и прохладным. Налетел ветер, растрепывая пряди волос, что выбились из причёски, и принёс с собой тихую песню.

— До Кальварии моей, — детский голосок пел колыбельную и медленно приближался к месту, где сидела у могилки Христина. — Пятый Ангелочек-страж, верный охоронец наш…

— Ой, Езус-Мария!

Из-за зарослей калины вышла девочка, в руках она держала большую куклу в платье из парчи. Лица девочки Тина не видела, а только фарфоровое лицо куклы и, сверкающее на солнце, парчовое платье.

— Линуся… — прошептала Тина.

Такая радость нахлынула, что она потеряла дар речи, ни бежать не могла, ни идти, ноги не шли, да и куда бежать, когда это её Линуся идёт навстречу! От воскресшей надежды Тине стало жарко. Она отбросила креп назад и опустилась коленями в жидкую кладбищенскую грязь.

Тина мелко-мелко крестилась, взахлёб читая:

— Радуйся Мария, благодати полна… — Под порывами ветерка лёгкий креп наползал на лицо, а Тина раз за разом отбрасывала его назад.

Девочка подошла чуть ближе и Тина увидела её лицо.

— Не моя, не моя это Линуся, — проговорила она. Сил не было, как душно вдруг стало от того, что чужая это девочка. Да и как она могла забыть, что девочка её здесь, под землёй лежит. — А ты что тут одна, на кладбище, делаешь? — спросила Тина.

— Живём здесь тут недалеко, — серьёзным голосом ответила девочка.

— А зовут-то тебя как?

— Настусей называют.

Христина присела перед девочкой на корточки. Вот кого она испугалась — невинного ребёнка испугалась. Кому скажи — засмеют. Ох, доведут слёзы на могилке в Духов день… Да, не до добра. Лину не вернёшь, так и незачем на кладбище горе высиживать. Посмотрела Христина в детские глаза и, впервые за всё время с похорон дочери, улыбнулась.

— А где твои родители?

— Батя сейчас пьяный спит.

— А мама где?

— Нету мамы. Померла она прошлым годом, — отвечала девочка. — Родами померла.

После задумалась и серьёзно, по-взрослому, добавила:

— Ребёночек с ней остался. Шутка ли, два дня промучиться.

Тина слушала, а всё на куклу смотрела. «Матка Боска! Так это ж точно Линуськина кукла! — думала Тина — Только откуда ей здесь взяться? Ведь в гроб сама положила. Своими руками!»

— Пойду я. Мне еще в доме прибраться нужно, пока батя не проснулся.

Девочка заспешила по тропинке прочь от Христины, а та и подняться не может, словно что-то держит её у могилки дочери.

Девочка ушла, а Тина обошла вокруг холмика, поправила немного, выдрала из земли разросшийся осот.

— Спокуй панский, моё сердечко, — прошептала она и пошла к воротам кладбища.

— Доброго утра, пани! — важный пожилой господин, в скроенном по последней моде пиджаке, обогнал Тину и пошел вперёд к бричке, что стояла у дороги. — Еду в город. Не желаете составить компанию?

— Если, пану это не в тягость, то я, пожалуй, соглашусь, — ответила Тина, оглянулась на кладбище и вдохнула.

Девочка из головы не идёт вместе с куклой этой. Странная встреча случилась сегодня, откуда такие куклы похожие?… Так разве только лицом фарфоровым? Платье вот то же, парча двуцветная, индийская. И пошив того платья сходится. Эх, если бы с изнанки глянуть, тогда бы точно можно сказать, кто к нему руку-то приложил…

Тина так задумалась, что и не заметила, как бричка, поскрипывая на одно колесо, въехала в город. Пожилой господин внимательно рассматривал её лицо и дымил сигарой. На козлах сидел совсем юный хлопчик, но довольно ловко управлялся с норовистой кобылкой.

— Вы о чем задумались? — поинтересовался господин, прищурив правый глаз, выдохнул облако дыма и представился: — Честь имею рекомендовать себя — Эдвард Мрозовский.

— Германова Христина, — кивнула Тина, смущаясь то ли острого взгляда, то ли дорогого костюма и галстука пана Мрозовского.

«Назвал исключительно имя, а место службы утаил, значит ли это, что и мне не надо говорить, что держу мастерскую?» — подумала она.

— А отчего вы, пани Германова, в одиночестве гуляете по таким удивительным для прогулки местам?

— Что же в кладбище удивительного?

— А вы не находите, что там случаются вещи куда более необычайные, нежели в городе или дома?

Тина сдержала возглас, ответив улыбкой на вопрос, но про себя подумала, что зря согласилась подъехать до города с этаким авантюристом.

— Вы не могли бы мне остановить у той вон булочной?

— Выходит, что вы уже приехали? — спросил пан Мрозовский. Он напустил на себя расстроенный скорым расставаньем вид, и медленно протянул ей руку, чтобы помочь.

— Да. Я вам благодарна, пан Мрозовский, за вашу доброту, — поклонилась Тина, соскочив с брички. — Я знаете ли, немного шью. Так мелочи. Моя мастерская через две улицы. Прошу вас посетить при случае.

— Ну что вы! Пустяки! Жаль, что мы не закончили разговор, но, если позволите, вот моя визитная карточка, мы в другой раз его продолжим.

Мрозовский коротко кивнул, тронул поля шляпы и толкнул хлопчика в спину. Бричка покатилась по брусчатке, подпрыгивая и поскрипывая на одно колесо. «Странный господин, похоже, что из военных, — подумала Тина, не глядя пряча в редикюль визитку, и скоро забыла о нём думать — все мысли занимала увиденная на кладбище кукла в руках девочки.

Об утреннем знакомстве ей напомнила одна клиентка. Молодая и шумная лавочница, пани Рузя, из лавки Скарбика с Рынка, иногда приносила Тине постельное бельё и деликатную мелочь в ремонт.

О Рузе ходили слухи, что она сбывает краденое, но это не уменьшало количество желающих быть с ней на короткой ноге.

— Тина, у тебя дела пошли в гору? — спросила Рузя, выкладывая на стол тряпьё в ремонт. — Сбросила муслиманство? Морда глянц?

— Живу, как и раньше, — ответила Тина, поправляя шляпу на манекене. — У тебя столько платья всякого, видать-то у тебя дела в гору пошли, что успеваешь и прикупить, и сносить.

Тинина колкость не осталась без внимания.

— За тобой не успеешь. Год, как мужа схоронила, три месяца дочку, а уже такого кавалера себе отхватила. — Рузя широко улыбалась, кокетливо склонив голову набок, поправляя рукава «с напуском» на модной шёлковой блузе, словно она сама перед тем кавалером сейчас и самое время заигрывать.

— Какого, прошу, кавалера?…

— Тот твой муслиманский шик…вдовица-таемница. Так и притягивает к себе хлопов. Лезут, как мухи дурнуватые. Как думаешь, Тина? Если в чёрном стану ходить, меня скорее замуж возьмут?

— А ты попробуй. Может, и возьмут, — ответила Тина. — Тебе, блонде, чёрное к лицу.

Будешь иметь стройный вид.

— Вот и люкс, — фыркнула Рузя и вышла, звякнув колокольчиком у двери.

Христина оглянулась, сколько её ждало сегодня работы, и прогнала мысли прочь. Ни один звук не любила Христина так как стук машинки. Настоящий Зингер — поскрипывал шкивом колеса, игла строчила, та-та-та-та.

Тина задумалась: «День сегодня выдался странный, и еще кукла эта, и пан Мрозовский, где он только взялся у ворот Кальварии?… А Рузя? Ведь её не было возле булочной, так из какого окна она свои глаза выставила? Вот уж кто все сплетни первой узнаёт.

Утро плавно перетекло в день. Колокольчик у двери жалобно тренькнул и затих. Вошедший остановился на пороге, не сделав больше ни шагу. Тина как сидела в каморке с шитьём в руках, так и замерла. Она не сомневалась, что это мужчина, что он обязательно высок и силён, но оставалась сидеть на стуле тихо как мышь. Неизвестный ничего не спросил, не позвал хозяйку, потоптался на пороге, хрипло откашлялся и вышел. Христина опрометью бросилась к двери, чтобы посмотреть на неизвестного гостя, но, среди редких в этот час прохожих, на улице она не заметила ни одного высокого мужчины.

— День добрый, пани Кшыся!

Перед Тиной стоял пан Мрозовский.

— И вам доброго дня! — кивнула Тина, мимолётно подумав: «Удивительно, как неожиданно умеет возникать этот пан!»

В ту же минуту из проулка вышла щедро декольтированная Рузя. Завидев пана, Рузя широко заулыбалась и так понесла своё молодое тело, покачивая пышными бёдрами, что казалось — в талии оно непременно сломается.

— Вот уж принесла нелёгкая, — буркнула Тина, наблюдая эту «дефиляду».

— Это вы мне, прошу?! — спросил пан Мрозовский.

— Ой, да то не вам! Прошу пана, не вам! — Христине даже дурно стало, такой некрасивой вырисовывалась ситуация. — А вы ко мне по делу идёте, или так, ранковый променад?

— Я к вам, если позволите, лично — недовольно ответил он.

Рузя поравнялась с мастерской, похлопала ресницами и тревожно оглянулась — демонстрируя себя же сбоку. — Ах, фрайда реальна, — томно заявила она, адресуясь Христине, — Слава Исусу Христу!

— Навеки слава, — равнодушно ответила та.

Рузя подошла почти вплотную к пану Мрозовскому и поклонилась, она выставила одну ручку для поцелуя, а вторую возложила на то самое смелое декольте. Тине стало стыдно.

«Вот ведь, хвойда! Не упустит момента, чтоб не выпятить перед порядочным человеком чего не надо», — рассердилась Тина, но виду не подала, а усмехнулась галантно и профессионально.

— Рузюнця, солнце моё, ты мне еще заказ принесла? Смотрю, что так скоро вернулась. А может ты мимо шла, а я задерживаю?

— Ты меня, Тина, не задерживаешь. Я женщина свободная и сама себе хозяйка, — ответила Рузя, дерзко глядя в глаза пану Мрозовскому, и поправила завиток на лбу.

«Папильотка», — мстительно подумала Тина.

— Не репрезентовала нас, — жеманно пропищала Рузя, морща курносый носик в рыжеватых конопушках. — А ещё колежанка называется.

— Правда, неловко вышло, — пробурчала Тина, — Рузюнця, то пан Мрозовский, он где-то из Ратуши.

Мрозовский, хоть и немолод давно, а живот втянул да подбородок задрал. Окинул всех шляхцицким взором и потрогал ус. «Сейчас скажет что-то мерзкое», — подумала Тина и быстро протараторила вслух:

— А то моя старинная подруга — Рузя Ковальчук, прошу паньства.

— Не такая старинная уже, — злобно прошипела Рузя, силясь сохранить улыбку, — Впрочем, я так тороплюсь.

Мрозовский вспомнил, зачем шел и отозвался:

— Я к вам, пани, по важному делу. Если у вас есть свободная минутка, то прошу уделить её мне. — С этими словами он открыл дверь в мастерскую, словно приглашая войти к себе домой.

— Видишь, Рузя? Ангажирована нынче. Свободного момента не имею. — Пожала плечами Тина, кивая на Мрозовского, и вошла.

Мрозовский щелкнул каблуками перед ошарашенной Рузей, кивнул и вошел следом за Тиной.

Мрозовский прошелся по салону, заглядывая во все углы, осматривая стены, витрины и каждую мелочь на полках. Он не поленился согнуться вдвое и заглянуть в высокую вазу на полу.

— Вы разве бывали у меня раньше? — спросила Тина.

— Я? Нет, конечно! Впервые имею честь посетить ваш салон. — Мрозовский приветливо улыбался и заглядывал в раскрытую дверь каморки. — А там у вас что?

— Там у меня приватный покой и мастерская. Проходите, если вам уж так любопытно. Я женщина честная, никого не прячу. Вдова я.

— Что вы, пани Кшыся, я совсем не потому интересуюсь! Я так сказать в силу профессиональной привычки, — сказал Мрозовский и втиснулся в каморку.

Христина пошла за ним следом. «Экий профессионал! Вот так и пропадают вещи в приличном доме», — насупилась она.

Пан Мрозовский покрутил колесо на машинке, порылся в куче тряпья, принесенного утром Рузей, заглянул в ящик, выдвинутый из комода.

— Что вы, прошу пана, себе позволяете! — возмутилась Христина и с силой задвинула ящик обратно. Старый креденс противно скрипнул, и на пол свалилась фарфоровая собачка. От удара у собачки отвалилась голова.

— Прошу пана выйти! Сейчас же! Кто дал пану право?

— А кто вам принес тот шмальц? — спросил он, ткнув пальцем в кучу на столе.

— Прошу пана, шмальц, по другому адресу. Вам подсказать или найдёте сами, равно как и выход?

— На Бога! — пролаял Мрозовский. — Тише, тише, пани Кшыся. Не нужно так кричать, еще услышат люди. Что они тогда скажут? Что «двуйка» в Жолкеве не умеет работать тихо?

Тина обомлела. Такой приличный с виду господин и из этой людожерской «двуйки».

За последние годы власть в городе менялась множество раз. Сплетен Тина не слушала, была богобоязненной и скромной, а каждую пятницу ходила помолиться в костел святого Лаврентия, в малый Вавель, как издавна окрестили костёл за красоту сооружения. Христина молилась и просила всех, захороненных в подземелье костёла, Жолкевских, основателей города, а так же всех рыцарей и королей, что лежали здесь же.

— Но что надо дефензиве от вдовы? Опись маестата? Донос? Показания?

— От вас пока ничего. Так… Одни догадки, — устало сказал Мрозовский и уселся на единственный в каморке стул. — С вашего позволения я присяду. А Ефрозынию Ковальчук… Рузю эту вы давно знаете? Это она вам вещи в ремонт носит?

— Давно знаю. Только что вам с того? Я её еще девчонкой знала.

— Да ну? Вы жили в Варшаве? — нарочито серьёзно спросил Мрозовский.

— Не жила я там. А Рузя — наша, местная она. Сирота. Вот и врёт всем, что она варшавская пани. Они на пару с Зельдой Марш врут, что варшавянки. Только Марш говорит ещё, что в Париже жила.

— Интересно… Наша, значит… — то ли спросил, то ли так сказал Мрозовский. — А откуда она столько вещей носит, вы тоже не знаете?

— Я думаю, что это заказчицы пани Марш несут, а она мне отдаёт заработать, — неуверенно сказала Христина, она теперь очень сомневалась в том, откуда берёт вещи Рузя. — Да не слушайте вы завистников! Они на Рузю наговаривают! К чему порядной панянке знаться со шмальцовниками?

Мрозовский слушал Христину, чуть склонив голову и сложив губы дудочкой под куцыми усами. Усы его Тине сразу не понравились: похожие на щетку для сапог и такие же чёрные. Мрозовский неожиданно сменил тему разговора.

— А будьте любезны сказать, пани Кшыся, кто вас так испугал там, на Кальварии?

Тина округлила глаза, в надежде, что неприятный гость скорее покинет её мастерскую.

— Попрошу не строить гримасы, — заметил Мрозовский, — Здесь не циркус. Слушаю вас.

— Девочка там была. С куклой. А испугалась я, что на мою Линусю похожа. А так… ну сами знаете, Духов день… кладбище.

— Чем же она так на неё похожа?

— Запрещаю вам этот издевательский тон, прошу пана! Куклой она похожа: платье на той кукле ну точь-в-точь как я для Линуськиной шила.

— Вы могли кому-то отдать после похорон эту куклу, — предположил Мрозовский.

— Нет, не могла, — ответила Тина, глядя на руки. — Куклу эту я ей сама в гробик положила. Любимая это была кукла у дочери.

Мрозовский тяжело поднялся со стула, опять покрутил колесо на машинке и направился к двери.

— Спасибо вам, пани Кшыся, вы оказали неоценимую услугу всей «двуйке» в моём лице, — проговорил Мрозовский важно, поджимая губы и топорща при этом усы. — Вы позволите к вам обратиться в случае крайней необходимости?

Вроде и ничего не было каверзного в этом вопросе, но Христине стало ясно как Божий день, что в случае той необходимости её никто не спросит, хочет ли она говорить с паном Мрозовским. Потому Христина пожала плечами и кивнула:

— Обращайтесь, если вам этого так надо. Только что с меня взять? Пользы с меня никакой.

— Ну, не скажите. Желаю здравствовать!

Мрозовский щелкнул каблуками, кивнул и вышел из мастерской.

Христина почувствовала навалившуюся усталость и налила воды из графина на столике.

«Такой тяжелый человек. Все жилы вытянет своими вопросами. Замучил. Душу вымотал. Забыть бы про куклу… Надо будет ещё раз на Кальварию сходить, вдруг выйдет случай, ещё раз увидеться с той девочкой», — думала Христина, отпивая воду мелкими глоточками.

Мрозовский оглянулся на окна мастерской и подумал, что нащупал ниточку к одному делу, не зря он подвёз белошвейку, ой, не зря… Надо непременно выставить слежку за этим копателем…

Ночью Тине не спалось. Она всё просыпалась, то от предгрозовой духоты, то от тяжелых мыслей. Ещё с вечера решила она, что пойдёт к пану Мрозовскому, но хотелось убедиться, что не зря придумала к нему идти. Тина не находила покоя: пан Мрозовский казался ей неприятным и даже мерзким, но выхода иного, чтоб разобраться откуда кукла у Настуси, бедная женщина не находила.

— Встречу — и тогда спрошу! А уж, если что, пойду в Ратушу, — сонно подумала Тина и уснула.

* * *

В будний день на Рынке было малолюдно. Часы на городской Ратуше только что отбили полдень. Голуби расселись на карнизе ратушной башни и затихли словно перед святой литургией.

Все хозяйки покупки сделали с утра, только школяры вертелись, как ужи, у хлебной лавки, да у лавки кондитера, совали свои носы в двери, на запах утренней выпечки.

Рузя скучала, выглядывала в окно, рассматривая красивого и рослого не по годам хлопца в школярской одежке. Зевнув, она прошла за прилавок, запахнулась в шаль и только хотела усесться поудобнее в кресле и вздремнуть часок, как звякнул колокольчик у двери и в лавку вошел пан Мрозовский собственной персоной.

— Доброго вам дня, пани Ковальчук! — он приподнял шляпу и кашлянул.

— И вам не хворать, — ответила она. Изогнулась как кошка, опершись локтями на прилавок и надула без того пухлые губы. — Чего желаете? Может вам штаны помочь подобрать или сюртук праздничный? У нас и галстуки заграничные имеются, и булавки к ним.

— Спасибо, привык обшиваться у знакомых. Я к вам по другому вопросу.

— Это у Тины привыкли? — скривилась Рузя. — Такой приличный пан и обшивается у простой швачки. Я вам могу предложить такой товар. Чисто люкс! Не пожалеете.

— У кого я обшиваюсь, то не ваше дело, пани Ефрозыния, — отрезал Мрозовский.

Он оглянулся вокруг: стены в лавке закрывали бесконечные полки да вешалки, где лежало и висело уйма разнообразного тряпья, вполне приличного вида, и совсем непохожего на поношенное.

— Прошу пани, у вас комиссионный магазин?

— Как видите, — ответила Рузя и развернулась спиной, делая вид, что поправляет товар. — Я того не скрываю, на вывеске всё написано — лавка Скарбика, да и уплачено куда надо.

— А куда надо? — прищурился Мрозовский.

— Прошу, пана, а то вы не знаете, кто на рынке поборы ведёт? Разве то не ваши коллеги? — спросила Рузя, ухмыляясь.

— Ладно вам, знаю я. Думал, может, кто еще приходит и сборы идут мимо Ратуши.

— А вы не думайте так много, пан Мрозовский, — дерзко отвечала Рузя, не забывая поводить плечом так, что тонкий шёлк блузки оголил плечо, показав кружево нижней сорочки. — У меня простая лавка, вы бы к мяснику или в колбасную лавку зашли. А что пан может взять с беззащитной женщины?

— Простая, говорите? — переспросил Мрозовский, пропустив мимо ушей тираду, он рассматривал белые сорочки, что висели одна на другой. — Хорошие сорочки.

Он еще немного походил по магазину, совсем не обращая внимания на хозяйку и пристально рассматривая товар. Рузя не выходила из-за прилавка. Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, трепала бахрому на шали и покусывала нижнюю губу.

— Спасибо, пани Рузя, — Мрозовский кивнул, прощаясь. — С вами было приятно вести беседу.

— Прошу пана… — ответила Рузя, опешив, и добавила дежурную фразу: — Приходите снова, может, надумаете что-то купить, так я помогу пану сделать выбор такой, как надо.

Когда дверь за Мрозовским закрылась, Рузя сплюнула в пол и выругалась.

Утро выдалось солнечным и тёплым. Обычную для этого времени свежесть в воздухе заменил парной зной, как обещание грозы ближе к полдню. Тина торопилась на Кальварию, чтобы до грозы успеть вернуться в мастерскую. В том, что гроза непременно случиться, она не сомневалась. Даже синее безоблачное небо не могло её обмануть — земля парила и хотела дождя. Сегодня Христина шла не на могилу Линуси, она искала встречи с вчерашней девочкой. Чёрный креп по-прежнему скрывал глаза, каждый шаг Тины отзывался шелестом тяжелого шёлка на юбке.

— Встречу — обязательно спрошу, где она ту куклу взяла. Непременно спрошу! — обещала себе Тина и торопливо шла, поглядывая на небо, не бегут ли следом дождевые облака.

Ласточки тоже ждали дождя и кружились почти над землёй, ныряя в облака мошкары. На тропинке, неподалёку от могилки Линуси, в пыли купались воробьи. Они не испугались подошедшей Христины, а только перебрались немного дальше.

— Ну, здравствуй, моё сердечко! Как ты здесь?

Тина поцеловала надпись на кресте и повязала на него голубую ленточку. А после уселась на скамейку и нервно так начала посматривать меж могилок. Уже и солнце выкатилось высоко на небо, и облака кудрявые набежали, а Христина всё не уходила, надеясь, что девочка появится. Тина сидела, словно каменное изваяние, задрапированное в черный шёлк. Только креп на шляпке бился раненой птицей на ветру.

— Пойду я, Линуся! Работать мне нужно, а еще до города добираться, — сказала Христина, поправила ленточку и потихоньку пошла по тропинке меж могилок к кладбищенским воротам.

Почти у самых ворот стояла Настуся, зажав под рукой ту самую куклу и пытаясь заплести ей косу.

— Помочь тебе? — спросила Христина, не веря такой удаче.

— Доброго вам дня, — ответила Настуся. — Помогите. Никак не могу её причесать, всё лохматую ношу.

Христина взяла куклу в руки и, сделав вид, что рассматривает её одежду, подняла подол кукольного парчового платья. «Езус Мария и Святые угодники! Это же быть такого не может! Это же не без нечистой силы всё делается…» — думала Христина, забыв, зачем у неё в руках эта кукла.

— Пани, вы если не хотите помогать, то отдайте куклу, я сама как-нибудь её заплету.

— Очень уж у тебя она красивая и платье необычное. Скажи, Настуся, а откуда ты её взяла? Подарил кто?

— Это батя подарил, — гордо отвечала девочка. — Он меня не балует, точно вам говорю. Красивая она у меня, правда?

Девочка так искренне смотрела Христине в глаза, что только память о дочери да чудесное совпадение с куклой (а Христина ещё верила, что это совпадение), принудили продолжить задавать вопросы.

— А где же ты живёшь, что гуляешь по Кальварии?

— Мы с батей на хуторе живем. Это недалеко отсюда.

В душе Христины всё трепетало. Наскоро попрощавшись с девочкой, она поспешила в Управу, к пану Мрозовскому.

Здание Управы стояло рядом с рыночной площадью, в тёмном сквере возле Василианского монастыря. Среди людей о «двуйке» ходили недобрые слухи. Говорили, что однажды в тамошнем подвале нашли повешенного, и никто не знал кто он. Из местных тело никто не забрал. Не признали, значит. А торговки на рынке шептались, что тот висельник воет ночами в подвале. Даже важные господа из Управы в подвалы заходить не решаются. Кому-то из господ Гринька-мясник родичем приходится, потому и просили Гриньку в подвал сойти. Он об этом сам рассказывал, когда напился в Рождество. Говорил, что не видел в тех подвалах никого, а раз не видел, так, значит, то дух висельника воет, никому не видимый.

Тина перекрестилась на монастырь, нащупала в кармане визитную карточку пана Мрозовского и решительно подошла к дверям Управы. Она толкнула тяжелую дверь и вошла в тёмный коридор. Внутри оказалось прохладно, и тянуло сыростью из проклятого подвала. Постояв некоторое время, и не дождавшись, чтоб кто-то из многочисленных господ обратил на неё внимание, Христина поёжилась и постучала в первую попавшуюся дверь, чтоб спросить, где ей искать Мрозовского.

— Доброго дня! А нельзя ли спросить… — начала Христина и запнулась. После темноты коридора комната, казалось, залита светом. От табачного дыма Христина расчихалась, а потом и вовсе закашлялась. Потому, чтоб не стоять столбом протянула визитную карточку пану, сидящему за столом, и ткнула в неё пальцем. — Прошу пана указать кабинет…

Из глаз Тины лились слёзы и не собирались прекращаться. Теперь ей стало страшно неловко перед хозяином кабинета.

— Вам на второй этаж, — хрипло сказал пан. — Комната как раз над моей.

— Очень я вам, пан, признательна! — Христина выхватила визитную карточку из руки хозяина кабинета и выскочила в коридор отдышаться.

Вскоре она сидела перед Мрозовским и рассказывала о своих волнениях.

— Пан Эдвард, платье-то это точно моё. Парча двухцветная осталась от платья, что для одной дамы шила. Она ещё любезно все обрезки оставила, для Линуси. Вы не подумайте чего! Я не какая-то полоумная с горя. При памяти я. Сегодня была на Кальварии и снова ту Настусю встретила, девочку маленькую, такую же, какой моя Линуся была. Так я куклу ту в руках держала, точно вам говорю! И платье видела, и с изнанки смотрела — моими руками оно сшито!

— Вы, пани Кшыся, успокойтесь. Воды выпейте, — Мрозовский придвинул графин с водою и поставил стакан. — А с чего вы так беспокоитесь? Ведь куклу могли украсть из вашего дома во время похорон. Могли?

— Могли, но её не крали из дома! — Тина сцепила обе руки, сложив как на молитву. — Вы меня разве не слышите? Говорю вам, что я ту куклу сама в гробик к дочери положила! А теперь с ней другая девочка ходит. Я бы ей куклу просто так отдала, но кукла-то должна рядом с Линусей лежать. Видела я, как гробик заколотили, опустили в яму и забросали землёй. Никто из гробика куклы не вынимал!

Тина выговорилась, выдохнула и плеснула в стакан воды. Пока она пила, Мрозовский внимательно на неё смотрел. А после вдруг спросил:

— А где, говорите, служит отец Настуси?

— Могилы он роет. Так Настуся сама мне и сказала. И живут они неподалёку, на хуторе.

Уходила Тина с тяжелым сердцем. Всё казалось, что висельник из таинственного подвала теперь за нею уцепится и в её доме выть станет.

* * *

Эдвард Мрозовский был не из тех, кто старается начальству угодить и с особым рвением своё дело делает. Он был склонен не противиться обстоятельствам, дабы не попасть впросак с излишним усердием. Вот, если возьмётся он старательно за дело, а пока концы найдёт, начальник дело-то и прикроет. По родственному, чтобы зятю брата жены, к примеру, не навредить. А так, смотришь, другая неделя пошла. Начальник торопит, газетчики всё на первой полосе выложили. Тогда не грех и постараться. Хотя случались моменты в жизни Эдварда, когда он подобно породистой ищейке, что называется, носом землю рыл. Самому себе он объяснял подобное усердие довольно просто: «Кто же поможет этой несчастной женщине, если не я. А она, бедняжка, так мила, что хоть бы и сейчас с нею уединился». Уединяться не каждый раз получалось, но Эдварду и того хватало.

Мужчиной он был холостым. Скандал с супругой все давно забыли, или сделали вид, что не помнят, или просто этот наскучил, так как новые скандалы всегда случаются. Супруга-то сбежала с заезжим жиголо, после прислала одно письмо, в котором сообщила, что снова вышла замуж, а их с Мрозовским брак теперь недействителен, ибо новый заключен в новой религии. Через полгода она вернулась, но уже к двоюродной сестре. Та собиралась принять монашество и с особым усердием взялась за возвращение заблудшей овцы на путь истинный. Так получалось, что теперь Эдвард с чистой совестью уединялся, с кем хотел.

Службу пан Мрозовский нёс исправно и по мере сил. И всё было бы хорошо, если бы не случаи на городском кладбище. Не единожды от горожан поступали жалобы на плохой присмотр за могилами. Явятся люди через несколько дней после похорон и видят — венки разбросаны, насыпь повреждена.

— Безобразие, пан Мрозовский, нет на хулиганов управы! Вот от вас только и ждём, что на место их поставите, а лучше наказать в пример другим, — говорил нотариус в кабинете Эдварда Мрозовского месяц назад. Могила его тестя через несколько дней оказалась в том самом ужасном состоянии, на которое жаловались прочие.

— Мы обязательно разберёмся. Даже не сомневайтесь! А виновных накажем. Показательно накажем!

Сейчас Мрозовский вертел в руках заявление от пани Христины Германовой. Под пресс-папье лежали многочисленные заявления от горожан.

Бричка подкатилась к воротам Кальварии. Эдвард Мрозовский соскочил на землю и крякнул, ухватив себя за поясницу.

— Ох, ты ж… грехи мои тяжкие. Сидел бы сейчас в кабинете, кофе пил, да в окне голубей считал. Ну, теперь ты, пани Кшыся, должна будешь пану Мрозовскому…

Эдвард обращался к невидимой собеседнице, потрясая указательным пальцем, а хлопчик на козлах хихикал в кулачок и крутил пальцем у виска.

Кладбищенский сторож людей не любил. Они навевали на него тоску и желание выпить. Вот и сегодня: с утра прошла похоронная процессия, и родственники усопшего занесли сторожу, что Бог послал. Пётр, так звали сторожа, воспитан был хорошо и потому вежливо улыбнулся, даже поклонился. После разложил поминальную пищу на столике и выпил за упокой души рабы божией Домахи. Из всех людей Пётр любил только её. Покойница Домаха приходилась ему супругой. Ей одной он хранил верность. Но от осознания своей праведной жизни время от времени нарушал заветы Домахи и пил горькую. Пил он её радостно, потому что никто не подойдёт со спины и не огреет чугунной сковородкой по загривку.

Сейчас Пётр смачно закусывал краковской колбаской и квашеной капусткой, как из-за угла вышел неприятный господин. Кладбищенский сторож знал пана Мрозовского и от того считал неприятным.

— Доброго дня, пан Пётр! — поздоровался Мрозовский и кивнул на столик: — Хоронили сегодня кого-то или жалование выдали?

— Доброго. Кому он добрый, а кому последний, — скривился сторож. — Прошу пана, а что, это теперь такие порядки, что человеку в тарелку заглядывать, да про жалование спрашивать?

— Ничего подобного! Не в моих правилах напрашиваться на обеды, но вся «двуйка» давно отобедала.

— Так им делать-то нечего, вот и обедают по времени. А мне следить за всем нужно. Ямы вот людям копать.

— А вы разве сами их копаете? — спросил Мрозовский и прищурил один глаз.

— Не сам. Но таким сычом на меня зыркать не надо, я с копальщиками не рассчитываюсь, то дело хозяйское, кому и сколько давать.

— Хозяйское, говорите? А в прошлом годе, это не вам вдовая молодуха с горя перстень мужнин отдала?

— Ой, Езус-Мария! Теперь и благодарить человека нельзя, всё в одно корыто мешают — и шмальцовщиков, и честного человека!

— Так уж и отблагодарила? Вы ей такую цену за яму назвали, что честной женщине пришлось семейные драгоценности из кармана доставать. Но это всё лирика. Вы мне, пан Пётр, вот что скажите. Люди жалуются, что на могилах их шерудят, венки разбрасывают. А вы за порядком не смотрите, хоть за то вам и платят жалование от Магистрата. Может, скажете мне, часто ли бывают богатые похороны? Когда много венков, дорогой гроб, на покойнике — хорошая одежда.

Сторож равнодушно жевал краковскую, заедая квашеной капустой, и молчал. Мрозовский подошел к столику и отодвинул от сторожа миску с капустой.

— Пан Пётр, я могу не побрезговать сейчас и забрать у вас обед. А потом пройти к начальнику «двуйки» со всеми теми заявлениями, что скопились у меня в кабинете.

— К начальнику «двуйки» — это лишнее. Богатые похороны случаются, конечно.

— Вот вам карточка, чтоб не забыли, где меня найти. Пан Пётр, попрошу сообщить, когда случатся такие похороны, — сказал Мрозовский и тише добавил: — Думаю, не нужно повторять о том, что разговор у нас конфиденциальный?

— Не нужно, — ответил сторож.

Когда Мрозовский ушел, сторож налил в стопку и отломил кусок колбасы.

— Визи-и-итки он раздаёт, — скривился Пётр. — Не зря люди визитёром обозвали. Как будто я не знаю, где «двуйка» находится. Вот видишь, Домаха? Ты видишь, что за люди вокруг. Ушла, а меня оставила. Чем тебе со мной плохо жилось? Теперь каждый полицейский клоп хочет обидеть одинокого человека.

По пути в Управу Мрозовский зашел в кондитерскую на чашечку кофе. В той кондитерской варила кофе очаровательная дамочка. Хоть лет дамочке было и немало, но все не во вред. Марьяна Пашкевич всегда пахла ванилью и корицей, и напоминала Мрозовскому глазированную булочку с изюмом. Пухлые губы на круглом лице всегда улыбались, у глаз собирались морщинки-лучики. Пани Марьяна, на взгляд Мрозовского, ещё вполне упругая дама, и годилась для уединений. Однажды, им удалось остаться у пани Марьяны в доме, покуда её муж, сердитый пан Пашкевич, ездил на охоту. Мысль о несвоевременном возвращении сердитого охотника возбуждала Мрозовского еще больше, чем округлые бока неверной жены. Пани Марьяна стреляла из темноты спальни карими глазами и дышала, как загнанный зверь. Уходя от страстной кондитерши, Эдвард Мрозовский ощущал себя с тяжестью добычи в руках и с не единожды стрелявшим ружьём.

Так и теперь он, не успев войти в дверь кондитерской, залоснился улыбкой и сразу стал высматривать свою козочку.

— Доброго дня, пан Эдвард, — пропела пани Марьяна из-за стойки и подарила ему одному предназначенный взгляд. — Что пан желает сегодня? Или пану, как всегда, кофе погорячее и со взбитыми сливками?

— Приветствую вас, пани Марьяна, — ответил Мрозовский, облизав губы. — Вы мой выбор знаете. К нему можно добавить штрудель яблочный, и полить сиропом.

— Прошу пана, какой сироп желаете?

— А это уже на ваш вкус.

Пани Марьяна суетилась за стойкой, насколько возможно изящно в её весе, прогибала спину, чтоб достать из шкафчика штрудель, и кокетливо заправляя за ушко прядь волос. Она улыбалась Мрозовскому, опуская ресницы как школьница. Никому из редких посетителей кондитерской не приходило в голову, что между этим пожилым господином и немолодой дамой возможна любовная связь. Когда в заведении остался занят только один столик, да и то Мрозовским, пани Марьяна вынесла маленький серебряный поднос, на котором в тонком фарфоре и под шапкой взбитых сливок дымился кофе, а рядом, политый карамелью, ароматно пах пирог с яблоками и изюмом.

— Ваш заказ, пан Эдвард, — с придыханием сказала пани Марьяна.

— Скажите мне… Дайте хотя бы надежду, что я смогу получить ещё больше, — сказал Мрозовский, поймав пани Марьяну за руку.

— Ах… — Марьяна закатила глаза, и тут же взяла себя в руки — сквозь большие окна кондитерской их могли заметить с улицы. Кондитерша поспешно отняла руку и спросила: — А вы знаете, что скоро открывается сезон охоты?

— Неужели?!

— Да, да… Мой муж, пан Пашкевич, очень любит выезжать на охоту. Если вы придёте на следующей неделе, я смогу сообщить вам точнее. Ведь пан Пашкевич наверняка откроет сезон лично.

— Вы не сомневайтесь, пани Марьяна, я обязательно зайду засвидетельствовать своё почтение на следующей неделе, — сказал Мрозовский, помешивая кофе. — Мне кажется, или вы смололи какой-то новый сорт? Необычайный вкус и аромат. С этим ароматом может сравниться разве что запах сдобы, — Мрозовский говорил со значением растягиая слова и поглядывая на кондитершу жадно блестевшими глазами.

Договорившись о свидании, Мрозовский допил кофе, рассчитался и вышел на улицу.

— Всё-таки, что бы ни говорили доктора, а кофе положительно влияет на свежесть мысли.

Холодное лето давало отдых от неожиданно знойного мая. Мрозовский не любил жару. Сейчас он спокойно мог прогуливаться в костюме, не расстёгивая пиджака, и даже вечером набросить плащ. Навстречу ему прошли монахини-доминиканки, Мрозовский снял шляпу и слегка поклонился. На что монахини ничего не ответили, только ниже склонили головы и ускорили шаг. Эти монахини были строги и мирских радостей не одобряли, отчего Мрозовский по молодости любил пошутить над ними, но всякий раз бывал пойман и строго отчитан местным ребе. Но более доминиканок Мрозовский страшился монахов Василианского монастыря. Эти сами могли поймать и за ухо отвести не в синагогу, а к своему настоятелю. Потому маленький Эдюня всегда обходил их другой дорогой.

В пятницу, когда все мысли Эдварда Мрозовского были о предстоящей рыбалке, в Управу заявился кладбищенский сторож. Он пожимал плечами, морщил усы и всё как-то не решался отойти от входной двери. Потом внимательно осмотрелся и решительно вошёл внутрь. В кабинете он уселся на предложенный стул и, обдав Мрозовского запахом перегара, стал вертеться, то заглядывая под стул, то вытягивал шею и высматривал кого-то в окне.

— Пан Пётр, что вы не сидите спокойно? Вас ждут? — спросил Мрозовский, кивая в сторону окна.

— Сесть спокойно я успею всегда. Какие мои годы… — сторож подался вперёд и зашептал, озираясь на массивную дверь кабинета: — Никто меня не ждёт, а сегодня копальщики придут — похороны богатые на завтрашнее утро назначены.

— Кого хоронят?

— Жену известного в старом городе нотариуса. Знаете, есть такой Рафаэль Гольдман, его папаша когда-то держал мыловарню. На те мыльные деньги он выучил сыночка. Сначала хотел учить на скрипача, а потом, мадам Войцеховская, что из филармонии, открыла Гольдманам глаза, все поняли, что Рафику слон наступил на оба уха и его срочно отправили в университет. Постигать юридические науки. В общем, жена Рафика Гольдмана долго болела и отдала Богу душу. А людей признательных её мужу много, потому и венков будет много и Гольдман не поскупится на пышные похороны.

— Ещё раз напоминаю, что разговор наш конфиденциален. Помните об этом. Пан Пётр, «двуйка» вас не забудет, — сказал Мрозовский и протянул руку сторожу.

— Лучше бы она про меня забыла, — ответил сторож, отвечая на рукопожатие.

Сторож вышел за дверь, Мрозовский брезгливо поморщился, достал из стола большой белый платок, смочил в воде из графина и тщательно обтёр руку.

К ночи следующего дня, обрядившись как рыбаки, трое мужчин подходили к городскому кладбищу. Если вдуматься, то возле кладбища рыбу не поймать. Не потому, что плохо клюёт, а потому что река в Жолкеве называется Свинья. Говорили, что название к ней прилепилось с тех времён, когда почти триста лет назад, во время Северной войны, в городе находился штаб самого Петра Первого. Здесь он разрабатывал планы баталий со шведами. Вроде как, самодержец и обозвал речушку таким словом. А за рыбой можно на ставок отправиться, но к нему из города по другой дороге ехать. Там можно вполне прилично наловить: хватит и для себя, и соседей угостить. А кто порасчетливее, то и продать сможет. Какая хозяйка откажется купить рано поутру свежепойманную щучку или сома?

Но если к нашим рыбакам, идущим вдоль кладбища, присмотреться, то при них никакого рыбацкого снаряжения не увидишь. То есть они идут не с пустыми руками, но рыбу этим не поймаешь.

Мрозовский сжимал в ладони рукоять маузера. От нервного напряжения ладонь взмокла, и приходилось перекладывать маузер попеременно из руки в руку, обтирая ладони о штанины. Широкий и коренастый, вполне бандитского вида сыщик, Миша Гроссман держал за поясом наган, нервно ощупывая его всякий раз, чтобы убедиться, что не потерял. Самый юный, Виктор Мазур, шел, выставив впереди себя парабеллум и приседая на каждый шорох. Мрозовский больше всего боялся, что их заметят и поднимут на смех. А до взятия преступников и дело не дойдёт.

— Виктор, не нужно размахивать оружием, как деревянной сабелькой, — язвил Гроссман.

— Почему это деревянной? — переспросил Мазур.

Гроссман беззвучно затрясся от смеха.

— Потому что я бы не дал вам другого оружия.

— Прошу паньства, говорите потише, — сказал Мрозовский, подняв одну руку вверх.

— Что вы там увидели? — Мазур выставил парабеллум в ту сторону, куда смотрел Мрозовский.

— Пан Эдвард, на Бога! Заберите у него оружие, иначе он нас здесь похоронит! — возмущался Гроссман.

— Действительно, Виктор, уберите в карман. Оружие — это не игрушка. Вдруг вы нажмёте на курок?

— Почему я нажму на него вдруг?!

— Со страха! — Гроссман снова беззвучно затрясся.

Мазур убрал парабеллум в карман куртки, бормоча ругательства, и пошел к кустам шиповника помочиться. Он почти расстегнул ширинку, как ветки кустов раздвинулись, и прямо на него вышел кладбищенский сторож. Свет от луны ярко осветил спитое лицо сторожа и слегка выкрасил в синеватый цвет.

— Пан Мрозовский, это вы? — спросил сторож, прищурив глаза.

Мазур перекрестился и тут же смачно выругался.

— Я здесь, — сказал Мрозовский и помахал рукой.

— А это кто такие?

— Мои помощники на случай стремительного отхода бандитов.

— Ага, — кивнул сторож. — Эти помогут отойти. Стремительно. И, главное, недалеко совсем идти — вот и ямы опять наготовили, — он повозмущался для порядка, поманил всех за собой и повел по дорожке между склепов.

Чем дальше заходили в глубь кладбища, тем холоднее становилось Мрозовскому. Становилось не просто холодно, а возникало навязчивое ощущение, что он сам лежит под одной из могильных плит и влажная земля обнимает его последнее пристанище. Сырость проникает сквозь сбитые доски, подушка отсырела и пахнущая грибами влага покрыла лицо…

Окончательно испугавшись своих мыслей, Мрозовский кашлянул, потом еще раз, а затем и вовсе зашелся кашлем.

— Что-то вы, пан Мрозовский, как чахоточный, — заметил сторож. — Никак подхватили заразу.

— Ничего я не подхватил, пан Пётр! — разозлился Мрозовский. — Ваши домыслы оставьте при себе. Лучше за дорогой смотрите, пока не завели нас неизвестно куда.

— А что мне за ней смотреть. Никуда дорога не денется. Это вы смотрите со страху никуда не деньтесь, вот вас как колошматит.

— Холодно здесь.

— Ну да! — тихо засмеялся сторож. — Это на вас покойники страху нагоняют. А ночь тёплая. Завтра день хороший должен быть. Видите, какие звёзды на небе? — и, не дожидаясь ответа, махнул рукой на свежую могилу, — Стойте, пришли. Вот она — могилка Фани Гольдман. Пусть покоится она с миром. Располагайтесь, где вам удобно, а мне и издали неплохо видно.

Сторож ретировался в ближайшие кусты от греха подальше, а Мрозовский с помощниками спрятался за венками. Вовремя они успели. Ждать долго не пришлось, вскоре послышались тяжёлые шаги, и к могиле подошли двое. У одного в руках были лопата и мешок, а у второго — лопата и ведро с верёвкой. Из засады гробокопатели неплохо просматривались, только лиц при лунном свете нельзя было разобрать. Они немного потоптались, покурили по одной, и принялись раскапывать могилу. Работали споро — видно, что делать это им приходилось не в первый раз.

Когда один из преступников залез в яму и стал на крышку гроба, Гроссман потянулся из укрытия и дёрнул второго за ногу.

— А-а-а! Спасите! Отпустите, заради всего святого! Ой, мама-а! — гробокопатель заорал, думая, что это покойник ухватил страшными пальцами, и свалился на напарника. Напарник остолбенел, застонал и потерял сознание.

Когда гробокопатели пришли в себя, на них сверху смотрело три ствола.

— Что вы там, заснули? Лезьте наверх, хватит прохлаждаться, — прикрикнул на гробокопателей Мазур. Он расстроился больше всех, так хотел проявить себя в поимке преступников. И теперь готов был сорвать злобу на неудачливых копателях. — Что ждёте, черти?

Мрозовскому же всё казалось безразличным, хотелось поскорее домой, принять ванную и забыть кладбищенское приключение, как страшный сон.

* * *

Одним их гробокопателей оказался отец девочки, которую встретила Христина у могилы своей дочери. Вторым же был Рузин жених, по совместительству квартирный вор, Вениамин Железов. Его давно мечтал поймать и сам Мрозовский, и другие сыщики. Только кроме слухов и сплетен, ничего конкретного предъявить не могли. Где проживал Железов, тоже непонятно. По делу привлекли и Рузю. Её вызвали в Управу, а она по неопытности подумала, что в качестве свидетельницы.

— Доброго вам дня, пан Мрозовский, — сказала Рузя, когда её привели в кабинет.

— Приветствую, пани. День сегодня точно добрый, — сказал Эдвард Мрозовский и заглянул в записную книжку. — Ефрозыния Ковальчук.

Рузя изобразила смущенную невинность: сложила руки на коленях, опустила ресницы и вообще походила на гимназистку, сбежавшую с урока и пойманную за поеданием тортов в учебное время. Стул, на котором она сидела, стоял посреди кабинета, как раз напротив окна. Образования Рузе не хватало, а вот врожденного кокетства и женского обаяния наблюдалось в достатке. Солнечный зайчик играл на гладкой щеке, путаясь в завитках волос возле маленького ушка. Рузя знала, что очень хороша собой и привыкла бессовестно пользоваться прелестями, данными Богом. Она наклоняла хорошенькую головку так, чтобы лучик солнца проходил сквозь ресницы, делал выражение её хитрющих глаз добродетельным и в то же время вызывал желание защитить.

Мрозовский писал отчет и посматривал на Рузю. Не было никакой возможности удержаться, чтобы не смотреть на саму панянку и на её грудь под шелковым платочком, что скрывал глубокий вырез на платье. Грудь то и дело вздымалась от глубокого дыхания, к пухлой губке прилипла прядка волос и трепетала на каждом вздохе. От этой картины пану Эдварду стало не по себе: и дыхание сбилось, и пульс участился, и невероятно сильно захотелось сейчас задрать девице юбки, закинуть её ноги себе на плечи и дышать, дышать… Сморгнув видение, пан Эдвард облизал пересохшие губы и сосредоточился на отчете.

Рузя заметила томный взгляд и улыбнулась маленькой победе.

— Ах, пан Мрозовский, подайте воды, прошу вас! Слабость такая, что сил нет. Сейчас сознание потеряю.

Пан Эдвард спешно подскочил, налил в стакан воды из графина и поднёс Рузе. Хотя на самом деле он совсем не был против, чтобы Рузя сейчас и в его кабинете потеряла сознание.

Рузя приняла стакан, и, покуда Мрозовский стоял рядом, сорвала с шеи платочек, открыв все прелести для ближайшего осмотра. Выпив воду, она вернула стакан и подняла на престарелого сыщика похотливые глаза. Пана Эдварда дважды просить не требовалось. Он понял всё с полуслова. Быстро подошел к двери, повернул ключ в замке и вернулся к даме. Рузя, решив, что кроме неё самой помочь никто не сможет, бросилась во все тяжкие — она поднялась со стула, подошла к окну и, упершись в подоконник, прогнула спину, как голодная кошка.

Конец ознакомительного фрагмента.