Легенды Древесных и Каменных Улиц

Людмила Ланская, 2022

Два мира взаимосвязанных между собой порталами и неожиданно возникающими проломами. Два мира с разным течением времени и укладом. В одном испокон веков сосуществовала с реализмом магия, а в другом жители отдались на волю прогрессивно развивающейся урбанизации, не осознавая, что камни помнят всё… Несколько поколений пытаются разрешить этот вопрос, перемещаясь между Древесными и Каменными Улицами, создавая собственные легенды и истории.

Ветвь мира. История четвертая

День выдался ослепительно-солнечный, и Оливка уютно устроилась на крыльце, покидав повсюду для удобства плоских подушек. Она скучала всю неделю, так как никто из друзей-соседей не заглядывал к ней, даже мимо не проходил. Бабушка пила на кухне можжевеловый джин и пела фривольные моряцкие песенки на разные голоса. Оливке не было стыдно, она смеялась, грела на солнышке пока можно хромую короткую ногу и продолжала рисовать бездарные картинки из не совсем безоблачных фантазий. Так ей было легче всего.

Картинки выходили посредственными, непропорциональными, фантасмагоричными, по общему мнению.

— Балаганный цирк какой-то вместе с комнатой ужасов и фэнтезийными куклами, — однажды вслух высказал своё мнение забредший Филин.

С собой он нес ведро со свежевыловленной рыбой, и, уходя, предложил Оливке взять парочку карасей. Филин хоть и слыл странной манерой общения, зато рыбой всегда готов был поделиться с друзьями и соседями.

— Хороши на углях, — буркнул он. — С помидорами и луком.

Рот Оливки наполнился слюной, и она неуклюже поднявшись с насеста, побрела в темный коридор дома за тазиком. Лука у них хватало какого угодно — репчатый, красный, перьевой, порей, а вот с помидорами не повезло в этом году. «Санни сможет выручить с помидорками», — больно ступая на хромую ногу, думала девочка. Заодно составит компанию за ужином, а она осторожно расспросит её о Роме. Таков был незатейливый план.

Вместе с тазиком Оливка вынесла в благодарность пиалу раскисшей малины и пол-литровую баночку малосольных огурцов — мелких, пупырчатых, крючковатых с веточками укропа и зубчиками чеснока. Филин отнекивался сначала, потом все-таки взял, обещая позже занести посуду. Банку он осторожно поставил в рюкзак, ведро с рыбой в одной руке, пиала с душистой раскисшей малиной — в другой. Нагруженный таким образом Филин напоминал странника. Оливка стояла на крыльце, натянув улыбку, скрывающую острую боль, которую она испытывала в ноге, махала смуглой рукой на прощание. Филин добрый, по-своему, но совершенно бестактный. Как только он завернул за угол их участка, две крупные слезинки выкатились бусинами из её потемневших зеленых глаз. Ночью она сожгла на заднем дворике в баке ту свою раскритикованную мальчиком картину…

Остальные же поглядев-оценив уходили со смешанными чувствами в душе, не сказав ни слова горе-художнице. И именно этим так была горда Оливка. Значит, её мазня чего-то да стоит, значит, и она умеет… поражать. А Филин ничего не смыслит, это он из вредности брякнул, не подумав.

***

Позвольте же поведать с самого-самого начала. Давным-давно, кажется в прошлой жизни, бабушки Оливки и Филина были лучшими подругами. Про таких, как они, говорят — не разлей вода, одной цепью скованы. Но всё решил случай. Обе полюбили одного парня, он же выбрал бабушку Филина. С горя и обиды бабушка Оливки выскочила замуж за бродячего циркача, укатила с ним гастролировать, вернулась с дочерью на руках и единственным узелком сменной одежды и белья. Прошли годы, дочка выросла, уехала учиться на медсестру, а там встретила мужчину — врача-педиатора, у них появилась дочь-хромоножка по имени Олив, Ноева олива, или просто Оливка — смуглая и зеленоглазая, только калека. От одиночества, упадка физических сил и обуреваемого порой клубка злых чувств бабушка стала прикладываться к бутылке можжевелового джина, дешевому пойлу, которое продавали партиями в деревянных ящиках заезжие торговцы на окраине.

В климате, где жила Оливка с родителями, было постоянно сыро и холодно, её стали мучить боли в суставах хромой ноги, появились судороги. На семейном совете маленькой кухоньки, освещенной седым светом экономламп, решено было отправить Оливку к бабушке — на юг, где тепло, дуют сухие ветра, солнце плещется в окнах домов и на поверхности заброшенных прудов, где растут гибкие стройные ивы. Папа, правда, сомневался, что спивающаяся старуха с запущенным домашним хозяйством — это хорошая компания для дочери, но мама настояла. В заботах о внучке, бабушка прекратит самоуничтожение, обретет новую цель в жизни.

Таким образом Оливка очутилась на белом пыльном перроне, провожая тоскливым взглядом удаляющийся красный, как хвост кометы, поезд. Жара коснулась её кожи, дыхнула горячим сквозняком из здания вокзала, на пороге которого ждала старуха в выцветшей цыганской шали с корзинкой продуктов, среди которых угадывалась бутылка можжевелового джина.

— Надо бы отметить твой приезд, — такова была первая реплика из уст бабушки, которую она видела впервые за тринадцать лет.

Лицо её было точно печеное яблоко, руки со вздувшимися венами-реками, ноги — сухие палки, в полосатых клоунских носках, обутые в шлепанцы-мыльницы, седина волос не могла спрятаться за дешевым слоем краски цвета «лесной орех», а на веках скатанный слой бирюзовых теней. Передвигалась она вприпрыжку, как егозливая карикатурная ведьма, только без метлы и черного кота в фамильярах.

Критично осмотрев бабушку, внучка вынесла им обеим приговор. Это, мол, из-за её генов у Оливки хромая нога, к старости высохнет совсем и будет такой же палкой — не согнуть, не разогнуть, проклятие какое-то, не иначе. Несмотря на солнечный день и яркие краски лета в душе Оливки воскресла прежняя темнота, где пусто, холодно, звуки разные, то вой, то гул, то вообще душераздирающие стоны, и не выбраться от бессилья. Многие на обеих ногах от падения туда не удерживались, что уж говорить про хромоножку. Оливка сморщила носик, боль в короткой ноге скручивалась всё сильнее и сильнее, будто пружина, отдаваясь неясной тяжестью в виски. А мама ей твердила, что уныние — большой грех. Папа же парировал: надейся, дочка, на лучшее, но приготовься к худшему. Вот и теперь — папа оказался прав.

Оливка ей тут же заявила, мы с тобой незнакомцы, но давай попробуем поладить, раз уж нас навязали друг другу. Смелая худосочная девчонка в красных шортах и зеленой майке, лягушонок не иначе, протягивала ветвь мира. Олив, Ноева олива, можно просто — Оливка. Рот до ушей, аж уголки дрожат, так натянула вынужденную улыбку. Глаза большие, густо-зеленые. Уши слегка торчат — это ей от зятя досталось в наследство. Нос короткий, аккуратный, как у матери и деда, которого Оливка вряд ли когда-нибудь увидит воочию, да даже на фотокарточках не сохранился его облик, лишь в дырявой памяти бабушки. Волосы обстрижены по подбородок, убраны от лица к вискам блестящими заколками-бабочками.

— На самом деле мы с тобой знакомы, только ты мелкая пискля была тогда. Сейчас тоже не особо подросла, — бабуля скосила мутный взгляд вылинявших зеленых глаз на хромую ногу внучки.

Оливка остановилась передохнуть. Кепка, которую вручил перед отъездом отец, была ей великовата, поэтому она постоянно приподнимала козырек, чтобы видеть дорогу. Заколки под ней мешали, давили на голову, пришлось снять и убрать в карман шорт. Кепка до сих пор пахла магазином — ароматизированный воздух, пластик, кофейные зерна и персиковая жвачка. Оливка очень любила папу, он многое для неё делал, заботился, искал способы облегчить боли в её ноге. И сейчас кепка оказалась очень кстати, в отличие от блестяшек-заколок, которые навязала ей мама…

Шли они, казалось, целую вечность. Дорога была волнообразной, приходилось прилагать усилия взбираясь и осторожно спускаясь в очередную выбоину. Кругом одни ивы — шумящие зелеными косами, шепчущиеся, хохочущие меж собой над девчонкой-калекой. Рядом с ними всегда присутствовал запах воды. Оливка почмокала пересохшими губами. Неужели у бабули из питья только этот проклятый джин?

Бабушка будто прочла её мысли и выудила из корзинки стакан с клубникой.

— Ешь смело. Мытая.

— Спасибо.

Оливка взяла из стакана одну из больших клубничин, впилась зубами в алую мякоть и заслышала в косах ив хихиканье.

— Не бойся. Это русалки выползли из озер, локонцы расчесывают, чертовки. Утянули на дно моего любимого! Эй, рыбьи девки, а ну — кыш отсюда!

Воздух взорвался от шлепков рыбьих хвостов и плеска водной глади. Подул вялый ветер, зашелестели ветви ив, грациозных, гибких красавиц. А затем снова тишина.

Бабушка замахнулась сухоньким кулачком в сторону ив, затем почувствовала на себе ошарашенный взгляд внучки, чуть не подавившейся ягодой.

— Чего, не веришь? Поживешь с моё, ни в такое уверуешь!

Она залилась сатанинским смехом, дребезжа бутылкой джина в корзинке. Оливка прожевала клубнику и поплелась за старухой в клоунских носках и со скатанными бирюзовыми тенями на веках дальше.

Ягода оказалась кислой-кислой… Хорошенький прием.

Вечером бабушка накормила её исправно, позабыв о неудачном инциденте утром. Яичница-болтунья с помидорами и зеленым луком, тосты с козьим сыром и беконом, сладкий джем из ежевики, не чета купленной у торговок с Юго-Восточного Базара клубники. Потом был крепкий черный чай с сушками на крыльце, где бабушка раскидала седалищных подушек, как она их обозвала. Чтоб внучке было удобней и её ножкам. После чая и полстакана джина бабушка пустилась в рассказ о недошедших до Оливки письмах и просьбах дочь приезжать почаще. Но мама Оливки с годами ушла в работу, пациенты отнимали много сил и терпения, а смотреть, как мать спивается на этой своей странной Улице Ив, у неё не было резервов.

Улица Ив — If Avenue, как писала остроумная бабуля, в обнимку с бутылкой джина и корнишонами. Улица «Если». Если бы парень женился на бабушке Оливки, то не утонул бы в том озере, если бы не союз матери и отца Оливки, то она была бы здоровой и крепкой, гибкой и стройной, как ива. Она же даже плавать не может, бедное дитя. Вот про маму с папой — это старуха зря сказала. Отец совершенно был не причем её хромоты.

— Если бы, да кабы. Меня вообще могло бы и не быть! Ни только у мамы с папой, но и здесь и сейчас! — кричала на очередные излияния сумасшедшей старухи Оливка, швыряясь плоскими подушками в стрекочущий ночными насекомыми и благоухающий ночными цветами запущенный сад.

— Знаешь, русалка тоже хромала, когда стала человеком. Каждый шаг причинял ей боль. Променяла хвост и сестер-шутниц на мужика-красавца. А он… Он…

— Хватит. Русалки, мужики, джин. Бабуль, давай спать, а?

Ей смертельно хотелось домой, но она прекрасно понимала, что для её больной ноги здесь лучше. По крайней мере, пока там не пройдут дожди и холод, и мама с папой перестанут грызться из-за её здоровья…

В ежевичных кустах прятался сверчок, пиликал и пиликал всю ночь. Оливка лежала плашмя на жестком матрасе, набитом конским волосом, на плоской седалищной подушке, расшитой ромашками и беззвучно плакала, сырость разводила. Вот такая она слабенькая, хиленькая, зачахшая веточка мира.

А потом всё переменилось. Появились друзья-соседи и даже романтический интерес. Она понимала — шансы ровны нулю, но как же приятно и больно одновременно было влюбиться впервые в жизни. Как откусить заветную алую ягоду клубники и обнаружить кислинку в самой сердцевине. Чтобы хоть как-то выразить чувства Оливка стала рисовать, много, многострадально, как высказалась Мистика — мрачная, специфичная натура, даже в жару носила кофту с длинными рукавами и темные кеды. Филин появлялся не часто, бабушка его терпеть не могла. Из очередных пьяных излияний Оливка поняла, что он сильно напоминал своего погибшего деда в этом же возрасте. Вот беда-то… Кому бабушка была всегда рада, так это Санни — девочке-блондинке в «деревенских» платьях с парусиновыми кедами. Наверное, в ней она видела себя прежнюю — задорную, приветливую, лучистую. С Санни заглядывал и Ром — самый старший и солидный из их компании. Оливка в тайне ревновала Рома к Санни, изводила себя мыслями, что это они всё время вместе к ней приходят, и что делают, куда уходят?

От злости стопу начинало крутить неимоверно, хоть вой. Темнота дышала в затылок мерзким холодком. Из её клыкастой пасти стало разить болотной сыростью. Темнота засасывала девочку в свои жадные объятия, хотела выпить свет, добро, любовь до капли, как медовуху или квас. Оливка молилась, вспоминая заветы мамы, просила прощения, отгоняла, как могла, ядовитые мысли, звонила поболтать на отвлеченные темы с Мистикой. Они сдружились, потянулись друг к другу, два зацветших сорняка, так их обозвала бабушка.

— Колючки вы обе. Но и это пройдет. Расцветете, окрепнете. Роза же тоже колючая, — усмехалась старуха, пропалывая грядки.

Оливка подвязывала помидоры и огурцы, молчала, но вслушивалась. Похоже, бабушка не растеряла мозги, как считал папа. И все же себя она колючкой не считала, странноватой из-за тяги к рисованию безумных картинок — это да, а вот колючей совсем нет. Наоборот Оливка с радостью шла на контакт, тянулась к людям, хотела успеть всё и сразу, несмотря на недуг, а может как раз из-за него.

— А вот за Санни я тревожусь.

— Чего это вдруг?

Оливка так быстро откликнулась, что бабушка надолго замкнулась, пожевывая губы. Эх, стоило попридержать язык. Набежали тучки, заморосил мелкий грибной дождик, точно из сита. Оливка побежала вразвалочку прятаться на веранду. Старуха крякнула, очистила тяпку от земли, травы и корней, и поплелась следом.

— Лягушонок раненый ты мой.

Она попросила внучку принести из холодильника — старого, низкого, ворчливого монстра, найденного на кладбище старых вещей и реабилитированного за низкую плату ремонтником с Юго-Восточного Базара, два стаканчика с клубничной шипучкой. Оливка сообразила, что будет пояснение тем невольно брошенным про Санни словам и безропотно пошла за напитком. Клубничную шипучку любила она. Бабушка говорила, что там тонна сахару, но изредка присоединялась выпить.

— Сладко, — почмокав, сказала старуха, прикрыла глаза и продолжила.

Девочка в нетерпении дрыгала коленом. Бабушка коснулась шершавой мозолистой ладонью, успокаивая, произнесла с хитрецой во взгляде:

— И на солнце ведь тоже бывают темные пятна. Затмения находят.

Оливка почесала красную точку у локтя — укус комара, задумалась крепко. Санни она знала не так хорошо, как Мистику. Больше по-добрососедски. Она её немного побаивалась, ведь Санни была старше, красивее, умнее, ловчее, смелее и… Что уж таить, Оливка ревновала её к Рому. Они хорошо смотрелись вместе. А Оливка… Оливка считала себя посмешищем, ребенком, калекой, поэтому общалась с Санни, как с доброй, приветливой соседкой, которая в случае чего, готова будет выручить и помочь. Замечания-наблюдения бабушки странным образом тепло отдались в её маленьком, эгоистичном сердечке.

Дождь рассеялся также внезапно, как и посыпал. Меж тучек просочились прямые солнечные лучи, словно волосы небесной богини дня. Оливка зашла в дом, вымыла стаканы, убрала бутылку с остатками клубничной шипучки в холодильник, тот довольно заурчал и щелкнул, позвонила ставшей за долгие часы нелепых и пространственных разговоров закадычной подруге Мистике.

Как обычно Мистика пустилась в обсуждение научных статей, популяций голубых соек, «черных дыр», фольклора востока, поющих барханов, коснулась пару раз темы обоих полов и про то, что мальчики-ровесники — это сущий ад, Оливка мигом согласилась и вот тогда-то смогла вставить слово:

— Вы с Санни давно ведь дружите?

— Ну да, с младенчества, я же рассказывала. Давай-ка лучше вечерком загляну, у вас там ты говорила, надувной бассейн в сарае завалялся, могу помочь с ним. Наполним водой и поплескаемся под луной. Бабулька твоя же будет не против, если я останусь на ночь? Она у тебя посговорчивее, особенно когда наклюкается. У своих родаков как-нибудь отпрошусь. Торги выиграть можно, если впрячься, как следует и… наобещать, что выполнишь двойную дозу обязанностей позже. Эх, надувной бассейн, конечно, не сравнится с открытым озером. Знаешь, как круто мы с Филином совершали вылазки ночью к озеру.

Оливка поморщилась. Она устала каждый раз слушать байки про русалок и дедушку Филина. В частности про озеро. Она не умела плавать, не могла…

— Да-да. Мистика, так что с Санни в последнее время не ладите? Ты больше тусуешься либо с Филином, либо со мной.

«Тусовки» их ограничивались телефонными разговорами или когда Мистике удавалось улизнуть из многодетной семьи в дом бабушки Оливки.

— Что тут скажешь. Ей сейчас интереснее с парнями зависать.

У Оливки образовался ком в горле, и она сипло сказала:

— С Ромом?

— Ага. Филин тоже с ними как на привязи ходит. Совсем чумной пацан стал. Раньше мы с ним отлично ладили, а сейчас… Как появился на Улицах Ив этот гад Рóман, так Филин как с катушек слетел — глазища под очками расфокусированные, мутно-бледный какой-то, точно когда сливки переборщишь в кофе, вот такой стал. А Санни вообще не узнать — благоухает и светится чудовищнее обычного наша Солнечная Фея. Жалко ребят. Колдун он что ли, этот гад Рóман?

Вопрос был риторического характера. Мистика частенько задавалась такими вопросами, не требующими прямых ответов, или же вовсе каких-либо ответов.

Оливка отодвинула трубку подальше от уха. Мистика так разошлась в раздаче кличек, что Оливке стало тошно.

— Послушай, послушай, Мис…

На другом конце провода раздались ор и возмущения.

— Прости, Оливка. Мать зовет.

— Ничего. Сегодня все равно с бассейном и ночевкой не выйдет.

— А, ну ничего.

Похоже, Мистика уже и забыла о собственном предложении покупаться под луной, потеряла интерес. Оливка даже выдохнула.

— Отбой.

— Отбой, ковбой! — прокричала в ответ Мистика и шваркнула трубку на аппарат.

Долгие длинные гудки из раковины телефонной трубки еще некоторое время транслировались в ушную раковину Оливки. Она не могла дышать. Воздух проникал через рот, сквозь зубы со свистом, потом она положила трубку, провела ладонями по лицу, как будто стирая налипший плотно грим, и откинулась на жесткий матрас. Под потолком носились две жирные зеленые мухи, бабушка на кухне мыла только что сорванный с грядки базилик. Запах заполз в комнату, смежную с кухней и верандой, отогнал мух. Оливка обеляла имя Рома в своих мыслях, боясь признаться вслух в чувствах к нему, тем более Мистике.

— Репейник ты настоящий, дорогая подружка, — на манер бабушки шепотом выговорила Оливка сама себе и закрыла глаза.

***

Неподвижно она стояла среди грядок с зеленью и капустой, пристально всматриваясь в льющийся с темных небес серебристый свет полнолуния. Мимо босых её ног прошмыгнули ящерицы, квакали заблудившиеся на плоских камнях вкруг цветника лягушки. Напитавшись серебристо-темно-зеленым сиянием, она улеглась тут же на землю, на подушки мха щекой, зарылась в траву. От обломанных, примятых стеблей в воздух ударили ароматы мелиссы, базилика, лимонной травы и настурций.

Новенький сон был, словно конфетка-сюрприз, она уловила все тонкости запаха и вкуса, а затем перед ней развернулись детали будущей картины. Море, альбатросы, тревога в душе, светлые локоны разметал соленный ветер по точеному личику-сердечку, в тонких изящных руках очки с круглыми стеклами… Море гудело, девушка на скале лила слезы, осторожно держа очки, солнце за горизонтом было бледно-желтым слабым опаловым отблеском угасшего дня…

Потом она почувствовала, как сама плывет по воздуху, в нос бил запах можжевелового джина и чьи-то шершавые, мозолистые руки приглаживали её разметавшиеся от сна волосы.

***

Утро было солнечным, но ветреным. Оливка умылась, почистила зубы, голова её была тяжела как никогда, боль в хромой ноге вернулась, глаза красные, под ними фиолетово-черные круги-тени. Методично расчесав волосы на прямой пробор, убрав от лица к вискам мешающие прядки блестящими заколками-бабочками, она переоделась в джинсовый сарафан поверх оранжевой однотонной футболки — захотелось быть поженственнее. Обула кожаные с переплетенными шнурочками сандалии, на руки — браслеты с малахитами. Щелк-щелк, образ готов. В груди покалывало от трепетного предчувствия. На щеке обозначилась ямочка от частой блуждающей улыбки. Мистика её бы не узнала…

Девочка отказалась от завтрака — яичница с беконом, тост с маслом и ежевичным джемом, крепкий черный чай с лимоном и мятой. Бабушка была тиха и добра как никогда, но Оливка этого не заметила, спустилась к своему насесту, выпила спустя полчаса все-таки таблетку, прописанную отцом от болей в хромой ноге. К лекарствам она разумно и с осторожностью прибегала, не хотела привыкать. Бабушка тревожно поглядывала на неё всё это утро.

Новая картинка отличалась от прошлых. Это Оливка ощутила с первых же мазков. Еще никогда она не рисовала море, да так детально, а ведь в жизни не видела его ни разу. Напрягая память, она все же не смогла столь конкретно изобразить силуэт плачущей блондинки на скале, а вот очки с круглыми стеклами были прямо-таки центральной деталью среди темных, бушующих волн…

— Привет, Оливия, — радушно выговорил Ром, вошедший через не запертую калитку.

Рука с кистью сладостно задрожала над холстом. Оливка отложила кисточку, улыбнулась, тихо приветствуя в ответ. От любовного чувства у неё аж пальчики на ногах поджались, и в глазах появился маслянистый блеск. Триумф был не долгим. Ром пришел не один. Тут же из-за спины парня показалась Санни — «деревенское» бежевое платье в мелких маргаритках, распущенные волосы, завитые кольцами на концах, парусиновые белые кеды.

— Привет.

Оливка только кивнула девочке.

Санни обогнула высоченного Рома и уставилась шокировано на незаконченную картину.

— Что такое? — спросил поспешно Ром — рыцарь в сияющих доспехах.

Санни зажмурилась, отвернулась от картинки, порозовев. Немного придя в себя, обратилась сурово к Оливке:

— Как ты узнала? Как ты могла «подглядывать»?! Чертовка!

Девочка потянулась к картине с таким страшным порывом разрушения, что Оливка испугалась, подскочила, ойкнула от боли и чуть не упала — Ром успел её подхватить подмышки.

— Объясните же, наконец, что происходит? — по слогам выдавил Ром, усаживая, словно драгоценную куколку Оливку на седалищные подушки.

— Она рисует чужие сны.

Голос Санни был жестким, холодным, как металл.

— Тогда… — проматывая в памяти весь прежний «балаганный цирк» на своих сожженных картинках, соображала Оливка.

— То были сны твоей бабки, глупая! Ох, неужели она тебе не рассказывала про то, что в вашем семействе по женской линии передается такая способность?! Вот она и глушит рассудок джином!

Оливка понурила голову, сжав кисть в руке. О матери она даже не вспомнила. Была ли у той такая же способность?.. Может ли быть так, что зарываясь в работу и наставляя дочь на путь молитв, она тем самым уходила в сторону от такого дара? Оливка решила, что всё так и есть.

— Хм, значит — это то, что снилось тебе прошлой ночью, Санни? И она видела тоже самое. Любопытно.

Санни скрестила руки на груди, отвернулась, краснея пуще прежнего.

— Но что-то ведь послужило спусковым механизмом… — разглядывая картину, озвучивал мысли вслух Ром.

— Цирк. Верно. Бабушка и дед. Филин был прав. А я их уничтожила… — рубленым тоном произнесла Оливка, закрывая палитру.

–…И после этого увидела сон того, о ком размышляла столь упорно накануне, — заключил радостно Ром. — Не расстраивайся, Сан. Это всего лишь сны…

Санни его заверения нисколько не успокоили. Она сверлила каким-то новым чужим взглядом растерянную девочку, горе-художницу, а потом сказала:

— Ладно уж. Ты же не знала. Я ухожу.

Ром сунул руки в карманы брюк, покачался на пятках, присвистнул и заключил:

— А мне сны не снятся вовсе.

— А ты хотел бы? — спросила вкрадчиво Оливка, пряча глаза полные слез.

— Милая маленькая Оливия, думаю, тебе стоит переговорить с бабушкой. Затем извиниться перед Санни. Протяни ветвь мира.

Оливка вскинула голову с надеждой во взоре. Её бедное эгоистичное сердечко учащенно забилось. Ром пожал ей руку, встряхнув. Вокруг сильно запахло корнем горечавки и шалфеем. Таким образом, он передавал ей часть своей уверенности и сил. Она была точно деревце, требующее щедрого полива.

— Спасибо, — открыто и легко сказала Оливия.

На её щеке вновь обозначилась ямочка.