Петербургские романтические новеллы

Людмила Ив (2024)

В новеллах Людмилы Ив сплелись воедино реальность и мистика, прошлое и настоящее Петербурга, его загадки и откровения. Автор предлагает читателю погрузиться в романтическую атмосферу Северной столицы, пережить вместе с героями невидимые драмы и нежданные радости. Книга «Петербургские романтические новеллы» — приглашение на прогулку по маршрутам судеб самых разных людей. Их жизненные истории становятся частью современного петербургского пейзажа и находят отражение в новой мифологии города.

Две розы

Тени двух мгновений, две увядших розы…^[4]

Когда Невский проспект погружается в вечерние сумерки, и небо над ним затягивается тонкой кобальтово-синей плёнкой, совершенно однотонной, беззвёздной и безоблачной, от которой тянет нежной сентябрьской прохладой, это время, если угодно, превращает проспект в ярко освещённый парадный коридор, по которому движутся люди, машины, лошади, тянущие за собой туристические кареты или коляски. Остановится такая лошадка перед светофором и косит тёмно-сливовым глазом, пережидая красный свет, ощущая себя не то машиной, не то гужевым транспортом, не то и вовсе вороной с белыми подпалинами.

В сумерки здесь всё фантастически прекрасно! Фасады, подсвеченные светодиодами, обретают диковинные формы и тянутся по краям каменного коридора, словно банкетные столы, на поверхности которых выставлена хрустальная и стеклянная посуда, перевёрнутая от дождя вверх дном: тут и золотой фужер шпиля башни Адмиралтейства, и лафитная рюмка купола Дома Зингера, и ещё, пожалуйста, три белых блюдца циферблатов на башне городской Думы. Здесь фонари по краю поребрика — будто позолоченные мельхиоровые ложки и вилки, натёртые до блеска и сервированные в два ряда. Есть и десертная история: розетки фар встречных автомобилей, медовые, сахарные, пряные, слепящие глаза прохожим.

Невский — это приглашение к наслаждению, и люди прогуливаются здесь не спеша, с любопытством заглядывая в окна магазинов, кафе, ресторанов. В ресторане же всегда празднично и нарядно: зеркала, вазоны, сияют белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, струится золотистый свет от ламп и гуляет, бликуя, по фарфоровым тарелкам, хрусталю и столовым приборам. Звучит музыка, поют и пляшут цыгане, щёлкают пальцы, и душа наполняется ощущением сытости и удовольствия.

В одном из ресторанов, расположенном близ Аничкова моста, в этот вечер было не так много посетителей. Впрочем, скоро ожидали важных особ. Из парадного зала выпорхнула официантка, девушка двадцати шести лет, с высокой пышной чёлкой, напоминающей густо взбитый крем над бисквитным тестом, и прошла летящей походкой мимо музыкантов, отдыхающих во время перерыва в кожаных креслах бара.

— Эфемерное существо! — восторженно вздохнул ей вслед скрипач, мужчина лет шестидесяти пяти, с прямыми тонкими, доходящими до плеч седыми волосами, обрамляющими гладко-розовую проплешину на темечке. Официанток он боготворил, называл ангелами, порхающими под звуки его скрипки между столиками, как между цветами.

Напротив скрипача, закинув ногу на ногу, сидела вокалистка Лёля. Это была стройная смуглая женщина в длинном тёмном платье с красной шалью на бёдрах. Её гладкие чёрные волосы были высоко убраны и стянуты в хвост. Лицо у цыганки было немного вытянутое, нижняя челюсть и крупные узкие зубы оставляли вместе ощущение чего-то животного, таящего в себе дикие страсти кочевых предков. Она неспешно пила из бокала апельсиновый сок, устроив кисть левой руки на подлокотнике кресла так, что казалось, запястье и каждый палец, унизанные множеством тонких серебряных браслетов и вычурных колец, представляли какую-то свою историю.

— Ну что, Павлик, как твоя Вероничка? — спросила Лёля, когда официантка скрылась за дверью, ведущей на кухню.

Павел — гитарист, плотного телосложения мужчина с копной волос пшеничного цвета и веснушками на всё лицо, совсем не похожий на цыгана. У Павла были: коллекция пустых винных бутылок, мать — учительница русского и литературы в соседней комнате двухкомнатной квартиры на Васильевском острове — и глухой сибирский кот с родословной — подарок от друга-художника, отчалившего по случаю на постоянное место жительства в Лондон.

— Мы расстались…

— Вот как.

— Что общего может быть у меня с девушкой, которая не знает, что такое виолончель, — отмахнулся тот. — А ты когда замуж пойдёшь?

— Того единственного ещё не повстречала… — с наигранной скорбью в голосе ответила Лёля, игриво поведя плечом.

Тем временем Леночка уже принесла поднос с тарелками в моечную. Посудомойщица Татьяна, с которой Леночка иногда судачила о том о сём, — брюнетка с тонкими и миловидными чертами лица, на котором лежал отпечаток уставшей от быта женщины, отдалённо напоминающий глубокий взгляд врубелевских царевен с большими страдающими глазами в два чернеющих агата на бледном овале.

— В зал «королева воланчиков» пожаловала, — с порога выплеснула новость Леночка. — Кажется, у неё ещё больше губы опухли от филлеров и свежий мальчик. Ну как — мальчик… лет тридцать с хвостиком, но хорош. Очень хорош. Воркуют, как голубки. Сейчас выпьет и будет романсы заказывать, гладить своего воланчика по каурой чёлке и хихикать, как девочка. Когда меню принесла, он на меня ласково посмотрел, теперь вот стопудово замену сделают, Максима поставят.

Она оказалась права. На пороге моечной возникла сухощавая фигура администратора зала — дамы с насурьмлёнными бровями и короткой, почти под мальчика, стрижкой окрашенных под седину волос.

— Леночка, — наскоро проговорила она, — знаешь что, останься пока, не ходи в зал, покури, пока у артистов перерыв. Я на четвёртый столик Максима ставлю. Там ситуация сложная.

— Вот, денег у неё на всё хватит, — с полусмешком произнесла Леночка, когда они с Татьяной остались вдвоём. — Пошли покурим.

Они спустились по чёрной лестнице во внутренний дворик. Здесь у крыльца стоял круглый пластмассовый столик, на котором томилась наполненная окурками стеклянная пепельница.

— Как твой Вадик? Подарки делает?

— Какое там, — удручённо сдвинула брови Татьяна. — Это тихий ужас! Я думала, что он меня в свой дом привёл, чтобы с матерью познакомить, а она… вот до чего мерзкая старуха! Еле ходит, но свои три седые волосины катает на термобигуди, губы мажет в немыслимый розовый цвет, только мимо — видно, слепа и руки трясутся. Конечно, всю жизнь при муже-генерале, вдова, вот теперь и её сын старается ей угодить, как отец учил. Это, представляешь, она своим дребезжащим голосом рассказывала, какие ей сын привозит деликатесы, но мне даже чай не предложила. Квартира шикарная, четырёхкомнатная, в «сталинке», а живёт одна. Книг вообще почти нет, картины, вазочки, статуэтки, ковры… Нет, ну как он мог подумать… Понимаешь, он подумал, что я могу подружиться с его матерью и приходить за ней ухаживать. И развлекать, наверно, тоже. Я же на флейте в музыкальной школе училась и ещё окончила медицинский колледж — рассказала ему об этом… Ну не про посудомойку же и про двоих детей… Подумала, вдруг спугну. И он же таким заботливым показался, стихи читал, а теперь всё… обидно очень…

В глазах её сверкнули слёзы.

— Надо было сразу про детей сказать, — резюмировала Леночка, стряхнув пепел на землю. — Мужикам следует обозначить задачу. Не тянет — сорри и гуд-бай! А деньги-то обещал или так?..

— Мы о деньгах не говорили. Я влюбилась.

Лицо Леночки исказилось сочувствующей кисло-удручённой миной.

— А как без любви? — продолжила Татьяна. — Без любви тошно. Вон цыганка в нашем ресторане: женщина статистической внешности, больше краски и гонора, но какого высокого о себе мнения! Чёрт возьми, я не хуже, и мои чувства бескорыстны. А может, действительно не надо по любви? Надо, как эта Люли… Ляля, Лёля… как там её… Ей розы корзинами заказывают, а мне женатики приносят повядшие астры с дачной клумбы. Вся из себя такая королева. А морда как у лошади, и вообще нет никакого образования. Поёт с кальки. Одно слово — цыганщина. Смотрит на нас, как на клопов каких-то, свысока. Хоть бы слово выдавила, когда я с ней здороваюсь, глаза задвинет к потолку и чешет дальше, нос кверху. Ей, как и мне, тридцать два. Одного возраста. По одной лестнице ходим. Она, как и я, — обслуживающий персонал. Только она мужиками крутит, деньги с них имеет, машину, квартиру имеет, по заграницам ездит. Детей своих нет: зачем такие обременения?! Какие у неё печали? Она и не знает, что такое печаль. Улыбается всё время. Даже когда песни свои цыганские орёт с этим их напускным надрывом.

Ей бы хвост лошадиный на темени ослабить. Может, и узнала бы, что такое в два часа ночи штопать детям носки, вставать в шесть утра, вести одного в сад, другого — в школу, умолять соседку или бабушку, чтобы из сада забрали вечером, потом бежать на работу, а вечером здесь до полуночи мыть тарелки. Ты её маникюр видела? Она тарелки никогда не моет. А меня дома от тарелок тошнит, я скончаюсь за мытьём тарелок и при подсчёте расходов на детей. Влюбилась — и тут не повезло. Поначалу всего много, всё кажется полным, а потом — будто выжженная пустыня. Жизнь сгрызла. Это ж как там:

…Было счастья столько,

Сколько влаги в море,

Сколько листьев юных

На седой земле…

Прекрасно и волшебно — это когда нота «до», а нота «после» — это уже когда весь романс спет до конца.

— Ладно, — Леночка потушила сигарету о край стола и окурок подбросила в переполненную пепельницу. — Пошла в зал.

Тёплый свет от ламп нежно золотил фарфоровые блюда, сияли белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти.

За столиком у окна сидела пара, мужчина и женщина. Женщине было за пятьдесят, она смеялась, жеманно поджимая наливные алые губы, и игриво вертела головой, но ни один волосок в её ровной причёске не дрогнул от движений и, казалось, знал своё место, надёжно закреплённое за ним. Пока официант наливал в бокалы бургундское, женщина кокетничала с сидящим напротив кавалером, скользя кончиком подбородка над кистью руки, изломанной в виде обнажённой буквы Г. Когда бокал на четверть наполнился, женщина плавным театральным жестом увела кисть от подбородка и коснулась пальцами висящего на шее золотого кулона с бриллиантами и сапфирами, словно от него она получала магическую силу. Её спутник был намного моложе своей дамы, и, судя по тому, как он внимательно её слушал, дотрагивался до её руки, до пальцев с морщинистыми складками на суставах, унизанных золотыми кольцами, и раз даже умудрился погладить широкую сухую мочку уха, оттянутую крупной серьгой из того же бриллиантового комплекта, что и кулон, можно было подумать, что молодой мужчина привёл в ресторан свою мать, чтобы побаловать в день её рождения.

В какой-то момент он повернулся в профиль, показав туго сплавленный прямой нос, широкие тёмные брови вразлёт и лукаво приподнятый уголок очерченных природным контуром мягких губ.

— Романс для дамы. Что-нибудь о любви и о цветах, — громко шепнул мужчина склонившемуся официанту. Тот кивнул и направился к музыкантам. Оплату услуги, как, впрочем, и все блюда и напитки, включили в счёт.

Лёля положила ладонь на крышку рояля, ощутив лёгкий холод полированного дерева.

Капли испарений катятся, как слёзы,

И туманят синий вычурный хрусталь…

Воспоминание пятнадцатилетней давности пронеслось у неё перед глазами. Она вдруг припомнила, как от Токсово до Девяткино брела по рельсам босиком и всё её нутро разрывало от горячего стыда и обиды. Деревья и кусты вдоль насыпи казались чёрно-синими, таинственные ночные шорохи и вздохи от воды наводили суеверный ужас.

…Одна из них, белая-белая,

Была как попытка несмелая…

По лососиной тушке, сверкающей от капель лимонного сока, скользнула серебряная грива ножа. Молодой мужчина наполнил вином бокал своей великовозрастной дамы, стараясь угодить не хуже официанта. В другой стороне зала появилась Леночка, тонкая и лёгкая, как берёзка, с ласковой услужливостью она была готова принять заказ у новых гостей. Играла гитара, стонала скрипка, по залу струился тёплый золотистый свет от ламп, сияли белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, и бешено колотилось сердце поющей цыганки.

Лёля узнала молодого мужчину за столиком у окна. Это был её одноклассник, из-за которого она порезала себе вены в десятом классе, после той злополучной вечеринки в Токсово. Он же потом ходил гордый, как гусь, что из-за него девчонка попала в дурку. Отец дал взятку, чтобы выпустили без справки, а на выходе врач ему сказала, что дочь лечить надо от любви и готовиться стать дедушкой. Но всё иначе обернулось: она только раз в школе появилась, укусив учителя русского языка в руку — уж очень её взбесил тыкающий в её раскрытую тетрадь настырный палец с загрубевшей кутикулой вокруг тусклого обкусанного ногтя. К тому же её отец скрутил и пригвоздил лицом к парте мать этого юного ловеласа, и всё потому, что она во время родительского собрания во всеуслышание заявила о «низкопробности цыганского отребья». После этого Лёлю из школы исключили, аттестата она не получила. А в июне у неё случился выкидыш с осложнениями. Мальчик, в которого она была так влюблена, ушёл в модельный бизнес и после часто мелькал в разных рекламах мужской одежды и духов. Она собирала в отдельную папку все его фотографии, вырезки из журналов и хранила на флешке картинки с ним из электронных изданий. Теперь он касался белой руки женщины старше его вдвое, которая платит за ужин, за песню и за его ласки.

…Другая же, алая-алая,

Была как мечта небывалая…

«Воланчик» повернул свой чеканный профиль в сторону цыганского пения и замер на долю секунды, прислушиваясь. Сдвинув свои красивые размашистые брови, он будто что-то вспомнил, будто чей-то знакомый голос его позвал, но тут же растворился, увял в туманном блеске бриллиантов сидящей напротив кокетки среднего возраста.

…Увяли. Конец. Не цвести им уж вновь.

А с ними увяла и чья-то любовь…

Лёля допела последнюю строку романса, выключила микрофон, быстро вышла из зала в галерею и, отойдя к окну, нервно поправила силиконовый протез, имитирующий правую грудь. Сегодня утром она получила заключение от врача:

метастазы оказались и в левой груди. Мёртвая печаль охватила всё её тело, и только сердце тряслось в ознобе от внезапно нахлынувших воспоминаний. Говорят, у цыганской души так: либо сильно любит, либо сильно ненавидит. А если любит, так небывало: одного и до конца. Увидев выходящую из дверей официантку, Лёля вздрогнула и быстро отвернула лицо к окну, театрально приобняв себя руками. Никто не должен узнать, что творится в её душе, какую муку она сейчас испытывает, находясь в нескольких метрах от мужчины, который изувечил её веру в любовь.

А Леночка, лёгкая, как её завитая чёлка, тем временем уже уносила тарелки на подносе в моечную, где тотчас сообщила Татьяне новость:

— Прикинь, видела сейчас, как наша донна Роза тихо плачет, отвернувшись к окну. С чего бы?

— А бог её знает, утрудилась, — вскинув на неё по-врубелевски утомлённые глаза, сказала Татьяна.

Шумела вода, скрипели тарелки.

В воздухе ресторана растворялись последние аккорды романса:

…И обе манили и звали,

И обе увяли, увяли…

Январь 2008

Примечания

4

Строка из романса «Две розы» (слова Д’Актиля, музыка С. Покрасса).