Российский колокол № 4 (48) 2024

Литературно-художественный журнал (2024)

Новый номер журнала «Российский колокол» не совсем обычный. Начинается он с прозы. Но с прозы сатирической и метафорической. Необычное начало призвано заинтересовать читателя, подготовить его к прочтению романа, который будет публиковаться в трёх выпусках. Главные темы номера — поиск правды, любви, обретения себя в этом мире. Не станет исключением и поэзия, открывающая новых самобытных авторов и авторов заслуженных, но с несколько необычной стороны. Критика в этом номере получилась особенно «зубастой», а публицистика — несколько ностальгической. Также читателей ждут интервью о литературе и размышления о том, как воспитать в ребёнке интерес к чтению. Номер получился интересным, ярким — и ждёт своих читателей.

Сатира, юмор

Елена Валужене

О том, как Васька Пырей жил-поживал да добра наживал

1. Как Васька Пырей в больницу ходил

Как-то Васька Пырей захворал-занедужил. В больницу потащился. В три часа утра. Думал, первым в очереди будет, а там народу — море разливанное. Народная змея охватила больницу в три кольца: кто со своими стульями приковылял, кто-то диван притолкал. Сидят-валяются, номерков дожидаются. Мужики самовар раздувают, бабы сахар щипцами ломают, по рядам чашки передают, прихлёбывают. И Ваську напоили.

Но. Открылась больница, народ в двери брызнул, косяки в регистратуру занёс. Все десять номерков за минуту разобрали, двести человек с пустыми руками домой пошли, несолоно хлебавши.

Васька последним в регистратуру попал.

— Дочка, захворал я, занедужил, помоги.

— Я не знаю, как лечить, может, терапевт знает. Иди в 578 532-й кабинет.

Пошёл Васька Пырей в 578 532-й кабинет, до вечера дверь штурмовал, рубаху изодрал, еле на оперативный простор прорубился.

— Дочка, захворал я, занедужил, помоги.

— Я не знаю, как тебя лечить, может, окулист знает. Номерок через три месяца будет. А пока сдай сто анализов, с тебя не убудет. Один анализ бесплатный, девяносто девять анализов сам оплатишь, мошну проветришь. У нас такая экономика! Приходи через три месяца.

Горючими слезами залился Васька, да делать нечего. Мошной тряхнул, сдал девяносто девять и один анализ, пришёл к окулисту через три месяца.

— Добрый человек, помоги Христа ради. Совсем я разнемогся.

— Я не знаю, как тебя лечить, может, венеролог знает. Поезжай в город, к венерологу.

Поехал Васька Пырей к венерологу, пиджак разодрал, но к специалисту попал.

— Отец родной, сделай милость, исцели, болезнь проклятая со свету сживает.

— Маша, кто этого без записи пустил?! Иди, дурень деревенский, через «Госуслуги» ко мне запишись, тогда и приходи. Понимать надо: экономика!

Что такое «Госуслуги»? Добрые люди надоумили. Ноутбук, говорят, купи, Интернет подключи, там свои госуслуги ищи. Но. Продал Васька Пырей трёх коров, ноутбук купил, Интернет подключил, госуслуги забил. Три месяца бдил, номерок венеролога не ухватил.

А болезнь между тем Василия точит днём и ночью. Лежит на печи, еле дышит, ногой не колышет. Обидно умирать здоровым. Пыреева жена головой об стену бьётся, на части рвётся: на глазах вдовой остаётся. В Минздрав жалобу подаёт: мол, мужа моего во цвете лет со свету сживают, в могилу зарывают.

Минздрав сирены включил: подавайте, говорит, сюда этого Пырья. Приходи, говорит, к нам по ОМС лечиться хоть корова, хоть волчица. Да куда там! Ноябрь, лёд по реке пошёл, Вычегда останавливается. Дороги нет. Минздрав репу чешет: надо к Ваське вертолёт за реку посылать, во славу нацпроектов человека от гибели спасать. Погодите, погодите, говорит главный здравоохранитель. Тпр-р-ру! Куда вертолёт?! Давайте считать. Туда час лететь да обратно — час, это ж двести тысяч помножить на два, четыреста тысяч на деревенского мужичка растрынкать. Жизнь-то его бесплатная, помрёт Ефим, да и бог с ним. Экономика! Понимать надо!

А Васькина жена с ума сходит, фершала находит. Вдвоём с фершалом болезного до реки дотолкали, к лодке пенькой привязали. Фершал на носу лодки стоит, шестом льдины от лодки отгоняет, Пыреева жена гребёт-пыхтит, «Дубинушку» напевает. Чуть три раза «титаник» свой не потопили, но до того берега доплыли. В скорую Василия погрузили, в райцентр по ухабам потащили. А в райбольницу их и не пустили. Мужичок, говорят, у вас при смерти, а у нас реанимации нет, экономика же. Везите его в город.

Отвезли Ваську в город. Там, конечно, приняли, в реанимацию положили. Говорят, если б часом позже приехали, помер бы Пырей ваш, вот тогда была бы экономика, эх, вы, фельдшера стоеросовые — дурачины вы, простофили! Где вас только учили!

Ну что. Месяц Василия ремонтировали. Констатировали да мотивировали. Корректировали да реформировали. Заоптимизировали. Вылечили Ваську. Домой отправили Ваську. Сам главврач вышел провожать Ваську. Вот такая великая честь! Встал на крылечке и давай костерить, поносить да крыть. Ах, говорит, ты, пентюх, баламошка деревенская, пень берёзовый, скоблёное рыло. Отчего так долго в больницу не шёл? Себя чуть до смерти не довёл! Знаешь, сколько в реанимации койко-день стоит? С такими как ты нам никогда экономику не построить!

Вот так и сходил наш Васька Пырей в больницу. А нечего болеть! Сам виноват!

2. Как Васька Пырей в Союз писателей вступал

Как-то Васька Пырей на рыбалке задрых, и во сне к нему пришёл стих. Проснулся, на пачке «Беломора» его нацарапал, дома жене под нос сунул: читай, мол, изумляйся. Жена ахнула, в районную газету стих послала.

В районной газете стих одобрили, на последней полосе тиснули, «пиши ещё» сказали. Васька Пырей взыграл духом, застрочил в день по тексту. Косит сено — стихи кропает, сети ставит — рассказ черкает, дрова колет — повесть сочиняет, баню топит — фельетон молотит. Тетрадь испишет — в газету шлёт. Народ газету читает, ничего не понимает, но руки потирает: наконец, говорит, и у нас свой Бродский появился.

Десять тетрадей смог замарать, куда теперь это добро девать? Надо издавать. Жена намекает, в город отправляет. Там Союз писателей есть, гениев в нём не счесть, только тебя не хватает. Рысью вступай, в год по книге издавай. Васька Пырей жмётся, а самому неймётся. Собрался, в город поехал — в писатели поступать.

Но. Приехал Васька в союз. Огляделся. На полках пыль, обои — гниль. Да, может, так и надо? Тут люди музу ищут, им не до пылищи. На Пегасах плывут, перьями по пергаменту скребут, с Олимпа не слезают, смертных не замечают. Большую литературу куют.

Посередине стола восседает сама Змея Горыньевна: платье в цветочек, волосы в пучок, а вокруг все молчок. Правление за столом сидит, Змее в рот глядит. Овечьи хвосты дрожат: все жить хотят. Прибебекивают-примемекивают — корпоративная, значит, солидарность. Змея смрадом дышит, тремя головами трясёт, дымом пышет. Одна голова любовную лирику слагает, вторая голова пейзажную зарисовку излагает, третья голова лирическую миниатюру миру являет.

Змея на пол яд сплюнула, Ваську Пырья обнюхала.

— Кто ты такой, откуда, и как ты смел вторгнуться в наши пенаты?

— Я Васька Пырей, с деревни. Вот принёс свои стихи, рассказы, повесть ещё. Почитайте, может, сборничек какой-нибудь собрать. Или, может, в союз к вам кандидатуру подать…

— Хи-хи-хи, в союз! Ишь чего захотел! Я считаю, это немного рановато, абсолютно неуместно да и практически невозможно. Вы с-со мной соглас-с-сны, друз-з-зья?

— Бе-бе-безусловно! — быстро закивали овцы.

— А про что ты пишешь, Васька Порей? Есть ли у тебя стихи про то, что душа, как птица на ветке, мокнет одиноко под дождём и ты плачешь вместе с ней?

— Чего нет, того нет. Про птичек не пишу. Я как бы больше по философии, ну, там, смыслы разные, подтексты, архетипы, символы, чтобы поэзия была как проза.

— Смыслы — ерунда. В поэзии нужны только прекрасные, светлые, чистые чувства! Нужно писать очень красивые стихи! Братья и сёстры, вы ведь со мной с-с-соглас-с-сны?

— Б-б-бе-безмерно! — толпой заблеяли овцы.

— А вот есть ли у тебя, Васька Порей, лирические миниатюры про красоту великой родной природы?

— Я сам природа, чего о ней писать. Я ритмы ищу, звуки, ассонансы, аллитерации, чтобы проза — как поэзия, чтоб она на подсознательном уровне…

— Как ты сказал? Ананасы? Либиразы? Мы таких слов не знаем. И знать не хотим, не правда ли, коллеги?

— Бе-бе-бесполезно! Бе-е-езобразно! — Овцы спрятались за Змеёй и оттуда зыркали на Ваську красными глазками.

— Ах, Порей, Порей! Ты же ничего в литературе не понимаешь. Вот я тебя сейчас научу, а ты сиди и слушай. Литература должна быть красивой! Кра-си-вой! Ты конспектируешь? Нужно красиво писать о красивом. Чтобы каждый, прочитавший эти великие строчки, сказал: «Боже мой, как красиво!» Нужно писать о том, как красиво в капельке росы отражается заходящее солнце. Нужно красиво описывать, как звонко журчат маленькие ручейки, как красиво поют весенние птицы. Дорогие мои, вы любите писать красивые стихотворения о маленьких речушках своего детства?

— Бе-бе-бе-безумно! — подтвердили овцы.

— Внимай же, деревенщина. Литература — это Эверест! Это Джомолунгма! Не тебе, сивому мерину, пачкать её своими мыслями-смыслами. Только великая красота! Только возвышенные чувства! Наблюдай и замечай полёт бабочки над цветком, жужжание трудолюбивых пчёл, вздохи летнего ветра в плакучих ивах. Вглядывайся в природу и пиши о ней красивые стихи, до глубины души затрагивающие нашего читателя! Прозу не пиши. Кроме Гомера, у нас прозаиков не было, да и не надо. Только стихи! Стихи о любви! Ты должен описывать исключительно глубокие любовные переживания, вещать о том, как ты бежишь по лугу, покрытому цветами, навстречу любимой! И вы собираете, собираете, собираете цветы! — Змея перешла на фальцет и закатила глаза.

— Чушь собачья! — не выдержал Васька. — По лугам не скачу, цветы не топчу. Есть поинтереснее темы кроме жучков ваших, паучков да бабочек. Только, я посмотрю, и без меня хватает цветоводов в литературе. Ну как, пойдёте на луг цветы собирать?

— Бе-бе-бегом бе-е-ежим! — встрепенулись овцы, по цветам крупные специалисты.

— Ах, так! Тогда геть отсюда, вахлак деревенский! — завизжала Змея. — Союза тебе не видать! Книг не издать! Покуда не научишься ты бе-е-е-бе-е-езмолвствовать да фаркоп мой грамотно лизать!

Все три головы огнём пыхнули, обои полыхнули, овцы всполошились, заблажили, как их звать, забыли, через окна прочь припустили. Васька Пырей перекрестился, за дверью затаился. Соли горсть из кармана достал, на пороге раскидал.

— Господи, спаси и сохрани! От нечистой силы убереги! За морем-океаном, за островом Буяном, три года плыть — там тебе жить! Чур меня, чур! — так сказал, на все шесть сторон плевал и в деревню свою умотал. С тех пор Васька Пырей по союзам не ездил. К чёрту!

3. Как Васька Пырей дочь в школу водил

У Васьки Пырея дочь в школу собирается. Жена говорит: вот тебе, Васька сто тыщ, три года по копеечке копила, смотри, чтоб хватило. Васька рот разевает, недоумевает: да на эти деньги нам год жить, не прожить! А всё же не хватило. Рюкзак — десять тысяч, да в рюкзаке пятьдесят тысяч, столько же — одеть да обуть, да учителю букет не забудь. А чтоб сына в школу собрать, пришлось уже кредит брать.

Васька дочь из школы забирает, что на дом задали, никто не знает. Учитель велит в чат вступать, не зевать, там искать. Пырей в чат заходит, ни шиша там не находит.

— Скажите, а что сегодня задали?

— Мамочки, пора подумать о выпускном! Где будем отмечать?

— Какой выпускной во втором классе?

— Какой выпускной, ещё сентябрь!

— Какой выпускной без аниматоров? У меня будет скидка.

— Я думаю, надо в город поехать, в ресторан. А учителю в конце года путёвку в санаторий.

— Марь Иванна, не цыганьте. Мы вам на выпускном букет подарим, уже скинулись.

— Кто-нибудь знает, что задали детям?

— Родители, напоминаю, до конца недели надо зарегистрироваться на ста пятидесяти ресурсах. И «Зум» установить. Будем навсегда в онлайн переходить. Встретимся на вручении аттестатов, через одиннадцать лет!

— И осеннюю икебану не забудьте утром в школу принести.

— А можно про икебану хотя бы в полночь говорить, а не в четыре утра?

— Продаю покрышки. Кому покрышки?

— Ау-у-у! Меня кто-то слышит? Домашка-то сегодня какая?

А узнали задачу, сидят, чуть не плачут. До утра решают: сам Пырей, Пыреева жена, Пыреева мать, Пыреев отец, мать Пыреевой жены, отец Пыреевой жены, Пыреев сват, Пыреева сватья, сестра Пыреевой собаки, крёстная кошки Пыреевой жены — и так по мелочи человек двадцать. Все тут. Отдохнут и дальше задачу грызут. Не разгрызается задача. Звонят в Москву, троюродному брату Пыреевой бабушки со стороны невестки. Помоги задачу школьную решить, на мехмате же учишь, студентов мучишь. Троюродный брат Пыреевой бабушки со стороны невестки, человек опытный, сам задачу не грызёт, на кафедру несёт. Пять профессоров и десять доцентов с трёх сторон задачу грызут, сначала-то ржут, потом ревут, потом Перельмана зовут. Перельман задачу днём и ночью решает, про Пуанкаре даже забывает, но через неделю всё-таки сгрызает. Ваське Пырею решенье высылает. Пыреева дочка задачу в тетрадь пишет, не дышит. А учителька в тетради красной пастой чёрк-перечёрк, двойка за задачу, иди на пересдачу!

Отправляет Васька Пырей дочку на футбольную секцию: провести осанки коррекцию, схуднуть лишнюю комплекцию. Не спеши, Пырей, тренер говорит, такой паразит. Вот заполни сначала десять бланков, двадцать согласий, тридцать разрешений в пятьдесят заведений. Паспорта у всей семьи, справки об отсутствии судимости и наличии недвижимости, метрику прадеда, прапрабабкин аттестат и на Трампа компромат. Вот тогда мы дочку на секцию пустим. А если хочет взять в руки мяч, тогда вообще строгач: вот вам список из тысячи документов, но чтоб кто-то их все собрал, ещё не было прецедентов.

К ЕГЭ готовится второй класс, а по школе гремит завуча бас: «Во втором не начнёшь — своё будущее сольёшь, на паперть пойдёшь, в канаве сгниёшь!» Минимум три репетитора! Тест-тест-тест! А лучше — четыре! Тест про тест, тест-перетест! А у нас их пять! А у вас? Тест «Кем ты будешь со ста баллами ЕГЭ»: а) кассиром в «Пятёрочке», б) уборщицей в поликлинике, в) курьером в «Сбере», г) рабом на галере. Тест «Кем ты будешь с 0 баллов по ЕГЭ»: а) кассиром в «Магните», б) уборщицей в школе, в) курьером на ферме, г) дворником в шаверме. Второй класс семь потов льёт, одиннадцать лет за пятилетку выдаёт! Школа реальной жизни обучает, ведь жизнь-то всегда четыре варианта предлагает: а), бэ), вэ) и гэ). Только угадай! Удачу оседлай! Васька Пырей тот вертеп наблюдает, головой качает, да что он понимает. Это всеобщее среднее образование, а не бардак, а ты, Васька, дурак.

К Ваське Пырею дочка бежит, голос от радости дрожит. Нам, говорит, в школе главное рассказали! А мы-то не знали! План такой: ЕГЭ сдаёшь, сразу в роддом идёшь. Двоих-троих рожаешь, из декретов не вылезаешь, зато граждан воспитаешь. Ура! Поступать не надо! Знаешь, все девочки нашего класса чрезвычайно рады. Учёба? Карьера? Работа? А зачем нам работа? Не наша забота. Говорят, главное — прирост здорового населения для налогообложения общества потребления. Так дочка Пыреева сказала и за тын учебники покидала.

«Чёрт меня подери! Держу пари, мы ребёнка теряем, скоро он будет полностью невменяем, а мы тут молча сидим, одобряем!» — Васька Пырей ус поседевший дерёт, думает ночь напролёт. Куда им с дочкой бежать? Где образование получать? О! Есть одна школа, что традиции сохраняет, на путь истинный наставляет! И в Хогвартс с совой заявление отправляет.

Александр Пономарёв

Читатель

Обозримое будущее, час пик, остановка городского троллейбуса. На остановке вот уж четверть часа томятся, переминаясь с ноги на ногу, скучающие пассажиры. Кто-то меланхолично тычет пальцами в телефон. Другие безуспешно гипнотизируют тяжёлыми взглядами зависшее информационное табло.

— Вечно у нас так, — разочарованно машет рукой мелкий коренастый мужичок с непропорциональной, как у Черномора, бородой, — не слава богу. Недавно целую неделю на Луначарского асфальт переложить не могли. Вчера у метро вообще кабель сгорел. Сейчас опять подлость какая-то, не иначе. Кстати, я тут в честь нашего неамбициозного транспортного хозяйства рифмочку кое-какую смастрячил. Нате-ка послушайте…

Мужичок откидывает растрёпанную бороду за ворот толстовки и, виновато оглядевшись, приступает к декламации своего стихотворного опуса. В ответ его окружение ещё более усердно утыкается в телефоны. За исключением одного странного гражданина с худым управдомовским портфелем под мышкой. Тот, не поддавшись общему настрою, с энтузиазмом внимает поэту, кивая в такт его интонациям.

Черномора наконец разбирает любопытство.

— Мне это только кажется или вам действительно интересно?

— Конечно, интересно. Меня увлекает поэзия. Впрочем, не только поэзия. Я вообще читать люблю.

— Знаем, знаем, как вы любите, — недоверчиво скалится бородач. — Себя читать любимого любите. Все мы любим так читать.

— Почему себя? — недоумённо пожимает плечами гражданин. — Достоевского, Кафку, Гёте. Чехова ещё люблю. Среди современников тоже порой попадаются авторы, достойные внимания.

— А сами вы, надо думать, ну ничегошеньки не пишете? — с плохо скрываемой иронией говорит поэт.

— Даже не пробовал.

— Ма-а-ать честна-а-ая! Так ты что, хочешь сказать, что ты чистокровный непорочный библиофил?

— Пожалуй, библиофил — это громко сказано. Скорее, увлечённый читатель. Но в целом да, ваша характеристика достаточно близко отражает действительность.

— Но ты ведь точно ничего не пишешь? — никак не может поверить своим ушам поэт. — Побожись!

— Ей-богу!

— Братцы, я, кажется, читателя нашёл, — хрипло вырывается у мужичка.

Вся остановка, как по команде, поворачивает головы. По толпе, как рябь по воде, прокатывается вздох.

— Ну наконец-то!

Не проходит минуты, как вокруг читателя собирается целый сонм зевак, даже с остановки, что через дорогу, кто-то подтягивается. Присутствующие как один преданно заглядывают читателю в глаза, самые прыткие пытаются тянуть его за рукав или хотя бы просто дотронуться до объекта своих грёз.

— Разрешите с вами сделать селфи?

— Будьте любезны автограф. На книжечке, если можно, на моей. Благодарному автору от настоящего читателя.

— Позвольте уточнить, сколько страниц вы читаете в течение дня?

— Раз на раз не приходится. Многое зависит от настроения и увлекательности текста.

— А если под настроение?

— Тогда страниц триста, пожалуй, смогу.

— Боже мой, — сладострастно стонет толпа, — целых триста страниц. Вы… вы даже не представляете, кто вы. Вы посланник небес. Ангел света. И что вам особенно нравится читать?

— Если придётся выбирать, то скорее предпочту жизненную классику. Но вообще читаю всё: историческую драму, философскую лирику, научную фантастику…

— А мистику? Как насчёт мистики, уважаемый? Вот тут у меня по случаю небольшой текстик, — суетится возле читателя всклокоченный интеллигент-очкарик лет тридцати, пока его не заслоняет собой крупная женщина с авоськой.

— Да отвали ты со своей чертовщиной. Эдгар По нашёлся тут. Сказано тебе, господин читатель любит за жизнь. То ли дело — мой рассказ «Лето на огороде». Правда, маэстро?

— Хамка, — теряет лицо очкарик.

— Бездарь…

Обстановка вскоре накаляется до того, что возле читателя возникает свалка. Кажется, достаточно небольшой искры — и прольётся первая кровь. Писатели с поэтами, лихо пихая друг друга в бока, простирают к читателю руки с зажатыми в них потрёпанными свитками. Тот едва успевает уворачиваться.

— Постойте, — умоляет он. — Я при всём желании не смогу зараз прочитать вас всех. Ну хорошо, хорошо. Давайте хотя бы в порядке очереди. Организуйтесь как-нибудь между собой.

Наконец по рядам пускают обрывок листа ученической тетради, куда желающие быть прочитанными торопливо заносят свои фамилии.

Творческая встреча между тем продолжается. Читатель едва успевает отвечать на никак не иссякающие вопросы.

— Что вас побудило стать читателем?

— Избыток свободного времени в первую очередь, а ещё нереализованная страсть к знаниям. Я работаю инженером в НИИ.

— Не поделитесь, какие у вас ближайшие творческие, простите, читательские планы?

— Вечером за чашечкой кофе думаю полистать Прилепина.

— А завтра?

— Завтра санитарный день, только газеты и личная переписка.

— Личная переписка? — доносится откуда-то из рядов елейный голос. Через мгновенье перед читателем, просочившись сквозь лес рук, возникает источник звука — похожий на кота мужик с огненными, как золотое руно, кудрями. Лицо его словно искупали в сливочном масле. Ладони прижаты к груди.

— Переписка — это так интригующе. Может, почитаете нам что-нибудь из своего?

— Из эсэмэсок, что ли? — переспрашивает читатель, недоумённо морща лоб.

— Не слушайте его, — раздаются возмущённые голоса в толпе. — А ты помолчал бы уже, убогий. Брысь.

Но рыжий делает вид, что не слышит.

— Именно. Эсэмэски — это в некотором смысле тоже эпистолярный жанр. Концентрированная жизнь, реализм в высшем проявлении. Как поклонникам нам было бы крайне интересно познать масштаб, так сказать, вашей личности, увидеть в вас незамутнённый источник животворящего слова.

Лоб читателя разглаживается, взгляд затуманивается.

— Вы действительно так думаете? Про жанр.

— Уверен. Так же как и в том, что вы в нём классик. И я первый с великим удовольствием вас прочту, а потом, глядишь, и вы меня почитаете. Тоже первым. Ну так как, по рукам?

— Даже не знаю. — На лице читателя отражается борьба противоречий. Оно выражает то смущение, то тщеславие, то растерянность, то азарт. Наконец на нём прочно обосновываются тщеславие и азарт.

— Но раз вы так настаиваете, то вот вам кое-что из свежей переписки. — Читатель выбирает в телефоне своё последнее СМС.

«Маша, зарплату опять задерживают. Буду разбираться. Уточни на всякий случай, что у мамы на ужин?»

— Бесподобно! — вырывается у рыжего.

— Серьёзно? — розовеет читатель.

— Спрашиваете. Но если хотите, чтобы было совершенно, то неплохо было б пару эпитетов добавить. А ещё я бы усилил драматическую составляющую. Вот так как-то: «Дорогая Маша, у нас на работе опять революционная ситуация. Низы не могут видеть, как верхи на них класть с прибором хотели. Паразиты! Иду на баррикады, бороться за наше с тобой светлое будущее. Если вдруг что, то пусть тёща знает, как я ценил её вареники со сметаной». А в целом — да, в целом — шедевр.

— Тогда у меня на ваш суд есть ещё одна вещица из раннего, — читатель начинает лихорадочно ковыряться в телефоне. — Впрочем, погодите, я уже и сам вижу несколько огрехов.

— Это всё, конечно, здорово, но, помнится, вы обещали меня почитать, — растерянно тычет рыжий в невесть откуда взявшуюся в его руках брошюру.

— Обязательно почитаю, потом… на той неделе…

— А на этой — совсем никак?

Но читатель его уже не слышит, он вообще никого и ничего не слышит. Он отошёл в сторонку и, бубня что-то под нос, правит текст в телефоне.

Разочарованная толпа, вздыхая и матерясь, начинает рассасываться.

Первыми от неё отделяются трое крепких парней и с угрожающим видом направляются к рыжему.

— Ты нам, клоун ржавый, того, харэ последних читателей портить. Усёк? В прошлый раз из-за тебя старика букиниста потеряли. Теперь — этого вот задрыгу. Ещё раз такое выкинешь — поколотим. Усёк?

— Да понял я, чего там, — виновато прячет голову в плечи рыжий и с понурым видом бредёт в сторону проезжей части, куда подходит долгожданный троллейбус…

Тело

Ответственный служащий городской Управы Чудаков Иван Павлович проснулся от ощущения, что у него ничего не болит. Такая удивительная метаморфоза произошла с ним, наверное, впервые за последние десять лет. Разлепив веки, он обнаружил, что окружающая обстановка не расплывается перед носом, как настроечная сетка в старом телевизоре «Рекорд», а выглядит вполне себе явственно и свежо. Такой оптический эффект показался Чудакову несколько нетривиальным для его минус двух и «вчерашних дрожжей».

Однако главная странность, по мнению Чудакова, заключалась здесь в том, что вид на спальню ему открывался не как положено, со стороны подушки, а откуда-то сверху, из-под самого потолка. Сейчас Чудаков одновременно видел всё, что его окружало, где бы оно ни находилось, словно поле зрения у него было, несмотря на щёлочки вместо глаз, панорамным, как у козодоя. Прямо под собой Чудаков узнал свою двуспальную кровать из сандалового дерева, на которой, откинув на пол одеяло и смиренно скрестив руки у живота, лежало мужское тело, одетое в цветастые сатиновые труселя наизнанку.

«Видел бы ты себя сейчас со стороны», — пришёл ему на ум излюбленный упрёк жены.

— Ну, вижу, — удовлетворённо хмыкнул Чудаков. — А что? Мужик как мужик. Весьма, кстати, неплох для своих сорока восьми. На Безрукова похож чем-то. Понятно, не без изъянов: брыли на щеках, прыщик вон на носу. А так, в целом, очень даже очень. Бледный вот только какой-то.

По фильмам Чудаков знал, что факт наблюдения человеком себя со стороны будто бы является для последнего не слишком благоприятным прогностическим признаком. Обычно такое возникает, когда… когда…

«Так это что ж значит, — похолодел вдруг Чудаков, — окочурился я, что ли? Инсульт, инфаркт, тромб? Бли-и-ин. Сейчас того и гляди явится жена, и начнётся шухер. Ладно ещё шухер, а как же хоккей? Долгожданный полуфинал в парке Легенд. Надо же, предоплату вчера даже внёс. А костюм из химчистки забрать?..»

Тут тело зевнуло, показав Чудакову все тридцать два ровных зуба, и остервенело почесало пузо.

— Ну и как, извиняюсь, такое понимать? — удивился тот. — Типа живой я, что ли? А почему тогда уши свои вижу? Чёрт знает что в этом доме происходит. Мистика какая-то. Наверное, это всё жена со своими спиритическими сеансами. Говорил же ей. Ладно, а по существу если, что со мной: мерцательный эпителий, кровяное давление, зрительные галлюцинации?

Надо бы вспомнить, чем я таким вечером заправлялся в кафешке у работы. Да вроде бы как всегда всё: устрицы, шпикачки… Грибов не ел. Может, пиво подали несвежее?

— Эй-эй, ты куда? — вскричал Чудаков, увидев, как его тело потянулось своими лапами к комбинашке супруги, заглянувшей пожелать ему доброго утра.

Жена же (ну не самка ли), вместо того чтобы врезать этому борову по его лоснящейся физиономии а-ля Безруков или двинуть коленом в пах, кокетливо засмеялась.

— Ну полно тебе, с утра-то пораньше. Завтрак же стынет…

— Не хлебом единым…

Тело, не обращая внимания на возражения, плотоядно зарычало и, схватив в охапку вяло сопротивлявшуюся супругу Чудакова, притянуло её к себе на кровать. Витая где-то высоко под потолком, Чудаков какое-то время совершенно ошарашенно наблюдал за происходящим, открыв от неожиданности рот: «Вот так ракурс! Не-е-е, ну что они в самом деле себе позволяют. Ух, ни фига себе, как я, оказывается, умею!» Удовлетворив несколько своё любопытство, Чудаков хотел уже было отвернуться, чтобы не видеть по-детски радостного лица жены, как в нём вдруг с новой силой взыграла ревность: «Та-а-ак, значит, жена моя не пойми с кем не пойми чем занимается. А я, вместо того чтобы быть с ней в этот ответственный момент… вишу тут, как солнечный зайчик, на потолке. Ну погоди… сейчас… сейчас. Я… я… задам тебе… вам».

Но, вместо того чтобы реализовать угрозу, он, вспомнив о своём подвешенном положении, заплакал.

Пока Чудаков так убивался, его тело приняло контрастный душ, после чего сожрало хозяйский бифштекс, надело любимый костюм в рубчик и, потрепав за щёчку гладкую и счастливую супругу Чудакова, отправилось в Управу на работу. К нему — Чудакову — на работу. Чудаков, стараясь не терять своего тела из виду, плыл над ним знакомым маршрутом.

«А чего ещё было ждать от неё, от дурочки? — успокаивал себя он дорогой. — Обмишулилась малость, обозналась. Неудивительно. Мы же с ней сколько уж за жизнь не болтали. В последнее время так и вовсе молчим в телефон больше. А с другой стороны, что обсуждать-то? Всё ж и так ясно. С меня, как всегда, зарплата. С неё — сбалансированное меню и секс по выходным. И где ж ей в таком случае отсутствие моё было опознать? Морда-то у гада точь-в-точь как у Безрукова. Другое дело — на работе, там этого хмыря как пить дать разоблачат».

— Так что давай в оба гляди, — зашипел Чудаков на ухо своему «заместителю», угнездившись у него на плече. — У нас мигом раскусят, что ты, зас…анец, — казачок засланный.

Тело, с надетой на ухо гарнитурой от смартфона, не слышало Чудакова, который, не обращая внимания на полный игнор со стороны оппонента, с удовольствием продолжал говорить ему гадости. Чудакову хотелось выговориться.

— На производстве — там ведь как? Должностная инструкция, профессионализм, хватка, — брюзжал он. — Это тебе, брат, не с женой моей на подушках кувыркаться. Вот прикольно-то посмотреть будет, как тебя, дурошлёпа, погаными тряпками оттуда…

Наконец тело вместе с Чудаковым, точно с попугаем на плече, толкнув массивную филёнчатую дверь с табличкой «Начальник управления», ввалилось в свой, то есть чудаковский, кабинет.

— Здрасьте, Иван Павлович, — улыбнулась телу Чудакова секретарша Чудакова, Анечка.

«А теперь — держись. Сейчас ты начнёшь сыпаться, узурпатор», — довольно потёр руки Чудаков.

Тело между тем, воровато оглянувшись, уверенным, привычным движением привлекло секретаршу к себе и с чувством ущипнуло её за одну из многочисленных выдающихся форм.

— Ну Иван… ну Иоаанн Па-авел, — то ли простонала, то ли смущённо хихикнула Анечка, пытаясь снять руку босса со своего бедра.

— Что Иван Павлович?

— В кофе сколько сахара вам? — находчиво спросила она, суетливо поправляя на себе юбку. — Одну, две?

— Как обычно. И какие там вехи у нас на сегодня? — с сожалением выпустив из рук несчастную девушку, «Иоанн-Павел» нагнал на себя официальный вид, вспомнив, что он всё-таки на работе.

— Встреча с общественностью по поводу озеленения парка отдыха, потом заседание в муниципальном собрании…

«Да… да… да… — всей душой задрожал Чудаков, увидев, как суетливо забегали глаза у “нового” начальника. — Так его… так, девочка».

— На заседание заместителя моего пошли, — спокойно и непринуждённо отразило коварный удар тело Чудакова. — Этого… как его там?

— Цыпкин?

— Точно. Цыпкину вечно делать нечего. Давай дальше.

— Чувырлин Пётр Степанович из «Профит-банка» к двум быть обещался, насчёт парковки для руководства хотел поговорить.

— Батюшки, неужели сам Пётр свет Степанович собственной персоной? — расплылось в приторно-елейной улыбке тело. — Чего ждёшь-то, заказывай бегом столик на два в «Живаго».

— А как же общественность?

— К лешему общественность, не видишь, голову некогда поднять? — довольно потерев руки, сказало тело. — Завтра давай сюда свою общественность, а ещё лучше — отмени её совсем. Делать мне больше нечего. А то общественность, видите ли… Ещё что-нибудь?

— Да. Самое главное. Вас директор к себе просил с докладом. Срочно.

— С докладом, говоришь? — нахмурившись, уточнило тело.

Чудаков довольно потёр руки: «Ну вот и всё, гейм овер, как говорится. Тряпками. Ха-ха. Погаными тряпками…»

Блуждающий, недовольный взгляд руководящего тела от внимания секретарши тоже не ускользнул.

— Пожалуйста, Иван Павлович. — Анечка протянула в низком реверансе папку. — Ваш доклад. Петров весь вечер для вас готовил специально.

Тело, щёлкнув удовлетворённо пальцами, взяло папку и, сделав на ходу пару глотков кофе, направилось лёгкой поступью в кабинет главы Управы.

Чудаков проводил его долгим, полным презрения и ненависти взглядом. Ему вдруг стало душно, и он выскочил через закрытое окно на улицу

— Ну когда, когда они наконец поймут, что он — это не я вовсе? — отчаянно воскликнул Чудаков и от расстройства чувств подпрыгнул высоко на дерево.

— А никогда! — услышал он рядом с собой знакомый насмешливый голос.

Чудаков обернулся на звук и увидел прозрачный контур своего директора, который болтался рядом с ним на ветке, словно старый, рваный, выброшенный с балкона целлофановый пакет.

— Вы?

— А чему ты так удивляешься? Я уже второй год тут вишу.

— Где тут?

— Между небом и землёй, а то где ж ещё?

— А там тогда кто? — Чудаков ошарашенно кивнул в сторону окна кабинета, за которым как раз сейчас происходило их с главой совещание. — И потом… вчера же ещё с вами только пиво пили. Вы вполне себе свежо выглядели.

— Э-э-э… — заколыхалась на ветру голова начальника, — это вы вчера не со мной, с телом моим жуировали.

— С каким ещё телом?

— С тем, с которым твоё тело сейчас совещается. Это не мне, а телу моему ты вчера «Жигулёвского» подливал и в задницу целовал тоже его. Неужели так понять сложно? Да-а-а. И за что я тебя только на службе держу, такого недалёкого? За целования, наверное.

— Но всё… всё так естественно и натурально было.

— Хочешь сказать, что у тебя даже ни на секунду не закралось ни малейшего подозрения, что не я это был? — немного обиженно спросил начальник.

— Ни малюсенького. Такой же… козёл, как всегда.

Чудаков не стал утруждать себя подбором выражений, рассудив, что это несвежее привидение ему уже не начальник.

— А о чём вы со мной… с ним то бишь говорили, не помнишь?

По-видимому, на «козла» директор не обиделся… или сделал вид, что не обиделся.

— Ну, это… как всегда, о бабах вроде. А ещё о футболе, там, о геморрое, о бане, потом опять о бабах.

— Это всё?

— На профессиональные темы говорили ещё, — вспомнил Чудаков. — Ну, там, как грамотно распилить остаток годового бюджета на здравоохранение или сколько бабок лучше запросить у АО «Жилстрой» за разрешение на строительство в водоохранной зоне.

— Вот видишь, ни о чём душевном, — удовлетворённо подвёл итог начальник. — Тогда всё понятно. В тело пили, в тело закусывали, о телах болтали. Немудрено было и обознаться. В душу ты мне ж не заглядывал.

— В душу? Ну не зна-а-аю, — задумался Чудаков. — Хотя… по три ж литра на брата взяли. Как по мне, так вполне душевно посидели.

— Душевно? Понимал бы чего, душевный ты наш.

— А что я понимать должен? — нахохлился Чудаков. — Поясните. Если не спешите, как всегда, конечно.

— Чего-чего, а времени у нас с тобой, Ваня, теперь навалом. Поэтому слушай давай сюда. Как смогу — объясню.

Чудаков подплыл поближе к начальнику и по старой привычке преданно уставился ему в глаза.

— От рождения наше «я» состоит из тела и души в пропорции пятьдесят на пятьдесят где-то, — издалека начал директор. — Это навроде заводской настройки, стартовые условия, что типовые для всех. А вот как дальше пойдёт, зависит от нас уже. Кто-то развивает душу и изводит аскезой тело. Взять тех же святых хотя б. Праведники вон к концу жизни чуть ли не бесплотными становятся. Это, значит, один путь. Впрочем, как по мне, чем над собой так издеваться, то лучше и не жить вовсе. Зато если ты живёшь, к примеру, полноценно и с размахом, типа как мы с тобой, ну, там, бабы, бабки, текила, тачки, скачки и всё такое, то происходит обратный процесс. Тело начинает разрастаться, а душа скукоживается.

— Ну и в чём… в чём фокус-то? — от нетерпения фантом Чудакова вытянулся в вопросительный знак.

— Погоди. Со временем тело занимает всё больше объёма и, соответственно, потихоньку вытесняет из себя слегка сморщенную душу. Происходит это, конечно, в течение долгого времени, незаметно для остальных и для тебя самого, до того момента, пока не случится её окончательный отрыв. Собственно, тогда-то ты и оказываешься в одночасье на улице, висящим рядом со мной на дереве.

— И зачем этот отрыв происходит?

— Ну ты совсем, я погляжу, отупел от бестелесности. Потому что душе места в теле не остаётся совсем. Она к тому времени для тела и не значит уже ни хрена. Что есть она, а что её нет. Атавизм. И вот тогда у тела происходит нечто вроде самопроизвольной линьки. Отторгает оно душу на хрен, как змея шкуру сбрасывает.

— Так ведь тело…

— А что тело?

Собеседник Чудакова зевнул. Ему, похоже, наскучил этот разговор. По-видимому, директору уже не впервые приходилось проводить с новичками подобные эзотерические экскурсы.

— Манеры, опыт, повадки, которые ты обретал для него с годами, никуда не деваются, с ним остаются. Вот тело и продолжает свою жизнедеятельность на автомате. Почему бы и нет? Жрёт, пьёт, пукает, зарплату исправно получает. Никто и не замечает, что оно как бы неодушевлённое вовсе. На инстинктах преспокойно держится да на мышечной памяти. И зачем ему, скажи, в таком случае Чудаков со своей мелкой дрянной душонкой? Впрочем, не только ему. Никто вокруг душу твою, как ты, наверное, успел уже заметить, не оплакивает. Никому она не нужна вовсе по факту. Ни твоя не нужна, ни моя. Ни-ко-му. А вот когда тело поистаскается и дуба даст, тогда — ой. Тогда — вселенский траур и пышные поминки.

— И долго так мне сидеть и глазеть на себя со стороны?

— Хороший вопрос. Вот когда телу кирдык наступит, когда прикопают, тогда и того… можно и в путь будет собираться, на судилище, так сказать, ответ держать. Ну или если вдруг чудо какое произойдёт. Кто-нибудь за тебя крепко помолится на этом свете, к примеру. Тогда, может, даже в тело вернёшься. Правда, такое редко бывает. На моей памяти — два раза всего.

Чудаков попытался вспомнить, кто бы мог за него помолиться, и приуныл.

— А до тех пор мы с тобой будем сидеть тут и смотреть, как наши тела в кабинете совещаются, даже отойти от них далеко не сможем, — лениво продолжал объяснять ему диспозицию начальник. — Ну, давай попробуй, денься куда-нибудь. Вот хотя бы к метро за сигаретами сгоняй, — лукаво подмигнул он. — Смотри, как раз троллейбус подошёл.

Чудаков стёк с ветки и захотел было припустить в карьер за транспортным средством, но не смог заставить себя сдвинуться с места. Очертания его поблёкли и растянулись, от носа оторвался протуберанец. Душа Чудакова заныла, затосковала и едва не ушла туда, где должны были находиться его пятки. Однако стоило ему только взлететь обратно к себе, на ветку, и снова увидеть в окне кабинета своё родное тело в любимом пиджаке, как тошнотный ком, стоявший у горла, отступил, и к Чудакову вернулось обыкновенное умиротворение и спокойствие.

— Да ты не расстраивайся уж так, нормально это. — Рассмеявшись, начальник покровительственно похлопал его по тому месту, где должно находиться плечо. — В отличие от тела, душа твоя продолжает нуждаться в нём и после своего изгнания. Срослась она с ним, понимаешь. Ничего, впрочем, удивительного. На него же всю жизнь отпахала.

— И откуда вы всё знаете-то? — недоверчиво осклабился Чудаков, снимая с плеча руку директора. — И про заводские настройки, и про мышечную память? Вы что, бог?

— Знакомый депутат рассказал. Астральный, конечно. Знаешь, вокруг их тут сколько? Охотный Ряд ведь недалеко.

— Да ну на… — удивился Чудаков и огляделся. — А почему тогда я никого не видел?

— Так ты ведь и не присматривался толком, поди…

Вместо ответа Чудаков начал, прищурившись, внимательно смотреть по сторонам и от увиденного обомлел.

— Ишь ты, действительно. Депутаты… настоящие, целая фракция, наверное, не меньше.

— Какая там фракция — корпус в полном составе, за редким исключением, — поправил его начальник.

Впрочем, тут были не только депутаты. Окружавшее Чудакова пространство, докуда только ему хватило взгляда, заполняли размытые силуэты, как чужие, так и знакомые, среди которых время от времени попадались бестелесные образы известных артистов, политиков и даже некоторых священнослужителей. Они сновали вслед за своими телами туда-сюда по магазинам и ресторанам, катались на капотах «бентли» и «мазерати». Некоторые, правда, как Чудаков и директор, сидели на фонарях и ветках напротив окон многочисленных учреждений и, по-вороньи нахохлившись, ждали, когда им выдадут их тела…

Доверительные отношения

«Куда ведёт настоящий мужчина понравившуюся ему женщину на первой их встрече? В ресторан, разумеется. Не в чебуречную же её вести, в конце концов, не в загс, упаси, Господи, и не в свои холостяцкие апартаменты. Впрочем, насчёт апартаментов — это мысль, но туда уже потом, а сначала всё-таки в ресторан».

Так примерно рассуждал Пустохвалов, когда, зажав в одной руке гвоздичку, а другой пытаясь поддержать за локоток свою избранницу, поднимался по крутым ступенькам навстречу неоновой вывеске «Трактиръ». Его спутница — дамочка со строгим лицом и худыми лодыжками — пребывала, по-видимому, не в настроении.

— Простите, но я как-то увереннее себя чувствую, рассчитывая только на свои силы.

Она решительно высвободила руку, окатив кавалера холодным цунами, выплеснувшимся из её глубоких синих глаз.

«Стесняется, — решил Пустохвалов, — нормальных мужиков не видела до меня, похоже».

— Позвольте я вам хоть плащик помогу снять, — угодливо улыбаясь, пролебезил он, когда парочка сдавала вещи в гардероб.

— Это совершенно лишнее, я и сама могу прекрасно с этим справиться.

«А может, и не стесняется вовсе. Просто с характером баба, но ничего — обуздаю, дай срок только, и не такие бастионы брали».

В зале дамочка, не обращая внимания на предупредительно поставленный перед ней стул, демонстративно присела на соседний.

— Только ради бога не надо дуться, — бросила она, заметив гримасу то ли скорби, то ли недоумения на лице кавалера. — Намекать женщине на то, что она не в состоянии сама подвинуть себе стул или снять плащ, — это пошло и бестактно. Это, если хотите, пережиток средневекового кобелиного шовинизма, предрассудок того времени, когда женщинам изо всех человеческих радостей доставались только Kinder, Kueche und Kirche.

— Так вы это, прощу прощения, феминистка, что ли?

— Всего-навсего лишь выступаю за равноправные, доверительные и уважительные отношения между полами. Осуждаете?

— Не так чтобы очень… удивляюсь только. Но всё-таки, согласитесь, женщина — это женщина, а мужчина — это мужчина, так матушкой-природой уж заведено. А вы, бессовестная, все законы природы попрали, в смысле — поухаживать даже за собой не даёте, — кокетливо упрекнул её Пустохвалов. — И как, извините, нам, самцам, теперь обольщать вас прикажете в эпоху цифровой экономики — ни дуэлей тебе, ни мамонтов поблизости, а тут ещё и руку в автобусе подавать не велят.

— Придумаете что-нибудь, на то вы и мужчины, в конце концов.

— В таком случае у меня созрел тост: за умеренную эмансипацию. Или, другими словами, за равенство полов, но… только после свадьбы. Поддержите?

— Возможно, — лукаво прищурилась дамочка, — если, конечно, вы вина мне нальёте.

— С вашего позволения, мадемуазель…

Слово за слово, разговор незаметно перетёк в мирное русло. После второго бокала избранница заметно оттаяла и даже позволила Пустохва-лову положить к ней в тарелку немного запечённой рыбы.

А после третьего тоста доверие между полами было полностью восстановлено. Забывшая про гендерное неравенство эмансипантка смотрела на Пустохвалова влюблёнными глазами, готовая хоть сейчас делегировать ему все необходимые полномочия для доказательства последним своих чувств. Пустохвалов, надо сказать, тоже не терялся: и подкладывал, и наливал, и предупредительно щёлкал зажигалкой.

В десятом часу Пустохвалов махнул официанту рукой, после чего принесли счёт.

Увидев кругленькую цифру, бравый кавалер нахмурился и смачно втянул ноздрями воздух.

— Ух ты, четыре с гаком! Ничего себе так погуляли.

— Я, к вашему сведению, тоже могу поучаствовать, — не растерялась эмансипированная спутница Пустохвалова, перехватив его тяжёлый взгляд.

— Ну, если вы так настаиваете, — пробормотал он. — Разве с вами поспоришь, с эмансипантками.

Рыцарь стремительно терял игривость и расположение духа. На безвольной нижней губе его повисла тлеющая сигарета. Левый глаз, вперившийся в принесённый официантом квиток, слегка подёргивался.

Порывшись у себя в сумочке, женщина с гордостью выложила на стол тысячу рублей:

— Мой вклад, пожалуйста.

— В смысле?

— Ну, доля моя, так сказать…

— Разве это доля, это, скорее, дуля какая-то, честное слово, — покраснел Пустохвалов, поспешно пряча зелёную купюру во внутренний карман твидового пиджака.

— Нет, значит, чтобы в гардеробе дать мужику мужиком себя почувствовать, — глухо бурчал он себе под нос при этом. — Только там мы как бы эмансипе, а когда доходит до серьёзного, так сразу про слабый пол свой вспоминаем.

Спустя мгновенье Пустохвалов уже в полный голос разражался горьким упрёком:

— Нехорошо так поступать, любезная. И, заметьте, дело тут вовсе не в жадности, а в равноправных и уважительных половых отношениях.

— Не понимаю, о чём это вы сейчас, — испуганно поёжилась дамочка.

— А чего тут непонятного? Сам я, положим, пил беленькую по триста рэ за флакон, вам же бокал урожаем две тысячи тринадцатого освежал, целых три раза, кстати. Бордо! А бутылочка, между прочим, на две тысячи целковых тянет, — помахал он перед её носом принесённым счётом.

— Так я вроде бы и не допила её даже.

— При чём тут «допила — не допила», деньги-то за целую бутыль посчитаны. А ещё я ел селёдку под шубой, а вы балычок на шпажках заказать себе изволили, — раздражённо сказал Пустохвалов.

Дамочка, перегнувшись через стол, нащупала зажигалку и судорожно затянулась, зажав сигарету между мелко подрагивающими пальцами.

— Будь по-вашему, посчитайте, как сочтёте справедливым.

— Вот это другой разговор, милочка. Сейчас посчитаю, в общем, слушайте: две котлеты по-киевски, картофель фри, клубничный десерт…

Пустохвалов увлёкся. Попросив у официанта ручку, он с энтузиазмом ударился в вычисления. Через минуту обратная сторона счёта уже пестрела столбиками цифр, чем-то напоминающими собой бухгалтерские проводки.

— Сами понимаете, дело тут не в экономии, а в принципе, — приговаривал он, уткнувшись взглядом в бумагу. — Вопрос… э-э-э… принципиальный, уважительные отношения полов строятся на взаимном их доверии. Плюс ещё две сосиски по-венски. Пардон, сосиски это я съел. Значит, отнимем две сосиски, прибавим салат из авокадо. Не подскажете, сколько будет, если из трёхсот пятидесяти пяти отнять двести сорок восемь?

Наконец необходимые арифметические действия были выполнены.

— Уф, итого с вас ещё тысяча девятьсот восемьдесят пять рублей, — сказал он, смахивая градины пота с раскрасневшегося лица.

В ответ его спутница молча положила перед ним две тысячи и так же молча, не поднимая глаз, встала из-за стола.

Ей было стыдно и мерзко, как будто бы она наступила на неубранную кучу в подъезде. У неё свело от нервного напряжения нижнюю челюсть, а по коже поползли мурашки.

Он тоже чувствовал внутри себя какой-то необъяснимый дискомфорт: «Интересно, а что она ещё, собственно, хотела? У нас равенство полов, не Средневековье какое-нибудь. Хотя, — подумал он, вспомнив свои одинокие холостяцкие апартаменты, — неплохо было бы совершить какой-нибудь благородный поступок, чтобы восстановить пошатнувшийся статус-кво в наших доверительных отношениях».

Пошарив растерянным взглядом по сторонам, Пустохвалов остановился на недопитой бутылке бордо. После чего он наполнил бокал до краёв и блаженно крякнул…

* * *

Через минуту он догнал её в гардеробе:

— Подождите, да подождите вы! Ну что вы, ей-богу, нате вот, примите, — и протянул ей две сотенные и пятнадцать рублей мелочью.

Поймав недоумённый взгляд эмансипантки, Пустохвалов объяснился:

— Допил я бутылку вашу, подумал: не оставлять же добро. Это моя доля с неё. И ещё сдача с ваших двух. Вот теперь мы уж точно в расчёте…

Нарасхват

Несмотря на раннее утро и плохое самочувствие, рядовая пенсионерка Ангелина Степановна несла трудовую вахту на своей маленькой кухне, охая и кряхтя, сновала между плитой и холодильником, выходила к мусоропроводу и на балкон, тяжело переставляя непослушные стопы, обутые в тёплые тапки из овчины. Перед глазами у неё плясали навязчивые серые мухи, а где-то в затылке плескалось килограмма полтора раскалённого свинца.

Артрит, гипертония и диабет — единственные верные спутники пожилой женщины — сегодня как-то особенно напоминали ей о себе.

«Впрочем, это ещё ничего — жива, значит!» — Ангелина Степановна давно уже не расстраивалась по такому заурядному поводу, как хронические болячки, а вместо этого изо всех сил старалась радоваться тем скромным подношениям, которые покамест отпускала ей жизнь.

Сейчас она лепила сырники и, прищурив от удовольствия глаз, представляла, как скоро польёт пышущие жаром сочные лепёшки прошлогодним вареньем из чёрной смородины, а потом, обжигая нёбо, будет запивать их зелёным чаем с терпким ароматом жасмина.

Не успело зачавкать масло в тяжёлой чугунной сковороде, как в квартире пенсионерки раздался телефонный звонок.

— Однако кому бы это я могла понадобиться? — удивилась она. — Притом с утра уже.

Внешний мир не слишком жаловал Ангелину Степановну вниманием. Разве что старинная подруга позвонит на здоровье посетовать да двоюродная сестра ещё вспомнит, когда нужда до пенсии перехватить случится. Больше некому. Дочка с семьёй в Заокеании сколько лет уж демократией наслаждается. По уши в делах да заботах вся. Вот и звонит потому, наверное, редко, да и то чаще ночью. Супруг же, Царствие ему небесное, пять лет, как в Николо-Архангельском обосновался. А тут нате вам: «Странно, кто бы это мог быть?»

— Здравствуйте! — протаранил эфир волевой баритон в ответ на её застенчивое «аллё». — Сегодня мы приготовили для вас шикарную новость. Только для вас и только сегодня. Готовы выслушать? Тогда присядьте и ничему не удивляйтесь, уважаемая Ангелина Степановна.

Баритон теперь был уже не властным, а, напротив, сочился из трубки сладким елеем:

— Ибо мы хотим предложить вам лучшие лекарства со скидкой в целых пять процентов. И всё это, заметьте, в рамках муниципальной программы поддержки инвалидов и пенсионеров…

— Поди ж ты, — обрадовалась Ангелина Степановна, — как кстати. Мне-то всё равно до аптеки надо, коринфара вон последняя упаковка осталась. А тут как-никак скидка. Постойте, постойте, а вы не жулики часом? — насторожилась на всякий случай она.

— Здрасьте вам! — обиделся голос. — Я представляю Фонд «Долголетие», что при городском департаменте социальной защиты. У нас даже рекомендации есть. — Пенсионерка услышала, как на том конце провода зашуршали бумагами. — Вы скажите лучше: хороша ли наша новость?

— Новость, признаюсь, любопытная. Настолько, что я, пожалуй, даже зайду к вам вечерком, точнее, завтра, сегодня не смогу, давление, знаете ли, разгулялось.

— Вот ещё, никаких завтра! Со здоровьем не шутят. Мы сейчас же направим к вам социального работника. Он быстренько всё расскажет и покажет, заодно измерит давление бесплатно, пульс пощупает. Тут же и рассчитаетесь. Забота о старшем поколении — наш священный долг. Да, чуть из головы не вылетело, — спохватился голос, — скидка действует при условии предоплаты и минимальной суммы заказа в десять тысяч рублей. Как говорится, утром — деньги, вечером — стулья.

— Ну хорошо, заходите, — решилась наконец Ангелина Степановна, проверив заначку в вазочке. — Ой, по мобильному звонят. Вам несложно будет попозже набрать, я вам адрес продиктую?

— Пустое, у нас есть.

Повесив трубку, женщина взяла мобильный телефон: «Ишь ты, как я нарасхват сегодня!»

— Слушаю!

— Ангелина Степановна? — обласкало слух пенсионерки юное мелодичное сопрано. Получив утвердительный ответ, сопрано набрало обороты и зачастило скороговоркой: — Мы являемся эксклюзивными представителями вашего районного отделения социального обеспечения. У вас есть минутка?

— Извините, нет, у меня сырники горят.

— Вот и славненько! — послышалось из трубки. — Мы вас надолго не задержим. Ведь когда предлагают современные лекарственные препараты, да ещё с неприлично высокой скидкой, долго раздумывать, согласитесь, не приходится…

— К тому же вы чуток опоздали, — виновато сказала женщина, прижимая телефон к уху сухим плечиком, ибо соответствующая конечность была занята у неё спасением сырников. — Мне только что позвонили представители городского фонда и уже предложили скидку, причём аж в пять процентов.

— Во ско-о-олько? Ну разве это представители? Жульё, ей-богу, — забулькала от возмущения трубка. — Нищего пенсионера на каких-то пять процентов купили. Форменный развод. Другое дело — семь, как у нас! В нашем лице государство реально заботится о своих пенсионерах. Ну как, подходит вам такое предложение?

— Подходит, подходит, — обрадовалась пенсионерка. — А от меня, наверное, документы какие-нибудь нужны, чтобы право на скидку подтвердить?

— Обижаете, Ангелина Степановна. Скажите только, когда вам встретиться удобно?

— В течение дня и подходите, деточка. Кстати, вы мне давление померите?

— Конечно, и пульс проверим, и гланды…

Только Ангелина Степановна хотела продиктовать милой девушке код от подъезда, как снова раздалась трель звонка.

— Ой, простите, мне тут на городской звонят, повисите на линии немного, — сказала Ангелина Степановна и снова сняла трубку городского телефона: «Надо же, день какой суматошный!»

— Гражданка Петрова? — послышался сухой и недовольный голос в динамике. — Это вас из собеса беспокоят. Вам положена единовременная президентская субсидия на оплату лекарств в размере трёхсот рублей. К пенсии, так сказать, прибавка. Чтобы воспользоваться льготой, вам надо будет подойти прежде в наше отделение и заполнить анкету. Приёмные часы с десяти до трёх, если что.

— А можно прислать ко мне социального работника с этими вашими бумагами сегодня? Просто у самой у меня давление с утра, да ещё артрит, будь он неладен…

— Какого работника, уважаемая, вы в своём уме? У нас после оптимизации полтора человека осталось, да и те на полставки. В общем, не наглейте! Ну так на чём мы с вами остановились? — холодно продолжила вещать трубка, когда возмущение чиновницы улеглось. — С собой, значит, надо иметь паспорт, социальную карточку, пенсионное удостоверение, ветеранскую книжку. А ещё справки из поликлиники, из налоговой и с последнего места работы. Кажется, ничего не забыла. Кстати, не торопитесь вы так с бумагами-то, лечитесь лучше, — в голосе собеседницы послышались тёплые нотки. — Всё равно сегодня пенсия ваша уже ушла. Теперь в следующем месяце только начислим, если справки ещё соберёте.

— Куда ушла, почему ушла? — забеспокоилась Ангелина Степановна. — Батюшки, а какое у нас число нынче, не напомните?

— Пятнадцатое с утра было…

— Неужели пятнадцатое уже? — Пенсионерка, недоверчиво качая головой, зашаркала в спальню, где у неё висел отрывной календарь. — И впрямь, надо же как время-то летит. Однако дожила, слава Богу!

Пятнадцатого числа Ангелине Степановне обычно переводили пенсию…

Искусство поздравления

Уютно устроившись за обеденным столиком, облизывая время от времени лоснящиеся, замасленные расстегаем с кроликом губы, начальник отдела информации и печати г-н Смекалов оформлял поздравительную открытку. Поздравление готовилось по случаю грядущего Дня печати — профессионального праздника одного ответственного лица, коему предназначался данный труд.

На лице Смекалова были написаны напряжение вольт эдак в триста и вселенская скорбь, а на открытке — пока лишь только «Уважаемый Анатолий Степанович!..»

К слову, Анатолий Степанович — это директор одного из департаментов того же ведомства, по которому служил сам сочинитель, а точнее, непосредственный руководитель взявшегося за перо чиновника.

Вот уже полчаса, как Смекалов, обняв руками горячую плешь и пританцовывая полными, обутыми в домашние тапочки из овчины ножками, изо всех сил старался придумать поздравительный текст, но дело у него шло из рук вон плохо. Ничего ровным счётом не шло в голову, разве что глухое раздражение щемило висок, но оно, как известно, является слабым катализатором вдохновения.

— Ну чего бы такого сочненького написать этой истрёпанной калоше, — ворчал Смекалов, ковыряя огрызком химического карандаша в ухе, пунцовом от усиленных когнитивных процессов. — Нормальные люди давно уже друг другу эсэмэски шлют, — злился он, — письма электронные отправляют. Этот же индюк облезлый любит, чтобы всё было как во времена оны. Чин чином. Чтоб почтальон обязательно депешу, как материальное свидетельство верноподданных чувств, доставил. Чтобы было, значит, чем на пенсии перед внуками щегольнуть: «Ну-ка, взгляните, детки, какое дед на службе уважение снискал».

Вот и я так думаю, на пенсию ему пора, к внукам. Лет уж десять как пора. А он всё сидит в своём кабинете, точно истукан с острова Пасхи. И, что самое обидное, ведь не дождёшься, когда место мне очистит. Порой даже кажется, что меня самого на пенсию раньше определят.

«А вот это уже, что называется, идея!»

И он, смочив слюной карандаш, ровным почерком вывел: «Желаю вам оставаться ещё долгая-долгая лета на руководстве нашим департаментом!»

— Сам же как будто и не видит, что кислород всем перекрыл, — продолжил раздражаться Смекалов. — Впрочем, о чём это я, конечно же, видит и чувствует глубокое удовлетворение. Дураку же ясно, что не уйдёт он по-хорошему, если только не окочурится ненароком. Одна только, прости, Господи, надежда, в общем и осталась. Ух ты, опять неплохая мысль! Ишь ты как процесс пошёл, однако.

И он, пока не запамятовал, торопливо написал: «Желаю вам богатырского здоровья и кавказского долголетия».

Потом он, уже совсем разойдясь, пожелал начальнику новых трудовых свершений, материальных (куда ж без них) благ и даже (на всякий случай) побед на любовном фронте…

Наконец чиновник оглядел критическим взглядом свои письмена и остался недоволен. Текст показался ему куцым, невыразительным и, что самое ужасное, не исполненным должного почтения.

— Ты, брат, давай уже, что ли, напрягись. Постарайся ещё что-нибудь такое-этакое закрутить. А то сам ещё надуется не дай бог и устроит тебе «счастливые времена» на остаток дней. С таким-то сволочным нравом, как у него, ему это раз плюнуть будет. Только и умеет, что гнобить и мытарить, мытарить и гнобить. Впрочем, в этом, собственно, и заключается весь стиль его недалёкого руководства.

После чего Смекалов потёр виски и дописал: «С неподдельным уважением к вашему незаурядному управленческому таланту и искренним восхищением высокими человеческими качествами».

— Всё, пожалуй, сейчас именно то, что доктор прописал. Такое поздравление и министру отправить незазорно. Пилотаж!

От благостных мыслей его оторвал настойчивый звонок в дверь. Звонил курьер. «Поздравительная открытка? Интересно, от кого она могла бы быть?»

Смекалов взял со стола ножичек и осторожно вскрыл доставленный конверт. Нельзя сказать, что содержимое конверта сильно его удивило.

— Ну так кто ж ещё, если не Мудров. Десять лет как-никак работает у меня заместителем. Отметиться, значит, решил, шельма. Ну-кось, посмотрим, на что ты там сподобился, — пробормотал польщённый Смекалов и надел очки.

«…От души поздравляю вас с нашим общим праздником — Днём печати. Искренне желаю крепкого здоровья, профессионального долголетия, а также побед на любовном фронте. Горд и счастлив работать с таким грамотным руководителем и замечательным человеком…»

Ольга Жигалова

Ходют Марфы по роялям

Рояль стоял в кустах. Хотя ему совершенно не подобало там находиться. Марфа, нынешняя хозяйка рояля, пристроила его сюда из-за нехватки места в дворницкой. Потаённая мечта Марфы — приобщиться к культуре и аристократизму тех, на кого она всю жизнь горбатилась, — сподвигла её уволочь инструмент из полупустой квартиры (хозяева, прихватив только самое необходимое, подались за границу) сначала к себе в комнатушку, а потом во двор, в укромные кусты, где небольшой навес мог защитить его от дождя. «К зиме снова домой заберу, места, правда, с воробьиный носок — ну да ничего, потеснимся», — думала Марфа.

Вечерами она пробиралась к роялю, ставила перед ним дощатый ящик, открывала крышку и корявыми, предварительно тщательно вытертыми пальцами блаженно давила на клавиши. Рояль простуженно вздыхал: постанывали бемоли, поругивались диезы, но звуки завораживали, манили в неведомый, чарующий мир музыки. Глаза Марфы слезились, она была как бы и не она вовсе, а изящная барышня, и рядом с ней стоял, слегка облокотившись на рояль, бравый поручик. Его образ был накрепко запечатлён в её памяти: ещё бы, дочка-то — вылитый папаня получилась, ни дать ни взять — половина благородных кровей на личике ангельском выписана. И не жалела Марфа никогда, что приглянулись они с первого раза друг другу. Ночью постучался, она дверь и открыла. Не устояла. Потом, правда, когда всё обнаружилось, выставила её хозяйка на улицу, не пожалела (поручик-то для её дочери приваживался, а тут такое).

Как сейчас помнит Марфа тот вечер: дождь по щекам злобной плёткой хлещет (слёз-то и не разглядеть), ветер жухлые листья по двору гоняет. И она, Марфа. Сидит мокрым комочком на лавке. Тощий узелок рядом. Никому нет дела. А вот Софья Александровна остановилась. Присела. Расспросила. Взяла за руку и повела. В тепло и сытость. В жизнь. С работой помогла: помощник дворника — не бог весть что вроде, а пристроена. Дом приличный, работы немного, да и дочь, которую аккурат тогда в срок родила, рядом, под присмотром. Чего ещё желать? А люди в доме жили сплошь культурные да обходительные, всегда: «Здравствуй, Марфа! Дочка как, растёт?» Гостинцы ей подсовывали. Порой и платьюшки-пальтишки перепадали: чудные такие, нарядные, а уж как они Полюшке шли — любо-дорого смотреть: ангелочек, а не девочка. А Софьясанна, как дочка подросла маленько, нотам её научила: способности у Полины обнаружились (от поручика-папаши, видно) к музыке. Вот с тех пор Марфа и начала мечтать о лучшей доле для дочери. Вона как Софьясанна живёт: в роскоши да в довольстве. Выучит Полюшку на фортепьянах играть, сразу жених подходящий появится, и заживут они в холе и достатке. Софья — санна-то в частной музыкальной школе тогда преподавала, а муж её из попечителей той школы оказался. Полюшку туда и пристроили. Образование дали. И как славно получилось, что успели: муж-то Софьисанны не пережил (царствие ему небесное!) революционных перемен, да и саму её вскоре оттуда попёрли. Ну а Полюшка научилась-таки играть так, что люди заслушивались. Поэтому-то, обнаружив в одной из заброшенных квартир рояль, Марфа своевременно его экспроприировала. А что? Если заводы-фабрики можно, то уж старый, покинутый рояль — сам бог велел. Марфа вздыхала: кабы переложить на музыку её жизнь — невесёлая получилась бы мелодия. Да и нынче времена пошли неспокойные. Революция эта непонятная: с одной стороны, таким как она на руку, а с другой — как была дворничихой, так и помрёт, не дождавшись лучшей доли. А Полине уже семнадцать. Невеста. И ни жениха, ни покровителя на горизонте. Болтается между пролетариатом и интеллигенцией. Одни не по нраву, другим не глянется.

Музыка где-то в глубинах очерствевшей души Марфы, сострадая ей, всхлипывала. Вместе с ней поскуливала и Марфа.

Однако неисповедимы пути Господни. Никто не знает, как в одночасье повернётся твоя судьба: может покорёжить, а может и ангелов ниспослать, которые новую страничку жизни откроют. Лучшую, что не ждала да не угадывала.

Вот и к Марфе спустились такие в лице веснушчатой комсомолки в тужурке, залепленной широким ремнём на осиной талии, и выглядывающего из-под её кожаной подмышки малорослого корявого мужичонки на кавалеристских ногах.

— Как ты относишься к революционным переменам, м-м-м… — Мужичок заглянул в бумаги и прошелестел: — Марфа Никитишна?..

— Товарищ Марфа, — звонко обратилась к ней девчушка.

От недопонимания и неожиданности вопроса Марфу одолела икота.

— И-и-ик, хорошо отношусь, и-и-ик… Приветствую.

— Ты, товарищ Марфа, пролетарской жилки и должна помочь революции укрепить свои завоевания, поэтому решено ввести тебя в новое домоуправление жильцов нашего дома.

Комсомолка шмыгнула было хлюпающим носом, но, осознавая важность момента, утираться рукавом не стала.

Марфа нерешительно запротестовала:

— Да я не жилец, я в дворницкой…

— Вселим тебя в квартиру Стародубцева. Будем вместе заниматься уплотнением, подселением, другими важными вопросами. Покажешь себя — глядишь, и председателем домкома станешь.

Марфа почувствовала, как метла словно приросла к её рукам. А под дворницкой робой стало так жарко, будто на дворе не поздняя осень, а лето. Залепившимися губами-варениками она с трудом выдавила:

— А эту куда же? — приподняла метлу. — Кто ж за меня работать будет?

— Несознательность проявляешь, товарищ Марфа. — Комсомолка порозовела. — Пролетариат — движущая сила, если не мы, то кто? На всё надо находить время. Ну а ежели что, приходи — поможем.

Так и стала Марфа сначала бочком, а потом и по-хозяйски (полномочный представитель домоуправления — это вам не баран начхал) ходить по квартирам. Примечала, прикидывала, подселяла, уплотняла. Софьюсанну пожалела: отстояла ей две комнатушки. А когда НЭП начался, смекнула: стала предлагать «бывшим» помочь продать или обменять вещи (им-то непривычно, а кому и стыдно простаивать на рынке часами). А сама те вещички припрятывала. Готовилась. Копейками откупалась (больше теперича и не дают). И наконец развернула-таки свою комиссионку, поднялась, всем на удивление. А Полюшка тем временем уроки частные давать стала. Музыке учила. Вот и дала между делом поэту одному (фу-ты ну-ты, что за дело такое — поэт?). Но не урок, а своё сердечко глупое. Ну да ладно, Марфа сама втайне желала сродниться с интеллигенцией. Поначалу, знамо дело, выяснила, что квартирка от родителей у того имеется, да и барахлишко кое-какое осталось. Поприжала, конечно, чуток — не без этого. Но поженила. Наведываться, понятно, приходилось почитай каждый день — а то как же? В узде таких держать надо, а у Полюшки жилка не та. Не рабоче-крестьянская. Да и хитрости никакой: вся на виду. Экая жалость была смотреть на них: воркуют, а в буфете — не одна уже мышь, поди, придушилась. Полюшка-то не хозяйка. Всё в эмпиреях ихних витает, да и зять — там же. Одним словом, богема. Марфе хотелось выругаться. Сочно. Конкретно. По-пролетарски. Однако сдерживалась. Приносила то щец, то котлетки, да и деньжат подкидывала. Так и жили.

Ну а рояль из кустов Марфа к себе в комиссионку приволокла — благо рядом, прямо в их же доме, на первом этаже, квартирку перекроила. Оформила на Игната, бывшего главного дворника, что над ней столько лет стоял, а нынче поднялся (в милиции участковым служит — куда выше?). Делилась, конечно, — что за вопрос? А рояль, хоть и пошарпанный, пусть стоит.

Марфа прошлась по магазину, с удовлетворением оглядывая своё хозяйство. Наконец-то сбылось всё, о чём мечтала: и она — из дворницкой в председатели домкома да во владелицы комиссионки, и дочь пристроена. Переставляя «прихватизированные» безделушки, подумала, что к Софьесанне наведаться бы не мешало: прикупить чего. Мелодичной трелью задребезжал входной колокольчик.

Марфа моментально оценила вошедших: из тех, кто ни тебе заработать, ни продать выгодно. Вещи из их домов обычно вытекали рекой, превращаясь в молоко, пшено и картофель. Значит, можно взять задёшево. «Бывшие» же в нерешительности замялись на пороге, ослеплённые пестротой и безвкусицей Марфиного наряда.

— Чего изволите? — Некое подобие шляпки, напоминавшей потасканную курицу с вырванными перьями, отвесило им лёгкий полупоклон.

— Да вот, фамильная реликвия, — нерешительно произнесла та, которая посмелее.

— Ну, покажите вашу реликвию.

Женщины переглянулись.

— Выкладывайте, говорю. Что застыли статуями, не икона, поди. Хозяйка я. — Марфа горделиво откинула остатки вуальки. Курица на голове приосанилась.

— Вот щипчики для сахара. Серебро. Эмалью инкрустировано.

— Маловаты что-то. Да ими и не поколешь!

— Это не для колки, из сахарницы брать.

— Да видала я, не учите. Но цена им и в базарный день невелика.

— Сколько дадите?

Марфа бросила на прилавок несколько монет.

— Больше не дам.

Женщины вздохнули.

— Мы согласны.

Молча взяв деньги, они удалились. Марфа же выложила щипцы на витрину, обозначив тройную цену. «А кичливости — невпроворот! — с неприязнью подумала она и подытожила: — Ничего, скоро мы спесь с этих инкрус… инкус… (тьфу ты, не выговоришь!) собьём». И вновь распушилась на звук колокольчика.

Софья Александровна молча провела Марфу на кухню. Чуждый аромат витал в воздухе. Марфа по-свойски села и, не спрашивая разрешения, плеснула себе кофе. По скатерти коричневой жижей расползлись рваные взбухающие рубцы.

— А вы что же, Софьясанна, не присядете? Допрежь того не брезговали. — Она пытливо посмотрела на бывшую хозяйку.

Софья Александровна, укутавшись в воздушную шаль, вздохнув, присела.

— Шалька-то ваша никчёмная совсем, непригодна от холода-то. И чего вы в неё вворачиваетесь? — начала разговор Марфа. — Может, тёплую вам принесть? Вы только скажите, по старой памяти расстараюсь.

Разговор не клеился. Марфа, оттопырив толстый мизинец, с при-хлюпыванием втягивала в себя из крошечной чашки горячий кофий (чёрт бы побрал этих бывших, ведь дрянь несусветная!). Однако силилась соответствовать благородным манерам хозяйки. Изнутри же просто захлёбывалась ядом: «Ишь ты, какая: обнищала, распродала, почитай, всё, а гонор остался. Противно ей со мной чаёвничать, а виду не показывает. А чем я хуже? Наше сейчас время. Хватит. Были уже ничем. А станем всем. И из сервизов ихних будем кушать, и в кринолинах ходить, и на роялях играть».

Софья же Александровна, глядя на разодетую, в рюшах Марфу, напоминавшую ей дачную самоварную бабу, печально думала: «И это — будущее России? Да хоть тысячу лет будет водить Моисей по пустыне таких марф — генофонд не улучшится».

— Голубушка, — вежливо выдержав ещё два прихлюпа, спросила она Марфу, — могу я поинтересоваться целью вашего визита?

Марфа по-хозяйски откинулась на стуле, предварительно вытерев запотевшие руки о скатерть. Тонкая бровь Софьи Александровны приподнялась в лёгком изломе и опустилась на место.

— Я, глубоко… важаемая Софьясанна, комиссионку держу. Слыхали, наверное. А у вас вещичек ненужных — не счесть. Оптом могу скупить — всё равно проедите. Вот серебра столового уже не вижу, глядишь, и до хрусталя дойдёт. А я всё за хорошие деньги приму.

Взгляд Софьи Александровны сквозил мимо Марфы в прошлое. Ничего не осталось в этой хваткой бабище от отчаявшейся беременной, которую она по доброте душевной приютила. А теперь та мнит себя ровней. Да, их время. Что стало с Россией? Словно причудливое лоскутное одеяло из клочьев смешавшихся сословий, чуждых культур и неясных ориентиров. И сплошь марфы: хваткие, наглые, невежественные.

— Софьясанна, вы тут невзначай Богу душу не отдали? Взгляд-то какой стеклянный. — Марфа склонилась над ней, обдав запахом застоявшейся пролетарской столовки. — Ну, вы тут решайте, а я завтра тогда загляну, отдохните покуда. — И ретировалась подальше от греха, заприметив мимоходом: «Совсем плоха Софьясанна, туго соображать стала, да и взгляд… Не ровён час, падучая».

Громоподобные раскаты опостылевшего голоса тёщи закупоривали уши. Марфа, упёршись руками в исполинские бока, достойные внимания пролетарского скульптора, смотрела на зятя как солдат на обречённую вошь.

— И чего же, тебе, болезный, неймётся? В третий раз пристраиваю на доходное место, а ты, немощь интеллигентская, никак не приноровишься? С тебя требовалось-то: ящик поднять, донести, поставить. А ты?

— Не моё это, Марфа Никитична.

— А что твоё? Стишки сомнительные клепать? Дождёшься — загребут как чуждый элемент.

Марфа схватила со стола тетрадку:

— Вот здесь ты на что намекаешь, паршивец:

«Все за лопаты! Все за свободу!

А кто упрётся — тому расстрел»?

— Это не я, это Гиппиус, — сдавленно застонал зять.

Марфа шарахнула жилистым кулаком по столу. В серванте жалобно возроптали серебро и хрусталь.

— Я с вами не из одной печи хлеб едала. По мне что Хипиусы, что какая другая тля недобитая — всё одно: враги народа.

— Боже, ваше невежество ужасает. — Субтильный зять воздел было руки к семейной реликвии, но взгляд наткнулся на шляпки гвоздей.

— Куда вы дели Матерь Божью? Неужели снесли в свою комиссионку? — ахнул он. И осел подломленной берёзкой.

— Ах ты, говна какая: иконку пожалел! Люди добрые, держите меня, а то ща как запендюрю — ведь руки чешутся. — Двинулась Марфа на поверженного зятя.

Тот, отползая от неотвратимо наступающей на него тёщи, нащупал на полу упавшую со стола вилку и заслонился ею, как щитом.

— Мама, — возопил зять, — ради Полюшки не сокрушайте нашего несокрушимого счастья, не губите свою загубленную революционно-большевистскую душу!

Марфа притормозила. Задумалась. Выматерилась. Села на стул и уже спокойно произнесла:

— Вот завернул, гадёныш. Сразу и не сообразишь, что сказать хотел. Серебро-то положи, оно же и ткнуть может. Нужно оно тебе как в Петровки варежки, — с усмешкой покосилась она на нелепое оружие в руках зятя.

Вошла Полина.

— Вы уже позавтракали? А я крендельки с пылу с жару принесла.

Присмотрелась. Сникла.

— Мама, у вас опять идейные разногласия?

— Да какие-такие разногласия, всё по-благородному. — Мать подошла к зятю и, стряхнув с него пылинки былого сражения, по-родственному похлопала по плечу.

— Живи пока. А на работе завтра чтоб верняком был, — и обратилась к дочери: — Пошла я, Полюшка, делов много накопилось. А вы кушайте свои крендельки, кушайте.

Полина, проводив мать, с тревогой посмотрела на мужа. Евгений вскочил. Забегал по комнате.

— Полина, умоляю, — он был в отчаянии, — усмири её. Это ни в какие ворота не лезет!

— Я же просила тебя быть повежливее. — Гримаса отчаяния перекосила лицо жены. — Мать нам добра желает.

— Господи, пошли мне терпенья. Это я-то невежлив? — возмутился Евгений. — Она меня топчет. Унижает как личность. Подавляет.

Лицо Евгения заалело, в своём праведном гневе он был необычайно красив и беззащитен. Полина с восхищением смотрела на мужа: ей было неважно, что он говорит, слова были лишь фоном для её всепоглощающей и преданной любви.

— Она полагает, что революция делалась для таких как она, и считает себя вправе помыкать и указывать, как жить и что делать.

— Евгений, она столько в меня вложила. — По бледным щекам жены пролегли солёные бороздки.

Муж мгновенно сник.

— Успокойся, Полюшка, я не со зла: все нервы она мне вымотала. Просто не могу никак понять, как это ты, моя вишенка, так далеко от этого яблока упала…

Всё шло своим чередом, пока по непонятной для Марфы причине не стали сворачивать НЭП. Как сказал один из жильцов, стуча по дворовому столу костяшками домино:

— Душат, сволочи, спасу нет, очевидно, что конфисковывать начнут, бюрократы чёртовы!

— Правильно душат! Неча нашу кровушку жрать! Не всё коту Масленица, будет и Великий пост, — отреагировал один из пролетариев.

— Что, завидки берут? — подколол первый. — Коммэрция — это тебе не лысину мхом выкладывать да экспроприировать что ни попадя.

— А я тебе ща на деле покажу, кто кому выкладывает! — Пролетарий, опрокинув стол, ринулся на защитника НЭПа.

Тихо стоящая в стороне Марфа по старой привычке вытащила из кармана свисток.

— Милиция, убивают! — истошно завопила она.

Мужики разбежались. Марфа же заволновалась: не было бы беды. И вправду, слыхала, что всё под корень изымать начали. Неужели и до неё дойти может? Но она же «пролетарская жилка», как говорила та, сопливая, что в кожанке. Однако соломку подстелить стоит: не мешало бы к Игнату сходить, уж он-то наверняка всё знает.

Заурядный будничный день в комиссионке был надломлен сдавленным возгласом вбежавшей дочери:

— Мама, зачем? Зачем ты написала донос на Евгения?

Марфа приосанилась:

— Это не донос, это сигнал. Пусть поприжмут, чтобы не клепал что ни попадя.

— Поприжали уже. Забрали сегодня.

Посетителей ровно шквалистым ветром сдуло. Марфа повернулась к дочери:

— Что застыла соляным столпом? Ну посадили. На время. Поучат уму-разуму и выпустят. Кому он нужон со своими стишками?

— У нас литературу нашли. Запрещённую.

— Что? Какую-такую запрещённую? — Марфа растерялась. — А какого лешего…

Дочь обречённо разрыдалась.

Первый раз в жизни Марфа не знала, что делать. Муж Полюшки как «чуждый элемент» оказался за решёткой, и не было никакой надежды на то, что он выйдет оттуда живым. Полюшка слегла, страдая от своей никчёмности и бессилия. Марфа просиживала около неё ночами, тупо уставившись в темноту. Она потерялась во времени. Что-то в ней надломилось. Не было больше веры. Ни во что. И сил больше не было.

В окно чёрной птицей вломился крик соседки:

— Марфа, ну Марфа же! Слушай сюда!

Марфа нехотя подошла к распахнутому окну.

— Беги в свою комиссионку. Игнат сказал, что завтра прийти могут! Заберут всё как пить дать, спасай имущество!

Хрупкое зимнее утро было расколото жалобной разноголосицей. Марфа размазывала по лицу слёзы и сопли, запивая их самогоном, и монотонно дубасила заскорузлыми пальцами по гладким клавишам рояля. Вот и вымостила она саморучно дорогу в ад себе и дочери. А всё благими намерениями. Недостаточно, оказывается, для счастья — научить дочь играть на фортепьянах. Хотелось как лучше, а получилось как водится: зять — немощь интеллигентская (отмордасить бы его, недоумка, за антисоветчину), дочь — дура бесхребетная (ни материнской хватки, ни пролетарского упорства) и рояль пресловутый (будь он проклят). Кругом облапошили, обмишулили, обдурили. Сначала с революцией, а потом и с НЭПом. Только-только на ноги подниматься стала, развернулась — конфисковать всё хотят «товаришчи» бывшие. Роток-то у них — с арку Зимнего, всё заглотнёт, а нам и кусочком подавиться можно. И что теперь? Опять в дворницкую? Ни за что!

Оскалившаяся белая пасть рояля неотвратимо наступала, обретая очертания уродливого монстра. Марфа хлестанула мосластым кулаком по холодной глади клавиш. Те упруго засопротивлялись.

— Ишь ты, не нравится, — съехидничала она. — А кто мне жизнь сломал, подлюка?

Марфа рассвирепела. Схватив топор, она шарахнула своего идола, вымещая на нём боль и обиду за всю свою несложившуюся жизнь. Заметалось в изгибе и упало, надломившись, распростёртое крыло рояля. В бессильном негодовании захлебнулась, выхлестнув жуткую какофонию, перламутровая клавиатура. Пот заливал лицо. Глаза щипало. Марфа, чертыхаясь, невольно слизывала эту солёную вонючую жидкость с губ. Затем чиркнула спичкой. Неистовой вспышкой охнуло пространство. Израненным зверем в заплясавшем пламени застонал рояль. Запах гари заполнил комнату. В бессилии перешли на мат диезы, зашлись в жалобном стенании бемоли. Марфа, не удержавшись, кулём завалилась к педалям и, сложив корявую дулю, на верхнем «до» исступлённо выкрикнула:

— Вот вам, выкусите, ничего не получите!

Выбежавшие на улицу люди с ужасом взирали на охватившее дом пламя. Пожарные, пытаясь укротить огонь, грязно чертыхались. А зеваки, пристроившиеся неподалёку, судачили:

— Это ж сколько добра-то там…

— Так сама, говорят, и подпалила.

— Верно мне бабка сказывала: чужое добро в масть не ляжет…