Слепой. Над пропастью

Людмила Анатольевна Мороз, 2020

Максим Александров, игрок и карточный шулер, охранник бизнесмена, во время аварии получает серьезные травмы глаз. он теряет зрение. но в результате специальных упражнений он вновь обретает способность видеть. как он распорядится этим даром, вы узнаете в книге. будет продолжение. Все действующие герои и события вымышлены, извините за случайное совпадение. Содержит нецензурную брань.

Первая глава.

Как все это произошло.

Однажды в жизни человека наступает главный момент. Весь внутренний мир необратимо меняется. Как это случилось для меня? Все произошло неожиданно, и так просто. Словно снег на голову. Только не помню, что было вначале. Вспышка? Яркая, как солнце, и резкая, словно отблеск стали. А потом резкий, как удар бича, взрыв. Или, может, вначале был взрыв. А за ним сочная, пропитанная болью, вспышка, яркая, похожая на сверкание молнии? Или все было одновременно. Хотя в какой последовательности, сейчас было уже все равно.

Слышу, хозяин хрипит, булькает, дергается, и замирает. Навсегда. Из развороченной груди хлещет фонтан горячей крови. Капли крови фонтаном попадают мне в лицо, и в открытый рот. Рядом с ним сипит, пускает кровяные пузыри, напарник. Из рваной раны на шее толчками вытекает кровь. Во рту яркий привкус меди. По лицу течет горячее и липкое, как свежий малиновый кисель. Провожу рукой пол лбу и щеке. Кровь? Моя? Но откуда столько взялось? Откуда? Ладонь скользит по голове и лицу. Разбита губа? Но крови, липкой, горячей, слишком много. Моя кровь, смешиваясь с чужой, течет мелким ручейками по всему телу, по лицу, заливает глаза. Мир закрывает красная пелена. А следом сменяется чернотой. Именно с этого момента для меня наступает тьма. Мой мир разламывается, как спелый апельсин. На две половинки. До вспышки. И после. Первая часть мира, наполненная солнцем, морским прибоем, красивыми женщинами, картами, и цветами, исчезла. Растворилась в черноте прошлого. Во второй части жизни, той, что вынырнула из мрака, и осталась со мной, ничего из прежней жизни не осталось. Почти не осталось, кроме аромата цветов, запаха духов. Но к ним добавились еще лекарства, вонь крови, хлорки, страдания, и боли. Рядом поселились зловонный пот и моча. Именно эти запахи сейчас окружают на больничной койке простой муниципальной больницы.

В самые первые минуты и часы после катастрофы еще не осознаю тяжесть потери. Пытаюсь вернуть мир света. Кричу, возмущаюсь, пытаюсь бунтовать и сопротивляться наступившей тьме. Не могу принять реальность жизни. Срываю с лица бинты, скрипя зубами от боли в надежде вновь увидеть свет солнца. Но, даже когда бинты отброшены в сторону, темнота не желает покидать меня. Свет солнца не возвращается.

— Что, со мной? Что с глазами? Я слышу рядом мягкий голос, полный сострадания:

— Успокойтесь, больной! — А потом ощущаю на лбу прохладную ладонь. Вдыхаю яркий аромат апельсинов, смешанных с горечью лекарства. Мне вспоминалась мама. Эх, если бы моя матушка жива! Может, беспутная жизнь сложилась по-иному. Не лежал бы на застиранной больничной простыне, придавленный тяжестью темноты. И неизвестности. А хлебал семейный борщ с густой сметаной, приготовленный женой. Но, увы, нет, ни борща, ни сметаны, ни жены. Что случилось, то случилось.

Прикосновение женской руки немного остудило разгоряченную натуру. Я обессилено падаю на плоскую, убитую подушку. А глазах острая боль. А ловкие, привычные к такой работе, руки медсестры наматывают бинты обратно на исполосованное разбитым ветровым стеклом лицо. Все остается в кромешной тьме. Губы пересыхают, покрываются мелкими трещинками.

— Воды! — Вырывается из пылающей глотки.

— Нельзя вам сейчас пить. — Я ощущаю, как смоченная холодной водой салфетка прикасается израненных губ. Влага впитывается мгновенно, как в сыпучий песок пустыни.

— Еще. — Шепчу распухшими губами.

— Много нельзя. Вас готовят к операции.

— Хоть немного. Обратно салфетка касается губ. Это прикосновение немного смягчает пожар жажды.

— Больше нельзя. Сейчас вас будут везти в операционную. — Отвечает мягкий, похожий на голос матушки, голос.

Несколько сильных рук поднимают с кровати. Перекладывают мое израненное тело на жесткую каталку. Поскрипывая, точно старое инвалидное кресло, вздрагивая на стыках кафельной плитки, катит по коридору.

Обратно перекладывают, но на операционный стол. Укол в вену, но боли нет. Словно со стороны, вижу, как плыву по огромной реке, сотканной из густого, молочного тумана. Берегов ни справа, ни слева не видно. Да они не нужны. Я лежу на спине, и любуюсь огромными звездами на ночном небе. Они закручиваются водоворотом, превращаясь в длинный белый коридор. Около входа стоит мама.

— Мама.… Как я соскучился за тобой! Но мать отступает назад, грубовато отталкивает протянутые навстречу руки.

— Сынок, тебя здесь не ждут. Уходи, возвращайся назад.

— Мама.… Но коридор исчезает. Словно его не было. Меня окружает темнота. Может, я умер? Нет, не похоже. Все тело болит точно так же, как будто играл в футбол. Но был не игроком, а футбольным мячиком. Что со мной сделали хирурги? Пока что не знаю. Осторожно ощупываю лицо. Глаза под плотным слоем бинтов. Что сейчас, утро, полдень, вечер или ночь? Скрипит, как стонет старуха, дверь. В больничной палате, пропитанной насквозь хлоркой, кровью, мочой и болью, слышу нестройный топот ног. Рядом с кроватью кто-то останавливается. Улавливаю запахи спирта, вчерашнего перегара, кофе и сигарет.

— Сестра, какая у больного температура? — Рядом сиплый голос, насквозь пропитанный усталостью.

— Тридцать семь и девять. Немного температурит.

— После операции вполне нормальное состояние. Главное, чтобы температура не повышалась. Наверное, мой лечащий врач? Шелестят бумаги. Значит, читает лист назначений. Трогает лоб.

— Ну что, летун? Вернулся к нам?

— Скажите, доктор, я буду видеть? Этот простой, но очень насущный для меня вопрос словно завис в воздухе. — Так буду видеть или нет? Говорите правду. Врач молчит. Эти несколько секунд превращаются в бесконечность. Почему не отвечает? Не знает, как лучше соврать? Или обдумывает красивый ответ? Врач, кашлянув, жестко говорит:

— Какого цвета ваши глаза?

— Карие.

— Вы можете заказать протезы любого цвета.

— Протезы? — Внезапно во рту стало сухо, воздуха не хватает. Как будто на учениях. Когда в полной боевой выкладке, в противогазе, бегу километров десять, а может, все двенадцать. — А глаза?

— Зрение никогда к вам не вернется. Я оперировал. Глазные яблоки пришлось удалить. От услышанного приговора голову точно сдавили огромные тиски.

— Как дальше жить? — Упавшим голосом скорее, простонал, чем проговорил.

— Ну, батенька, не вы первый, не вы последний с такой бедой. — Холодно, как судья зачитывает приговор, отвечает хирург. — С такой травмой глаз люди живут долго, до старости.

— Да, живут долго. Но не слишком счастливо. — Шепчу в ответ. Протезы. Это слово, как острый нож, вонзается в сердце. Боль прожигает пустые глазницы. О, если бы в этот момент в голову ударила молния, то это было так, пустяком. Внезапно, кажется, что попал в кошмарный сон. Сейчас стою на краю глубокой, черной пропасти. Земля внезапно рушится под ногами. Напарника нет. Некому бросить спасительный трос. Страховочного троса под рукой нет, зацепится не за что. Кажется, что лечу в густую, как черничный кисель, черноту. Как из другого мира, до меня доносится голос хирурга:

— Главное, вы живы. Но я ничего не говорю в ответ. Кажется, на плечи падает каменная тяжесть усталости. Застонав, натягиваю больничное одеяло на голову, и резко поворачиваюсь к стене. Все. Жизнь для меня с этого момента заканчивается.

Не слышу, не замечаю, как врач в окружении медсестер величественно ходит между кроватями по палате. Осматривает других больных. Разговаривает с ними. Даже пытается немного шутить. А потом выплывает в коридор. Как нянечка закрывает за ними дверь.

Для меня все окончено. Я сдаюсь без боя. Самый первый раз в жизни. И раздавлен темнотой. Боль и пропасть победили. Без единого выстрела. Слепота? О, лучше бы умер вместе с теми, кто был со мной в машине! Но смерть почему-то обошла стороной, выбросила из веселой реки по имени жизнь. Я лежу на больничной кровати, как на обочине сбитая насмерть собака. Или вынесенная на берег приливной волной морская звезда. Как жить дальше? Говорят, что самая непроглядная ночь наступает перед рассветом.… Но как дождаться рассветных лучей? Как? Если каприз судьбы загнал на дно глубокой и мрачной пропасти? Я не увижу солнце. Возможно, все это предначертано рукой судьбы? Не знаю. На меня нахлынули густым, холодным туманом новые чувства, и мысли.… Все это начинает постепенно сводить с ума. Да, можно часами повторять мантры. Можно представлять, как жизнь понемногу налаживается. Но хоть сто раз скажи халва, халва, во рту сладко не станет. Глаза не прорастут обратно в глазницах.

Что сейчас? Вслушиваюсь в темноту. Рядом храп. С другой стороны стон. Чуть дальше сонное бормотание. Кто-то вздыхает, шепчет молитву. Соседи по больничной палате почти все спят. Только рядом слышу всхлипывание. Значит, ночь. Начинаю мысленно прокручивать кадры из прошлой жизни. Той светлой части, где меня уже нет. И где меня уже никогда не будет. Я помню почти все. Каждое мгновение, каждое дыхание. Но для той, прошлой жизни я умер. Хотя время не остановилось. Только жизнь стала другой. Я начинаю запоминать новые чувства, с которыми жить до конца своих дней. И первое, это боль в глазах. Хотя их нет, но боль поселилась в глазницах навсегда.

Наверное, наступает утро. Постепенно просыпаются больные. Зевают, стонут. Ходячие, шаркая ногами, идут в коридор. К лежачему подходит нянечка, уносит утку. Звякает ведро. Шаркает швабра. Резко тянет хлоркой. Нянечка моет пол. Запахи манной каши, и чаю. Это принесли завтрак. Но не прикасаюсь к ложке, лежу лицом к стене. Запах апельсинов. Мягкий голос.

— Максим, повернитесь, я покормлю, пока каша не остыла.

— Я не ребенок. — Сердце почему-то вздрогнуло, и быстрее забилось. Но пытаюсь сопротивляться, ворчу, — А зачем переводить харчи? Я все равно умер.

— Нет, вы живы. Будете сами есть. Я вам помогу. Сопротивляться нет сил. Я сажусь на кровати. Чувствую, как медсестра вкладывает в ладонь ложку. Пробую, есть вслепую. Не сразу получается. Что в рот, что попало на одеяло. Но каша показалась необычайно вкусной. Сестра забирает пустую тарелку.

— Может, подать утку? Щеки краснеют, как у нашкодившего школьника.

— Еще чего не хватало! Я не старый дед! Помогите дойти до туалета.

— Но у вас строгий постельный режим.

— К черту постельный режим! — Встаю, опускаю босые ноги на пол. Медсестра надевает больничные тапочки.

— Идемте. Опираюсь на руку. Выходим из палаты. В коридоре воздух тоже пропитан хлоркой. Но нет вонищи пота и мочи. Считаю шаги, чтобы знать, не промахнуться. В коридоре медсестра передает меня нянечке.

— Тетя Маша, покажите дорогу в туалет. Мне бежать надо, еще куча дел. И скоро конец смены. Старушка подхватывает под локоть.

— Пошли, сынок. Я шагаю рядом, опираясь на руку нянечки. Мысленно считаю шаги, запоминаю дорогу. Жизнь с потерей зрения не остановилась, продолжается. Если остался жив, значит, у Бога есть на меня планы? Постепенно начинаю смиряться с миром темноты. Привыкаю к факту, что не увижу солнце, не буду любоваться голубизной неба и моря. Для меня навсегда исчезают летящие чайки над прибоем, и белые паруса прогулочных яхт.

Вторая глава.

Бинты с лица сняты.

Дни, как птицы, быстро летят, один за другим. Все, что произошло в роковой день, растворялось в тумане прошлое. Постепенно покрывалось дымкой забытья, становилось больше похожее на кошмарный сон. Раны постепенно заживали, покрывались новой кожей и розовыми рубцами. Сегодня наконец-то бинты с лица были сняты. Я осторожно ощупываю пальцами. Да, говорят, что шрамы украшают настоящих мужчин. Но мне было глубоко фиолетово, как сейчас выглядит физиономия. И на кого я был похож. Хоть на жуткого горбуна Квазимодо из собора парижской Богоматери Виктора Гюго. Красота лица сейчас не волновала. Все равно солнце, луна и звезды, все это ушло от меня в зону вечной темноты. В это утро, при очередном осмотре, лечащий врач говорит:

— Ну что, голубчик, у вас все благополучно. Раны зажили, высокой температуры нет. Так что завтра выписываетесь! Казалось, мне бы прыгать от радости до потолка от такой хорошей новости, что возвращаюсь домой. Но вот загвоздка. Дома, как такового, у меня не было. Что мог сказать хирургу? Только правду.

— Мне идти некуда. Разве что на вокзал.

— Как это? — В палате наступила напряженная тишина.

— У меня нет жилья. — Я выдавил из себя правду. Неожиданно на плече ощутил ладонь, сильную и горячую.

— Ничего, батенька, я подумаю, чем вам помочь. Но на вокзал мы вас не отпустим. Это не по-людски. Шаги замерли за дверью. Чем он мне поможет? Я сам буду разгребать то, что навалял несколько месяцев назад. Теперь передо мной встал один, но важный вопрос. Как, и где жить дальше? Все деньги, и немалые, как вода, прошли через мои руки. Не оставив в них даже следа. На банковской карточке по нулям. А что копеечная пенсия по инвалидности? Так это была просто насмешка. Как говориться, чаевые от жмота. Может, на картошку, куриные кости, хлеб и дешевенький чай хватит. Сдача на сахарок. Но, чтобы купить даже самую дешевую комнату в коммуналке, так об этом не мог мечтать.

Шли часы. Давно съеден обед. Скоро ужин. А я все лежал на спине, размышляя, как жить дальше. Дверь палаты скрипнула. Я ощутил знакомый аромат запах апельсинов, хлорки, и лекарств. Но к ним примешался запах домашней выпечки. Это ко мне подошла палатная медсестра. Она вложила в ладонь небольшой пакет.

— Пирожки с яблоками. Это вам к чаю.

— Спасибо. — Немного смутился. — Сами готовили?

— Да, иногда, когда время есть, люблю возиться с тестом. — Женщина поправляла одеяло, и мягким голосом проговорила, как будто промурлыкала:

— Максим, что вы думаете дальше делать? Как жить? Я молчал, размышляя, что ответить, но не слишком грубо. Но как назло, ни стоящая одна стоящая мысль не приходила в голову. Поэтому честно признался:

— Наверное, сразу пойду на вокзал. А дальше жизнь покажет. Подвалов и заброшенных домов в округе на всех бродяг хватит. И мне достанется.

— Расскажите немного о себе. Этот такой простой, как глоток, воды, вопрос, заставил задуматься. Что могу рассказать? А вдруг, узнав, что я прожженный карточный игрок и шулер, отвернется от меня? Но решил все-таки сказать правду. Какой смысл врать? Пусть знает, кто я такой. А потом решает, общаться или нет.

— Моя матушка давно умерла. А отца никогда не встречал. Не знаю, жив он или давно умер.

— А братья или сестры у вас есть?

— Один я был у матери. Может, по отцу есть, но не знаю, где они. Отца никогда не видел, а мама о нем не рассказывала.

— Да, это печально.

— Я просадил однокомнатную квартиру. Наследство матери. Как видите, никто меня нигде не ждёт. Как-то все время катился по жизни, как перекати-поле, пока не застрял на больничной койке.

— Если вы остались здесь, возможно, у Бога есть на вас планы. Может, вспомните друзей или знакомых? — Я молчу несколько секунд.

— Друг, самый лучший друг был моим напарником. Он погиб с хозяином, а я выжил. Какие у картежника могут быть друзья? — Не смог сдержать нехорошую усмешку. — Разве что собутыльники. А это не друзья. А хорошим знакомым без денег и бутылки нафиг кому нужен. Неожиданно в голове всплыл телефонный номер. Я знал его в прошлой жизни наизусть. Но не мог припомнить, кому принадлежал.

— Позвоните по этому номеру.

— Кто это?

— Не помню. Но телефон почему-то зазубрил наизусть. Возможно, кто-то из очень дальней родни. Медсестра шуршит бумагами. Наверное, достает блокнотик. Мой слух настолько обострился, что слышал, как скрипит грифель. Женщина записывала телефонный номер, что диктовал.

— Я постараюсь дозвониться по этому номеру.

— Спасибо, вы настоящий ангел во плоти! О, сколько сестричка выслушала всяких гадостей и грубых слов, вытирая потный лоб салфеткой! Сколько раз по-новому наматывала бинты.

— Я совершенно случайно услышала, ваш врач договаривается с кем-то по телефону, пытается вас оформить в интернат для инвалидов и одиноких стариков. — Вздыхает грустно медсестра.

— Я что, попаду в эту богадельню? — От неожиданной новости во рту жутко пересыхает. Я резко сажусь на кровати, облизнув сухие губы.

— Оформит. Если у вас не найдется даже дальних родственников. От перспективы доживать свой век в местной богадельне с дряхлыми стариками и ядовитыми старухами меня передергивает так, как на голову и спину только что вылился большой ковш холодной воды.

— Допрыгался! — Ядовитая улыбка зазмеилась на губах. — Козлина, сам виноват! Меняю четвертый десяток, а ни жены, ни детей, ни блядей. Ни крыши над головой. Ни денег на карточке. Никого и ничего. — Голос дрожит, выдав внутреннее напряжение. — Потом добавляю, вкладывая в голос всю боль, накопившуюся в глубине души. — Да, я прожженный шулер. Вот кто я на самом деле. — Помолчав несколько секунд, беру женскую ладонь. Тихо добавляю, — теперь вы знаете обо мне все.

— Да, ситуация патовая. Но и в интернате люди живут.

— Не живут. Существуют. — Я прижимаю женскую ладонь, и шепчу, — Вы мне очень нравитесь. Может, даже больше, чем нравитесь. Я… женщина вырвала ладонь из моей ладони.

— Немедленно замолчите! Не говорите больше ни слова!

— Но почему? Скрипнули пружины кровати. Медсестра вскочила.

— Потому что… — Растерянно пробормотала, — потому что я замужем!

— Замужем? — Злая ухмылка исказила уголки губ. О, сколько замужних женщин перебывало в моей постели! Если бы за каждую, что наставила мудаку-мужу рога, давали по сто долларов, то катался бы на Мерседесе. Но вслух говорю совсем не то, что сейчас было в мыслях. — Муж, как и жена, не стена. Всегда можно отодвинуть в сторону.

— Да вы просто…. — Женщина замялась, подбирая слова.

— Козел?

— Нет, хуже! Вы кобель! Скажите спасибо, что вы на больничной койке. Другому за такие слова точно выписала пощечину. Запомните, и навсегда зарубите на носу, что я люблю мужа. И этим все сказано.

Неожиданно рядом ощущаю холодную пустоту. Никого не было рядом. Медсестра тихо, как привидение, выскользнула из палаты. Даже дверь не заскрипела. В глубине души начинает понемногу закипать обида и злость. Ну и пусть убегает! Пусть! Подумаешь, какая фифа!

— Что, пострел, съел? — Проскрипел рядом сосед, одинокий старик. Пару недель бедняге отрезали ногу. Гангрена. Я ничего не отвечаю. Да, эта женщина не такая простушка, как сразу показалось. Она чем-то похожа на шоколадную конфетку. Снаружи красивая обертка. Слой шоколада. А вот раскусить попробуй! Внутри такая начинка, что потверже карамели! Можно зубы на раз, два, три сломать». Минут через пять около кровати остановилась нянечка. Я слышу, как шелестит пакет. Это старушка достает вещи. Кряхтя, нагибается, складывает в тумбочку. Слышу старческий, немного скрипучий, голос:

— Сынок, я тут тебе вещички твои, как могла, от крови отстирала, да отгладила. Завтра оденешь. Не в больничной пижаме тебе ехать домой!

— Спасибо вам, баба Маша! — Голос дрогнул. Я не привык, чтобы обо мне кто-то заботился. — Только дома у меня нет. Некуда и не к кому ехать.

— Ох, и попал ты, точно кур в ощип! Ну, ничего, все поправится. Ты не переживай. Ежели тебе деваться некуда, так живи у меня. У меня дед на прошлой неделе помер. Одна совсем осталась. А вдвоем будет как-то веселее.

— Не стоит, бабушка. Я карточный игрок, на шее висят кое-какие долги. У вас могут быть из-за меня неприятности.

— Баб Маша, а может, ты заберешь меня к себе? — Услышал прокуренный голос соседа рядом.

— Ой, старый пень, я еще подумаю, брать тебя к себе или нет! — Кокетливо ответила старушка. — А сколько тебе лет-то?

— Я еще тот перец! В самом соку, можно сказать! — Не унимается дед. Но старушка отмахивается от словоохотливого соседа.

— Иди к черту, пенек старый! — Обратно заговаривает со мной. — Ежели надумаешь, милок, так мне скажи. Мир большой, всем хлеба хватит!

— Хорошо, баба Маша! Неожиданно ощущаю, как по всему телу прошла волна ледяного холода. Я натягиваю на себя одеяло. Рядом с кроватью звякает дужка ведра.

— Милок, а чего с Людмилкой не поделил? Выбежала из палаты, как кошка ошпаренная, вся в слезах.

— Правду сказал. — Устало бучу, отворачиваясь к стене. Вот козлина, обидел сестричку. Но пусть знает правду, кто я. Не стану привязываться ни к кому. Надоело терять и расставаться. Лучше быть одному. Это намного проще. И легче.

— А правда-то не к месту, что голая дура. Я не спорю, особенно с бабой Машей это дохлый номер. Слышу плесканье воды и мерное шарканье швабры. Нянечка принимается мыть полы. Значит, наступил вечер. Там санитарки принесут в палату больничный ужин. Как всегда, тарелка водянистой картошки, кусок колбасы, именуемой в народе «Собачья радость». К ним пара кусочков хлеба, и стакан тошнотворного портяночного чаю. А после скудного ужина нянечка выключат свет в палате. Наступит время отбоя.

Обратно в палате тишина. Только рядом время от времени застонет сосед. Или с другой койки долетает приглушенный одеялом храп. В эту ночь никак не могу заснуть. Достаю из-под подушки пакетик. Пирожки с яблоками. Я начинаю жевать. Как давно не пробовал домашней выпечки! Да, раньше особо не заморачивался. Брал от жизни все, что мог. Даже немного больше, чем она давала. Вино, коньяк, кабаки, женщины. На это все уходили карточные выигрыши, и притом немалые. А теперь пришло время платить по всем жизненным счетам. Инвалид. Это слово резануло по моей душе, как острая коса. Нужно привыкать к этому, что я инвалид. Или как сейчас политкорректно говорят, человек с ограниченными способностями. Однако от этого хрен не станет слаще редьки.

Глава третья.

Одеваюсь в домашнюю одежду.

Утром вынимаю из тумбочки чистую одежду. Дай, Боже, крепкого здоровьица бабе Маше! Прелесть, а не старушка! Таких бы, как она, побольше. Может, жизнь стала намного светлее и проще. Наша бабулечка, как ласково прозвали больные, помогает одеться.

— Пошли, сынок! Врач тебя ждет, хочет поговорить по душам. У дверей ординаторской сует в ладонь листок бумаги. — Это мой номер. Ежели передумаешь, так звякни!

— Спасибо, баб Маша. — Прячу листок в нагрудный карман футболки. Нянечка распахивает двери. Легонько толкает в спину.

— С Богом, милок! С Богом! Тихонько, не скрипнув, закрывает за спиной дверь. Я делаю пару шагов. Неуклюже задеваю правой ногой стул. Осторожно, чтобы не упасть, усаживаюсь. В комнате, наверное, уютно. Вокруг витают привычные запахи бразильского кофе, сигарет, шоколада и дорогого коньяка. Но в душе неспокойно. Неизвестность навалилась тяжелым грузом на плечи.

— Ну что, летун, куда будем выписывать? — Как из другой галактики, доносится немного скрипучий голос врача.

— Мне идти некуда. Наверное, выписывайте на улицу. Пойду жить на железнодорожный вокзал. Или в пустой подвал. Сейчас этого добра хватает.

— Ну, батенька, не торопитесь с вокзалом. Туда всегда успеете. — Хирург устало потирает пальцами виски. Слышу чирканье спички. Запах дешевых папирос. — Ну что ж, голубчик, не все так печально! Значит, сегодня еще отобедаете в нашем отделении. А после вас отвезут в дом престарелых.

Значит, дом престарелых. На первое время и на том спасибо. А что дальше будет, это не тюрьма, уйти смогу в любой момент. Зрения не стало, но природа не терпит пустоты. Как говорится, свято место пусто не бывает. В последнее время не только нюх, но и слух обострился. Стал не хуже, чем у гончей. Я слышу, как по коридору цокают женские каблуки. Очень знакомый ритм походки. Никак не могу припомнить, где слышал это цоканье. Наверное, это было в светлой части жизни. Чуткие уши улавливают, как врач щелкает ручкой. Шуршит бумагами. Но тут скрипит, поет дверь кабинета. Я втягиваю воздух через нос. О, этот слишком знакомый, сладкий аромат чайной розы! А потом женский голос…. Взволнованный голос, такой до боли знакомый.

— Максим! — Я встрепенулся, как отличная гончая, учуявшая добычу. Поворачиваю голову в направлении голоса, совсем позабыв, что вместо глаз пустые глазницы. Слышу едва сдавленный стон. — О, Боже, как это ужасно! Резкий скрип стула. Вряд ли мог увидеть, как молодая женщина опустила голову, чтобы скрыть слезы, катившиеся по щекам. — Доктор, мне на днях звонили по поводу Александрова.

— Я вам не звонил. — Удивленно бормочет врач.

— Неважно, кто мне звонил. Но я здесь, и разговариваю с вами! Извините Бога ради, что немного задержалась. В это время в городе такие пробки! Надеюсь, успела? Врач удивленно сопит.

— И кто же вы, позвольте узнать, сударыня?

— Я адвокат господина Александрова. — В женском голосе промелькнули холодные, можно сказать, стальные, нотки. Женщина кашлянула, и продолжила, — Так же официальный представитель господина Александрова. Вот мои документы. Врач сосредоточенно зашелестел бумагами.

— И что с этого? Все равно у Александрова нет родных. Я оформляю документы в дом престарелых.

— Упаси Боже от такого счастья, как дом престарелых! Особенно наш, местный. Нет, нет, не нужно никаких домов инвалидов. У Александрова есть родные.

— Как родные? — Растерялся хирург. А женский голос продолжал говорить.

— Я веду дело престарелой родственницы. — Щелкнула сумочка, обратно зашелестели бумаги. — Клиентка знала, что Александров карточный игрок. Не так давно проиграл квартиру. Возможно, поэтому не хотела отдавать завещание. Но перед смертью старушка передала мне все бумаги на комнату. Умирая, просила вручить эти документы господину Александрову. Но только в экстренном случае. Но, как вижу, время Х настало. Вот документы на комнату в коммуналке. — Скрипнул стул. Женщина остановилась около меня. Вложила в ладонь пакет, большой и тяжелый. — Это завещание, а так же ваши документы на одну комнату в коммуналке.

— Бабушка? Моя бабуля? — Я растерянно шепчу, все еще не веря в свое неожиданное счастье.

— Увы, клиентка несколько дней назад умерла. Так что собирайтесь. Я вас отвезу в ваши владения. Теперь я, как адвокат, побеспокоюсь, чтобы Александров жил у себя дома, а не в приюте. Я всей кожей ощутил, что фортуна неожиданно повернулась ко мне лицом, и наконец-то улыбнулась мне. Какая бабушка? Точно, как я о ней забыл! Троюродная тетка мамы.

— А где это находится? — Ошарашено пробормотал, пытаясь ущипнуть себя за ухо, чтобы проверить, не сон ли это. Но нет, боль была вполне явной. Значит, не сплю.

— Не так далеко отсюда, в двух кварталах. На улице Пограничной.

— Да это центр города! Да, мой Ангел-Хранитель, или мой Бес Искуситель, кто-то подсуетился, что дом престарелых исчез, канул в лету, как страшный сон. — Вы не возражаете, что я могу забрать с собой Александрова?

— Да, конечно. Забирайте больного, я вас не задерживаю! — Растерянно лепечет мой лечащий врач. Он сам был удивлен таким поворотом событий.

— Вы не против? — Спрашивает врач у меня. Я буду протестовать? Господи, какой глупый вопрос! Да пусть меня хоть черт рогатый забирает, только не в дом престарелых, в это осиное гнездо старых перечниц и престарелых пердунов! Но почему этот женский голос так знаком? Я принимаюсь мысленно отматывать ленту памяти. Но не могу припомнить этот властный, сильный, и мелодичный голос. Он оставался в светлой части жизни.

— Я согласен принять свое наследство. Комната в коммуналке, все же намного лучше, чем комната в доме престарелых. — Это проговорили мои губы.

— Ну, тогда с Богом. Я рад, что все так хорошо сложилось.

— Да, чуть не забыла. Это вам. — Зашелестел пакет, что-то звякнуло негромко. — Кофейку попьете, покойную бабушку помянете.

— Спасибо! — Врач еще больше теряется, взяв пакет. Для него это вторая, но приятная неожиданность. Женщина тем временем подает мне руку.

— Я вам помогу дойти до машины! Мне пришлось убрать свою гордость до лучших времен в самый дальний угол. Берусь за локоть. Выходим в коридор. Медсестра тем временем выносит из палаты пакетик с нехитрыми пожитками.

— В добрый путь! Я очень рада, что все так удачно сложилось. Женский голос звучит ровно, и холодно-вежливо. Как будто вчера между нами не было никакой размолвки. Я чувствую в глубине души едкий укор совести.

— Людмила, вы меня простите за вчерашнее. Не знаю, чего на меня нашло, наговорил вам гадостей.

— Кто прошлое помянет…

— Тому глаз вон? — Я криво усмехаюсь. — Видать, очень любил поминать прошлое, если оба глаза потерял. — И с горечью резко махнул рукой. Женщина вложила в ладонь что-то холодное. Пальцы легли на округлость.

— А это что?

— Это мой прощальный подарок. Специальная трость для слепых. Теперь ваша верная спутница.

— Да. — Погладил рукоятку. — Моя верная спутница. До конца жизни.

— Прощайте! — Я ощутил руку медсестры на плече. Я кладу ладонь на нежные пальчики, слегка сжимая, шепчу:

— Нет, не прощайте! Я… — Горло перехватывает резкий спазм. Запинаюсь, но всего на пару секунд. — Я упрямый. Знаю, что будет встреча. И не одна!

— Прощайте. — Медсестра вырывает руку, и не уходит, а убегает. Адвокат уверенно берет под локоть. И доверительно шепчет.

— Я узнала голос. Это она звонила. А она, хоть не красавица, но симпатяшка. Что, нравится? Вздыхаю. Эта женщина для меня недосягаема. Холодная и неприступная, как далекая звезда.

— Она замужем. Адвокат ехидно хохотнула.

— Ой, да для тебя, прожженного кобеля, то, что она замужем, это не препятствие.

— Здесь все не так. Здесь все намного сложнее.

— А, любовь-морковь? Ладно, пошли, у меня мало времени. — Чувствую, как адвокат волочит меня в сторону больничного лифта. Так началось первое путешествие в новом для меня мире. Длинный коридор. Лязгают створки лифта, как челюсти аллигатора, отсекая еще часть жизни. Больница с вонью хлорки, уколами, процедурами, перевязками осталась позади. Я спускаюсь по ступеням. Впервые за несколько недель выхожу на улицу. В тот момент, когда произошла катастрофы, был самый разгар лета. А теперь осень смывает дождями тепло и улыбку с земли. Горьковатый запах опавшей листвы проплывает над городом. Пахнет бензином. Женщина остановилась около машины. Распахивает дверцу, помогает занять место на заднем сиденье. Кто это? Мой ангел, вытащивший мой зад из больничной трясины? Я провожу пальцами по обивке сидения. Черт подери, да это же дорогая, натуральная кожа, а не говняный дерматин! Сиденье мягкое и очень комфортное. Знакомые ароматы духов, новой кожи, ментоловых сигарет, бензина и машинного масла сильно встряхнули память. Мы сидели несколько минут молча, ни о чем не разговаривая.

— Ну и что ты так сидишь, надув шеки? Точно бурундук! Бурундук? Как молния, пронзила мозг догадка. Только один человек мог называть меня так. Моя троюродная сестра. Мой лучший друг детства. Едва сдержался, чтобы не крикнуть.

— Алина, неужели это ты? Я вспомнил, как худая, нескладная девчонка с двумя косичками, похожими на крысиные хвостики, частенько приходила в гости. Наши мамы, троюродные сестры, пили кофе. И судачили о своем, о женском. Я показывал авиамодельную коллекцию. Потом рисовали, или убегали гулять во двор. Но с тех времен прошло много лет. Теперь казалось, что все происходило как на другой планете. Повзрослев, продолжали общаться. Матушка упросила Алину пристроить меня на работу. Не знаю как, но сестренка смогла уговорить папашу взять помощником охранника. Но через полтора года меня оттуда вежливо турнули.

— О, Максим, наконец-то ты меня узнал! — Щелкнула зажигалка. Нос улавливает аромат ментола. — Будешь курить?

— Нет, бросил.

— А у меня все никак не получается. Да, о чем я хотела сказать? Ты сегодня вступаешь в наследование. Это чистая правда, что бабушка умерла. Вчера похоронили. Хорошо, что старая перечница успела отписать тебе комнату в наследство.

— А сама-то ты как узнала, что со мной случилось?

— Сразу в новостях передавали. Ты сам знаешь, что твой босс был не последним в этом городе человеком. О взрыве и его смерти по городу несколько дней много разных кривотолков ходило. Вчера, после обеда, женщина звонила. Рассказала, что с тобой может случиться неприятность. Немного задержалась, нужно было спешно дооформить твои документы. Решила сделать тебе приятный сюрприз.

— Да, спасибо тебе. Твой сюрприз удался на славу!

Глава четвертая.

Мои новые владения.

Так мысленно назвал простую комнату в коммуналке. Вначале одна ступенька. Первый этаж. Алина, немного задержавшись около входной двери, звенит ключами. Скрипит, как охрипший дворник, входная дверь. Нос улавливает гамму всевозможных запахов. Старая, лежалая пыль, ненужные вещи, прелое тряпье, гречневая каша, горелый омлет. Да, еще тот микс! Но все это привычные запахи коммунальной квартиры. Лишь только сейчас вспоминаю, что больничный завтрак переварен крепким желудком. Если это можно было назвать завтраком для здорового мужика — спецназовца. Тарелка водянистой манной каши, одного яйца. И стакана какой-то несладкой бурды, именуемой больничным чаем. Из чего варят эту гадость, для меня осталось тайной за семью печатями. Догадываюсь, наверное, вываривают старые тряпки вкупе с дохлыми тараканами. Но такую дрянь никогда не пил, а отдавал соседу, безродному старику. Он даже такому чаю был рад. Если бы не Мила с домашними пирожками, точно бы с голодухи ноги протянул.

Идем по коридору. Несколько раз спотыкаюсь об угол старой тумбочки, или коробку с тряпьем. В последний раз, ухитряюсь так ушибить большой палец, что не смог сдержаться.

— Вот черт! Долго еще тащиться до квартиры?

— Уже пришли! Постой немного. Алина обратно задерживается, звенит ключами. Дверь напротив открывается, прокурено хрипя.

— А, это ты, Алиночка? Привет! — Слышу старый, пропитанный табаком, голос. На меня пахнула густая волна запахов дешевой махорки, пива, сыра и копченой рыбы.

— Здравствуйте, дядя Петя.

— Маркиза пришла покормить? Так недавно рыбу, шельмец, трескал. Особенно колбасу, хорошо жрет!

— Знаю, знаю, что Маркиз на аппетит никогда не жаловался. Я вам тут привезла нового соседа.

— Дальний родственник покойной бабы Паши?

— Потом познакомитесь!

— Угу! — Дверь, прохрипев, захлопнулась.

— Вступай в наследство! — Алина распахнула передо мной дверь. Она пропела, как старушка, хоть хрипловато, но ласково. Я вхожу в комнату. Может, здесь уютно. Но в нос бьет нежилой дух спертого воздуха. Что-то мягкое ткнулось в ногу. Нагибаюсь, нащупываю большой ком шерсти, ушки, хвост.

— Кот?

— Знакомься, это Маркиз. Ему десять лет. Тебе с комнатой в наследство досталось от покойной бабки.

— Значит, старичок! Да, как в сказке про кота в сапогах. Там тоже котяра какому-то сыну в наследство достался.

— Младшему, — Уточняет Алина. — Но этот котяра помог жениться на дочери короля. Так что знакомьтесь. Маркиз, сибирский кот, теперь твой.

— Какого котяра хоть цвета? Хотя теперь все равно, какого цвета шерсть. Хоть зеленого в крапинку. Он для меня живет в черноте.

— Черный, как уголек. Только есть один недостаток.

— Надеюсь, по углам и в тапки гадить не будет?

— Нет, что ты! — Смеется Алина. — Не волнуйся за тапки. Маркиз, очень воспитанный котик. Его покойная баба Паша надрессировала так, что ходит через форточку по своим кошачьим делишкам. Так же возвращается. У тебя возни с лотком не будет. В кошачьем детстве ворона глаз выклевала. Маркиз одноглазый. Надеюсь, из-за этого не прогонишь на улицу? Не забудь, что условие проживания кота строго оговорено в завещании. Старушка перед смертью волновалась о судьбе любимца. Даже оставила денег на корм.

— Да нет, что ты! Как прогнать беднягу, чтобы домашний старичок скитался по мусорникам? С него хватило, что хозяйка преставилась. — Я почесываю кота за ухом. Тот дружелюбно замурлыкал, залез на колени, и принялся топтаться лапками.

— Вот и хорошо, что у вас налаживаются отношения! Маркиз ласковый котик, но не любит детей.

— Ты, совсем как Кутузов. — Я с жуткой завистью вздыхаю. Этот котяра намного счастливее меня! У него один глаз есть. Он видит. А у меня нет ни одного глаза, и я живу в мире полной темноты!

— Здесь кровать, стол, стул, комод. — Алина молчит, потом добавляет, — и старый, как моя жизнь, холодильник.

— В общем, все, что нужно, для простого существования.

— Был старый телевизор, но сломался. Бабка на запчасти заезжим молодцам продала. Так что не скучай. Вот тебе карточка. Я ощущаю прохладу пластика. И растерянно верчу в руках. — На эту карточку будут переводить каждый месяц, пятого числа, пенсию по инвалидности. А в холодильнике на первое время еды для тебя хватит. Кошачьего корма вполне достаточно. Если Маркиз все сожрет, тогда новой пакет принесу.

— Вижу, бабушка позаботилась о своем питомце.

— Да, старушка перед смертью оставила денег на кормежку любимца. — Алина вложила в ладонь ключи. — Это от квартиры и входной двери.

— Может, чаю месте попьем?

— Нет, мне пора, работа не ждет! — Сестра грустно вздыхает.

— Да подождет работа, никуда не денется. Не волк, в лес не убежит. Алина помолчала несколько секунд.

— А ты прав. Можно немного задержаться. Десять минут ничего не решают. Скрипнул стул. Она звенела посудой, наверное, искала чашки. Шипит электрический чайник. Я ощущаю аромат отличного цейлонского чаю. Хлопает дверца холодильника. Звякает тарелка. Потом другая. — Чай готов! — Алина пододвигает чашку с ароматным чаем. — Бери бутерброд. И рассказывай, как жил после того, как мой папаня тебя с работы в фирме турнул?

— Для тебя не секрет, что плотно подсел на игру. Вначале по маленькому.

— Ну, да, аппетит приходит во время еды. — Ощупью нахожу бутерброд.

— Класс, с красной икрой. Давненько не баловался такой едой. И, откусив, прожевал. — А потом затянуло. Сделал очень большую глупость в надежде отыграться.

— Даже так? Что ж такого ты, стреляный воробей, такого учудил?

— Зачем повторяться? Сама знаешь, продул в карты квартиру. Хотел было отыграться, но денег не было. Нанялся телохранителем у одного крутого дяди. Н да.

— А что дальше?

— Это была моя самая большая ошибка в жизни! — Выдыхаю с отчаянием. — Да лучше бы в такое осиное гнездо не совался!

— А что такого? — Настораживается Алина.

— Крутой дядя приторговывал оружием. Это я потом узнал. А так со стороны строительная фирма, параллельно грузоперевозки. Не знаю, что между собой не поделили. Может, начался очередной передел сфер влияния. В общем, попал к переделку.

— Наверное, конкуренты подстроили.

— Это пьяному ёжику понятно.

— «Форд» протащило вдоль всего оврага. Босс и напарник, что был за рулем, оба сразу погибли. Один я выжил. Возможно, потому что в сам момент взрыва спал на заднем сидении. Но, как видишь, ветровым стеклом порезало лицо, и повредило глаза. Хирург удалил, сказал, спасать нечего.

— Да, все печально. Если глаза были, может, оставался мизерный процент восстановить зрение. — Алина налила себе еще коньяка. И не закусывая, выпила.

— Увы, что случилось, то случилось. Глаз нет. Зрение сам Господь не вернет. — Я откусил бутерброд. — Ты там работаешь, где была?

— Да, адвокатом! — Женские пальцы прикоснулись к ладони. — Хочешь, закажу глазные протезы? Какого цвета? Карие или зеленые?

— Не издевайся!

— Так я серьезно.

— Не трави душу. И так тошно. Дерьмовая судьба инвалида, жить от пенсии до пенсии. На эти чаевые от жмота. — Горькая улыбка скривила губы.

— Тогда возьми очки. Это твои, черные «терминаторы». Ты забыл, когда уходил с нашей фирмы. Все таскала с собой в сумочке, думала отдать при встрече. Я ощупывал пальцами очки. Это те самые, что купил в подземном переходе. Потом надел.

— Так тебе будет немного лучше. Но судьбу, даже самую дерьмовую, всегда можно исправить.

— Отрастить новые глаза? Это невозможно! Я не морская звезда, и таких способностей к регенерации у меня нет.

— Я что-нибудь придумаю.

— Коробки клеить или ручки шариковые собирать в обществе слепых? — Со злостью процедил сквозь зубы. — Какого черта, это мне разве поможет? — Я отпил крупный глоток коньяка. Это немного успокоило.

— Не чертыхайся, и перестань злится! Злость тебе не помощник. Что делать? Пока не знаю, мне нужно время, чтобы подумать. Затрезвонил мобильный телефон. Алина, посмотрев на экран, грустно вздыхает. — Пока возвращаться на работу. Я побежала, уже опаздываю на встречу с клиентом. Будет время, на днях обязательно загляну. Да, вот еще тебе мобильный телефон. — Женщина всунула в ладонь продолговатый предмет.

— А зачем эта штука мне нужна? — Я мысленно добавил, «что коту презерватив!». Но вслух этого не стал говорить. Грубовато для сестры. — Все равно ничего не вижу. И звонить, кроме тебя, некому.

— Будет время, сама звякну. Алина принялась убирать посуду в шкафчик. — Бутерброды в холодильнике! Не увлекайся коньяком! Я побежала на встречу. — Дверь за Алиной захлопнулась. А остался в комнате, в новой жизни. Нужно привыкать к своему новому положению. На коленях спал Маркиз. Если я не умер, если меня успели довезти до больницы, и прооперировать. Если я не загнулся после операции, значит, в небесной канцелярии на мою персону есть какие-то планы? Бог почему-то не списал меня в утиль. Нужно царапаться! Не сдамся! И с чего начинать? Наверное, с самого простого. С бытовой самостоятельности.

Пятая глава.

В коридоре я столкнулся только с одним соседом.

Алина давно укатила на встречу с важными клиентами. Но в комнате все еще висело облачко ароматов французских духов, терпких и загадочных. К нему примешиваются запахи крепкого кофе, шоколада и ментоловых сигарет. Наверное, так пахнет современная женщина. Я сижу около стола, и сжимаю обеими руками чашку, вдыхаю аромат горячего чаю. Редко, очень редко сейчас встретишь мужика, меняющего четвертый десяток, без проблем со здоровьем. У одного болит позвоночник или ноги. У второго барахлит желудок. У третьего печень шалит от пивасика и жирной закуси. А четвертого мучит мигрень. Высокое давление, боль в суставах, ревматизм, радикулит, эти болячки становятся лучшими друзьями, и так до конца жизни.

Но у меня такого балласта нет. Каждый раз, проходя медосмотр, слышал: «С таким здоровьем можно хоть сейчас лететь хоть в космос!». Да. В космос. Это осталось в прошлом. У меня впервые появились проблемы со здоровьем. Точнее, теперь была одна проблема. Глаза. Вернее, их полное отсутствие.

Я инвалид? Эта мысль резанула по душе не хуже осколка стекла. Как жить, если весь мир во тьме, и что тебя ждет дальше вытянутой руки, не знаешь? Но хватит себя жалеть! Пора выходить в новый мир, и знакомиться с соседями.

Я допиваю холодный чай. Встаю, и начинаю движение.

— Ах ты, черт! — Первое, так сшибаю стул. Но меня не останавливает такая мелочь, как боль в ушибленном пальце ноги. Кое-как нащупываю дверь, выхожу коридорчик.

Это настоящее царство пыли, паутины, тряпья, спрятанных в старых полках, шкафчиках и коробках. Тут же с кем-то неожиданно сталкиваюсь.

— Извините. Я не хотел зацепить. — Виновато бормочу, поправляя черные очки. Вот блин, чуть не слетели! Зачем пугать соседа? Хотя, кто его знает, мужик все-таки, не барышня кисейная. Возможно, похлеще, чем моя покарябанная, безглазая рожа, в своей жизни повидал.

— Привет, парень, коли не шутишь! — Сосед подает ладонь, широкую, как совковая лопата, покрытую старыми мозолями. И дышит в лицо запахами сигарет, дешевого пива и копченой рыбы. — Я Петр Матвеевич, для тебя попросту дядя Петя. — А ты, значит, Максимка? Помню, помню тебя еще мальцом. Смышленый парнишка, даже чересчур. С мамкой в гости к бабке частенько приходил. Твоя мамка-то как поживает? Я тяжело вздыхаю. Во рту сухо, язык царапает небо. Глотаю горькую слюну. Голос звучит тяжело, глухо.

— Мамы нет.

— Уехала на заработки, что ли?

— Моя мама умерла.

— Давно? — Выдыхает перегаром в лицо удивленно старик.

— Не знаю, для кого, может давно. А для меня это случилось как вчера. А так лет десять уже прошло. Старик молчит, кашляет в кулак:

— Извини, не хотел ворошить старое. Так молодая же была. С чего же так рано представилась?

— Сердце прихватило. Скорая поздно приехала, не успели спасти.

— Эт у них постоянная отговорка. Как на свою дачу поехать, так бензин есть. Как кому помочь, откачать, так бензина нет.

— Если бы я был в тот момент дома, то не стал бы дожидаться «неотложку». Сам бы отвез в больничку. Может, мама была бы жива. Но я в тот день был в командировке. Соседи «Скорую» вызывали. Я, когда вернулся домой, на сами похороны попал.

— Понятно, все понятно. — Пожевал губами старик. — Знать, ты бабе Паше родственник, что седьмая вода на киселе.

— Седьмая, не седьмая, а комнату отписала. — Я не смог удержаться от кривой, полной ехидства, ухмылки.

— Ладно, ладно! Не ершись, как подросток неразумный! Пошли, покажу, где тут санузел, где ванна и кухня. Ты, милок, считай шаги, чтобы не сбиться с правильного курса. Да запоминай. Сам потом ходить будешь. Тут нянек нет.

Дядя Петя, как заправский гид, начинает экскурсию по квартире. Через пять минут известна вся планировка квартиры. Я теперь точно располагаю сведениями, где кухня, где

чаю вскипятить, где помыться, где побриться, где отлить.

— А теперь пошли, посидим, пивасика попьем, да о жизни покалякаем. — Петр Матвеевич схватил за руку. И потащил по узкому коридору. Там усадил за стол.

Да, жизнь, как американские горки. То вверх, то вниз. Если бы кто сказал полгода назад, что буду пить чай за столом покойной бабки, на простой кухне коммунальной квартиры, то никогда и ни за что бы в это не поверил. Но судьба, как капризная женщина, непредсказуема. Я сижу за кухонным столом. Слушаю, как горит газ, начинает шипеть чайник. И с удовольствием вдыхаю запах пива, копченого сыра, рыбы, и еще чего-то неуловимого, присущего для простой коммунальной квартиры. Слушаю словоохотливого соседа.

— Кухня тут простая, без затей. Три стола, три плиты. Три мусорных ведра. Плита одна моя, другая уже твоя. Третья соседа, что укатил на заработки. Забыл, как его звать, хотя это теперь неважно. — Звякают банки с пивом. — Бери, наслаждайся жизнью, пока топчешь землю на этом свете. О, мой милый пивасик! Давненько тебя не пивал. Месяцев шесть, или семь назад. Нужно вспомнить, когда это было в последний раз? Наверное, до катастрофы, что разломила мой мир на две части. Я беру одну жестяную банку, провожу по ней ладонью. Ощущаю под пальцами холодную, запотевшую жесть. Делаю первый глоток.

— Сегодня мне классно подфартило. Пенсию выдали. Да в трамвайном депо зарплату выплатили. Хоть половину от того, что обещали. Но и за то начальству спасибо. Есть хочешь? Чай будешь пить? Я вспоминаю, что не так давно пил горячий чай с парой бутербродов. Но, видно, организму спецназовца, оголодавшему после «больничной» диеты этого было маловато. Да время было уже далеко за обед.

— С удовольствием!

— Сейчас немного перекусим. — Сосед хлопнул дверцей холодильника, и деловито зашуршал пакетами. — Хорошо, что ты у нас поселился. А то вечерами бывает так скучно, что волком выть охота.

— Классное пиво!

— Баварское! Продавщица говорит, что сегодня, еще утрецом, завезли. Закусывай, чем Бог послал. А Бог послал неплохую закусь. Копченую рыбу, соленый сыр, косичками заплетенный, сырокопченая колбаса, и соленые орешки.

— Неплохо живешь, однако! Неплохо! — Я захватываю горсть орешков, и смачно похрустываю.

— А что мне, деньги мариновать, или в кубышку складывать? Детей нет. Оставить наследство некому. А в гробу двойного дна не имеется. Да и в саване карманов не придумали. С того света не вернешься попить пивка под рыбку. — Старик вздыхает, шипит открываемая банка. — Я на этом свете остался один. Свою Марию недавно схоронил. Тридцать пять лет прожили вместе, если не больше. Хоть и ядовитая бабка была, но лучшей не будет.

— А еще кто живет в этой квартире?

— Еще один был фраерок. Тут бабуся год назад померла. Та еще была змея! Твоя бабулька против нее была цветочком! Плюнет, пол прогорит. Так парнишка прикупил у наследников комнатушку. — Дядя Петя смачно отхлебывает пиво, и хрустит орешками. Не прожевав, говорит, — Пожил пару недель. А потом исчез, как в воду канул. Люди говорили, что вроде бы укатил а Польшу, на заработки. Скоро, как полгода квартира закрытая стоит.

— Понятно. — Я отхлебываю пива, беру кусочек сыра и копченой колбасы. Голод начал постепенно исчезать.

— Ты извини, а что спрашиваю. Чего ты очки черные нацепил? Косоглазый, что ль? Так меня этим не напугаешь. Я на Кубе и в Анголе был. В Египте, Вьетнаме. Даже немного Афгана прихватил. Там всякого насмотрелся, что ничем не проймешь. Я, поди, не кисейная барышня из Смольного.

— Эх, если бы я был косой. — Я грустно вздыхаю.

— Так чего ж очки нацепил?

— Все намного хуже. Я слепой.

— Вот бедолага, не повезло, не повезло. — В голосе соседа прорезается едва скрываемая жалость — Он пододвигает ко мне еще банку пива. — Пей, сынок. Как сейчас помню, моя старуха, гореть ей в аду, и твоя бабка, тоже не розочка, за этим столом постоянно мыли твои кости. Ты ведь игрок? Я едва не поперхнулся пивом. Да, быстро слухи по городку расходятся, очень быстро. Откашлявшись, ответил:

— Было дело.

— А с картами теперь как?

— С игрой все, завязал с этим. Не хочу просадить и эту халупу. — Я допиваю холодное пиво.

— Ну, ежели скучно будет, зайду на огонек. В шашки там, или шахматы хоть немного сечешь?

— Да, когда пацаном был, мама записывала в шахматный кружок. Так уже сколько лет прошло! Могу немного подзабыть.

— Ничего, напомню.

— Премного благодарен за пиво. Пойду.

— А как же чай?

— Спасибо, не хочу. Устал после всей больничной кутерьмы. — Я встаю из-за стола.

— Ага. И мне нужно сбегать в магазин за сигаретами. Не куришь?

— Нет. С куревом завязано. — Ощупывая стены, начинаю медленное движение в сторону комнаты. Сзади догоняет сосед.

— Может, помочь, провести по коридору?

— Нет, я сам должен это сделать!

— А ты гордый! Хотя правильный. Нужно самому всему учиться, няньки все время рядом не будет. Я медленно, шаг за шагом, продвигаюсь по коридору. Миную закрытую комнату таинственного соседа. И наконец, захожу в комнату. Это путешествие, простое для зрячего, окончательно выматывает слепого. Обессилено падаю на кровать.

Да, что за странные гримасы судьбы! За сегодняшний день на мою голову свалилось слишком много новой информации! Дом престарелых, смерть бабули, наследство, переезд. Все это кружилось передо мной, как в огромном калейдоскопе. Рядом мягкое, пушистое трется о руку.

— Что, бедняга, у тебя, кроме меня, никого не осталось? Маркиз, как будто понимая, отвечает мяуканьем. — Жрать хочешь? Сейчас покормлю.

Пересилив усталость, медленно поднимаюсь с кровати. Где может стоять пакет? По логике вещей, точно на холодильнике! — Размышляю, опираясь о край стола. Так и вышло, как думал. Большой пакет с кормом нащупываю на холодильнике. Там же и стоит миска Маркиза. Я насыпаю две пригоршни, и ставлю под стол. Запах корма чем-то напоминает горечь силоса. Кот хрустит. Видно проголодался, ежели жрет такую отраву, которую я в рот бы не взял. Я открываю холодильник. Пахнет колбасой, сыром, сметаной и молоком. На второй полке нащупываю тарелку с бутербродами. Ага, по запаху понимаю, что это колбаса и сыр. Я беру один, и начал жевать. Маркиз, учуяв любимый запах, забыл о кормежке, трется о ноги и мяукает, вымаливая кусочек. Не хватает, а вежливо берет из рук угощение, принимается жевать. Я начинаю хрустеть поджаренной корочкой бутерброда. Теперь знаю, что бабулька кормила не только вонючим силосом. Кот, как в процессе жизни узнал, большой любитель колбасы. А за кусочек рыбы, особенно копченой, готов продать душу, если бы она у него была. Что ни говори, а жизнь продолжается.

Глава шестая.

Моя новая жизнь.

Когда-то, очень давно, я с мамой были частенько в гостях у старушки. В детстве бабулька казалось настоящей бабой Ягой из сказок. Точно такая же маленькая, кривоносая, и при этом востроглазая. Старуха носила очки, но больше для красоты и статуса, чем для чтения. Жутко ворчливая, с большой деревянной клюкой. Я много лет не общался со старой каргой, после того, как незаметно стянул из стола колечко с крохотным рубинчиком. Зачем эта побрякушка старой перечнице? Все равно не носила. Мол, память. Ха, память нужно хранить в душе, а не в бархатной коробочке. Я финтифлюшку в тот же вечер отнес знакомому перекупщику, и получил немного денег, что дало возможность хорошо провести вечерок с девочками. Срубить бабла в картишки, крутануть рулетку в подпольном казино. Когда пропажа обнаружилась, бабуля меня прокляла. И наотрез отказалась со общаться.

Неожиданно память услужливо выплескивает довольно забавный случай. Я, мама и бабуля, сидим за круглым столом, накрытым красной плюшевой скатертью. Над ним, похожая на летучую мышь, нависла лампа под вязаным абажуром. Мы пьем горячий чай с брусничным вареньем, что бабулька сварила сама, как похвасталась. Мама нарезает большой круглый торт, с маслянистыми розами. Она не любила долго возиться на кузне, купила это произведение местных кондитеров в булочной по соседству. Как сейчас помню, что тогда достался приличный ломоть, с аляповой красной розочкой и желтыми разводами. Мама молча помешивает чайной ложечкой чай. бабулька вспоминает, как хорошо было раньше, и трава была зеленее, и еда вкуснее.

А мне, семилетнему мальчишке, было скучно от всего этого трепа. Я давным-давно съел кусок торта, и откровенно скучал. Чтобы немного развлечься, начинаю втихую ковырять нижний край стола перочинным ножиком. За весь разговор успеваю вырезать личные инициалы. Но почему-то детской шалости, как мне в тот момент показалось, никто не приметил. А, может, все просто сделали вид, что не заметили, чтобы не портить праздничное настроение. Ведь у бабули в тот день был день рождения. Мама принесла в подарок не только торт, но и большой пуховой платок. На зиму, как сказала. Это все это было больше тридцати лет назад. Мои воспоминания поблекли, стерлись, как детский рисунок мелом на городском асфальте. Они остались в светлой части жизни.

Я опираюсь на стол обеими руками, и немного склоняю голову. А потом решаюсь чуток приподнять край плюшевой скатерти. И осторожно, будто боясь порезаться, провожу по краю. Так и есть. Кончиками пальцев ощущаю неглубокие выемки. А М. Эти инициалы, вырезанные много лет назад неумелой рукой ребенка. Как зачарованный, несколько раз провожу пальцами по давним канавкам в дереве. Просто невероятно, что эти детские каракули тут остались. Края закруглились. Дерево постепенно растворило в себе инициалы, и они стали его частью. Но почему бабуля не затерла корявые буквы? Почему старуха отписала свою конуру, после того, как скопытилась? Все это было для меня полной загадкой. Ведь были другие наследники, намного ближе по крови. Взять хотя бы Алину. Вряд ли могу теперь узнать, какая блоха укусила бабулю, что вписала в завещание только меня и Маркиза. Эту тайну старая перечница навсегда унесла с собой в глубину могилы.

Теперь для меня начиналась жизнь заново, с чистого листа. Поначалу принимаюсь осматривать комнату, в которой живу я и мой компаньон, Маркиз.

Мои блуждания по комнате со стороны казалось странными. А мне на несколько мгновений представилось, что вновь вернулся в детство. И сейчас бегаю по квартире, завязав глаза маминым платком. Играю с соседскими детьми в прятки. Но разница была в том, что мамин платок мог снять в любую минуту. Снова увидеть солнце, небо и счастливую улыбку мамы. Но этот платок, который надела жестокая судьба, стащить уже никогда не могу.

Я как будто попал в незнакомый для меня мир, весь наполненный звуками, насквозь пропитанный запахами. Но, увы, в нем не было ни одной искорки, ни единого, даже маленького, проблеска света. Только полный мрак.

Я потихоньку обхожу комнату, ощупывая стены и предметы. Здесь ничего лишнего. Стол, пара стульев, кровать, шкаф. И кот. Но я все-таки ухитрился несколько раз довольно чувствительно удариться, то о ножку кровати, то о стул, то зацепиться о дверцу шкафа.

— Вот черт! — Ругался каждый раз, но моим ушибленным пальцам от этого легче не становилось. Хорошо, что Маркиз, не глупый котик, догадался улечься на кровать, и не путался под ногами. Умный кот сразу смекнул, что рискует отдавленным хвостом, или лапой. Поэтому с высоты подушек величаво наблюдает, как, большой и сильный мужик, способный отправить в нокаут быка средней величины, словно слепой котенок, натыкается на мебель и стены. И ругается не хуже речного грузчика.

Но нет худа без добра, а добра без худа. Я совершенно случайно на холодильнике обнаруживаю маленький радиоприемник. Наверное, бабулька слушала тарахтение по вечерам, когда избавилась от зомбояшика. Владелец сменился. Теперь я буду включать музыку по вечерам. Моя любимая волна радиошансон. Она возвращает лет на десять назад, в те времена, когда был богат, здоров и счастлив. И в душе не было страха перед будущим. Наконец, мне надоело бесцельно бродить по комнате, и ушибать пальцы, натыкаясь на мебель. Я заглядываю в холодильник. И, нащупав пару бутербродов с сыром и колбасой, принимаюсь жевать. Не забыв при этом бросить несколько лакомых кусочков Маркизу. Да, нормально устроился престарелый попрошайка. Сидит под столом, трескает колбасу. Хотя я тоже не бедствую, можно сказать. Что ни говори, а мне просто сказочно повезло. Есть крыша над головой. Соседей в квартире мало. Один только старик, дядя Петя. Но его не было слышно до самого вечера. Видать пошел по своим делам. А я улегся на кровать около Маркиза. Старый кот умостился на руку, и от удовольствия громко мурлыкает. Я почесываю за ушком.

— Что, Маркиз, мир, дружба, жвачка? Котяра принимается перебирать лапами, и мурлыкать еще громче. Видно, признает меня за хозяина. — Эх, ты, мое черное одноглазое чудовище! — Грустно вздыхаю. Да, я не ангел, и не святоша. Люблю выпить хорошего вина, срезаться в картишки. Я давно не верю в такие бредни, как любовь. Людишки полны всякого дерьма. От них можно получить удар в спину. При том в самый неподходящий момент. Я перестал верить людям. Может, поэтому живу, как волк-одиночка.

Да, я не монах-затворник. В моей жизни было много женщин. Но все прошли стороной, исчезли, как будто растворились. Ни одна не задержалась у меня в душе. Ни одна из них не заставляла учащенно биться сердце, как та, что осталась за больничной дверью. О, как сейчас не хватало мягкого голоса, и прохладной руки, которая так часто касалась разгоряченного лба. Особенно остро не хватало общения с моим ангелом сейчас, когда остался один на один со своей болью. Что я могу дать этой женщине? Я, как нищий, живу одним днем. У меня нет будущего. Поэтому лучше забыть голос, прикосновения прохладной ладони, аромат апельсин. И больше о ней не вспоминать. Она должна исчезнуть из моей жизни навсегда. Так будет лучше. Для меня. Для нее. Для нас обоих.

Возможно, за окном давно наступила ночь. И на небе сияет луна в окружении огромного роя звезд. Может, по небу плывут россыпью облака. Но я больше никогда не увижу этой красоты ночи. Для меня наступила вечная чернота. Из прошлой жизни остались только сны. Разные. Черно-белые и цветные. Чтобы их увидеть, не нужны глаза.

Начинаю дремать под тихую музыку. Постепенно все глубже и глубже вхожу в водоворот сна. Обратно иду по мшистому болоту. Вокруг вонь тины, стоялой воды, смешанной с трупным запахом дохлой рыбы. От этого микса трудно дышать. Но я опираюсь на спасительный шест, и все равно бреду вперед и только вперед. Над головой повисли свинцовые облака. Туман вокруг становится все гуще и гуще. Я стою на пригорке. Все ориентиры потеряны. Куда идти? В какую сторону? Вокруг, на много километров, сплошное болото. Как выбраться из этого гиблого места?

Я достаю из рюкзака карманный фонарик. Слабый луч света не может пробить густой кисель тумана. Опираясь всем телом на шест, пытаюсь двигаться вперед. Неожиданно сваливаюсь в заброшенный колодец. Стены покрыты грязью, тиной и тошнотворной слизью. По ним ползут огромные, размером со среднюю черепаху, слизняки. А углы затканы серой паутиной. За ней светятся красные глаза — бусины пауков. Дно, илистое дно медленно, сантиметр за сантиметром, причмокивая, всасывает меня. Увы, спасительный шест валяется наверху, рядом с колодцем. Упереться не на что. Я не тот барон Мютхаузен, который смог вытащить себя и лошадь из болота, схватив и подняв рукой собственные волосы. Я, простой человек, и не умею делать такие фокусы. Вот понемногу скрылись колени. Я в гнилой тине по самый пояс. Нужно сейчас вырваться, пока не поздно. Карабкаться по деревянной стене колодца наверх, на свободу. Крикнуть, позвать на помощь? Но вот только зачем? Нет смысла спасать свою шкуру, все равно нет никого, кто бы проронил хоть одну слезинку, если я сыграю в ящик. Меня никто нигде не ждет. Я никому не нужен. Когда тина поднялась на уровень горла, начинаю задыхаться.

И проснулся. Слава Богу, это сон. Я вытираю ладонью мокрый от пота лоб. Откидываюсь на подушку, лежу без сил, можно сказать, как выжатый лимон. За окном позвякивают трамваи. Стало быть, наступило утро.

Глава седьмая.

На улице я еще ни разу не был.

Так, один за другим, пролетело несколько дней. Алина больше не появлялась. Наверное, обратно запарка по работе. Зато научился кормить кота. Расчесывать длинную, пушистую шерсть. По утрам выпускать через форточку на улицу, чтобы сделал кошачьи делишки. Благо, квартира на первом этаже. Назад пушистик довольно сноровисто вскарабкивается по дереву, и прыгает в открытую форточку.

В эту ночь приснилась мама, молодая и красивая. Такая, какая была лет тридцать назад.

В своем любимом шелковом, белом в крупный черный горох, платье. И беленьких туфельках–лодочках. Мы идем в городской парк, на новомодный аттракцион. В очереди много людей. Играет духовой оркестр местной пожарной команды. Я занимаю место водителя в машинке. Пристегиваюсь страховочным ремнем. Как неожиданно небо темнеет, как будто перед грозой. Все куда-то пропадают. И мама тоже исчезает, растворяется в темноте. Зловеще вспыхивают, как глаза драконов, желтые огоньки фонарей. Я долго, до тошноты, мчусь вверх-вниз, вправо-влево. И не могу затормозить, остановиться. Меня всасывает черный тоннель. Я лечу по нему, кричу, зову мать. А в ответ только эхо. Просыпаюсь в холодном поту. На груди спит Маркиз. Перекладываю под стенку. Лентяй даже глаз не открыл. Какое счастье, что весь ужас падения в тоннель остался позади. Это был всего лишь сон.

Так получилось, что за эти дни не выходил на улицу. Еды в холодильнике на первое время хватало. Маркиз не голодал, корма хватало, и осталось. Но постепенно мои съестные припасы заканчивались. Оставался кошачий корм, но кот его особо не жаловал.

Наступил день Х. В холодильнике, можно сказать, мышь удавилась. Конечно, мог попросить Петра Матвеевича сходить в продуктовый магазин, и пополнить продовольственный резерв. Но нет, гордость не позволяет. Я должен сделать это без помощи, сам! Нянек рядом нет да, жалость постепенно расслабляет, убивает всю волю к жизни. понемногу человек превращается в нелепую пародию на обезьяну. Я не собираюсь стать похожим на тех нытиков, вечно плачущих в чужие жилетки, теряют последние остатки жизненных сил. Души умерли, а тела существуют, продвигаясь гусиным шагом от пенсии к пенсии.

Съев последний кусок хлеба, и по-братски разделив остаток колбасы с Маркизом, решаюсь на самостоятельную вылазку в соседний магазинчик. Сегодня.

Вначале надо сориентироваться на местности. Я открываю форточку. В лицо пахнуло прохладным ветром. На лоб упало несколько дождевых капель. Значит, на дворе поздняя осень. Нужно надеть теплую курточку. Поправляю черные очки. Беру трость. И отправляюсь в самый первый поход за продовольствием для себя и кота.

Так приблизительно помню район. Иногда пробегался по нему. До магазина идти меньше, чем квартал. Но это было до ссоры с бабулей. Но после этого миновало лет десять. За такой кусок времени много чего могло измениться. Но все это осталось в прошлой, зрячей жизни. Сейчас поход казался, не меньше, чем высадка на безлюдный остров. Или чужую, необитаемую планету, полную чужаков и неожиданностей.

Внешний мир встречает не так тепло, как хотелось. Накрапывает холодный октябрьский дождик. Что-то, по звуку мотора похожее на городскую маршрутку, пролетает мимо, даже не сбросив скорость. Оно забрызгивает весь левый рукав водой.

— Вот пидор, — Бросаю в спину. Точно охотится на слепых пешеходов. А после каждого успешного наезда рисует на дверце звездочки кровью неудачников. Так, простукивая тростью обочину, собираюсь перейти дорогу. Вроде перекресток. В этом месте, по моим предположениям, должна быть зебра. Делаю сигнал тростью. Потом осторожно схожу с тротуара, вступаю на дорогу. И неожиданно за спиной слышу пронзительный скрип тормозов.

— Ты что, дебил! Что, жить совсем надоело, что под колеса бросаешься? — Услышал вопли водителя. Да, эту дорогу без последствий для здоровья могут перейти только бестелесные духи. Или пешеходы, ставшие такими. Я поворачиваю голову в сторону криков.

— Я дебил? Возможно. Вдобавок слепой. — Одним движением срываю очки.

— Прости, братуха. Прости.

— Ты что, сигнала белой трости не увидел?

— Извини. — Бормотание водителя бесит больше мата. Я не слушаю извинений, а перехожу дорогу, и направляюсь по тротуару. Наконец, нахожу нужный магазин. Я вспоминаю, что здесь было три ступеньки. И сразу настукиваю их тростью.

Три ступеньки. Раньше я мог их легко, не задумываясь, перемахнуть. Даже не глядя под ноги. Но это было раньше. В прошлой жизни. Теперь я шел осторожно, боясь оступиться. Для полного счастья не хватало обратно попасть в травматологию. На этот раз с переломом руки или ноги.

Да, в жизни так случилось, что больше не увижу ни синевы неба, ни солнца. Но природа не терпит пустоты. Потеряв зрение, замечаю, что слух с каждым днем обостряется. А нос различает больше запахов. А пальцами чувствую мельчайшие шероховатости любой банковской купюры.

Лет тридцать назад здесь была булочная. Тут мама часто покупала тортик или пирожные перед визитом к старушке. Но теперь булочную переделали в продуктовый магазин. Хотя, открывая дверь, ощутил слабый аромат корицы, ванили, и сдобы. Эти запахи пропитали стены намертво. Почти сразу упираюсь в прилавок. Тут пришлось придавить природную гордость.

— Извините, я первый раз в вашем магазине. Не знаю расположения полок. Помогите, пожалуйста, скупиться.

— А вы что, сами не можете выбрать товар? — Фыркает презрительно продавщица. Она как раз занималась трепом по телефону.

— Не могу. Я слепой. — И для пущей убедительности слегка приподнимаю очки. Лучше бы этого не делал. Продавщица вскрикнув, роняет мобильник. От испуга падает на стул. По голосу улавливаю, что это, можно сказать, вчерашняя школьница. Рядом ощущаю запахи дешевой махорки, одеколона «прощай моя молодость», и грубый голос мужика.

— Давай, парень, помогу собрать корзину. Чего тебе? По голосу понимаю, что это грузчик, или охранник.

— Хлеб, пакет молока, пакет гречки, кило сарделек. Он все собрал в корзину. Я отсчитал деньги.

— Давай помогу дойти до дама. Ты недалеко живешь?

— Я сам!

–Что, парнишка, у тебя понятия, как на зоне? Не верь, не бойся, не проси? Так тут другой случай. И это вовсе не зона. Ты, паря, свой гонор спрячь в карман. Да поглубже туда запрячь. — Охранник берет под локоть, и помогает выйти из магазина. — Далеко отсюда живешь?

— Меньше квартала. Но нужно переходить дорогу.

— Тогда двинулись. А ты пока считай шаги. В другой раз будешь знать дорогу сюда. Мы останавливаемся у перекрестка.

— Запоминая, от края пять шагов. Тут зебра. Усек?

— Усек! А пять шагов примерно влево, что это за тропа?

— Козья тропа, или скорый путь на тот свет. — Лаконично ответил охранник. Мы перешли дорогу. — Ну, бывай! Мне пора на службу.

Я помнил, что нужно идти прямо и только прямо. Тогда упираюсь в теперь родной теперь для меня подъезд. По приблизительным расчетам до цели оставалось пройти шагов десять, от силы двенадцать. И до обостренного слуха донесся чей-то глупый хохот, больше похожий на гоготание диких гусей. А потом звон разбитой бутылки.

— Вот черт! Твою мать, Лысый, бутылка пива нахрен вдребезги! — Сипит пьяный, прокуренный до хрипоты, голос.

— А мы счас вот того лоха пощупаем, и будет с него на пару бутылок! — Отвечает другой голос.

— Лысый, ты че, сбрендил? Дак парень-то слепой! Пошто брать грех на душу!

Вот черт! Это что, меня решили обчистить? Я останавливаюсь около дерева, самого близкого ко мне. До спасительного подъезда осталось метров пять. Раньше таких козлов прописал бы на два метра ниже уровня почвы за пару-тройку минут. Но это было раньше, в прошлой жизни. А сейчас, без чудесного дара зрения, стал беззащитен, как маленький, слепой котенок. Но все рано сдаваться без боя не собирался.

Я услышал четкий хруст гравия и треск ветки под тяжелыми шагами. А потом ощутил на плече сильную руку. В лицо разит густым алкогольным перегаром, смешанным с вонью лука, чеснока и дешевой колбасы.

— Эй, паря! Ты чего тут стоишь? Что, дорогу домой забыл? Я чувствую, как вторая рука бесцеремонно лезет мне во внутренний карман куртки, где лежало портмоне. Это была махровая наглость.

— Отвали, козел! — Я резко стряхиваю тяжесть руки с плеча. Роняю пакет на траву. Руки должны быть свободными. Пара ловких движений, выкручиваю кисть. Мужик нагибается чуть ли не до земли. Завывает диким басом:

— Отпусти! Неожиданно улавливаю движение за спиной. Я интуитивно отклоняюсь в сторону. Нападавший по инерции пробегает дальше. Врезается со всего разбега в ствол дерева. Звон стекла. И международный русский мат.

— Твою мать, хана чекушке! Ну, мужик, ты покойник! Я никогда не говорю много, а предпочитаю делать. Но сейчас не тот расклад. Двое протии одного. Зрячие против слепого. Это нечестно! Но из того, что было, выбирать не приходилось. Я упираюсь спиной в шершавый стол дерева, приготовился к нападению.

— Эй, ребята, вы чего к инвалиду привязались? Давно кулаков не нюхали, паршивцы эдакие? — Я услышал голос соседа, дяди Пети.

— Ты, старый пердун, не лезь не в свое дело!

— Косой, не вякай! А то окосеешь и на второй глаз! А потом шум борьбы, звук, как кто-то бьет по мешкам с песком. Я ощущаю твердую руку соседа на локте.

— Я их вырубил. Пошли скорее домой, не охота связываться с местной полицией. — Он поднимает пакет, отдает мне.

В комнате Петр Матвеевич выкладывал покупки на стол.

— Вот падлы, хлеб раздавили! И молоко тоже расквасили. Гречка рассыпалась по всему пакету.

— Они что, танцевали ламбаду на пакете? Хоть что-то целое осталось?

Конец ознакомительного фрагмента.