Молчун-гора

Лолла Марч, 2022

Аутизм, прошелся по моей жизни – катком, сгладив и сравняв все прошлое. Эта вымощенная дорога, сначала была рядом, никак не касаясь с моей. А потом стала неотделима от моей собственной. Она вела меня в дебри волшебного леса. Пройдя путь, я вышла, сев у кромки, продолжая видеть глаза детей, находящихся в нем. Я их звала, ждала, но никто меня не слышал.Аутизм – неизведанное, тайное послание всем людям о том, что крылья должны парить. О цвете, который они никогда не видели. Мой собирательный образ – эта книга – включает все, что я видела на этом пути. Эта книга про не лучшие времена воспитания детей. Про непонимание, страхи, замкнутость, страдания. Образ безысходности и непонимания, почему волшебный лес превратился в кошмар. Волшебные дети превращаются в родителей, которые понятия не имеют, что делать со своими детьми. Называя своих детей не особенными. Запирая их в своем мире, где они сами не хотели оказаться. Этот лес, книга, образ – хождение по кругу там, где можно пройти напрямик.

Они шагали рядом — два мира чувств и понятий,

неспособные сообщаться.

Уильям Голдинг

— Почему она одна стоит? А не с детьми играет? Вон, смотри, как бегают все, — сказала тихим, скрипучим голосом женщина.

— Хочет и стоит, тебе, что не сидится? Отстань от ребенка, — посмотрев на свою дочку, стоявшую в луже, а потом на жену, ответил мужчина в шляпе. Его руки непринужденно развалились на спинке скамейки, — Ты бы предпочла бегать за детьми как другие родители, спокойный у нас ребенок. Хорошо же.

— Пойду отведу ее к детям, — вставая, буркнула самой себе женщина, даже не глядя на своего мужа.

— Ань, что к ребенку пристала, за то следить не надо, ей еще лет мало для беганья с другими, упадет еще, только ходить научилась, — собрав руки, ответил он, тоже сам себе.

Наблюдая за своей женой, он немного вытянулся.

Маленькие, светлые кудри прыгали в такт шагам; юбка шелестела, стараясь разгладить полосы замятин. Немного располневшая женщина подошла к своей дочке.

Она стояла спиной к родителям; в зеленых, резиновых сапогах, практически по середине лужи и водила палочкой: туда-сюда. По мутной воде шли полосы, еле заметно исчезая по темным краям асфальта. Поднимаясь волнами чуть выше подошвы сапог. Её мама подошла к ней, наклонилась и взяла девочку за руку. Девочка вздрогнула и краем глаза посмотрела на свою руку.

“Мама”

Продолжая так же смотреть на рябь. Платьице в цветочек покачивалось вместе с ней.

Мама потянула её и повела в сторону песочницы, ближе к другим детям.

— Вот, смотри, все играют и ты поиграй, — сказала мама умоляющим тоном, — Подружись с кем-то. А то что ты все в луже стоишь, как будто бросили тебя. Я смотреть не могу на тебя. Вот, и дети бегают друг за другом. Может хоть на качелях покатаешься, — рука дернулась в другую сторону, и они пошли в сторону качелей, — но тут мама резко остановилась, — Ну, чего ты хочешь? Качели? Песочница? — наклоняясь над девочкой, — Леся?

Девочка смотрела на палочку у себя в руке, немного качая ей, как будто она все еще стоит на небе и разгоняет облака. Мама опять потянула её.

— Ты меня не слышишь? Не хочешь играть, домой тогда пошли. Идем домой, — обращаясь уже к отцу дочки, таким же скрипучим, тихим, не меняющимся тоном, — Не хочет она играть, пойдем домой.

— Моя девочка не хочет играть? Пойдем дома поиграем, — взяв на руки Лесю папа зашагал.

Они пошли протоптанной тропинкой между домами.

Не замечая усердий дворников, ранняя осень в своей красе разбрасывала листья. Блики солнца бегали по двору. В воздухе пахло пылью, хотя всю ночь капал дождь.

За все лето разогретая земля старалась напиться. Оставляя напоследок влажные листья под деревьями.

На детской площадке осталось пару мамочек и четверо детей разных возрастов, те кто постарше играл в догонялки, как заведенные, неустанно бегая друг за другом. А мальчик и девочка лет двух-трех сидели в песочнице. Копались лопатками, сгребая себе на штаны желтый песок. Их мамы собрались на одной скамье и бурно что-то обсуждали.

Леся через папино плечо смотрела на детей, детскую площадку, деревья.

— Что ты к ней пристаешь, она маленькая еще, не понимает, что ты от неё хочешь; свежим воздухом дышали, хорошо сидели, — сказал папа, смотря на свою девочку, а она заулыбалась и отвернулась.

— Юр, что теперь с ней не разговаривать, если она не понимает? Я её тоже не понимаю.

— Ей два года, через годок и начнет понимать, — и только обратив внимание на ноги девочки добавил, — Жара такая, а ты ей сапоги одела.

— Боялась, что ноги промочит, — и по привычке, остаток слов она сказала еле слышно, — Да, тут уже все высохло, но как знала, что в лужу будет лезть.

Папа стянул с неё одной рукой сапоги, освободив вспотевшие ноги. Она перебрала пальчиками и сжала их.

Небо и деревья скрылись под козырьком подъезда и стало темнее, звуки бегущих детей тоже зашли в подъезд и растворились в полутьме. Ступени, обрамленные зеленой каймой, поднимались, четко поворачивались, устремляясь все выше.

Коричневые двери.

После щелчка выключателя, коридор квартиры освежился. Цветы на обоях при таком освещении казались еще бледнее. Семья зашла в квартиру. Папа поставил Лесю на пол, и она побежала в свою комнату.

Мама ей что-то сказала или позвала, но она не обратила внимание и села играть в игрушки, что дожидались ее на полу. Наверное, через мгновение, как только девочка присела на пол, вошла мама и потянула ее куда-то. Она бурчала, что дочка никогда ее не слышит, а затащив в ванну, подхватила Лесю подмышку и принялась мыть ее руки. Тянув и растирая ладони дочки душистым мылом. Вода была холодная и девочка вжалась, саму в себя.

“Ай-Ай-Ай”

Жесткое полотенце немного согрело руки, Леся посмотрела на маму, дожидаясь, что будет дальше. Но мама, ничего не сказав, пошла на кухню.

Постояв по середине коридора Леся убеждалась, что мама больше ничего не говорит ей. Мама загремела посудой, и девочка спокойно пошла в другую сторону квартиры. Проходя темный коридор, двигаясь вправо к открытым, стеклянным дверям гостиной.

Папа уже сидел на своем любимом месте, на диване, справа, ближе к окну. Наперевес, перебирая стопки газет вперемешку с книгами, лежащими на тумбочке сбоку. Там же рядом стоял торшер, припечатываясь и придерживая оранжевые занавески, мама их каждый день открывала и бурчала, что из-за тумбочки одни неудобства.

Девочка стояла в дверях, наблюдала за папой, выбрав все же первую и свежую газету, он уселся поудобнее. Жестко зашелестели страницы, глухо и так явно, Леся, не дожидаясь полного разворота станицы, заторопилаль в свою комнату. Звук погнался за ней. Она от него.

Девочка терла уши, но звук застрял в ушах и не хотел оттуда выходить. Закрыла их, надавливая, и понемногу противно-щекотавший звук начал растворятся.

Одни выходные были похожи на другие, различие в чтение, еде, что готовила мама. И несмотря на напряженность, они обязательно вместе гуляли. Не всегда далеко, к реке, в разные стороны природы, на детскую площадку. А придя домой, все растворялись в квартире.

Выходные заканчивались.

Папа непременно глубоко вдыхал и выдыхал, а мама, как и всю рабочую неделю ходила туда-сюда по комнатам что-то прибирая. Сумбур ходил вместе с ней, она поправляла все, что до этого не поправила, бурчала, что все заняты не теми вещами. Леся не так играет, да и вообще может упасть с дивана.

— Зачем ее туда посадил? — придя из кухни спросила она. Папа с дочкой сидели рядышком. Леся играла в кубики, а папа читал книгу. На маму никто не обратил внимания, и она ушла. Через минут десять она пришла вновь, взяла дочку на руки и унесла на кухню.

— Вот, на, на буквы посмотри лучше, — усаживая в детское кресло сказала ей мама, на столике уже лежал букварь, — тут и безопаснее, а то как упадешь с дивана и шею себе сломаешь.

Ее креслице стояло на полу рядом с холодильником. С него Леся видела деревянный низ стола и край кувшина с водой, стоявший на нем. Под столом все так же висели пучки сухих трав, какие-то белые мешки, которые не раз она порывалась потрогать. Иногда ей удавалось урвать момент, когда мама убиралась в другой комнате и она аккуратно пробиралась на кухню. Понюхать, изучить мешочки в которых хрустела трава. Пучки же трав как всегда немного осыпались на пол. Серо-желтые пупушки висящие верх ногами пахли еле уловимой из-за пыли сладостью, и щекотав нос, падали. Леся посмотрела себе под ноги, и присев, по одной штучке собрала пушистые горошинки в ладонь. И понесла свою добычу к себе в комнату.

Леся немного вздрогнула от воспоминаний. Мама нашла эти пупушки в коробочке и очень долго ей что-то объясняла, не давая уйти, держа за плечи.

Она осмотрела кухню, пытаясь догадаться, что готовит мама. Разноцветные буквы были похожи на те, что были и на кубиках. Было жарко от плиты, а красные завязки фартука помяли халат. Мама начала монотонно что-то резать.

“Раз. Раз. Раз. Раз. Раз”

Девочка начала вырываться из стульчика, стонать, трепыхаться.

“Раз. Раз. Раз”

— Что такое? — не прерываясь спросила мама, — Сиди книжку смотри, что не так?

“Закрыть уши. Надо. Давай закроем. Закрыла. Не помогло.”

Звук прекратился.

Мама освободила Лесю и поставила на пол.

“К себе. Надо идти. Дверь открой. Не могу. Открой дверь. Не могу.”

— Тебе дверь открыть?

“Открыть”

— Леся, тебе открыть дверь?

Девочка подошла еще ближе к двери.

— Ладно, иди.

“Открыть дверь. К себе. Скорее. Давай” — девочка побежала к себе в комнату, автоматически прикрыла за собой дверь. И села в углу за ней.

“Тихо”

Она положила голову на колени.

— Что ты делаешь? — взволнованно и медленно произнес знакомый голос, — Леся! Пойдем есть! Ты так давно сидишь? Что случилось? Ты ударилась? — мама взяла ее на руки и понесла на кухню, — Никогда не слышишь, как я тебя зову.

Папа уже ел золотистый суп, сверху Леся посмотрела на то, что не могла видеть со своего стульчика и опять оказалась в нем.

Стол стоял на проходе: напротив двери, окна, посередине у стены. У каждого была своя сторона стола и со своего места Леся видела только папину макушку.

Сзади гудел холодильник, иногда он заполнял всю кухню этим гулом, и Леся не могла слышать, о чем говорят родители, не могла сдвинутся под тяжестью этого звука. И мама в такие моменты начинала её кормить, говоря что-то. А девочка просто замирала в ожидании, когда холодильник умолкнет. А потом оставалось успеть доесть, пока он не щелкнет и не начнет опять уплотнять пространство вязкостью.

Дни заканчивались ужином и с разными вариантами подготовки ко сну: глажением белья, мытьем, тишиной и темнотой комнаты с нечеткими тенями деревьев. Чтение сказок на ночь от мамы или радио из кухни вещало детские программы.

Мама постоянно была чем-то занята, Леся бывало ходила по квартире туда-сюда, не зная чем заняться. И останавливалась на интересе, что делает мама. Как она гладит белье, какой запах наполняет комнату. Раскладывание и складывание папиных рубашек на столе в ровную стопку.

Переворачивает и теперь другую сторону прогладит. Это было простыми движениями, отлаженными и девочка представляла, как она будет с такой же легкостью гладить вещи, когда вырастет.

Интерес, вещь занимательная, но от него быстро устаешь.

И Леся возвращалась в свою комнату. Пластмассовая лиса все так же стояла на тумбочке, гладкая, жесткая, с прищуром; она смотрела и ждала, когда с ней поиграют. Резиновые мишки, заяц, ежик — были уже немного протершиеся. С ними она играла чаще, а беря в руки зайца вспоминала, как кусала ему уши, когда была совсем маленькая.

Их было приятно сжимать в руке, а набирая воздух, выдавливать щекотавшим порывом себе на лицо или ладонь.

Кукла в голубом платье сидела рядом с лисой, а с другой стороны неподвижно сидел бурый мишка. Он был ватный, очень тяжелый и мама запрещала его брать с тумбы, говоря, что — у него могут оторваться руки или ноги. Еще рассказывала, как играла с ним в своем детстве, так же боясь ему оторвать что-то.

Самым любимым занятием, которое не надоедало и не обладало формой, создавалось ей самой. Лабиринты, самые длинные дороги, много маленьких гусениц. Сидеть внутри каменной стены или собирать одуванчики. Что угодно можно было сделать из спичек и вообразить.

Мама очень долго не могла смириться со странными, опасными играми. Прятала спички. Но через какое-то время находила дочку опять за этим занятием.

Долго думая, она решила, что Леся хоть чем-то занята и не мешается под ногами; отодрала фосфорную терку от пару спичечных коробков и отдала их со словами — это твои, другие не трогай.

Как-то папа увидел, как она раскладывает что-то на полу, тоже лег, и начал собирать из той же кучки, что и дочка — основание башни.

Лесю очень заинтересовала идея делать не только плоские дома.

После этого открытия она пару раз приходила к папе в гостиную со спичками и протягивала ему.

— Что такое? Ты хочешь, чтобы я еще показал? Не запомнила? Ну, давай, неси еще. Этого мало.

Прибежавшая с горстью спичек, она стояла и смотрела как на подлокотнике дивана, ряд за рядом папа возводил башню.

— Теперь запомнила? Попробуй дальше проложить, — папа взял ее на колени и дал в руку спичку, — Вот эту клади сюда, напротив следующую. А эти по двум другим сторонам. Сначала две. На них еще две.

— Чему ты учишь ребенка, это же спички!

— Мы строим, а не поджог устраивает. Это же пальчики развивает. Да?

Леся положила следующую спичку, немного пошатнув невысокую конструкцию. Она посмотрела на папу, злиться он или нет. Но он разговаривал с мамой. Пытаясь исправить все как было, спички слетели совсем.

— Поняла, как строить? — не замечая развалины спросил папа. Леся рядом начала строить сначала, — Сначала две напротив, а потом две сверху. Да, ну вот, теперь сможешь построить высокую башню. Не сразу, но построишь.

Юрий работал на камвольной фабрике допоздна, приходя домой, когда дочка уже спала. После того как мама укладывала Лесю и закрывала дверь, к ней больше не заходили, думая, что она спит. А девочка слышала из коридора очередные оправдания папы почему на этот раз он опоздал. И на следующий день он приходил к ужину. А через пару дней опять застревал на работе.

Праздники проходили шумнее и быстрее, чем выходные. Не так часто, но все же они запоминались. Папа выдвигал из угла большой обеденный стол, ставя его рядом с диваном, приносил стулья. Передвигал мамино кресло в освободившийся угол.

Мама стелила скатерть.

“Они скоро придут. Надо убрать спички”

Приходили взрослые, садились за столом и, кажется, что никто не вставал из него. Мама как всегда суетилась, но со стороны это выглядело уместно.

Леся прижималась щекой к двери гостиной, немного выглядывая одним глазом, так, чтобы ее не было видно. Приходили всегда одни и те же люди, и двое детей, мальчики. Их отправляли сразу в детскую к Лесе. Негласно и понятно — оттуда выходить было нельзя детям. Белокурые мальчишки старались как могли, найти и заинтересоваться чем-то из Лесиных игрушек. Но просто доставали все до чего могли дотянутся. Тот что по меньше следил и повторял все за братом. Так что приходилось следить только за одним.

В первые праздники, которые Леся могла отчетливо помнить, были нервными для нее. И после них она лежала с температурой. С воспоминаниями как ее вещи раскидывали.

Основные сокровища, с которыми она играла не интересовали мальчишек.

И пристально следив за ними какое-то время, девочка успокоилась на сколько могла.

Отходя дальше и как будто за ними наблюдает вовсе не она.

Комната уменьшалась, звуки отходили на второй план, ее поглощал полумрак коридора. А отсюда уже все казалось не таким важным.

Мама вышла, вбежала на кухню за чем то, что могло срочно понадобится. Леся испугалась, но не шелохнулась, следив теперь, когда мама пойдет обратно.

“Не заметила”

И тогда она переместилась к косяку двери и начала наблюдать за взрослыми.

“Такой шум, как в автобусе на остановке. Едят и едят. О чем они говорят? Вот так все вместе? Я не понимаю о чем они говорят”

Так иногда поймает мысль, и она тянется, раскручивается, а потом обрываясь начинается с начала.

“О чем они говорят? А вон она руками машет. Чего так машет? Платье у нее страшное такое. А почему? Она сливается с ним? А машет так, как будто выделяется. А всем смешно. Но мужу ее не смешно. Она не видит? А другие что? Едят. Тоже кушать хочется. Там морковка. Но надо ждать. Мальчишки скоро не выдержат и тоже есть захотят. А что они там? Кто? Мальчишки? Они нашли сокровища? Мои сокровища? Да. Надо посмотреть. Ну, так иди посмотри. А они? Они едят. А мальчишки? Я иду. Иди. Все в порядке. Они еще не влезли туда. Мама завтра уберет все. И все. Уберет же? А если не уберет? Уберет. Поиграй с ними. Что они там делают. Не хочу. Или хочу? Что они там делают? Нет, не хочу с ними быть. Мама все уберет. Морковку бы.”

Леся опять заглянула в гостиную. Папа сидел лицом к ней в самом дальнем месте за столом.

“Увидел. Ругать будет. Нет. Он зовет. Точно зовет? И как я пойду в этот шум. Это папа, а мама? Мама будет ругать? Папа-то зовет. Иди. Он улыбается. Я не могу. Как не могу? Там много людей. Ты не к людям, а к папе. Они заняты разговором и мама на кухне, пока не заметила. Быстро.”

Леся, озираясь на взрослых, аккуратно подошла к папе.

“Все разговаривают и не замечают”

Папа весь ее маневр перечеркнул, быстро взяв и усадив на свои колени. Не успев попятится назад, она уже сидела за столом. И увидела всех очень близко, стол был такой светлый, большой и там была куча разных блюд, мисочек, бокалов. Что она не смогла все это рассмотреть. Интерес перевесил боязнь, шум, а потом вошла мама.

— Леся, иди с мальчиками играй.

— Со взрослыми интереснее, — подхватил муж той женщины, которая была самая активная. Он сидел слева от папы и улыбался девочке.

— Ну конечно интересно, — хотела было мама начать длинный монолог. Но ее кто-то перебил, и все опять закружилось.

— Как Леся выросла все-таки, большая уже. Время. Время.

“Время. Почему они улыбаются мне? Мама села, значит не будет выгонять меня. Тут и поесть можно. Но запах. Фу. Я так долго не просижу. Или просижу. Папа держит, вроде удобно. Я же не могу уйти”

Папа наложил ей салата “заячья радость” под взор своей жены, которая сидела, напротив. Но за разговорами и шутками она смягчилась.

Под конец ужина женщины как-то невзначай переместились на кухню. Их мужья остались с папой в гостиной.

— Иди поиграй, а то устала сидеть, — так же неожиданно папа поставил Лесю на пол.

Пришлось идти в свою комнату и слышать оттуда громкий смех папы. Мальчишки уже носились по всей квартире, то хлопая дверью на кухне, то забегая в гостиную. Леся нехотя вошла в свою комнату, закрыв за собой дверь.

Через какое-то время забежал один мальчик. Никого не обнаружив в комнате, он допрыгнул до выключателя и с хлопком свет погас.

Леся стояла за занавеской и смотрела на снег. Испугавшись темноты, она хотела выйти и побежать. Но снег остановил её, он становился ярче, стало видно намного лучше. Он подсвечивался соседним окном гостиной, трепетал, кружил и разрушал темноту блестками. Подоконник, за который она держалась был холодный, а ноги грелись о трубу батареи.

И этот снег заставлял ее представлять, что она летит и улетает все дальше и дальше.

“Уже и не так темно. Посмотри нет ли никого в комнате. А снег? Я не могу отвести глаза. Он все падает и падает”, — она повернулась, все же охваченная незнанием и заглянула в щелку между занавесками, — “Никого. Даже все видно. Из коридора свет. И не страшно. Теперь спокойно можешь смотреть на снег. Снег. Летит, летит, летит”

— Леся? Тут ее тоже нет. Леся, все уходят, иди прощайся.

“Снег. Я не могу оторвать глаз. Они говорили про меня. Снег падает. Меня тут не видно. А снег меня видит? Что я смотрю на него? Откуда он летит? Все закончилось. Тишина. Снег. Летит, летит, летит”

И так в один из поздних вечеров рабочей недели Юрий вернулся домой. На этот раз девочка не услышала маминых ворчаний, мама была целый день тихая. В ожидании. Может так длилось куда больше времени, чем всего один день.

— С ней что-то не так, — сказала Аня своему мужу, они уже были на кухне. Она по привычке поставила чайник, треснула плита, загорелся газ, начал шуршать, и она села на свою табуретку.

— С Лесей? С чего ты взяла?

— Ей уже 4 года, она даже не пытается говорить. Вон у Лариски ребенку три, он во всю говорит, непонятно местами, но звуки произносит.

— Все в разном возрасте начинают.

— Хватит притворятся уже, и я больше не могу, понимаешь? Не все хорошо, и она не разговаривает. И я не знаю что делать. Ты на работе постоянно.

— Я деньги зарабатываю для нас.

— Дело в нашей дочке, а не в деньгах. С ней разговариваешь, она молчит, странно себя ведет, не как другие дети, но ты этого не видишь всего. Я-то вижу. Откуда ты вообще знаешь, что все хорошо с ней?

— Хорошо, давай к врачу сходим.

— К какому врачу?

— Я не знаю.

— Я тоже не знаю. А, что если с ней правда что-то не так? Что тогда?

— Мы будем знать, что именно. Я возьму на следующей неделе выходной, вместе сходим.

— На следующей недели? Я завтра пойду.

— Ну, хорошо.

— Хорошо? Все у тебя хорошо. Наша дочь, — она поджала губы, отвернулась и ушла в ванну.

Девочка лежала, укутанная в одеяло, старалась не слушать и не смотреть на щелку света под дверью, но глаза как всегда не закрывались. Она слышала, как мама в ванне плачет, а на кухне папа налил себе чай.

“Говорить, я должна говорить. Мама плачет. Не хочу, чтобы она плакала. Говорить. Просто сказать, что я могу сказать. Я понимаю, что она мне говорит. Просто не могу. Я могу. Скажу, завтра скажу. Или нет. Что я скажу? Что говорить и зачем? Она плачет. А папа что? Ему тоже плохо? Он и так меня понимает. Я скажу”

Мама вышла из ванны, папа ушел за ней в спальню и еще там они долго говорили, девочка слушала про то как она себя странно ведет, что дело уже не в возрасте. И она до сих пор ни с кем не играет.

“Я могу сжать ее руку, могу, но не хочу, ей неприятно меня держать за руку” — отвечала она себе на мамины слова, а она все повторяла одно и тоже: “Я беру ее за руку, а она не держится, она уже не маленькая, я думала все дети так. Слабые руки у них, я откуда знала? Ларискин Ванька, я просто не хотела верить, но он как-то взял за руку меня по-настоящему. А она не держит меня. Не сжимает, почему она не как все?”.

Она высказывала все своему мужу, что накопилось в ней за эти годы, опасения, стыд.

Девочка прокручивала в голове все слова, которые доходили до неё из соседней комнаты.

— Какой садик? Она сама ничего не может сделать. Как она общаться будет? Её обижать будут. А школа? Что делать то с ней? Это уже скоро. Ее в школу не примут.

— Ты раньше времени не думай. Она еще не заговорила, но она не инвалид же. Она все умеет, я уверен, она все понимает и слышит. Развитие просто не как у всех.

— Я слежу за ней, она играет в одно и тоже.

“Следит. Инвалид. Нет. Не инвалид. Мама следит за мной. Я не как все”

— Сначала врачи, потом уже выводы будем делать. Хорошо?

“Не хочу к врачу. Там пахнет”

На улице начинали петь птицы.

Девочка повторяла по кругу слова, застрявшие в голове слова, снова и снова. Смотрела сквозь игрушки, которые все отчетливее можно было разглядеть.

“Я скажу. И меня не поведут ко врачу. Руку сожму. Сожму, скажу и мама не будет расстраиваться. Я не инвалид. Я смогу. Игрушки. Уже видно игрушки”

Только девочка заснула, мама пришла ее будить. Солнце пятнами отсвечивало штору, блики качались и смешивались, плясали на красном ковре. Девочка потерла глаза, перевернувшись на другой бок стала разглядывать узоры на полу. Свет был яркий, глаза никак не хотели открываться. Мама пришла еще раз.

— Леся, ну, давай вставай, завтрак на столе. Нам надо собираться.

“Не хочу”

— Вставай, ну же, ты уже и так достаточно полежала.

Мама села на край кровати, потянув руку, погладила дочку по голове.

Девочка встрепенулась, отведя глаза от бликов.

— Ты же знаешь, что я твоя мама? Да? Почему ты не говоришь? Скажи: мама, ма-ма.

“Я не могу”

Мама отвернулась и вышла из комнаты.

— Леся, вставай. Мы идем к врачу.

“Я не хочу”

Автобус затрясся, мысли из кровати неожиданно переместились в другое место. Леся сидела у окна и смотрела на деревья, дома, машины; только сейчас поняв, что она сидит у окна и смотрит на них.

“Я не хочу”

Машины исчезли за пеленой ночи, разговоров родителей и тенями мыслей. Девочка, не отрываясь от мыслей, смотрела в одну точку, незаметно для себя перемещаясь в пространстве улиц.

“Там было еще так холодно. Когда я совсем маленькая была. Меня положили на весы, а они такие холодные. Как лед. Ледяные. Потолок ледяной, тьма колючая за шершавой стеной, тьма колючая за шершавой стеной. Потолок ледяной, тьма колючая. Меня же взвешивать не будут? Почему в поликлинике все так голо? Ледяное”

— Она еще не говорит, понимаете, ей четыре.

— Я вижу, Анна Сергеевна, не волнуйтесь, такое бывает. Редко, но бывает, вы на глухоту проверяли?

— Да, слышит она все, не говорит.

— У сурдолога были?

— Нет.

— Так сходите, направление выписать? К логопеду обязательно, посмотрим, что скажут. Соседний кабинет логопед, она еще тут. Как пройдете всех, приходите. Милая девочка, заговорит еще, — сказал напоследок терапевт.

“Такие холодные. И маленькие, я тоже была такая маленькая, что помещалась туда. Они всегда холодные, даже летом. Ледяные. Я не хочу. Она хватает меня за руку. Потолок ледяной, дверь скрипучая, за шершавой стеной. Потрогай их, они холодные? Руку подними. Их нельзя трогать. Выглядит холодно. Как я туда помещалась”

В соседнем кабинете врач попросил открыть рот. Леся сидела на жестком стуле, изучая белый халат, карманы, в них точно что-то лежало.

— Леся, открой рот, — повторила врач-логопед.

Девочка смотрела как шевелятся губы, и тут врач открыла свой рот, чтобы показать, как надо сделать.

“Красное такое. Нет. Я не хочу, чтобы смотрели в мой рот. Нет. Это не красиво так. Не буду. Не хочу. Нет. Что там такое? Нет. Это же внутренности. У меня тоже так же? Это не красиво”

— Она качает головой, значит все понимает, — сказала врач маме Леси, — Ладно, посмотрим, что остальные врачи скажут. Не будешь рот открывать, да? — в последний раз обратилась она к девочке, — Стеснительная такая! Развитие оно не по календарю идет, все разные. Не волнуйтесь, к школе заговорит.

— Когда?

— Вы слишком переживаете. Сразу видно, что она стесняется, ничего страшного, бывает и такое. Занимайтесь, разговаривайте с ней, рисуйте. Лепите. В детский сад конечно ее устроить, там она быстрее заговорит.

— Считаете?

— Да, дети с детьми попроще как-то.

— Она же не умеет ничего.

— В каком смысле?

— Она одеться не может сама, кормлю ее, какой ей детский сад, — она махнула рукой в сторону дочки.

— Так проблема в чем собственно? Она только не говорит или она вообще ничего не может?

Мама посмотрела на дочку, на врача и не знала, что ответить.

— Я логопед, а вам нужен невропатолог если на то пошло. Я проблем не вижу, пока что в пределе нормы. Думаю, она просто стесняется, а как потом начнет говорить и не остановить будет, да, Леся? Я понимаю, сложно бывает отпустить ребенка, но она должна учиться всему сама. В садик все-таки сходите, как раз скоро набор в группы. Анализы в порядке, болезней и симптомов других нет?

— Нет.

— Тогда волноваться не о чем, всякое бывает. Она на все реагирует, подождем немного. И если что, идите к невропатологу, в таких вопросах он нужен.

“Потолок белый. Потолок ледяной, она хорошая. Голос приятный. Но рот не открою все равно. Хоть она и хорошая. Так она и не просит. Это хорошо. Потолок ледяной, тьма колючая за шершавой стеной, тьма колючая, как за что? Потолок ледяной, дверь скрипучая, за шершавой стеной тьма колючая. Как шагнешь за порог — всюду иней, а из окон парок синий-синий”

— Не суй пальцы в розетку! Там ток — убьет тебя. Нельзя, — строгим голосом сказала мама, глядя на Лесю, и засунула в розетку вилку.

“Что”

Девочка сидела под столом в гостиной.

Мама на нем начала гладить белье.

Леся отвлеклась от своих мыслей и начала смотреть на провод, который качался и бился об ножку стола.

“Не трогать розетку, зачем мне ее трогать и как она убивает. Утюг работает и не убивает. Шаги, это его шаги”

В замочную скважину залез ключ и пару раз повернулся. Щелчок открыл, а потом закрыл входную дверь.

Мама продолжала гладить белье, не переворачивая уже какое-то время простыню; медленно водила утюгом, по сторонам расходились волны, и она разглаживала их, они опять собирались на середине и действие продолжалось сначала.

Леся уже была в коридоре, разглядывая как папа начинает снимать обувь.

— Привет, — кладя свой портфель на полку шкафа, сказал он, — Как дела?

“Не знаю”

— Привет, — проходя в гостиную повторил он для жены.

— Что так рано? — повернувшись спросила она. Ее лицо было хмурым, сосредоточенным, а вопрос звучал отстраненно.

— Отпросился, — после паузы ответил, — Вы ходили? — она кивнула, продолжая гладить, — И что сказали?

— Сейчас доглажу, чай поставишь?

— Все так плохо?

— Нет, сейчас подойду.

Сложенная простыня отправилась наверх стопки.

Леся ходила за папой, на кухню, потом в ванну, наблюдала как он моет руки, как капли, стекая с рук, разбиваются об плитку, а другие впитываются в квадратики полотенца.

— Ну, что молчун, скажешь, как у тебя дела? — выходя из ванны обратился он к босоногой дочке, — Тебе не холодно?

“Нет”

Газ затрещал, спичка резким движением руки потухла и начала растворятся в воздухе характерным запахом. Радио на подоконнике при повороте руки начало медленно замолкать. Он сел на мамину табуретку и взял дочку на колени, повторяя вопрос и рассказывая, как он провел день. Девочка смотрела на синее пламя конфорок, трепетание, жужжание внутри чайника, — шум превращался в музыку.

“Музыка. А он ее слышит. Сейчас не слышу. Вот она. Все сливается”

— Почему ты не говоришь? Ты маленькая была такая горластая, а потом вдруг все исчезло, ты слышишь, что я говорю, ты умная, но тебе сложно говорить? Мне тоже сложно говорить иногда. Я… Я тебя люблю, ты же знаешь. И это не зависит ни от чего. Ты…, и ты заговоришь, когда захочешь, да? — папа погладил дочку по голове, она встрепенулась и вжалась в плечи, посмотрев на папу, — Как маленький воробушек. Все…

— Я закончила, Леся иди в свою комнату, скоро ужинать будем.

“Чашки достает. Я пока построю самую высокую башню”

— Были у терапевта и логопеда, а что они могут сказать, сказали, что все в порядке и она скромная.

— Так и сказали?

— А как же все остальное?

— Может я устала и это все не так странно. Я не знаю что думать.

— Давай съездим в столицу, в больницу детскую, к маме заедем как раз, мы все вместе давно не были. Или я могу один съездить узнать где такими вопросами занимаются.

— Что бы и там тоже сказали, время только потратим. Врач сказал подождать.

Молчание повисло в воздухе, такое, что его можно было провернуть ложкой и есть с чаем, оставив в пространстве дырку.

За окном темнело, отражая кухню все больше. Они застыли в стекле, каждый думал о своем — муж выковыривал слова, а жена находила условные дырки. Форточка была открыта, и может поэтому по ногам тянул холод. Незаметно связывая их, было невозможно пошевелиться.

— Мне предложили в командировку съездить, — проговорил Юра, отпив остатки чая, ему было душно, но холодно. Выцедив эти слова ему стало легче.

— Ты и так дома не бываешь, — какое-то время она ждала ответа, — Ты мне изменяешь?

— Вот видишь, все волосы на месте, я же не лысею, — Юра практически уперся носом в стол, показывая пышную шевелюру на затылке, выпрямившись уже немного серьезнее он добавил, — В Таджикистане на предприятии много брака выходит, выбрали меня, чтобы разобраться, я не могу отказаться.

— Больше некого послать? А Смирнов что?

— Ты хочешь, чтобы он премию получил, а не я? Это привилегия, а не ссылка. Могла бы и порадоваться — сказал он в чай.

— Чему, что Леся без отца растет?

— Что мы живем в новом доме, в квартире, которую мне дали от фабрики. Не надо начинать опять, и она все услышит, а ты как всегда преувеличиваешь. Напугала меня вчера, а сегодня с ней все в порядке.

— Может и не в порядке. Я не знаю. Тут все врачи ставят один диагноз — простуда. Тебе все равно, у нас целый шкаф шляп, которых я не ношу и постельное белье класть некуда, я не так представляла нашу жизнь, — ровно закончила она, сминая отношения и шляпы в один шкаф.

— Ань, ты устала, и я тоже, не буду сейчас что-то обсуждать.

— Да, именно устала. Что с тобой, что без тебя разницы нет никакой, — для такого разговора все звучало слишком сдержанно, повышение тона не придало должного эффекта, и Юрий вышел из кухни.

Вышел, как обычно выходят из общественного транспорта, пройдя по коридору открыл дверь в детскую, дочка сидела на полу, усердно составляя что-то из спичек.

“С одной стороны две, с другой две. Они не стоят ровно. Поставь ровно. Не могу. Они стекают. Никуда они не стекают, ровней клади. Руки не слушаются. Медленнее делай. Куда медленнее? Я не могу. Давай шире. А башня. Ничего не выходит. Она невысокая совсем, ну и что? Хочу высокую. Ничего не получается. Не буду строить. Давай что-то другое. Другое не хочу. Строй башню. Нет. Не получается. Строй другое. Не хочу больше строить. Не строй, зачем ты тогда продолжаешь ставить. Вдруг получится. Все разрушилось”

Не обращая внимание на звуки за спиной, она также сидела, наклонившись над кучкой спичек, загораживая себе свет от люстры.

И Юра вышел, даже не зайдя в комнату.

На долгие минуты квартира погрузилась в оглушающую тишину, работающий телевизор за стеной у соседей давал надежду, что где-то там есть другая жизнь.

Он сел на кровать, вслушиваясь в слова, музыку за стеной, но звон слов был слишком мутный и не разборчивый, что любое слово могло превратится в противоположное.

Поднимал глаза на шкаф, старался удержать фокус, но голова поникла, мысли заслоняли действительность. Коричневый чемодан за год посерел, часы напротив показывали полседьмого, и он вновь посмотрел на чемодан. Он знал, что последний автобус ушел час назад, завтра суббота и первый автобус будет ближе к обеду.

Это время надо бы как-то пережить.

Когда половина сказана, можно говорить и остальное — немного подумав его взгляд стал решительнее, и он пошел к дочке.

Башня была началом кривого дома, возле были раскиданы спички.

“Забор. Дерево. Это ты. И я. Мы же пойдем гулять? Завтра выходной. И возле деревьев будем ходить. Может это тогда бордюр? Я люблю ходить по бордюру. Мама слишком держит меня. Но все равно я на нем выше становлюсь. Главное ногу не сломать, не оступиться”

Не заметив за своими мыслями окружающие действия, маму, которая вошла в комнату; спросила у Юры, что он делает, — а он выбирал вещи Леси, чтобы одеть ее и пойти пройтись перед сном. Аня сказала на это, что пора идти ужинать, а потом мыться, нет время гулять по темноте.

“Мало веток. Осень”

— Тогда один пройдусь, — его решительность угасла, но желание не ушло, даже не смотря на все остальные слова, врезавшиеся в спину.

Юра вдохнул свежий воздух, светящиеся квадратики домов опустились, он зашагал. Не замечая поворотов, идя по оранжевой кромке света фонарей, что вывел его на выезд из города. Ему это показалось мигом, раз — и он стоит. Как последний фонарь, ощущая, как внутри у него все перегорает. Впереди была темнота. Над головой нависли тучи, а под ними спрятались звезды.

Он вновь посмотрел вниз. Переведя взор на свою руку, представляя, как его дочка держится за него.

Решительность вернулась, но сжал челюсть сильнее, уголки губ поникли.

Он развернулся. Шаги тянулись, как будто ноги между собой были обвязаны прочной резинкой. Прикладывая усилия в свои действия, он немного согнулся в спине. Продолжая сдерживаться, он медленно шел домой.

Ночь казалась бесконечной, а утро настало слишком быстро. Юра встал с дивана, впервые не сделав зарядку с утра, оставшись таким же сгорбленным, сломленным.

— Я позвоню на фабрику и скажу, чтобы машину за мной не присылали, но, если что, скажешь, что я сам доеду до аэропорта, там буду их ждать.

— И куда ты? К маме, оттуда в понедельник в аэропорт. Обещали на две недели, но так быстро не настроить, телеграмму пришлю, если задержусь. Месяц скорее всего.

— Это все? — Аня смотрела на своего мужа с мольбой, за маской укора, застывшей и не сходящей с ее лица.

Юра смотрел на неё, держа в руках чемодан.

Смотрел на человека, которого не узнавал и за доли секунды в глазах пронеслась их первая встреча. Тех людей, к которым сейчас они не имели никакого отношения.

Он поэтапно вспомнил весь день.

Как в выходной собрал пустые бутылки в авоську. Загремел в коридоре общей квартиры, заглянул к своим соседям и спросил, кому купить молоко. Принял от товарища полную авоську в другую руку, и пошел за свежим молоком на соседнюю улицу.

Лето украшало газоны пушистой травой. Большие пятна от облаков проносились вдоль улиц, не замечая ничего на своем пути. Первый год вдали от городского шума. Воспоминаний о бесконечной службе. Желание спокойно спать дома, сменилось на кардинальную смену жизни, взросления, стремления. Способ, при котором жизнь не будет видится ожиданием.

Он вдохнул воздух как в первый раз, когда приехал сюда — глубоко, свободно, непринужденно. Тогда он почувствовал, что тут можно строить планы, не смотря назад.

И это было именно то, что он хотел.

Ветер дул с реки, принеся с собой частички сырости и упоения природой, прямо тут, посреди небольшой площадки рядом с магазином, стояли бидоны.

Он встал в очередь за бабушкой, но тут же подбежала девушка. Распугала голубей и сказала ему, что она тут занимала. Бабушка повернулась, пожала на это плечами. И он не двинулся с места тоже поведя плечом.

Девушка в пестром платье, показалась ему элегантной и простой. Он обернулся, посмотрев сколько у девушки бутылок и спросил, все же, спешит ли она, а то его придется ждать долго с двумя авоськами. Разглядывая платье, которое было в цветочек, и руки, которые обнимали две бутылки.

Девушка согласилась встать впереди без особых стеснений, как будто, так и должно быть.

Он на это улыбнулся, но она не заметила. Очередь двигалась, а он думал, почему она даже не поблагодарила его.

Мысли мыслями, но первая встреча прошла даже не начавшись.

Светлые кудри ускакали от него.

— Когда ты подстриглась? — спросил он из пелены с привидениями.

Опешив, Аня ответила, — Наверное через год как Леся родилась.

Второй раз он увидел девушку на обеденном перерыве в столовой. Потом в цеху. На танцах. Вспомнил как всегда подбирал шутки, пока пытался подойти в очередной раз к ней.

При разговорах они выяснили, что учились в одном институте, только с разницей в два года. Больше года она работает на фабрике, как и ее мама, и когда-то бабушка. Ему нравилось, как платья идеально сидели на ней, нравилось, что она сшила их сама. И всегда выглядела аккуратнее других девушек.

Как при наложении кадра проступила женщина в халате, с короткими волосами и он помотал головой, в отрицание всему, что видит.

Леся выглянула из двери своей комнаты, потом подвинулась еще, пытаясь увидеть папу через бок мамы.

“Почему он уходит один, мы не пойдем гулять”

Юра повернул ключ и вышел, чемодан стукнулся об косяк, задел ногу, но он этого даже не заметил. Дверь защелкнулась.

Аня стояла неподвижно, дверь поплыла, она открыла глаза немного шире и все вернулось на свои места.

— Папа в командировку уехал, — сказала она, заметив дочку в коридоре, и пошла на кухню.

Девочка осталась стоять в коридоре.

“Я больше не могу писать. Не могу проживать это заново, как мне это поможет? Тебе сказали, что так проще, вот и пиши. Но мне от этого грустно. Я не понимаю, как можно было так поступать со мной? Что это за любовь такая в мире, что никто даже не пытается узнать, что я чувствую, как отразятся на мне слова. Как могут родители держать своих детей в своих страхах, за чем им надо такое? Я столько прочла книг, да, быть может они не правдивы и выдуманы такими же несчастными людьми. Но где счастье, то, которое пробирается из этих рассказов, а потом отрубается и бессмысленность действий этих персонажей, которые думают только о себе. Они же как в жизни. Что я не могу понять, зачем я это все пишу. Моя история ничем не отличается от их. Ни одним словом, ничем таким, что люди не видели в жизни и не испытывали по отношению к своим родителям или окружающим людям. Всегда во всей истории находился тот, кто подавлен жизнью и тот, кто расправляет крылья под этой же тяжестью. Тот, кто смеется над любовью и находит ее. В каждой книге в каждой строчке можно найти отвагу и пророчество своей собственной жизни. Сколько раз я читала книгу и думала — вот это про меня, я знаю как это. Ровно столько же как я совершенно не понимала других персонажей, людей, которые противоположны мне.

Я так и не смогла понять людей. Их мотивы, мысли, заботу, которую завязывают тебе на шею и говорят при этом о любви. Как я могу продолжать писать о том, что уже меня не касается. Все мое детство можно описать только в одном слове — безисходность. Но от этого стало ли оно значить больше, чем книги про голод, войну, жертвы и унижения? Или значимость моих слов вдруг возрастет? Так было не с каждым, но со многими, не каждый видел войну, но все знаю, что это.

Вспомнить непонимание, разочарование и быть в таком ступоре, что возможность сказать, кажется ужасно глупой не уместной и ком в горле нарастает с каждой такой мыслью все сильнее. Вплетается в горло плющом и нет возможности сказать о своих чувствах. О чем бы то ни было человеку, который все равно не услышит.

Думается мне это трудно, вот так вдруг не с того не с сего вырвать плющ из своих ушей. Я могу это понять. А люди, которые не слышат, это понимают? Я знаю про свой плющ, а они про свой?

И чем тогда моя история поможет?

Что такого не знаю про себя, что, написав, я пойму лучше?

Важность этого занятия — когда тебя слышат. А все еще не говорю.

Все еще — звучит как надежда, как я однажды встану, проснусь, и колдовство пройдет, меня спасут. Слишком долго я верила в сказки.

Ты сдаешься или начинаешь жить?

Что значит жить?

Сдалась даже не живя. Такое в книгах не прочтешь. Все так или иначе пытаются.

Есть те, кому хуже, чем мне. Жизнь наделила меня сравнением.

Жизнь наделила тебя голосом, а ты, не попробовав — отказалась. Это не сравнение, а выбор.

Я не могу, это невозможно.

Невозможно так же как отрастить новые ноги? Или так же невозможно как полететь на луну? Почему ты сравниваешь те вещи, которые нельзя сравнивать? Одного человека и другого. Кто-то молчит ради своей семьи при расстреле, а ты молчишь, убивая других и себя. Что ты знаешь о том, как люди сдаются? О жизни из книг про героев и принцесс? Лучше тогда сравни себя с газетными статьями, что пишут там?

Помнишь, как дети убили свою мать, а потом разрубив ее топором, носили в кастрюле на мусорку. Давай, сравни и это.

Ты слишком много читала. Испытания. Преодоление. Смирение. Боль. Вера.

Любовь. Красота.

Я молчу потому, что мне, нечего сказать. А не потому что меня никто не слышит.

Да?

Я не могу разобраться, что важно, а что нет. Насколько важно обижать, говорить правду, говорить о своих чувствах? Что важнее? Что выбрать из того, что у меня крутиться в голове. А там крутится иногда одно и тоже. И разве это важно? Когда в комнате столько цветов, какой выбрать? Как рассказать о том малиновом цвете, который обволакивает меня или о сером, который жесткостью и холодностью оберегает. Важно, быть может, почему комната становится меньше или идет снег? Говорить о том, что мне больно, когда смотрю на свет, или больно находиться в ограничениях тела, которому я говорю — сядь, а оно не садиться и мне приходиться уговаривать его. Вместо этого может лучше слушать про любовь? Или чувствовать тепло солнца через светлый отпечаток на ковре?

Важность смены погоды, о которой ты узнаешь только утром. Пыльному ветру, который непременно приносит дождь.

Говорить. Это дар понимания происходящего или затуманенный ум?

В детстве мама не ждала от меня ответов, а я не могла сопротивляться, как многие герои. И вот я выросла и что мне осталось кроме плюща, тумана, безысходности?

Я ничего не знаю о важности, о силе, о любви и правильном выборе.

Я слышала унижения, страх и не слышала ничего, что бы мне захотелось сказать о том, что я чувствую на самом деле, кроме жалости. Жалости к своим родителям. К себе.

Я теперь не могу думать без дергания ноги, меня это успокаивает и навевает мысли, кто виноват и ищу ли я виновных? Что я могу найти в мире, где все уже решено, о чем я могу рассказать, что бы никто не знал.

Не могу больше писать. Не буду.

Я буду смотреть на облака, пока мне не надоест. Они бегут от одного края оконной рамы до другой. Небо снизу белее. Одно исчезает, другое появляется. Сегодня ветрено. Провода качаются, сегодня на них не сидит ни одной птицы. Небесные ноты природы летают где-то за гранью моего окна. А мне бы услышать любую музыку кроме ворон.

Только отвлекусь, а облака уже другие. Никакой формы, только переворот в стае капилляров с тяжестью больше, чем у кита.

Сколько время прошло?

Даже десяти минут не прошло. Ненадолго же тебя хватило.

Все было не так. С одной стороны, это было легче, но поняла я это все не так. Если бы дело было в других людях, я бы разговаривала с собой или с теми, кто мне нравился. А то, что я делаю не честно по отношению к себе.

Я слишком много витаю в облаках, как говорила мама, не замечаю ничего, ее не слышала, а теперь вдруг виновата она?

Никто не виноват.

Кто-то должен быть виноват.

Не знала ты другой жизни. От родителей не получила, что ожидала. И что теперь? Как это относится к той жизни.

Как я отношусь к тому ребенку, у которого не было выбора? Или так просто когда-то решила?

Я не хочу разговаривать с людьми, ходить гулять, хоть на работу, в толпу к неизвестным людям.

Тебя и никто не просит об этом.

Я хочу просто жить.

Так научись жить так как ты хочешь”

Леся сидела за письменным столом, над белыми листами, в руке застыла ручка, одеревенело от мыслей тело. Поглотив жизнь снаружи и запрятав сражения внутри, взор был направлен куда-то очень далеко.

“Он ушел. Ничего не сказал. Что он должен был сказать тебе?

Хоть что-нибудь. Не хочу это вспоминать. Мама сказала хоть что-то, но легче от этого не стало. Мы должны были пойти гулять, и это все что я помню. И больше ничего и из тех дней, которые теперь не отделялись прогулками. Это был один день моего ожидания. Каждый шаг на лестничной клетке, я думала, что это он идет с работы. Один долгий день, превращающий в непонимание. Я перестала ждать. И день превратился в другой.

Мама ничего не сказала, не объяснила, я надумала. Я не хочу вспоминать эти дни. Ни предыдущие, никакие.

Вся моя жизнь захлопнулась с этой дверью, с жизнью, что у меня могла быть. Исчезла где-то там, и сколько бы я не искала ее, она никогда не вернется. Время. Ушло.

Ушло вместе с ним. Что я могу еще? Может я лучше напишу, как живу сейчас? Что я поняла теперь. Я не хочу даже в воспоминаниях возвращаться в этот коридор. В то потерянное время, где я потерялась окончательно.

Мама и без того следила за каждым моим шагом, вытирала, одевала, приказывала, не спрашивала, без папы стало еще больше ее, и все меньше становилось меня.

Заботу вешают на шею, и тянут, тянут изо всех сил, навешивают не спрашивая, заботятся.

Как я могла не замечать, и позволять себе не жить? Как я могу теперь заставить себя открыть ту захлопнувшуюся дверь? Отпустить драмму, она должна развиваться.

Позже давай.

Ты все равно не уснешь теперь.

Сегодня я тоже не спала.

Сейчас все иначе, я понимаю, а тогда это было так глупо. Ты переживаешь из-за того, что не могла чего-то знать? Или ты просто переживаешь из-за всего. Сосредоточься. Он ушел.

Мама начала меня душить заботой еще больше.

Сосредоточься.

Я не хочу.

Тебе придется побежать за ним, хотя бы сейчас, чтобы не жить во лжи”

Первый день, который тянулся месяц, назывался: ожидание. Аня нервно подбегала к телефону, но плечи ее опускались, когда она слышала из телефонной трубки голос мамы или подруги. В какой-то день при дребезжащем звонке она нервно побежала к двери, пришла телеграмма. Прочитав ее, она сказала, что через час они пойдут гулять. Она успокоилась.

Аня одела дочку, с особым старанием застегнув все пуговицы на кофте. Взяла за плечи и немного отодвинувшись, посмотрела с ног до головы все ли в порядке. А потом придвинув, обняла дочку. Поверх ее рук, как обнимают вещь, которая не может ответить взаимностью.

Леся так и стояла. Ловила равновесие, которое тянуло ее вниз и назад. Пытаясь противостоять в мыслях, этим затянувшимся объятиям, но покачнувшись, мама отпустила и встала. Отряхнула колени.

— Ну, что стоишь, пойдем гулять, погода сегодня хорошая, — она вышла из детской комнаты, через мгновение щелкнул выключатель в прихожей.

Леся от него тоже как будто включилась и пошла за мамой. Она надевала на себя пальто. Потом, подойдя к зеркалу, поправила берет и обернулась к дочке. Куртка в маминых руках расправилась перед ней, девочка повернулась и сунула руки в рукава.

Последние осенние дни радовали солнцем. В первый раз за долгое время они гуляли дальше, чем в магазин. К реке, куда ходили с папой.

“У мамы хорошее настроение, может там папа ждет? Поэтому мы идем к реке?”

Река, заросшая рогозом и аиром, волновалась, шуршала. Они шли по ковру из пожухлой листвы, обходя коричневые бустылья травы.

— На той стороне танцы устраивали. Ходили туда, — Аня запнулась, — В молодости ходила и с.… — она начала смотреть по сторонам, стараясь найти за что зацепится глазами, — Листьев сколько, давай гербарий засушим. Выбирай самые красивые листья, — она отпустила руку дочери, — Только не бегай, к воде не подходи.

Леся наблюдала за мамой, которая понемногу отходила от нее. Ветер поддувал, распахивая ее баклажановое пальто. Идеально вписываясь в картину поздней осени, она собирала букет памяти. Леся прокручивала в голове все прогулки с папой, про то что мама рассказывала всю дорогу. Пытаясь соединить это все в одном месте. Но все начало пропадать, она машинально начала двигаться за мамой, представляя, что папа рядом с ней идет. Ломала сухие палочки, занимая руки хоть чем-то.

“Перышко на ниточке”

Леся села на корточки, смотря как покачивается в разные стороны серое перышко. Оно висело на засохшем репейнике, раскачивалось, трепетало, завораживало. Пушистые ворсинки пуха гладко складывались в основание.

— Я оборачиваюсь тебя нет, так испугалась. Я тебя звала, — подняла дочку за руку, — Что ты делаешь? Ты же его не трогала? — проследив за взглядом спросила она, — Нельзя трогать перья, они заразные. У птиц блохи и паразиты всякие. Это наверняка от мертвой птицы. Идем дальше, смотри сколько листьев я собрала. Не пугай меня так. Рядом ходи. На, держи букет. Леся? Ну, зачем тебе это перо? Ладно, бери его и пойдем дальше.

Подождав реакцию дочки, она сама взяла перо, паутинка лопнула и закрутилась о сухой ствол. Леся услышала, как сопротивлялась тетива. Такая тонкая, а лопнула как канат. Удивляясь, она взяла перо, так, как будто вот-вот она откроет загадку.

“Мертвая птица, была живой. У меня есть часть ее. Она летала когда-то и потеряла перо, значит тогда она не была мертвой. Не заразная. Гладкое какое”

Оставшуюся прогулку мама не выпускала из виду дочку. Они еще немного прошлись по берегу реки, через облачка немного выглядывало солнце. Леся несла в руке листья, которые насобирала мама и перо, добавившиееся к букету. Другая рука выскальзывала из маминой.

Мама как-то невзначай, тихо, как будто сама с собой начала рассказывать про жизнь своей подруги. Пересказывая слова и чувства других, как свои. Как она живет и почему страдает со своим мужем. О болезнях, которые заставляют страдать всю семью целиком. Как все в итоге терпят такую жизнь. Как она курит, когда отправляет детей в школу и детский сад. Про любовь, которая заканчивается очень быстро после свадьбы.

Телефонные разговоры с другой стороны, которые девочка не слышала, и теперь могла сопоставить со слов мамы, ее ответы, мысли.

Так она говорила всю дорогу до дома, бурча, отвечая самой себе и не замечая, что дочка смотрит только на перо. А ее слова совершенно не уместны для таких прогулок.

“Ничего не говорит про папу. Когда он придет”

Немного опомнившись от своих слов, Анна, так же разговаривая сама с собой решила зайти на детскую площадку. Листья легли на скамью.

— Держись крепко, а то у качелей спинки нет, упадешь еще. Поняла, крепко держись, — с этими словами она сжала кулачки дочки, показав, что надо держатся сильнее.

Металл был холодный, но девочке очень хотелось покататься на качелях, поэтому она терпела, сжимая со всех сил, согревая то, что нельзя было согреть. Придавая этому тайный смысл, что она помогает качелям, а они за это ее катают.

— Ногами, ногами, помогай, верх-вниз, верх-вниз.

“Перо”

Оно освободилось ветром от букета и закувыркалось по асфальту.

— Ты что накаталась? Так быстро?

“Перо”

Девочка спрыгнула с качелей, ловя перышко. Оно подобралось к песочнице, оперившись в деревянную перегородку.

“Спасла”

— Не хочешь кататься, домой пошли, листья возьмешь?

“Перышко, гладкое, приятное. Как птицы летают? Если соберу много перышек я полечу? Оно сомкнутое. Ой. Как будто разорвало его. Обратно не собирается. Теперь оно не красивое. Неровное. Они так соединены плотно.

Зачем я разорвала его?

Было интересно.

А теперь его придется выкинуть, оно не будет летать.

Темно. Подъезд. И что мне теперь с ним делать? Разорви дальше с каждой стороны. Приятно же. Приятно, но не красиво. Оно уже испорчено. В следующий раз не буду разрывать, хоть это и приятно. Руки мыть. Тщательно. И перо надо помыть. Мама говорит, чтобы я не баловалась. Я не балуюсь.

Выкини перо в окно.

Я не дотянусь.

Тогда его надо сохранить до следующей прогулки. Положу на полочку. Соберу много перьев и улечу”

Как обещано было в телеграмме, через месяц Юра не вернулся. Прошел еще месяц — он не приехал. Когда Аня уже перестала ожидать мужа, он позвонил и сказал, что его мама заболела и он остается с ней. Конструктивного диалога, тихого и спокойного, как всегда до этого, не вышло. Она кричала в телефон, в стену, на своего мужа в трубку. Леся закрывала уши и от этого крика не могла и не хотела понимать, о чем мама говорит.

“Он не вернется. Решила я тогда.

После этого, дни стали как будто налаживаться, стали больше походить на те, которые были раньше. Когда папа был.

Больше она не ждала.

Сидение дома и уборка квартиры не помогала.

Она стала звонить чаще по телефону, обсуждая все свои дни и как-то раз пришла к выводу, что пора устраиваться на работу. Она рассказывала и рассказывала, что не может сидеть дома со мной. Но не может меня оставить одну, и что еще один день, и она не выдержит такой жизни.

Она сидела у трельяжа на табуретке, облокотившись о стену. В зеркалах отражались только ее ноги, нервно покачиваясь — вверх-вниз. А подробности жизни, сделав круг по всей квартире, проходили в провод телефона и бежали в неизвестном мне направлении. Было неприятно слышать то, что она говорила про папу. Когда я это вспоминаю, это больше похоже было на спектакль, чем на жизнь. И я так и не узнаю с кем она разговаривала, и кто знал обо мне больше, чем я сама. Потому, что я была не такой.

А какой?

Я помню, что голос был не такой звонкий, как у той, с кем она разговаривала раньше или бабушкин голос. Со всеми она разговаривала на разные темы. А я сидела в комнате и слышала то, что она мне не говорила. Я не могла понять советов, которые она давала кому-то и отрицала, что можно жить счастливо. Я ей верила, она моя мама. И у меня не было выбора. Где я могла выслушать другую версию происходящего.

Люди хотят быть кем угодно, но не собой.

Заставляя других быть таким же как они.

После моих переживаний и дней, когда мама со мной совсем не разговаривала. Только брала за руку и тянула куда-то. Я делала выводы только из слов, обращенных к кому-то другому. Через какое-то время она позвала бабушку, чтобы та со мной сидела пока она ищет работу. Объясняя, к слову, что сложно жить одной и не хватает денег.

Эти все монологи слились.

Я даже не помню слов, только смятение от того, что слышала. Бубнение. Шепот. Слова, которые я раскручивала и брала на себя.

Мне было пять.

Она в одном предложении могла заботиться и обвинять, так, когда я заболела ветрянкой. Сидела возле моей кровати ночью, а на следующий день делая зеленые точки на теле сказала, что я сама виновата и чесать нельзя ни в коем случае, а то можно умереть.

Смятение.

В часы телефонных разговоров, я аккуратно забиралась на стол и смотрела в окно, вниз. На детей, которые проходили с мамой или кого-то еще. Они о чем-то разговаривали, улыбались.

На столе было слышно разговоры мамы не меньше, чем в любом другом углу квартиры, но было видно чуть больше.

Я смотрела на себя в отражении стекла. Но на самом деле, куда бы не смотрела, видела перед собой глаза мамы и ее разочарование. Теперь я могу понять это чувство, а тогда просто не хотела, чтобы она так на меня смотрела.

И больше мне не хотелось на нее смотреть, не на себя.

Мысли отстранялись и делали все, чтобы не слышать. Видеть только то, что хотелось. Таких вещей было мало, поэтому я смотрела в окно очень часто.

Ветер раздвигает листву, пробирается сквозь. Не понимая, что там не пройти.

Деревья мне были ближе. Я на них могу смотреть.

И все остальное затухало. Я смотрела на ветер”

Только закрыв за собой дверь, по квартире начал разносится запах свежести и пирожков. Пришла бабушка. Пухловатая женщина, с такой же прической-одуванчиком как у ее дочери, но волосы были седые. Кисти рук были плотные, больше, похожи на мужские. Ходила она часто в одной и той же длинной, зеленой юбке, переваливаясь с одной ноги на другую.

— Привет, мам, ты рано, я же говорила к десяти.

— Заранее пришла, мало ли что, — раздеваясь сказала бабушка, высматривая внучку, — Пыли то сколько, — осматриваясь подметила она.

И понесла с порога высказывать замечания вместе с сумкой с пирожками. Прошла на кухню, не слушая оправдания дочери, — А плита грязная какая, ты же дома сидела, ничего не делала? Как я тебе говорила — приготовила и сразу протерла. Еды дома нет, не удивительно, что Юрка уехал. Он в столице привык к ресторанам. А ты ему что? Гречки варишь с солью? Кто захочет так жить? — так обойдя все комнаты она дошла до внучки, — Такая же худенькая, маленькая. Ну ничего, по готовлю, хоть поймешь, что такое нормальная еда. Идем, я принесла пирожков, поешь хоть.

Лесе нравилось ходить к бабушке и когда она приходила, всегда приносила что-то вкусное. Но в этот раз бабушки было слишком много и еды, которую приходилось есть не один вечер как всегда, а целыми днями.

— Пока мама не найдет работу буду с тобой сидеть. Гулять будем, — сказала бабушка внучке, которая жевала пирожок, — Чаем, чаем запивай.

Бабушка принялась тереть плиту, которую мама на кануне вечером так же усердно терла. Девочка пила сладкий чай, особый бабушкин чай.

У бабушки было все через чур: слишком вкусным. Щи были слишком жирные, блины толстые, дома было все аккуратным и говорила она соответствующе — нагнетающе.

Она жила в двадцати минутах ходьбы от их дома. Будучи на пенсии, она чаще всего ездила в столицу, чтобы купить дешевле продукты. Иногда она заходила, принося что-то вкусное, свежее, только сойдя с автобуса. И не заходя в квартиру, уходила, рассказывая, как она устала от таких поездок. И шла в свой деревянный дом, пешком, с тяжелыми сумками.

Половина пирожка осталась лежать поверх других.

— Что сидишь? Давай ешь. Пол пирожка только съела.

Леся продолжала, потупившись сидеть, исподлобья рассматривая, как бабушка добралась до раковины, продолжая рьяно чистить и ее. Чашка девочки опустела, на дне остался сахар. Загорелые пирожки лежали на деревянной доске. Бабушка на этом фоне рассказывала, как их пекла — “Только посмотри — один к одному” — приговаривала она, торжествуя вкусностью своего творения.

— Ты так и не доела? Давай ешь, что не нравятся тебе? Я старалась так, а ты не хочешь. Чай вон весь допила. Значит и пирожок бы влез целиком. Ладно, иди играй, потом доешь.

“Вкусные пирожки, ровные, правда один к одному. Я с утра не хочу есть. Пойду к себе. Иди. Во что играть будешь? Не хочу играть. Посижу на диване. Книги папины так и лежат. О чем они? Не знаю. Научусь читать и почитаю, что он читал. Газеты так пахнут газетами, а книги — книгой. Столько букв.

Попробуй почитать.

Я не умею.

Ну, придумай. Как будто читаешь. Название книги. Тут лошадь с человеком нарисованы. Про принца и его лошадь?

Начни читать и узнаешь.

Жил был принц, он хотел отправится далеко-далеко, но не мог. Он шел, шел, ноги у него устали, руки устали, он лег отдохнуть и уснул. Проснулся, яблочко съел и дальше пошел.

Страницу переверни, наверное, все уже.

Перевернула. Дальше.

Шел он по полям, по лугам, лес прошел. Совсем устал и сел прямо по середине дороги, вот так он устал. Говорит: дальше не пойду. Нет сил у меня совсем. Куда идти еще не знаю. За чем вообще отправился в дорогу. Пирожки закончились еще с голоду умру. Но сил больше нет. Тут сзади слышит он ржание, но не двинулся с места. Лошадь обошла его и говорит ему: чего расселся по середине дороги, не пройти не проехать. Сил нет дальше идти — отвечает он — Я шел через поля, луга, леса, еда закончилась и силы тоже. Все болит. Лошадь посмотрела на него, поглядела. Переверни страницу.

И сказала, что поможет ему добраться куда ему надо. Вот и сказочки конец, а кто слушал молодец. А все остальные страницы потом почитаю”

Бабушка переместилась в гостиную, орудуя теперь шваброй, передвигая и заглядывая во все уголочки. Рассказывая внучке как надо убираться, как важна чистота и что в ее доме и пылинки нет.

— Что делаешь? Домик строишь? Так спички на клей надо сажать, потом крышу делать. Можно и покрасить. Мать твоя, вот поделки в школе из спичек делала. У вас клей есть? Не показали как надо. Эх, ну ничего, пойдем гулять, зайдем в магазин купим клей.

Бабушка уже успела сварить суп, тоже носясь по квартире как мама. Немного отдохнув, после обеда они отправились гулять. Детская площадка пустовала, было холодно, солнечно. Снег искрился, скрипел, пушился на небольшом ветре. И можно было проследить по следам: где ходили: кто, как, сколько раз катался с горки.

Сидя на качелях, девочка изучала следы, представляла, как дети бегали. Как кто-то скатился первый с горки, вместе со снегом, который нежно падал все утро.

Немного замерзнув на качелях, она пошла кататься с горки. Потом раздувала снег с небольшого забора. Пыталась слепить комочек, но снег рассыпался.

Из стороны в сторону наклоняясь, наблюдала как переливается снег. Бабушка ходила рядом не торопя внучку, наблюдая как ее щеки розовеют.

Как и обещала бабушка, они зашли в магазин и купили клей. Придя домой они склеивали спички между собой. Получился маленький домик с плоской крышей или это был просто маленький просвечивающийся прямоугольник.

“Туда можно что-то класть и закрывать”

Пуговица отправилась в тайное, постукивающее послание самой себе.

Клей был на всех пальцах, на газете, которую бабушка учтиво положила на стол. Хоть конструкция долго высыхала и была подвижная, Леся выждала, когда она высохла. В это время сделав немного побольше коробочку, положив туда пуговицу.

— Руки иди оттирай от клея, сейчас ужинать будем.

Аня приходила домой к вечеру, опять выслушивала от мамы упреки, на следующий день все повторялось.

— Горе с тобой, ничего не хочет, кому я столько плюшек напекла? Ешь давай, — повторяла бабушка, когда Аня зашла в квартиру, — Ну вот мать твоя пришла. Где ты столько ходишь? У нас тут два магазина, фабрика и торговый центр, куда ты можешь устраиваться на работу? — она посмотрела на дочь, вид у нее был уставший, — Когда твой отец на войну ушел, мне тоже было тяжело, но ничего, справилась и одна. Хлеба белого не видели не то чтобы вот так, как я пирожки несу вам. Юрка не особо мне нравился, но вон квартиру оставил, а ты все хныкаешь. Радоваться надо. Одной лучше живется. Работу найти не можешь, что теперь будешь делать? Дома куковать?

— Я что-нибудь придумаю, все равно не могу Лесю одну оставить.

На этом диалог только начался, но ни к чему хорошему не привел.

Махнув рукой, бабушка начала собираться домой. Леся уже давно сидела в своей комнате, тряся рукой рядом с ухом, слушая как стучится пуговица.

Дни летели от одной спичечной стенки до другой — молниеносно.

Затягиваясь в очереди магазина.

“Я помню только нескончаемые звонки”

Мама разговаривала по телефону, с кем-то звонко бубнящим в трубку.

–…Я беру ее за руку, а она не держится, руки еще такие холодные, как будто игрушку за собой тащу. Нет, ну как? Я сжимаю ее, а ее пальцы сворачиваются в трубочку. Слабые руки? Она предметы держит же, а мою руку не может? Нет, не заговорила. А что я могу еще сделать? Ты же знаешь, я читаю, разговариваю с ней. Может мало? Да, не могу. Я понимаю, а врач что? Другой врач тоже скажет. Ну, какой садик. Ей там плохо будет, дома я хоть занимаюсь с ней, а там что? Дети будут бегать, а она сидеть. Ты ее уже давно не видела, да и меня. А когда? Вот видишь. Если бы. Нет, не нашла. Уже полно молодых без детей. И куда он перевелся? Где он сейчас… нет, мне не важно. Лучше бы я тоже не шла работать туда, не познакомилась бы с ним и жизнь по-другому сложилась. Ладно, не будем, расскажи, как твои? Во второй класс уже? Мы давно не виделись…

Леся сидела по середине своей комнаты и старалась не слушать, что говорит мама, но не могла. Даже шёпот разносился по комнате как удар.

“Можно тише. Можно. Жать. Жать руку. Сжать. Сжать. Нет. Нет. Я не могу. Муха”

Муха влетела в форточку, и быстро развернувшись села на стекло. Незаметно мамин голос испарился из ее головы, она смотрела на муху. Жужжа, трепыхаясь, летая туда-сюда, муха садилась на стекло и обтирала лапки. Взлетала, ударялась. И девочка тоже мотала головой при ее ударе.

— Ну, денег он присылает, открытки ей, да, приходил, не пускаю его, — понизив голос сказала она, — Кому от этого легче будет? Звонит, только расстраиваюсь. Она хоть нет. Так спокойнее.

“Вот форточка, лети. Ну, давай выше. Она не помнит, как залетала сюда? Стучится. Где он сейчас? Это она про него. Она тоже не знает где он. Он взял и ушел. Ничего не сказал. Вот туда, давай, еще немного. Форточка чуть выше, еще — лети”

Она помогала мухе мысленно прокладывая путь, помогая кивками головы, направленной к форточке, рукой, которая скрючилась близко к глазу. Подталкивая мизинчиком саму муху, как будто касаясь ее.

— Да, есть идея, поможешь мне с тканью? Хочу на заказ шить. На заводе места мне не нашлось, в продавцы теперь идти? Леся одна дома будет? Она маленькая еще. Мама посидит, она уже сидела, ты ее знаешь. Так что поможешь? С тканью. Хорошо подойду. Это во сколько? Хорошо. Спасибо. Поговорим при встрече еще.

“Ей же больно. Почему она повторяет одно и тоже? А ты? Мне так удобно. Мухе тоже. Она может улететь, но не может. Зачем она сюда залетела? Она не помнит откуда? Лети. Выше. Вот так. Ты свободна”

Аня положила телефонную трубку, она брякнула. Пройдя по коридору, она хотела свернуть в спальню, но увидела, как дочка сидит на полу и трогает свое лицо.

— Что ты делаешь? Нельзя так делать, так лицо и останется не красивым. Не корчи рожи, — подойдя она отдернула руки дочки, личико приняло свою форму, — Не надо так делать это не красиво. Будешь мять, навсегда лицо таким останется.

Девочка смотрела на свои сложенные руки, а потом на маму, выходящую из комнаты. В соседней комнате началось глухое движение. Леся вышла посмотреть, так же держа руки на животе.

Аня достала из шкафа спальни швейную машинку. И понесла ее в гостиную, поставила на стол, смягченный одеялом и простыней, грохот успокоился где-то под столом. Леся сидела на диване, наблюдала как праздничный стол становится обычным столом, стоявшим в углу. Он практически сразу заполнился нитками, баночками, тканью, коробочками с пуговицами. Жужжание швейной машинки можно разделить на стук и место рядом с ним.

Мама доставала прописи и усаживала дочку рядом с собой, следив как она пишет, рисует, выполняет ее задания. А сама строчила: по сметанным ниткам, по белым линиям; поворачивая или натянуто держа. Ткань крошилась, а когда надо бы отгладить, Леся освобождала угол стола.

Леся отвлекалась на плавные движения рук, а быстрота иголки, входящая в ткань, заставляла остерегаться этого механизма. Хотя этот процесс завораживал. Как из куска ткани получилась вещь, одна из тех, которую можно было просто надеть.

При всей должной подготовке от идеи до выполнения, все равно постоянно чего-то не хватало, то по цвету пуговицы не подходили, то нитки были не такого тона.

Аня рассказывала или бормотала сама с собой, потом одевала дочку, и они шли в торговый центр за недостающими деталями очередного платья или блузы.

— Вот тут я училась, — показывая на толстое, деревянное здание дочке, — Раньше я думала, что это огромный терем, а теперь, это покосившееся здание. Школу закрыли в последний год моей учебы и до сих пор не снесли. Мы все ждали, когда откроется новая, белая школа. Думала ты тоже будешь там учиться.

Рука Леси с варежкой выскальзывала из маминой.

— Ты не можешь держатся нормально? Иди тогда сама, надоело тебя тащить, — она отпустила руку, — Когда достроят это здание? Уже год как обходим, сколько можно. Лишние пять минут на таком холоде!

Они шли по улице, Леся замедлилась и непривычно рука опустилась. Можно было идти прямо, но она никогда не следила куда идет, страх сковал ее, и она остановилась, пройдя по инерции пару шагов.

— Леся тут дорога, давай быстрее, мне тебя ждать еще, давай быстрее.

“Беги. Тут машины. Беги за ней. Посмотри на нее и беги. Куда? За ней, она уже далеко, а если что? Что? Не знаю. Беги”

— Иди просто рядом, неужели сложно? Ты уже не маленькая, ходить можешь. Не отставай.

Холодный февральский ветер забирался под одежду, кожу, и пронизал слякотью до костей. Дул порывами, рывками, не давая расслабиться ни на секунду. Слезились глаза. Хотелось развернутся, но мама неустанно шагала вперед. Леся шла за ней, скукожившись, стараясь не допускать ветер хотя бы в мысли. Рука в кармане начала немного согреваться. Голову было не поднять, и она следила только за ногами, которые шли впереди.

Привычная дорога, по которой они часто ходили, казалась незнакомой. Девочка, обычно смотрящая куда угодно, только не на дорогу, не знала где она находится. Не видя окружения, деталей. Знакомых ограждений от стройки, которую они обходили. Которая пока что больше напоминали разрушенное здание. Она знала сколько еще идти, когда забор заканчивался. А посадки деревьев впереди предвещали, что осталось идти не долго, последняя прямая и левее. Шаги казались бесконечными, а ветер морозил все больше. Она старалась не отставать и ей приходилось через пару шагов выпрыгивать из своего темпа.

Торговый центр был с самого края домов, на небольшом пустыре между дорогами. Надо было пройти последние метры по парковке. Щеки закололо сильнее — они зашли в помещение.

Пуговицы, образцы ленточек — Леся разглядывала прилавки, пока маме складывали в бумажный кулечек покупку. Они заодно зашли в продуктовый. Растягивая тот момент, когда надо выходить на улицу.

“Почему ветер опять дует в лицо? Он должен теперь дуть в спину”

Обратная дорога была еще противнее. Мама опять тянула ее за руку.

Девочка очнулась от холода, только от голоса мамы.

— Пока не съешь, не выйдешь из-за стола, — сказала она ей. Встала и принялась мыть за собой тарелку.

А Леся продолжала сидеть за столом, разглядывая кашу, суп или что было в тарелке на этот раз. Холодное, еще больше не вкусное, чем полчаса назад.

“Пробелы, не важной жизни, заполняла еда. Что-то еще. Что я никак не могу вспомнить. Как будто за одно моргание мог пронестись год. И ничего бы не изменилось. Завтрак. Письмо в тетрадях. Счет. Жужжание швейной машинки на фоне. Обед. Поход в магазин. Готовка еды. Время в комнате. Ужин. На фоне включенного радио. А потом сижу в белом здании, прошедшая этажи с множеством дверей. На двери написано “Директор”, я разглядываю дверь. А после слов выходим и опять одни двери”

— Мы не можем принять ребенка, который пишет пока его не толкнут, у нас нет специальных классов. И времени уделять одному ребенку. Домашнее обучение тоже самое, выглядит все просто, но время нет заниматься этим. Специальная школа далеко, я понимаю, но помочь ничем не могу. Даже если она бы заговорила, вы только представьте, как ей было бы сложно среди детей. Вы хоть ее пожалейте. Сходите к невропатологу, и молитесь что бы она инвалидность дала, хоть пособие будете получать.

— Она не инвалид, а просто не говорит. Пойдем, нечего нам тут делать.

Готовясь всю неделю к этому моменту, заучивая алфавит, считая, Леся не могла поверить, что одна минута в этом кабинете принесет ей осознание своей жизни. Она чувствовала и понимала, что она инвалид.

И навсегда останется такой. Не такой как все дети. Без возможности учиться и быть как все.

Детскую поликлинику перенесли в другое здание, и Леся не знала куда они идут, пока они не вошли во внутрь. Запах поликлиники и апатии, добавлял к сердцебиению еще пару ударов. Незнакомое место.

На каждом стуле кто-то сидел, квадратный проходящий коридор поликлиники старался как мог быть уютным. Трое детей бегали по нему разбавляя тишину ожидания.

— Иди тоже побегай, засиделась, наверное, долго ждем.

Леся оторвала взгляд от разукрашенной стены и посмотрела на детей. В какой-то момент она даже хотела встать, но пока решалась, дети как будто растворились. Сидящая очередь становилась меньше, время замерло, пока мама рывком не встала со стула.

— Пойдем, — сказала она, не поворачиваясь к дочке, смотря на белую дверь впереди.

Врач за столом все еще не отрываясь что-то писала. Мама подтолкнула Лесю в кабинет и усадила на потертый стул рядом с врачом. Он немного покачнулся и скрипнул. Леся смотрела на плакаты вывешенные со всех сторон, окно сзади тети в белом халате было слегка открыто, белая занавеска покачивалась.

— Что у вас? — не глядя спросила врач.

Аня положила на писанину врача карточку и направление.

— Дочка еще не говорит, — выпалила она и села напротив стола.

Врач посмотрела исподлобья на женщину и открыла карточку.

— Осложнения болезней были? Леся?

— Нет, да, — ответила мама.

— Падала?

— Нет, я следила за ней, не дай бог, боялась, так пару раз скатилась с дивана на ковер, ничего такого, и об стол. Так.

— Плакала?

— В смысле?

— Дети плачут, она плачет, звуки издает? Мычит?

— Плакала в детстве, — она немного задумалась, — Я уже давно не слышала, как она плачет. Она взрослая уже как никак, не должна плакать.

— Мычит?

— Нет, нет, она не корова же, — пытаясь посмеяться сказала Анна, но даже самой после сказанного стало неловко.

— Вы с ней занимаетесь, читаете, разговариваете?

— Да, по букварю, она рисует, как рисует, калякает что-то карандашами. Буквы пишем, слова. Прописи все заполнили, конечно не идеально, не ровно и до десяти упражнения выполняет, вычитаем, прибавляем.

— Рисовать будешь?

— Она не говорит.

Невропатолог открыла первую страницу карточки.

— Анна Сергеевна, я вижу все и поняла, и спрашиваю у девочки. Леся, рисовать будешь. Сколько я пальцев показываю?

“Занавеска как будто летит”

— Леся отодвинься от спинки стула, я молоточком проверю реакцию ножек. Как они справляются.

“Летит”

— Леся, ты слышишь, к тебе обращаются! — нетерпеливо встав, Анна усадила дочку как просил врач.

“Летит.

Ай, нога”

— Теперь другая. Почему вы раньше не пришли, если видели проблемы у ребенка?

— Я была у врачей, они сказали, что она заговорит.

Врач начала листать предыдущие записи.

— Вы обращались только из-за речи. А то что она не реагирует на людей? Если бы вы раньше пришли мало, что изменилось. Еще она маленькая такая, не тянет на шесть с половиной, недоразвитость.

— В смысле?

— Ей скоро семь. Записывайте ее в школу не для всех.

— Я не понимаю.

— Она не будет ходить в общую школу. Я сделаю запрос на инвалидность. Приходите через недели три. И оформляйте, я адрес напишу. Школа знаете где такая есть?

— Но мне сказали она заговорит. Что с ней?

— Это не обсуждается с родителями, если она тихая и таблетки не понадобятся. В школе ее попробуют чему-то научить, может научится читать, говорить. Всякое бывает.

— И все?

— А что вы хотели? В обычную школу ее не возьмут. Вылечить это нельзя.

— Что вылечить?

— От диагноза вам легче не станет, поэтому просто постарайтесь ее учить жить, читать, считать. Я справку выпишу, а там вам помогут и расскажут, как дальше быть.

— И все?

— А вы что ожидали? Еще можно пару лет подождать? В больницу положить? Есть специальные интернаты для таких детей, проще вам будет. Тоже адрес напишу.

— Я думала она научится, — она сделала паузу, — Мне так и сказали.

— Если она за все это время не захотела говорить за полгода до школы вряд ли это произойдет. Если нарушений нет и другие врачи ничего не нашли, хотя бы успейте занять место в школе, домашнее обучение тоже можете выбрать. Но лучше бы за ней понаблюдали специалисты. Никто не застрахован от такого. Редко, но метко. Школа полная была в прошлом году, поспешите. Проблемы со сном есть? Еще что мне надо знать? Припадки?

— Я не знаю, нет, она просто не говорит же, это ведь не страшно, она…

— Да, поэтому вы можете надеяться на лучшее, найти специалистов по работе с такими детьми…

— С такими?

— Мы будем следить и наблюдать за Лесей, ко мне как к районному врачу раз в год будете приходить на проверку. А так можете найти логопеда или еще кого найдете из специалистов, но тут нет хороших преподавателей, надо будет ездить. В школе будут направленные занятия, и вам не придется все время ей уделять. Хотя придется переехать, далеко ездить каждый день или как там занятия проходят у них. Да, даже раз в неделю не наездишься. Пришли бы раньше года в три, было бы легче, диагностика и лечение. Но теперь основной пожизненный диагноз ставится после девяти лет. Время есть, чтобы однозначно понять, что вам делать дальше.

Анна взяла дочку за руку и потянула к двери, больше она не сказала ничего.

— Карточку забыли, — протягивая, сказала врач, но на ее слова никто не отреагировал.

На следующий день Аня оставила дочку с бабушкой и снова пошла к невропатологу. И кое как уговорила ее сказать, что с ее дочерью.

— Мне надо знать, — сказала она в конце монолога.

Врач сдалась и сказала, что у нее детская шизофрения.

— Мы все равно не ставим других диагнозов, шизофрения или нет, в записи значится теперь это. Если хотите другой диагноз езжайте в столицу. У нас тут школ нет, все равно туда ехать надо.

— Она будет на домашнем обучении, — сказала Анна напоследок, забрала карточку и вышла, — она была спокойна.

На следующий день они вышли погулять. Мама петляла по улицам. Неожиданно для девочки, они прошли мимо магазина. Потом самый дальний, в который они заходили только один раз, как-то летом за мороженым — тоже оказался позади.

Душное лето заставляло передвигаться размеренно, Леся хотела пить и надеялась, что по какой-то причине они идут именно в этот последний магазин. Но даже оборачиваясь на него и представляя, как они покупают ситро, мама не остановилась. Они шли дальше. Ветра совсем не было. Хоть лето и не было жарким, но дождя не хватало природе. Первые дни стояла высокая температура, с непривычки все как будто расклеилось и ждало чтобы его собрали. С каждым днем асфальт только накаляется, а от ветра остались лишь взмахи крыльев птиц.

Середина лета плавно переходила в август, нагревая и стараясь наполнить теплом все вокруг. Что бы потом, кто-то, вспомнив, сказал: “А вот помнишь мы ждали летней жары, а потом, когда она подобралась к нам, мы уже не могли отмахнуться?”.

Прогноз погоды по радио передавал еще неделю повышенной температуры и местами грозу. Которая была где угодно, но не тут.

Они подошли к большому зданию, на первом этаже были огромные окна, и Леся подумала, что это новый магазин.

Но только ее мама открыла дверь, Лесю захватил запах книг, удивительный, особый запах. Они зашли в библиотеку. А с запахом, наступила и тишина. Тишина, которая обязательно сопровождала этот запах. Как будто тишина и запах сидят вместе, немного оборачиваясь на редко проезжающие машины и качают головой, — “Ай, ай, нарушаем читательский покой”.

В помещении было немного прохладно, совсем разграничивая себя от остального мира, библиотека была особым местом.

Если закрыть глаза, по тишине можно узнать где ты находишься. В квартире, в какое время. В магазине, — тишина выдает незначительными звуками, которые повторяются только в определенном месте, в определенное время. Это мгновение, когда все молчат, но выдают себя биением сердца, дыханием. Это говорит больше, чем сами люди. Тишина обволакивает и порой заставляет говорить, — не каждый может вынести самого себя.

Эта тишина показалась девочке простой, открытой, интересной.

Библиотека с огромными окнами. Раскидистые цветы на полу по этой же стене, смотрели на проезжую часть дороги. Простор и много полочек, лабиринтов из книг. Девочка с мамой прошли по потертому полу, до стола, который стоял посередине, перегораживая доступ к книгам.

Аня спросила есть ли книги по психологии, медицине.

— Это напротив, в этой стороне детская литература.

Она повернулась к выходу, но как будто вспомнила, что с ней дочь, — Сиди вот тут. Я сейчас приду.

Усадив на крайний стул дочку, на удивление библиотекаря она последовала к двери. Открыла ее, и пока она захлопывалась, открылась другая. Эта дверь закрылась, а следом эхом, дверь напротив.

Леся сидела за столом, соединенным с другим столом и так эта змейка тянулась возле окна. Много книг, смотрели на нее. Руки были свободны, а понервничав, она уже не смогла их остановить. Одна рука терла шею, напряженно, рывками, следом терла нос. Убирала с лица волосы. А глаза изучали каждую полосочку, точку, впитывали запах, цвет, книги, название, до которых мог дотянутся взор. Неизвестный ранее мир можно было прочувствовать и насладится. Девочка немного успокоилась. Сливаясь с зеленью цветов позади нее.

Анна же нашла на одной из полок совсем новую книгу о ранней детской шизофрении. Она начала читать, стоя там же. Одна страница за другой. Но потом пропустив пару листов, почитав пару абзацев, она хлопнула книгой. И хлопок раздался со всех сторон.

— Нет у нее шизофрении, — сказала она самой себе, а потом поняв, что сказала вслух посмотрела по сторонам.

Она вернулась за дочкой. Та сидела в окружении книг, смотря их с библиотекарем. Маленькой, худенькой бабушкой, одетой в серый пиджак, показывая и объясняя ей что-то.

— Она не говорит, — сказала Анна, подходя к столу, — Но читать должна уметь, — оправдываясь и опуская руку дочки.

— Это хорошо, — поднимаясь из-за стола начала женщина, — Она все понимает, ходит сама, это уже хорошо. У моей подруги сын с аутизмом родился, все не так хорошо. Вам повезло, — она начала закрывать книги.

— Что вы сказали? Аутизмом? Я не смогла добиться нормального диагноза от врача. Как это называется?

— Аутизм.

— Да, я видела это название на книге рядом. Ладно, потом, — сказала Аня самой себе, — Пойдем, потом придем. Леся вставай. Пойдем домой, — она подняла дочку.

— Давайте я читательский билет оформлю, будет ходить книги читать. Мы как раз эту книгу только начали. Пусть с собой возьмет.

Мама посмотрела на дочку, она в руке держала книгу «Волшебник Изумрудного города», и согласилась записать дочку в библиотеку.

Леся гордо держала книгу, с читальным листом внутри. Жара уже казалась незначительной, все, о чем она могла думать, что на листе теперь значится ее имя и фамилия. А название книги обещает волшебство, и что теперь она может прочитать все книги, которые есть в библиотеке.

“Я знаю кто читал ее до меня, и после будут знать, что ее читала я”

Немного неуверенно, по слогам, Леся начала читать книги. Картины, которые создавались в ее голове из букв, завораживали и притягивали. Сказки, которые читала ей мама, казались теперь ей неестественными, простыми, детскими. Из них получалась маленькая картинка. А у девочки было куда больше вопросов.

У Леси не нашлось серебряных башмачков, но были белые сандалии. Которые она нашла в прихожей. Они стали маловаты, но она их носила, представляя, что они волшебные. Мама пыталась ее облагоразумить, говоря, что это просто сказка, но разрешила и дальше ходить дома в сандалиях.

Пока они совсем не стали малы, Леся отказывалась их снимать.

Когда темнело, мама переставала шить и шла на кухню, готовя что-нибудь поесть. А после ужина даже бывало, что они вместе садились на диван и читали книгу. Мама включала торшер, Леся садилась так что бы следить за маминым пальцем, который она вела по тексту.

Леся поймала себя идущей по желтой дороге, но немного смазавшись эта дорога уперлась в место, где лежали папины книги. Там их больше не было. Тумбы не было. Мама оттащила ее в коридор, а книги пропали.

“Я не помню, как они выглядели и теперь не узнаю, что он читал”

И она вернула взор на черные буквы. Пытаясь проникнутся и вспомнить, о чем мама читала только что.

Так девочка прочла первую книгу и через неделю они пошли ее возвращать.

Анна оставляла дочку одну и еще пару раз ходила в соседний зал, а Леся в это время искала ту самую книгу.

Бабье лето во всей красе шагало тоже по улицам, заманивала надеждами, одаривало жаркими лучами солнца. Собирала на лавочках бабушек, пульсировало от пения птиц. Последние теплые дни были сокращены солнечными лучами, осень плавно отнимала листья у деревьев.

Леся научилась как следует читать; раз в неделю или две ходила с мамой в библиотеку за новыми историями.

Библиотекарь задавала ей вопросы, скорее риторические. Относилась с понимаем и не ходила за ней, выжидая, когда она выберет книгу. Это могло длиться долго. А когда мама ходила с ней, библиотекарь отвлекала маму, чтобы та, не выбирала книгу за дочку.

Иногда Леся выбирала пару книг и что бы выбрать какую будет читать первую садилась за стол и начинала читать первую страницу. Конечно побеждала книга, которая заинтересовала ее сильнее. Выдавали ей все книги, даже не по возрасту.

Вопросов становилось еще больше, а картина мира немного расширялась. Она скорее впитывала, чем читала. Наполнялась жизнью изнутри. Познавала тот далекий мир за окном, до которого могла дотянутся только, сделав огромный крюк.

Несколько раз они ездили в школу для особенных детей, но мама не могла с этим смирится и добилась домашнего обучения в обычной школе.

— Я же не много прошу, Леся, будь внимательна. Пиши аккуратно, что все буквы пляшут? — мама вырвала лист, скомкала его и указала на следующий чистый лист в тетради, — Медленнее пиши, если не можешь быстро, но главное аккуратно. Ты и так не говоришь, хоть писать научись нормально. А то будешь неучем. И что тогда? Правильно ничего. А так хоть что-то будешь знать. Давай еще раз. Я читаю, ты пишешь.

На каждую четверть были задания, которые Леся выполняла каждый день. Так же сидя рядом с мамой. Писала диктанты. Медленно, усердно, твердо держа ручку в руке. Читала, что задавали в школе на лето, писала небольшие пересказы. Всего то ее хватало на пару предложений. А в конце четверти сдавала все тетради. Проходила зачеты. А оставшиеся время читала книги сидя на диване.

Иногда мама подходила к своей дочке и обнимала ее, так сильно, что Лесе казалось, что она ныряет в ванне одним ухом. У нее получилось всего один раз так сделать в ванне, когда мама пошла отвечать на телефонный звонок. Было мало воды, и она легла на бок, ухо наполнилось водой, волосы намокли, с одной стороны. Это случилось быстро, мама испугала ее, испугавшись сама.

Когда-то Леся пыталась сопротивляться и показать, что ей больно. Но потом поняла, что легче переждать. И она стояла и ждала, когда мама перестает держать. Аня не замечала в руках дочери: книгу, куртку, ложку, мыло. Она просто подходила и обнимала, не ожидая и не давая возможности ответить.

Так пролетело два года. Лесе исполнилось девять лет. Мама как всегда сделала торт, еще с вечера. И Леся всю ночь думала о том, как встанет и на завтрак съест его. В это же утро мама сообщила, что они поедут в столицу к врачу на подтверждение диагноза.

— Знала, будешь думать, поэтому лучше так. Доедай и поехали, скоро автобус. Бабушка вечером придет поздравлять, а ты подумай, что ты хочешь в подарок. Ткань на платье можем купить, сошью тебе. Или обувь, может еще что-то. Что захочешь.

“Шумный автобус. Улицы. Люди. Остановки. Машины. Нечем дышать. Не знание. Непонимание. Страх. Шумный автобус. Улицы. Люди. Остановки. Машины. Нечем дышать. Не знание. Непонимание. Страх. Тянет.

Почему мы в день рождения всегда куда-то ездим?

Шумный автобус. Улицы. Люди. Остановки. Машины. Нечем дышать. Не знание. Непонимание. Страх. Тянет. Толпа. Люди. Тянет. Мое день рождения. Всегда куда-то едем. Идем. Почему. Это мой день. Нет. Не хочу. Не хочу никуда идти. Шумный автобус. Улицы. Люди. Остановки. Машины. Нечем дышать. Не знание. Непонимание. Страх. Она тянет. Идем. Идем. Идем. Идем. Улицы. Люди. Машины. Нечем дышать. Не знание. Непонимание. Страх. Тянет. Купит, что я захочу. А что я хочу. Хочу домой. Шум. Машины. Слишком громко. Страшно”

Леся ходила кругами возле стула, смотря куда угодно, но не на него, — мама все повторяла:” Давай садись, вот сюда”.

— Как начнет что-то делать, так не остановить. Сидит теребит рукав, волосы, руки, да хоть что. Отодвигаю, держу ее руку. Она опять тянется и по-новому.

Не выдержав мама усадила дочь. Перед ней на столе лежал альбом для рисования, карандаши, акварель, деревянные кубики, палочки.

Леся теребила руками, не желая класть их на колени.

— Ты же умеешь рисовать, давай покажи, как ты рисуешь, буквы напиши, как дома. На, держи карандаш.

— Анна Сергеевна, можете выйти в коридор, я вас приглашу, когда мы закончим.

— Что?

— Вы мешаете мне. У вас особенная девочка.

— Она не особенная, она не говорит.

— Я вас позову, посидите в коридоре. А мы порисуем.

Анна хотела возразить, но женщина встала с кресла и последовала к двери, вытесняя, и она вышла в коридор.

Психиатр закрыла за ней дверь.

— Сложно иногда бывает с родителями, — она села обратно, напротив девочки. Их разделял низкий стол, на котором лежали листки белой бумаги, карандаши торчали из металлического футляра, восковые мелки лежали в маленькой, желтой коробочке. Леся смотрела на них, на цвета, она не видела раньше таких цветов, — Если ты не хочешь сидеть, можешь встать. Походить, успокоится или порисовать. Можешь делать, что хочешь. А я пойду заполнять документы.

Леся выпрыгнула со стула и начала ходить от стены до двери. Кабинет был не большой. Каждый раз поворачиваясь, ее взгляд касался восковых мелков. Краем глаза смотря на женщину. Она была без белого халата, и Леся не понимала, кто это и что они тут делают.

“Она не смотрит на меня. На двери написано было “психиатр”. Кто это. Не смотрит. Хочешь их потрогать. Да. А если она посмотрит. Она же сказала делать, что я хочу. Надоело ходить. Сядь. Куда. Стул. Еще один стул. На них не удобно сидеть. На пол сядь ближе к мелкам”

Леся села на колени, плотно прижав грудь к столу. Разноцветные восковые мелки манили ее. Рука поднялась, потерев нос, и повиснув начала издалека гладить мелки.

— Надумала порисовать? Какой цвет тебе дать? — спросила психиатр, подходя к девочке.

Леся опустила руку и убрала под стол.

— Да, я бы тоже беспокоилась в новом месте. Но как дома ты можешь брать, что угодно, когда угодно.

“Она сказала, что я могу выбрать любой подарок. А если не найдется магазин такой, мы уедем и не купим. Надо написать. В нашем магазине нет таких мелков. Я устала”

Когда женщина опять ушла за стол, девочка дотронулась до мелков. Они были прохладные, гладкие, новые. Она отдернула руку от них.

Обнаружив у себя в руке карандаш, начала писать. Мелким шрифтом в углу листка: “в подарок мелки такие”. Писала она так, как начинает новый лист в тетради. Но без линий и квадратов, текст поплыл вниз.

“Она поймет? Увидит? Должна понять, если она увидела, покажет ей. И все. Я буду рисовать. Что я нарисую. Не знаю.

Лес? Почему лес? Там разноцветные цветы. Она что-то спрашивает. Уходит. Мама пришла. Она сидела в коридоре. Почему. С родителями иногда сложно. Сложно. Мне сложно. И другим сложно. Пришла. Меня опять тащит. Сложно иногда с родителями. Я устала”

— Анна Сергеевна, один час не показатель точной картины, но совершенно понятно, что у Леси аутизм, атипичный аутизм. Под стрессом аутизм усугубляется. Распорядок дня и разговоры…

— Да, я знаю, что она все понимает.

— Как думаете у нее поведение изменилось в какую сторону с детства?

“Аутизм усугубляется. Я нервничаю. Не знаю. Я изменилась. Все слышу. Все понимаю. Она опять рассказывает мою жизнь. Как я себя веду.

Я так себя веду. А другие так себя не ведут. Я не слышу, когда она меня зовет. Не хочу идти. Просто не хочу. Я не понимаю зачем. А она никогда не отстает и продолжает говорить так, как будто я не слышу”

–…Это можно вылечить? Что бы она заговорила?

“Мое поведение — это болезнь? Я такая потому, что болею? Я не говорю потому что не могу говорить. Я не хочу слушать опять про себя. Я же тут. Но я не могу им сказать ничего, как они тогда узнают меня? Как они понимают, что я такая как они говорят?”

–…с речью ничего нельзя сказать, аутизм не набор или отсутствие чего-то. Аутизм скорее совокупность, и очень разная. Похожесть одна — антисоциальное поведение. Мне еще не попалось одних и тех же детей, все разные. Леся может не говорить по многим причинам включая медицинские. Так что только вы как родитель можете взять под контроль жизнь своего ребенка и расширять ее. Учить бытовым вещам, ей дальше жить теперь с этим диагнозом. Помогать. Научить ее жить в мире, где все не как она. Почему вы в специальную школу не отдали ее? Хотя не угадаешь тут, что поможет больше. Она хорошо учится?

“Другие люди живут не так как я, почему я живу так. Кто это выбирает. Можно выбрать другое? Я хочу ходить в школу и учиться там. Там, наверное, хорошо. Хотя помещение школы выглядит не очень. Дети шумные, лучше дома тогда. Я бы хотела с кем-то подружится и придумать Швамбранию. Они узнают, что я не такая и не будут дружить со мной. Но хоть один будет”

–…Не отличница, и не быстрая, но справляется. Пишет коряво. Но в целом четверки. Я помогаю, но стараюсь оставлять все как есть в тетрадях, что бы она сама писала, считала.

— Это правильно. Сейчас у вас инвалидность, но она вам нужна? В школу ее взяли, может в университет пойдет. Работать. Все может быть. А инвалидность может как помочь, так и наоборот. Я могу поставить диагноз, но инвалидность уберу, чтобы у нее было будущее. Понимаете?

— Она также будет дома учиться?

— Ее охотнее будут брать в любые учреждения. Диагноз никуда не денется. Аутизм не лечится. Но это станет просто болезнью, чем она и является. Многие вырастают и приспосабливаются к жизни. Другие нет. Если Леся хорошо учится, пусть и дальше учится. С развитием все в порядке значит, а вот с социальностью нет. Но многие приспосабливаются.

Тихо, практически шепотом смотря на дочку Аня сказала:

— А как она будет жить без меня? — лицо выражало смутное понимание происходящего. Озарение, представления, что жизнь, которую она жила закончится, а ее дочка останется одна.

“Я останусь одна. Когда. Она слишком крепко держит руки. Нога начинает трястись. Напрягается. Все напрягается. Хочу встать.

Встань.

Я не могу. Она держит меня.

Встань.

Я не могу”

— Это тяжело принять. Если обычные дети учатся у родителей автоматически, им не надо каждый день объяснять правила поведения или еще какие-то нормы, то аутистам надо. Их надо вытаскивать из своего мира. Показывать и учить жить целенаправленно, долго и каждый день без перерыва. Объяснить, что Леся остается одна когда-нибудь и она должна уметь ходить в магазин, выполнять бытовые обязанности. Тут не идет речь о том, что она будет жить в социуме, общаться с другими людьми. Этого не будет. Позаботится о себе должна уметь…

Женщина говорила, Леся сидела рядом с мамой на стуле. Трясясь и немного покачивая. Представляя, как она будет рисовать мелками. Цвета наплывали друг на друга, голоса становились растянутые, далекие. Леся смотрела вниз, залипнув в точке, в другом месте.

“Листок она увидела, поняла, можно быть спокойной. Она купит. И у меня будет больше цветов. Не шесть. Маленькая желтая коробочка с бабочкой. Мы встаем? Уходим? Что она делает? Зачем она протягивает мне желтую коробочку? Я не могу взять. Это мой подарок для покупки. Я не могу взять. Это мама должна купить”

— Тебе дарят, возьми.

“Я не могу”

— Спасибо, — сказала мама, беря за дочку подарок.

— С днем рождения, Леся, — сказала психиатр, выпрямляясь, — Не беспокойся, я рада подарить тебе что-то. Ты мне нравишься.

“Если бы она еще раз протянула, я бы взяла.

Шумный автобус. Улицы. Люди. Остановки. Машины. Нечем дышать. Не знание. Страх. Шумный автобус. Улицы. Люди. Остановки. Машины. Нечем дышать. Не знание. Непонимание. Страх. Тянет. Идем домой. Надо в магазин еще. Зачем? За мелками. Тебе уже подарили мелки. Почему? Много людей. Они смотрят на меня. Не хочу, чтобы на меня смотрели. А что теперь мама будет дарить мне? Мы идем домой. Те же улицы. Машины. Гудят, гудят. Шумно. Очень шумно. Я хочу домой. Домой.

Конец ознакомительного фрагмента.