Забытый целитель. Роман-трагедия

Людвиг Герхард

Роман «Забытый целитель» о чрезвычайно необычном явлении, о целительных способностях Иешуа га-Ноцри. Это – совершенно неизведанный естественными науками мир, в тайны которого до сих пор не решаются проникнуть учёные. У автора есть свой взгляд на произошедшее два тысячелетия тому назад. Роман не является биографией, но вероятной версией, основанной на четырёх Евангелиях и летописях того времени. В сюжете переплетены вероятные с вполне реальными событиями и героями тех времён старины глубокой.

Глава 1. Отцы и сын

— Родителей не выбирают.

Они назначены Судьбой.

— И всё же случаи я знаю.

Вы убедитесь, был такой.

На восточной окраине Римской империи, в Иудее, в обычном маленьком городке Ноцри, или Назарет, в неприметном домике было не просторно, но семье Йосефа и Мирьям места было достаточно. Из трёх детей состарившегося плотника и уже немолодой домохозяйки старший, Шуа не очень тянулся к младшим брату и сестре, и не занимался ими. Его не привлекала и игра со сверстниками, не бегал с ними по улицам, не шатался по окраине, не участвовал в мальчишеских разборках или драках. Ему были скучны их разговоры и споры ни о чём, как он полагал. Мальчик был домосед, как часто называла его мама Мирьям, обнаруживая его мечтающим у окна. Нередко приходилось его просто выгонять из дома во двор, чтобы он хоть немного подвигался.

— Шуа, подойди, — сказал сгорбившийся отец, занимаясь ремонтом старой скамьи в доме.

— Что, Оси? — не двинулся с места Шуа, лишь повернул голову, не скрывая недовольства и лени в лице.

Это заметила мать, быстро вытерла руки о фартук и пыталась сама подойти к мужу на помощь:

— Оси, тебе помочь?

Мирьям не хотела очередных обострений отношений между отцом и сыном. С древности было традицией в еврейской семье — разговор отца и сына не прерывался никем из членов семьи. Йосеф остановил Мирьям жестом поднятой ладони.

— Подержи-ка здесь, Шуа, — по-доброму обратился отец к сыну.

Шуа встал и, не торопясь, подошёл к месту ремонта.

Отказ сына овладевать профессией стал для старого и сильно сдавшего за последние годы Йосефа каждодневной болью разочарования и лишения смысла его собственной жизни. Оси серьёзно опасался за будущее детей и супруги. Он продолжал усердно что-то мастерить, не отказываясь ни от каких заказов. Иногда уговаривал сына помочь при очередном возведении дома. Шуа делал это с неохотой, что подавляло самого Йосефа. Постепенно он утратил былой энтузиазм и удовлетворённость трудом и его результатами. Слабея и чувствуя, что ему осталось недолго, Оси понимал, что на нём заканчивается династия плотников и с ним умрёт всё его искусство, создаваемое поколениями, и передать ремесло будет некому. Старшего уже не уговорить, а младшего не вырастить, чтобы успеть чему-то научить. Йосеф ничего другого не умел и ничему другому научить своего сына не мог. Столярно-плотницкому делу его самого обучил отец, да и дед ещё успел чему-то. Но на собственном сыне преемственность плотника споткнулась. А мудрости житейской детей не научишь. Всё равно сделают по-своему, и даже не по-своему, а просто по-другому. Испробуют свой путь, наивно думая, что он оригинален. Штаны и те напялят как-нибудь иначе, приспустят или перетянут. Но только бы от предков отличаться. А для чего?! Наверное, чтобы с ними взрослые считались как с правообладателем свободы. Возможно, чтобы показать своё пренебрежение традициями. Или чтобы просто след оставить? Так оставляет след собачка, пометив столбик.

— Стар я, Шуа, — произнёс устало Оси, когда доска была ловко пришита. — Полвека я возводил своды домов в нашем городе, окна, двери, скамьи, столы. Город не стоит на месте, строится. Пора и тебе приобщиться к труду, ведь скоро и тебе придётся кормить семью, пока малец подрастёт и тоже сможет. Обучишь его. Вместе будет в три раза легче! Время не стоит, придётся думать и о своих семьях. Так что начинай, Шуа, пришло твоё время браться за работу.

— Не пришло, Оси. Моё время, ещё не пришло.

Шуа не называл отца папой. Он с раннего детства, как только заговорил, стал называть его по имени. Причина простая. Это происходит обычно в семьях хорошего общения и дружбы друг с другом родителей, когда они часто обращаются друг к другу по имени. Поначалу Оси это нравилось. Ну кому это не нравится, когда называют его имя? Тем более, когда его произносит ваш ребёнок нежным голоском. Но с годами Оси почувствовал в этом подвох. Шуа стал и маму называть по имени. Так что все попытки уговорить Шуа называть родителей, как этого требует традиция, остались безуспешными.

— Моё время ещё не пришло, Оси, — продолжил Шуа. — Я не хлебом буду кормить. Не хлебом единым питаются люди. Не твою семью я буду кормить. Моя семья — это мой народ.

— Что он такое говорит?! — приблизившись к уху Йосефа, произнесла тихонько, с дрожью в голосе Мирьям и искоса поглядела на сына. — Что это может значить «мой народ»?

Старик в согласии и с горечью закивал головой, глядя на Шуа, и так же тихо произнёс:

— Это может значить, Мирьям, что наш сын нас не признаёт. Это значит и то, что нашу старость никто не обеспечит.

— Не хлебом единым, Оси, — твёрже повторил Шуа и продолжил отрешённо о чём-то размышлять.

Йосеф установил отремонтированную скамью и сел на неё, проверяя её прочность и удобство. Мирьям прибирала мусор. Шуа оставался сидеть, глядя в никуда, и продолжил:

— Я понял, чего ты боишься, Оси. Ты постоянно говоришь об этом, напоминаешь мне и самому себе. Ты боишься смерти. Боишься тьмы, безвестия. Ты боишься превратиться в ничто.

— Да, это так. Но это происходит со всеми. Всем об это неприятно думать, все этого страшатся! Никто не избежал исчезновения тела и души во мраке вечности.

— Вот-вот! Все перед смертью в вечном страхе! И даже убивают, чтобы выжить. К убийству гонит страх убитым быть. Ты не убьёшь? Тогда убьют тебя. Причина в страхе исчезновения навсегда, — Шуа стал выпрямляться и поворачиваться к отцу, как бы прозревая взглядом. — Но, Оси, ты просто перестал верить! Или ты маловер. Вы все, назвал ты всех людей, духовно обнищали, вы нищие духом, вас легко сломить и смертью напугать, что постоянно перед вашими глазами, кровавыми телами тысяч павших, разрубленных и изуродованных тел при нападении врагов на наш Израиль. Смерть близких принимаем без надежды их вновь увидеть. Смерть кажется единственным исходом жизни. Это вам страшно! Маловеры! Вы верите лишь в то, что перед вашими глазами. Глаза не видят ничего в сравнении с тем, что в Мире происходит, оно нам недоступно. Мы созданы не видеть всей картины, всей глубины пространства мироздания. Нам, на Земле живущим, это и не нужно, чтобы выжить. Такой глубины картины мы бы не перенесли душой, так мы слабы, настолько нищие мы духом. Границу между жизнью здесь и жизнью там нужно перешагнуть без страха.

Оси обрадовался речи сына, стал выпрямляться и встал, направившись ему навстречу, расправив руки, готовые к объятию. Но произнёс из радостной груди всего лишь то, о чём не мог не думать, вросший в суету старик:

— Шуа, сынок, послушай. У нас древний род. Основатель нашего рода Авраам. Были цари Давид и Соломон. Десятки поколений нам предстояли. Среди них были и герои, о которых народ слагал легенды!

Шуа как будто бы погас. Он не ответил радостью отцу. Вернулся и присел, откуда встал, и погрузился вновь в раздумья. Потом ответил:

— Да, Оси, я это всё уже знаю… Легенды… Все эти души наших предков давно не с нами. К нам не приходят и с нами не живут. И нет в нас их достоинств. Телами схожи, наследуем мы внешность, чтобы в суете не спутаться с чужими или со зверьми. В каждом из нас неповторимая душа со своим собственным достоинством. У тебя, Оси, своё, плотницкое. У меня будет своё. При жизни каждый внёс свой вклад, свой подвиг, кто-то просто свою лепту. За них мы не в ответе, и славу их мы на себе не носим. Каждый делает своё, как ты или как я. И каждому своё. Скажи, чем ты воспользовался от славы Давида или Соломона? Их примером?! Вот уж смешно!

— Шуа, ты хочешь быть пророком, явиться народу спасителем? Но в Торе сказано пророками, что наш спаситель должен иметь в роду царей! Он должен иметь предков Давида и Соломона! Ты это отрицаешь? Тогда народ тебя спасителем не примет. Так человек устроен. Без родословной доверия не будет.

Шуа задумался и прямо не ответил:

— Носùться улицами и всех оповещать, чьи мы потомки! Я не намерен, я не мародёр. Хочу я свою славу, свой подвиг, своё слово на века оставить. Свой долг хочу исполнить, к чему я призван при рождении. Хочу я людям дать, чего никто им дать не сможет.

— Возьмёшь ты это где?

— Я не возьму. Открою. Чтобы каждый прозрел и увидел свет. Открою людям свет. На свет глаза открою. Я ещё не знаю сам. Я в поиске. Возможно, сделаю открытие, возможно свет зажгу, или придётся факелом зажечься самому и путь осветить.

— Фантазии… Кормиться будешь чем?

— Народ прокормит. Да кто ж об этом размышляет?! Есть вещи поважнее! Что ж мы всё о хлебе?! Люди как-то кормятся, живут. Неужели я не сумею?! День прокормит.

— Дан хлеб на сущее! Хлеб нужно заработать! Когда пойдёшь в народ?

— Уже я в нём.

— Так, значит, ты уже не с нами?

— Нет, уже давно. Возможно, даже гораздо раньше, чем ты предполагаешь. Возможно, до зачатия я был уже не твой.

— Вздор несёшь! Опять об этом! Дух бестелесен, он зачать не может! Господь на человека зачатье возложил. Сам Господь бесплоден. Про небеса и души я с тобой согласен. Всё в свитках Торы есть! Ведь все мы фарисеи по вере и по духу.

— Что толку, что скрыто в синагогах в свитках Алтаря?! Что толку, что вы знаете о Рае в небесах, если вы все трясётесь в страхе в ожидании смерти?!

— Тебе бы стать раввином, но понадобятся годы, а кто ж вас всех прокормит, в то время как ты учишься? Уйдёшь! Куда? Не станешь ли ты блудным сыном?

— Не стану. Я блудным не рождён. Мне путь мой ясен.

— Сынок! Я вижу, ты умён и многое замечаешь, схватываешь на лету. Почему бы тебе не научиться у меня плотницкому ремеслу? Другой возможности, другой профессии тебя никто не выучит. И так останешься пророком-недоучкой. Зачем тебе пророком быть, ведь всё равно в Эдем дорога нам всем одинаково открыта?! Придёт наш час, и ты, и я, и все окажемся в Раю! Лишь праведно прожив, лишь правильно молясь с любовью к Богу.

— Оси, не вали всё в одну кучу. Каждому свой путь в Эдем предписан. Допустим, я сын плотника и обучен плотником. Если это так, то смогу ли я сказать, что я умнее плотника? Нет, не смогу. Меня ты большему, чем знаешь и умеешь сам, не обучишь. Так я и останусь в людях плотником и сыном плотника. Меня никто и слушать не станет. Просто засмеют. Я должен право заслужить! Достоинство своё! Но не твоё и не Авраама, и не Соломона. Какой же я пророк без отражения моих слов в головах людей, без слушающих толп, жаждущих услышать? Хочу учение своё народу проповедать! Не можешь или ты не хочешь меня понять?!

— Меня все в городе и даже за пределами все знают. И ты будешь известен и в почёте.

— Не молоток держать в руке, а Слову научиться. Слова и Смысл — те инструменты, с которыми приду я к людям. Глухой старик!

Йосеф слышал и не слышал. Впрочем, и Иешуа говорил своё, не проникаясь смыслом речи отца.

— Я специально, ради тебя никого не брал в ученики, чтобы тебе всё передать, и чтобы ты стал столь полезен и известен. Я не хочу, чтобы мои способности исчезли, вместе со мной исчезли. Я долго не протяну, родной мой Шуа.

— Я знаю. Даже сколько.

— Ты уже и это знаешь. Ты бросишь старого отца?

— Ты не один, Оси. С тобой Мирьям, да и малые. Соседи кругом, праведные люди, в беде не оставят.

— Что люди скажут о тебе? Ты же сказал, что скоро я покину этот мир. Кто тогда семью прокормит? Ты тоже не бурьян. Мне и тебя кормить пришлось. Я всё же твой отец, я вырастил, я выкормил тебя, я воспитал, одел, обул. Чему-то ведь учил!

— Учил… чему-то не тому. Кормил ты, как велел твой долг. Мы все для исполнения долга призваны. У каждого свой долг. Родительский, я знаю, не оплатный. Птенцов выкармливают птицы без надежды, что вырастут птенцы и в старости родителей прокормят. Так всё устроено в природе. Все посвящают себя детям.

— Но мы живём не в дикости природной. К родителям есть в людях милосердие. Есть нравственность и есть сыновний долг. Ответственность за младших. Мы в этом смысле с тобой в семье равны.

— Мы не равны и долг не равен. В твоём отцовстве сомневаюсь.

— Ты на меня очень похож! Все говорят!

— Все люди братья. Читал я это в Торе. С тобой мы братья — да, но не отец и сын.

— В тебе нет чувства долга? Все люди благодарностью за мелкую услугу отвечают. Тебя зачал, растил, оберегал шестнадцать лет подряд. Не спал ночами, чтобы маме дать поспать. Когда болел, с тобой носился на руках, укачивал ночами, утешал. Играл с тобой часами. Ты был весел. По мне взбирался, лазил, словно по скалам. Носил мне завтрак на работу. А на закате прибегал, мы вместе в синагогу шли… Что между нами произошло, сынок? Что с тобой происходит?

— Я стал другим. Невзрачный бутон весной становится цветком. Это происходит с каждым. И я раскрылся, задумываться стал. Хочу понять весь смысл существования. Мне Яхве стал близок. Хочу понять себя в познании Яхве.

— Ах, Шуа, Отец небесный близок всем! Но Он не познаваем! Он так велик, представить невозможно. Наверно, чтобы это не свело с ума, запрещено об этом даже думать! И смысла нет изображать, что рядом и что в бесконечности одновременно, что в прошлом и что в будущем царит, что правит каждым человеком и Вселенной. Для дураков придуман был запрет, чтобы кумиров не творили. Язычники смешны пред идолами на коленях. А умные постигли всё в смирении. Ты умный, но ты хочешь больше. Ты хочешь всё познать о Яхве! Но это невозможно! Нельзя на это покушаться! — Йосеф широко раскрытыми глазами глядел на сына и поднял палец в назидание.

Шуа это не впечатлило. Он продолжил спокойно:

— Но мне Он стал не только близок. Он стал мне… Как бы тебе сказать. Он стал мне…, я так чувствую, родней. Родней, чем ты и мать.

— Постой, постой! Кто научил такому разумению?! Мы вместе были на всех службах. Такого я не слышал.

— Оси, прости! Ты кажешься мне не родным. Родным и близким кажется мне Отец небесный.

— Он всеми так любим! Всем кажется, Его нет ближе! Всемогущий даже говорил с нашим предком Авраамом! Авраам был первым человеком, кому Господь открылся! Он говорил и с Моше, вручая веру и скрижали. Чтобы Яхве с тобой заговорил, ты, Шуа, должен заслужить, как Авраам и как Моше.

— Не называй меня больше Шуа! Я Иешуа. Договорились? — одёрнул сын отца.

— Конечно! Каждый выбирает себе собственное имя. Ты уже большой, имеешь право. Тогда и ты называй меня Йосеф, — отец закашлялся и вынужден был выйти из дома. Иешуа ответил ему вслед:

— Отлично, договорились.

Мирьям тихонько обратилась к сыну:

— Нельзя так говорить с отцом, сынок. Он твой отец, я мать твоя, я знаю. К тому же он отец твоих брата и сестры.

— Я сомневаюсь, что он мой отец.

— Быть благодарным тоже не мешает. Животные в хлеву и те нас благодарят, что мы о них заботимся. Да так, что кормят!

В это время вошёл Йосеф. Спокойно и с улыбкой к нему обратился Иешуа:

— Йосеф, ты что-то начал о родстве.

Старик присел на скамью и, подумав, ответил:

— По нашей вере Господь является отцом для всех! Он так же мой отец. И был отцом всем нашим предкам! Он душу в нас свою вложил! Духовность в нас от Яхве! Не только верой, но своей моралью Господь нас обязал навечно. Мы этим связаны в одну огромную, непобедимую семью. Но тело обязал Он нас передавать телесно. Ты, между прочим, так же создан, как все люди на земле. Никто нам в этом не помог. Мы справились с Мирьям. Рожать пришлось вдали от дома, даже не в Ноцри, а где-то под Иерушалàимом. Мирьям, ты помнишь где?

— Помню. В хлеву при постоялом дворе в Бейт-Лéхем. Ты роды принимал.

— Да-да! Помню! Я принял в собственные руки мокрую и скользкую крошку, моего первого и долгожданного сыночка! Я был в восторге и радостно произнёс: «Иешуа!» Ты нам действительно спасением и избавлением казался. Мы были счастливы и благодарны за эту помощь Всевышнему! Поэтому решили этим именем тебя назвать. Тем более, что оно из Торы.

Мирьям продолжила, обращаясь к Иешуа:

— Но, добавлю, в Иерушалаим мы добирались на ослах несколько дней. Ну да, целую неделю! Спешили до твоего рождения в Храм, чтобы принять благословение. Успели. Приняли. Но остановиться на ночлег было негде. Всё было забито паломниками и купцами. Пока искали место, добрались до Бейт-Лéхем. Едва успели до темна! Тут я и начала рожать. Конечно, так переутомилась. Наверное, кричала громко, что слышала в тишине округа.

Йосеф усмехнулся:

— Да, помню хорошо, как по дворам собаки лаяли и выли, сочувствовали страданиям человека.

Мирьям с усмешкой продолжала:

— Как раз вернулись на постой с ремесленного рынка в Иерушалàиме три сирийских купца. Они были так счастливы успехам в торговле, что восприняли рождение нашего сына как знамение их удачи. Все трое с радостью в глазах, с улыбкой и поклонами нас поздравляли. Указывали на вечернюю звезду на закате. Она действительно сияла ярко, все её знают. И ты её видел то на закате, то на рассвете. Потом они обращались к небу и говорили, что ты родился под счастливой звездой. Но мне казалось, они просто празднуют свою успешную торговлю. Возможно, выпили немного. Так все делают, празднуя успех.

— Мне это не казалось, Мирьям. Они ведь так и сказали, что новорожденный принёс им удачу в торговле. Ну, были они возбуждены излишне. Но были благодушны. Наверное, впервые так обогатились!

— Они нам принесли достойные дары своих товаров. Там были ткани дорогие, серебряный кувшинчик и даже деньги! Я эти ткани ношу до сих пор. Нам это всё было очень кстати, как, впрочем, любой семье при рождении первенца. Из того кувшинчика потом тебя поили, чтобы ты не хворал. Да вот он! Смотри, Иешуа! Из него и брат с сестрой святую воду пили и не болели.

Йосеф продолжил:

— В Бейт-Лéхем нам на две недели пришлось задержаться. Зато на восьмой день смогли недалеко от Храма совершить Брит-Мила, и ты принял посвящение, как все сыны Израиля!

— Мы с Оси были счастливы! Потом, спустя несколько дней, когда у тебя ранка затянулась, смогли мы тронуться обратно. Да и я окрепла после родов. Тогда уже не торопились и остановки приходилось делать часто. Я никогда, ни до, ни после такой счастливой не была.

Мирьям умолкла. Все молчали. Пора была ложиться спать. Все улеглись, пожелав спокойной ночи. Никто не засыпал, лежали молча с открытыми глазами, и каждый думал о своём.

«Я был в Иерушалàим всего один раз! Моё рождение благословили в Храме Яхве! Не в общинной синагоге» — так думал Иешуа и улыбнулся, засыпая.

Наутро был шáбат. Господь подал пример, как нужно отдыхать — в праздности, чтоб абсолютно ничего не делать. Вся Святая Земля разошлась по синагогам. После службы и чтения Торы семья Йосефа направилась домой. Но Йосеф задержался, чтобы поговорить с раввином.

— О, рàвви! — Йосеф сложил ладони в покорности. — Вся моя надежда сейчас в твоих устах! Нет слов, чтоб выразить моё к тебе доверие и мою покорность перед Всевышним! Своим умом и высотой духовной от близости к Нему ты в силах мне помочь, в чём я бессилен.

— Ну, говори, Йосеф. Яхве тебя слышит.

— Устал я. Нет во мне ни прежних сил, ни силы духа. Стар я. Отпущенное время истекает. Часы мои, что солнце тенью движет, угасают. Тень гор Синая на закате меня достигла и накроет вскоре. Но не могу уйти, чтобы наследие не оставить. Детей мы оставляем — это счастье. Но хочется, чтоб дети следовали нам, чтоб им не только схожесть с нами передать, способности, таланты, но чтобы и умение, и знание, что нам достались от наших предков, чтоб всё это напрасно не пропало. Иначе… Неужели смысл жизни только в том, чтобы кормить семью? Чтоб кто-то прожил одной заботой об одном насущном хлебе?! Зачем всё это было? Чтобы оставить после себя сытые желудки?! Нет! Хочу оставить след весомее. Чтобы моё наследие в наследниках осталось. Тогда уверенным я буду, что след действительно оставил и дети будут счастливы, творя прекрасное и полезное руками и душой. Ну, и кормясь, конечно, моими инструментами. Тогда я буду и за их детей спокоен! — Тряхнул слегка руками в удовольствии в конце тирады Йосеф.

— Так-так. Суть мне понятна, Йосеф. Но нет предмета, — раскрыл пустые ладони и улыбнулся раввин.

Йосеф слегка кивнул и перешёл к предмету разговора:

— Мой сын Иешуа, его ты знаешь хорошо, был с нами ласков и хорош, но вдруг в последние два года его как подменили! Нас с матерью не признаёт! И собирается покинуть отчий дом! От ремесла отца категорично отказался.

— Йосеф. Я знал, что к этому придёт. Твой сын считается среди учеников нашей школы лучшим. Он на пути познания Торы, но к следующим двум частям Танах он не приступил. А впереди ещё и Талмуд. Он знает основы нашей веры лучше всех ровесников в Ноцри. Он ещё юн для освоения Каббалы. Но освоить и это он способен. Другое дело, что он очень близко к сердцу всё принимает, то есть всё буквально. Так что же мы хотим?! Ведь он живой ребёнок! Мне нужно будет подучить его читать между строк, избегать двучтения, понимать образность языка, и не делать поспешных умозаключений. Вера ложится в сердце через ум! Мы этому стараемся учить. Но проблемы твоей семьи, Йосеф, в другом. Эта вечная проблема отцов и детей возникает именно в подростковом возрасте. Она терзала и разрушала семьи с момента их возникновения в глубинах нашей истории. Семья так рушится всегда, чтоб новой воссоздаться. Все семьи разрушаются, чтобы обновиться. Кто это делает в любви и понимании, тот остаётся счастлив в продолжении традиции семейной. Не могут люди обойтись без семьи, если хотят воспитать себе смену.

— Но наш раскол мне кажется просто чудовищным! Я лишён сна и покоя! Я чувствую, что с каждым разговором с сыном меня он добивает!

— С ним незачем вести об этом разговоры. Только во вред себе. Всё осложнила огромная разница в вашем возрасте. Во времени вы сильно далеки. Так мир устроен! — Раввин пожал плечами. — Но и этого здесь оказалось мало! Твой сын утратил интерес к сверстникам. Их уровень ограничен для него. Он может смело завести беседы со взрослыми. Ему есть даже взрослым что сказать и сказанное доказать. Он очень охотно общается с нашей молодёжью, на много старше него. К примеру, подружился с лучшим моим учеником Акимом, ему двадцать. Шуа легко вступает в диалоги и с пожилыми служителями и учителями. Скажу тебе как отцу: я уже с ним говорил о ваших отношениях. Он приходил ко мне не раз. Мы долго говорили. Он общается только с теми, от кого он может что-то новое взять, узнать, услышать. Мне иногда кажется, что он создаёт что-то своё. Он уходит в своих рассуждениях дальше наших писаний.

— Вот именно, рàвви! Я этого боюсь. Святые писания безупречны. Нашему уму достаточно и этих. Нельзя впускать сомнения в умы простых людей. Сомнение порождает неверие. Без всеобщего страха перед Всемогущим Яхве или перед врагами никогда не удастся сделать людей единым народом. Всё снова распадётся и разрушен будет Храм. Наш прошлый горький опыт разве нас не учит?

Раввин выразил восхищение:

— Йосеф! Да ты проявляешь образованность намного выше рядового плотника! Теперь я понимаю, откуда, от кого у мальчишки стремление к познанию и способности. К тому же вы с ним так похожи!.. — раввин присмотрелся к Йосефу.

— Вбивание гвоздей и рубка досок познанию моему не помешали. Кто хочет знать, до знаний достучится… А достучаться было чем когда-то! — с сарказмом улыбнулся Йосеф.

Но эта пошлая, расхожая в их юности молодецкая шуточка не была пропущена ухом старого раввина. Два старых друга спешно закрыли лица ладонями, как бы молясь, но плечи их задёргались от сдавленного смеха. И это прямо в синагоге! При свитках Торы и в присутствии Всевидящего! Быстро успокоившись, раввин продолжил первым:

— Ты помнишь, Оси, как мы с тобой детьми ходили в эту синагогу на уроки? Нас привели сюда за ручку наши папы. Мы были первыми учениками, когда в Израиле ввели всеобщее образование. Мне кажется, отсюда я не выходил. Так и остался навсегда. Здесь в стенах более полувека звучит мой голос, и здесь он в стенах будет похоронен, — раввин с печалью глянул на стены синагоги.

— О, равви! Сколько ты мне передал духовности из этих древних свитков! Ты всех нас обогнал в учении. Я помню, как ты начинал нас просвещать. Когда раввин заболевал, ты вёл уроки, прямо как учитель! Я бы со своими досками с гвоздями и с топором так и остался с плотницким умом и со смекалкой, как стыковать брусочки.

— Твой сын, Йосеф, очень высоко себя ценит. Он тщеславен и амбициозен. Тщеславие — порок, но он врождённый, это не каприз, не выдумка избалованного излишним вниманием отпрыска. Наоборот! Мальчик обделён вниманием. Его душа требует гораздо больше, чем может дать ему твой инструмент.

— Достопочтенный рàвви, я не могу с тобой на этом согласиться. Не мог мой Шуа быть вниманием обделён. Мы глаз с него не спускали! Повсюду либо со мной, либо с матерью. Играли, что-то объясняли. Уроки помогали повторять.

— Ты меня не понял, Йосеф. Я о другом внимании. Мы не знаем, что нужно конкретному ребёнку. Да он и сам ещё не знает. Нам нужно долго наблюдать за ним, чтобы определить, к чему он склонен, каковы его интересы и способности. Ребёнок тоже к нам присматривается невольно. И если видит, что мы ему не пара, то мы становимся ему чужими.

— Так вот почему он говорит, что его отец не может быть плотником! Ты правильно сказал, рàвви! Мы с ним не пара. Это — моё горе, мой приговор! Что будет теперь с семьёй?! Я стар, но и Мирьям не молода. Её уже никто на работу не возьмёт. Умру — и дети в нищете! А в это время, пока мы с матерью за всё переживаем, Шуа повторяет о чувстве близости к Богу! Он отрицает моё отцовство! Боюсь, однажды он может заявить, что…, что… — Йосеф мгновенно набросил на свой рот ладонь и застыл с выпученными глазами при закрытом наглухо рте.

— Ой, я тебя умоляю, Оси! Не фантазируй! Ну что может заявить ребёнок в шестнадцать! Что он уйдёт из дома? — Раввин по-своему продолжил мысль Йосефа: — Так это знаю я прямо от него! Он был у меня на исповеди, и я многое о нём узнал. Я рад тому, что Шуа среди моих учеников. Когда-то Моше, он же Моисей, как произносят греки, не побоялся сорок лет водить наших предков вокруг Земли Обетованной, пока народ созрел и обстановка была благоприятна, и все пришлые племена были задвинуты подальше. Твой Иешуа идёт своим путём и своим сроком. К чему придёт он, мы, скорее всего, не узнаем, не доживём, как не дожил никто из беглецов египетского рабства. Но это уже не наше дело. Бог един, но люди прокладывают к нему свою дорогу, каждый! Нам остаётся лишь умыть руки. Ты, кстати, не забыл умыть руки при входе в синагогу? Не забудь, и когда уйдёшь. Знаешь, я стал забывать. И мне нужно о замене думать. Есть на примете у меня один из дружков твоего сына. Тому уже двадцать, молитвы от зубов отскакивают. Его зовут Аким. Ах! Я же только что о нём говорил! Мне с ним ещё бы годик протянуть, он только созревает, и голос не окреп. Да, так о чём мы? М-да, наш долг исполнен, к чему мы были призваны Всевышним. Это при нас с тобой, Оси, выстроена в Израиле система воспитания ребёнка в союзе школы и семьи. Это мы вместе — школа и семья — вырастили здорового парня и наполнили его духовности богатством. А дальше путь Господний пред нами не был исповедан. Аминь, — раввин развёл руками и преклонил голову, в смирении прикрыв глаза.

Йосеф почтенно поклонился в ответ, понимая, что аудиенция у раввина окончена. На выходе из синагоги он не забыл умыть руки, и тогда почувствовал себя свободным, и с облегчением вздохнул.