Испанский летчик Чигивара и другие нескучные истории от психолога о людях, превратностях судьбы и вере в лучшее

Любовь Тимурова, 2022

Нескучные истории от психолога – это рассказы о простых людях, про духовные и душевные ценности и кризисы, про любовь и ненависть, радость и отчаянье – про то, как жизнь, лучший учитель, нас взрослит, дает шанс что-то изменить к лучшему. После прочтения этих живых историй вам непременно захочется поделиться тем, что взволновало, заставило задуматься, оставило след в душе. Тем, чего каждому из нас так не хватает в этой суетной жизни и серых буднях. Разные герои, обстоятельства и проблемы, но одна общая тема – настоящее счастье доступно всем. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Испанский летчик Чигивара

Клава была женщиной простой, без особых затей и амбиций. В свои тридцать пять она жила в хрущевке в Свиблове. Квартира ей досталась от одинокой тетки, которую она честно «досмотрела» до последнего ее дня.

Тетка работала гардеробщицей в театре Станиславского и пару раз доставала племяннице контрамарки на балет, пытаясь приобщить ее к прекрасному. Клава, привыкшая у себя на родной Брянщине видеть мужчин за рулем тракторов и другой сельскохозяйственной техники, была возмущена до глубины души их белыми трико, обтягивающими выдающиеся причинные места, накрашенными глазами и губами. Еле досидев до антракта, с пылающими щеками, она покинула это заведение, чтобы никогда туда не возвращаться, и наотрез отказалась сменить тетку на ее «теплом месте», а устроилась работать продавцом в овощной магазин.

Заслуженный трудовой отпуск выпал на июль 80-го. Москва к Олимпиаде принарядилась и достала из-под полы дефицит. Стайки иностранцев хороводились у памятников и щелкали фотоаппаратами. Женщины были неинтересные, а вот мужчины выглядели заманчиво, как с цветной обложки журнала «Советский экран».

Легкий «флирт» — ей нравилось это хрусткое, не наше слово — закончился тяжелой беременностью.

Клава не была склонна к рефлексии и сослагательному наклонению: выбор был небогат и предельно ясен. Она привыкла решать задачи по факту их поступления (факт обнаружился поздно) и не спорить с судьбой.

За полчаса до начала работы Клава царственно проплывала мимо ждущей открытия магазина очереди. Кто-то из очередников заискивающе здоровался, она отвечала важным кивком и открывала дверь в магазин. У захватанного круглого зеркала в подсобке пришпиливала невидимками накрахмаленный марлевый колпак, выпускала из-под него пару крутых кудряшек шестимесячной завивки, надевала видавшие виды прорезиненный фартук и нарукавники и шла за свой прилавок.

Клава любила порядок: выбирала красивые овощи и пирамидкой выкладывала их на чумазые белые эмалированные поддоны с черной окантовкой, меняла в витрине заветренную капусту, настраивала гиревые весы. Потом окидывала взглядом несметное количество трехлитровых стеклянных банок с соленьями и компотами под жестяными крышками, иногда, под хорошее настроение, смахивала с них пыль, что было не обязательно. В овощном магазине пылью было покрыто все, даже пространство внутри оконных рам с наклеенными на стекле желто-белыми пластмассовыми датчиками сигнализации.

С понедельника по пятницу Клава возвышалась своим крахмальным белоснежным колпаком над этими странными москвичами. Прилавок делил ее пополам, скрывая большой живот и отекшие ноги. Серая стена очереди стояла напротив. Клава бросала короткое: «Вам!», которое звучало как «Ам!», будто она хотела съесть эту очередь. Ее мутило.

— Девушка, мне двести грамм квашеной капусты.

Клава метала на весы полкило, сердито щелкала костяшками счетов.

— Я же просила двести, — не сдавалась худенькая пожилая покупательница.

— Это вам не аптека! Так будем брать или нет? Кому полкило квашеной капусты?! — зычно кричала она, обращаясь к очереди.

Счастливец из крайних находился, громко благодарил и исчезал.

— Не трожьте свеклу с витрины! С лотка не продается! Здесь вам не отдел самообслуживания!

— Не задерживайте очередь! — волновались покупатели.

Поясницу ломило, руки, уставшие от бесконечного бросания овощей в чашку и на весы, опускались. Она медленно вытирала их о фартук и погружала в бочку с солеными огурцами. Наступало ее время. Минуту тишины возмущал смачный хруст ее огурца. У мужского населения очереди судорожно дергались кадыки. Остальные отчетливо понимали цену своей словесной несдержанности.

— Больше не занимать! Скоро обед! — с явным удовольствием оглашала приговор Клава.

Очередь оживлялась, особенно счастливыми были те, что стояли последними. Успели!

Наконец рабочий день подходил к концу. Клава несла свое грузное тело домой. Переодевалась в домашний халат, выпрастывала из лифчика свою большую набухшую грудь и доставала из кладовки самодельную банку вкусных огурчиков с укропчиком, хреном, листьями вишни, чесночком.

«Горе, а не бабы в Москве! Тощие и безрукие, — вспоминались ей плоскогрудые балерины, сучащие тонкими голыми ножками. — Тьфу! Срам!»

Ароматный пупырчатый крепенький домашний огурчик возвращал ее в доброе расположение духа…

Весной Клава родила обычную девочку. Необычными были имя — Олимпиада — и намерения: «для себя». Ну а с фамилией и отчеством было совсем просто — Ивановна Шарова (как у нее). Звание «мать-одиночка» давало ей небольшие, но материальные блага.

Олимпиада росла: ясли, сад, впереди школа. Клава честно выполняла стандарт — «не хуже, чем у других». Справила форму, портфель и прочее.

Загвоздка вышла к 23 Февраля, когда первоклашкам было дано задание подготовить сочинение про папу. Олимпиада вопросительно уставилась на мать. Клава, привыкшая решать проблемы по факту их поступления, справилась и с этой одним предложением:

— Он был испанский летчик.

Дочь принесла жирную красную пятерку. В ее тетрадке без единой ошибки было написано:

«Папа. Он был испанский летчик».

Работы остальных ребят были хуже: длиннее и с ошибками. Учительница зачитала только ее сочинение. Новая идентичность оберегала Олимпиаду всю начальную школу.

Клава работала там же и так же. По субботам к ним приходили гости: разведенки Люська и Светка со своими детьми. Женщины начинали шептаться на кухне, и доставалась «беленькая». Хозяйка брезгливо относилась к вину: «От этих кобыльих ссак никакого толку». Их лица румянились, они говорили все громче, смеялись и даже пели.

По воскресеньям Клава учила дочь жизни. Они готовили винегрет и мыли квартиру. Особенно доставалось унитазу.

— Запомни: унитаз — лицо хозяйки! Поняла?

Олимпиада поняла не сразу.

После унитаза наступала очередь непосредственно лица: рейсфедером пропалывались грядки бровей, обмылок ленинградской туши, смешиваясь со слюной, делал ресницы черными и колючими. Синие тени, бордовая помада и «роковая» родинка над верхней губой завершали боевой раскрас. Затем Клава втискивалась в тесный лифчик, пушила грудь, надевала яркое платье с большим вырезом и садилась ждать дядю Колю.

Дядя Коля приходил с конфетами и предложением подышать воздухом, потому что полезно. Конфеты Олимпиада любила. Дышать воздухом было хоть и полезно, но долго. Вопрос решился неожиданно приятно: Олимпиада научилась коротать время в библиотеке напротив и через несколько лет обросла тучным телом и обзавелась очками с толстыми стеклами.

Она читала запоем — много, все подряд.

Прозвище Шар, производное от Шарова, прочно укрепилось и не обижало. Одноклассники пользовались ею как энциклопедией. Но однажды произошел сбой: она не смогла ответить на простой вопрос — как звали ее испанского отца. В классе воцарилась нехорошая тишина. Над идентичностью дочери героя нависла реальная угроза. Одной опции явно не хватало.

— Скажу завтра, — выдержав мхатовскую паузу, ответила Олимпиада.

Клава секунду порылась в своем лексиконе и нашла одно-единственное наличествующее там иностранное имя. Его и озвучила:

— Чигивара.

* * *

Класс цвел пубертатными прыщами и источал острые запахи. Шар зачитывалась французскими романами, а математический гений класса Иннокентий побеждал на олимпиадах и оканчивал музыкальную школу по классу скрипки.

Стандарт «не хуже, чем у других» опять дал трещину — грозила двойка по физкультуре. Клаву вызвали в школу. Физрук отстаивал свою позицию:

— Девочке надо худеть. Не может прыгать через козла.

Клава высказала свое видение проблемы:

— Напрыгается еще на этих козлах и похудеет.

Физрук густо покраснел и… стал ставить тройки.

Мама одноклассника Иннокентия (Инки), спасая умную голову и музыкальные руки сына, принесла справку об освобождении.

По воскресеньям Шар подтягивала Инку по русскому и литературе. Мир французских романов оживал в его доме. Мама Инки играла на фортепиано, пекла чудесные круассаны и называла Олимпиаду mon cher ami. И эта мурлыкающая, грассирующая буква r оживляла ее фантазии и сны. Вот здесь ее настоящий дом, ее семья, ее настоящая мама — с идеально причесанной головой, с камеей на длинной шее — ставит перед Олимпиадой прозрачную чашку с горячим шоколадом, держа ее тонкими пальцами.

Шар хотела остановить время… и ела, ела круассаны. Красивые глаза Инкиной матери туманились слезами.

— Бедное дитя, — шептала она.

И это был знак…

На выпускных экзаменах Шар написала два сочинения: за себя и за того парня, и Инка получил свою золотую медаль. А его мама подарила Олимпиаде камею, точь-в-точь как у нее. И это был тоже знак…

Олимпиаде невыносимо хотелось сделать для них что-то великое и героическое, но воскресный вечер таял и надо было возвращаться домой.

Природа не обманула Клаву. Ее обманул дядя Коля, изъятый и возвращенный матюгами и затрещинами в лоно своей семьи. О Клаву жена дяди Коли руки марать не стала, но к утру короткое и емкое слово «б…дь», написанное нестираемой черной краской, красовалось на входной двери.

Бросилось в глаза: хуже, чем у других!

Клава боролась как могла. Вызвала из жэка мастера заменить дверь. Слесарь сверкнул золотой фиксой и глумливо поинтересовался:

— Почем любовь?

Клава его послала, и он ушел, написав на заявке: «Вызов ложный. Петли и замок входной двери в порядке».

Куда-то рассосались подруги. Жизнь перестала приносить то, чего хочешь и ждешь. Клава как-то вся сникла, полиняла и все чаще утешала свою поруганную честь «беленькой». Та и сгубила ее, бедолагу.

Шло время. Инка стал профессором и метался по миру с лекциями. Олимпиада работала в той же библиотеке через дорогу. Раз в году она надевала подаренную камею, покупала розу и ехала к Инкиной матери поздравить ее с днем рождения. Они пили горячий шоколад с круассанами, рассматривали географию Инкиных фото, разговаривали о литературе.

…Настойчивая трель телефонного звонка заставила отложить книгу.

— Шар, это я, Инка. Ты слышишь меня?

— Да, — выдохнула она.

— Мы с мамой в Барсе. Она больна. У меня курс лекций в Японии. Она соглашается остаться только с тобой. Шар, вопрос жизни и смерти! Умоляю, приезжай!

Олимпиада большим сугробом осела на стул и ущипнула себя за бедро. Знаки сошлись. Настал ее звездный час…

Книжечка загранпаспорта, пахнущая типографской краской, волновала девственное либидо.

Она улетала в Барсу, на родину своего отца, к высоколобому Инке и правильной матери.

Шар по старому русскому обычаю присела на дорожку, когда звонок диспетчера равнодушным голосом сообщил:

— Такси… номер… ожидает вас у подъезда.

— Ийо!

Она подпрыгнула, как большой дельфин, стремительно показала третий палец колченогому серванту с рюмочками для «беленькой», маленькой черно-белой фотографии Клавы и умчалась в новую жизнь.

Да-а-а-а! Гены соплей не перешибешь!