Моя панацея

Лина Манило, 2020

Мой муж решил кинуть на деньги своего начальника и исчезнуть. Вот только меня забыл об этом предупредить, и теперь я стала заложницей опасного и влиятельного человека, который мной одержим. Максим Пожарский – сложный мужчина. С ворохом тайн и грехов. И я бы сбежала от него, но его маленький сын назвал меня мамой, и теперь смогу ли я сбежать из плена? Содержит нецензурную брань.

Глава 11 Инга

Ярик начинает клевать носом. Трёт глазки, убеждает меня, что он уже совсем взрослый и спокойно может не спать всю ночь. Только меня этим не проймёшь. Пусть я ему не мать, но прекрасно понимаю: Ярику нужно отдыхать. Он и так весь светится, прозрачный.

— Пойдём, дружочек, в кровать, — глажу Ярика по голове, а он тянет ко мне руки. — Отнести тебя?

Угадала его посыл, потому что он сразу начинает нетерпеливо ёрзать и активно кивать. Ну что ж, он не очень тяжёлый, донесу. Лишь бы не запутаться в чужом доме и не свалиться с лестницы.

— Только крепче держись.

Ярик слушается, и уже у лестницы кладёт голову мне не плечо. Тычется носом, дышать боится и молчит. Только вздыхает тяжело и грустно как-то. Интересно, что успел пережить за свою короткую жизнь этот малыш? И куда всё-таки делась его мама? Умерла? Или бросила? А может быть, Максим отнял у бедной женщины ребёнка, вот и молчит о ней, только сказки для Ярика выдумывает? Об этом думать не хочется, потому что это уже запредельная жестокость.

Может быть, Максим прав, и я действительно слишком наивная и добрая? Но совсем плохо думать о людях не люблю. Да-да, я дура. Доверчивая. Наивная идиотка. Что с меня взять?

Со всем этим мысленным бардаком я преодолеваю последнюю ступеньку, сворачиваю к комнате Ярика и кое-как открываю дверь. Машинально бросаю взгляд на смешные настенные часы в форме уточки. Они слабо светятся в полумраке, рассеивают мягкий голубой оттенок вокруг, и я замечаю время. Три часа ночи. Или утра? А Максима так и нет. И информации о Павлике тоже.

Господи, что там вообще случилось? Нервничаю, но изо всех сил изображаю хорошее настроение. Ради ребёнка — его мне расстраивать не хочется.

— Вот так, милый, — кладу Ярика на кровать, накрываю одеялом до самого подбородка, а он удобнее устраивается в своём коконе.

— Полежи со мной, — сонно лепечет, а я осматриваю себя. На мне обычная и не очень чистая одежда, но Ярик так трогательно смотрит на меня, что не могу устоять.

Тем более, если Максим зачем-то прогнал Наталью, то ребёнок может снова проснуться и опять уйти путешествовать. Ладно, дождусь, пока уснёт и тогда уже уйду. Хотя бы в кухне побуду, подожду Максима.

Нахожу на пуфике рядом с кроватью сложенный в несколько слоёв плед. Расправляю его, Ярик смеётся, глядя на меня, хлопает в ладоши. Ему весело, он радуется, а я нахожу в себе силы улыбнуться. Ярику очень просто улыбаться. Раскладываю плед рядом с ним, не желая пачкать постель, и укладываюсь сверху. Ярик тут же подползает, что тот червячок, к моему боку. Прислоняется всем тельцем, а я глажу его по спине. Какую-то ерунду приговариваю, убаюкиваю в силу своих возможностей.

Если к детям относиться хорошо, они же это чувствуют, верно?

— Папа обещал, что ты обязательно вернёшься. Папа хороший, он всегда правду говорит.

Вздыхаю и жмурюсь. Хорошо, что в темноте не видно моего лица. А Ярик всё рассказывает, какой необыкновенный у него папа, и как он верил, что мы обязательно скоро будем все вместе. Ждал. Просил добрую фею и загадывал желания в письмах к Деду Морозу.

Мне снова приходится пообещать, что я никуда не денусь. И только тогда Ярик засыпает. Неожиданно крепко, а я ещё бог знает, сколько времени вот так и лежу, глядя в стремительно светлеющий потолок. Думать обо всём этом невыносимо, но и не жевать бесконечные тяжёлые мысли невозможно. Они преследуют меня, неопределённость раздавливает в тонкую лепёшку.

Не в силах больше изображать покой и безмятежность, мягко стекаю с кровати, чтобы не разбудить ребёнка. Так, на цыпочках, выхожу из комнаты, бесшумно прикрываю за собой дверь. Пойду, хотя бы посуду помою, что ли.

Вниз по лестнице, в тишине большого дома, оказываюсь снова в кухне. Убираю тарелки в мойку, стираю крошки со стола, складываю остатки продуктов и кастрюльку с кашей в холодильник. Пусть среди множества техники здесь есть и посудомоечная машина, но мне необходим ручной труд. Тщательно, пятняшко за пятнышком, вымываю тарелку Ярика, стакан, из которого он пил, разделочную доску. Вытираю насухо, методично складываю в ящики. Тяну время, отвлекаюсь от плохих мыслей.

Тревога не отступает, а в высокие французские окна вливается всё больше света. Уже утро, и солнце совсем высоко. И когда я всё-таки решаюсь заправить модную и жутко навороченную кофеварку свежемолотыми зёрнами, за спиной слышатся шаги.

Тяжёлые, они всё ближе, а у меня сердце ухает в пятки. Максим. Мне не нужно поворачиваться, не нужно спрашивать, кто это, чтобы понять — это он. Его аромат я узнаю из миллиона других.

Каждый мельчайший волосок становится дыбом, когда ощущаю Максима совсем близко. Меня накрывает его тенью, обволакивает запахом, сбивает с ног энергетикой. Я снова ощущаю себя запутавшейся в его паутине бабочкой — бледной молью, слабой и беззащитной.

— Инга, — выдыхает мне в шею, рождает этим нехитрым действием миллиарды мурашек.

Его руки по обе стороны от меня, упираются в кухонный остров, а я крепче сжимаю в руках пакет с кофе. Острый краешек металлизированной фольги впивается в ладонь, но это позволяет мне собраться с мыслями. Благодатна боль. Спасительная.

— Максим, — зачем-то говорю, хотя вообще не о том хотела сказать.

— Ты варила Ярику кашу? Я слышу её запах.

— Да, гречневую с молоком.

— Он её любит, — низкий голос совсем близко, рядом с ухом. Рокочет, обволакивает, вливается в вены.

Мне бы оттолкнуть Максима, но не получается. Он меня подавляет. Или просто хочется так думать? Оправдать себя этим?

Нахожу всё-таки в себе силы и оборачиваюсь лицом к Максиму. Поднимаю взгляд, встречаюсь с тёмными уставшими глазами. Под ними тени, а на щеках налёт щетины.

— Павлик, он… как он? Ты его видел? Он… живой?

Максим закрывает глаза и издаёт странный горловой звук. То ли рычит, то ли стонет — не разобрать. А после обхватывает моё лицо ладонью, всем телом толкается в мою сторону, пригвождает поясницей к кухонному острову.

Он злой. В его глазах полыхает пламя. Моё горло пересыхает, и волна дрожи проходит по позвоночнику. Это не страх, нет. Это… возбуждение? Яростный огонь сжигает Максима, обжигает меня. Делает беззащитной, слабой. Сглатываю, смотрю на человека, изменившего мою жизнь. Сделавшего её до чёртиков странной.

— Твой Павлик подонок, — заявляет авторитетно и крепче впивается пальцами в моё лицо — Ты всё ещё любишь его?

Мотаю головой, а хватка на щеках слабеет.

— Он мой муж, — почти обиженно. Без тени сомнения.

— И что? Муж и муж. Ты любишь его?

— Тебе какая разница? — отпихиваю его в сторону, а Макс делает шаг назад. — Что ты пристал ко мне?! Какая тебе разница, кого я люблю?!

Максим наступает, отрезает меня от внешнего мира, ловит в силки своих рук, прижимает к своей груди крепко.

— Ты ответь мне на вопрос прямо: ты его любишь? Себе ответь. После этого, — прихватывает губами кожу на моей шее, проводит в этом месте языком по кругу. — После этого скажи: любишь?

Его губы горячие, а руки сильные. Он требует от меня ответа, словно от него зависит в этой жизни всё. Но я изворачиваюсь и всё-таки нахожу в себе силы его оттолкнуть. Руками, коленом — чем угодно. Лишь бы отошёл и не требовал от меня ничего.

Я должна хотя бы попытаться.

Но Максим вдруг сам разжимает руки, отпускает меня, но далеко не отходит. Просто смотрит сверху вниз, чуть склонив набок голову. Его взгляд ползёт по моей коже, горячий, причиняющий боль, проникающий в саму мою суть.

— Его арестовали, — заявляет, так и не отойдя от меня далеко. Припечатывает этой фразой, бьёт под дых.

Мне не нужно пояснять, о ком он. Закрываю рукой рот, потому что меня вдруг начинает тошнить. Арестовали? Это же… это же серьёзно. Очень.

— Он во всём сознался, — добавляет, а в голосе сталь. Она кромсает остатки моей уверенности, что всё это — чья-то огромная ошибка.

И я верю. Впервые верю, что Павлик действительно такой, каким всё это время выставлял его Максим. Мир перед глазами покачивается и плывёт, и я хватаюсь за угол стола, чтобы не упасть.

Жена должна верить мужу. Но похоже, моя убеждённость в этом впервые дала серьёзный крен и стремительно идёт ко дну.

— Зачем он это сделал?

Мой голос звучит жалобно, но меня это сейчас не очень волнует. Только разобраться хочется, во всём наконец-то разобраться. Мне нужно понять, с кем я жила все эти годы. С вором? Преступником? Человеком, который нагадил там, где у него была неплохая должность, уважение и карьерный рост? Зачем, господи?

Но Максим молчит. Только смотрит на меня, а потом кивком головы указывает на дверь кухни, приглашает идти за собой.

Всё снова повторяется: мы с Максимом идём к его кабинету. И мне кажется: чем ближе я к нему, тем дальше я от себя прежней. Тем ближе к правде и новой реальности, в которой не знаю, как найти себе место.

Во мне зреет нечто новое, совсем мне незнакомое. Гнев. На Павлика, из-за которого я осталась совершенно разбитой. На себя, что ничего не замечала, позволяла обманывать и обманываться. Чувствовала же, что все те люди, неожиданно появившиеся в нашей жизни, не принесут ничего хорошего. Такие могут только разрушать.

Я слабая наивная дурочка, да. Но мне кажется, что я всего этого не заслужила.

Максим входит в кабинет и достаёт из кармана небольшой пластиковый прямоугольник. Флэшка.

— Садись сюда, — предлагает, задевая рукой спинку высокого кресла. — Кино будешь смотреть.

Максим смотрит на меня так, словно оценивает степень моей вменяемости. Прищуривается и кивает своим мыслям.

— Кино?

— Да. Будем бить твои розовые очки.

Я слушаюсь — во мне нет сейчас сил на протесты. Есть лишь гнев, который делает из меня кого-то другого. Щёки пылают, челюсть немеет так сильно, что, боюсь, ни единого слова сейчас произнести не смогу.

Ноутбук на столе Максима включен, а флэшка вставлена в нужный слот. Нехорошее предчувствие камнем на сердце. Кожа на руках становится влажной, я вытираю её о брюки до красной кожи на ладонях.

— Всё, что ты тут увидишь, ты бы узнала и так. Дело времени. Но так тебе будет понятнее, с кем ты жила все эти годы.

И всё, больше ничего Максим не говорит. Лишь нажимает на пару кнопок и на экране появляется… Павлик.

Бледный, потерянный, непохожий на себя самого. Он сидит за столом, рук не видно, а на лице такие эмоции, каких не видела у него никогда.

Вздрагиваю, когда раздаются первые слова. Я вслушиваюсь в них, жадно ловлю каждое, а они словно тяжёлые камни падают и падают мне на голову. Каждое несёт смерть. Гибель моего устоявшегося мира, реальности и всему тому, что знала и во что верила.

Нет, это не Павлик. Это кто-то другой. Чужой и непонятный. Трусливый, жестокий. Он…

Запись обрывается, когда Павлика, орущего и плюющегося слюной, злого выводят под руки из незнакомого мне кабинета. Он сыплет проклятиями, обвиняет Максима в нечистоплотности и подлости. Только разве это Максим подлый? Разве только он один?

И тут я понимаю, что всё это время почти не моргала и дышала с трудом. Открываю и закрываю рот, хочу что-то сказать, но на волю лишь рвётся немой крик.

— Он обменял меня на свободу? Действительно обменял? Меня?

Я не знаю, говорю ли это про себя или вслух. Не понимаю, кто рядом, что от меня хотят, кому можно доверять, а кто вот так просто потопчется грязным сапогом по сердцу.

Видео заканчивается, а экран гаснет. У меня нет сил поднять голову, нет воли посмотреть на Максима. В голове жужжат мысли, одна страшнее другой. Перед глазами яркие образы — вся моя жизнь пролетает мимо, а в груди печёт слишком сильно. Я не знаю, как со всем этим справиться, не понимаю, что мне делать, не узнаю ни себя, ни мира вокруг. Меня просто обменяли, отдали чужому человеку для того, чтобы он… трахнул меня.

Так бывает в жизни? И если да, то почему именно в моей это случилось?

— Как это? Что это вообще?

Вот это уже точно вслух, потому что Максим поворачивает меня, сидящую на кресле, к себе лицом, опускается ниже. Наши взгляды совсем близко, дыхание одно на двоих.

— У него любовница? — меня вдруг осеняет. Я, как мазохист, делаю себе всё больнее и больнее. Снимаю с себя кожу слой за слоем, обнажая пульсирующую от боли душу. — Он… он ради неё это всё сделал?

— Ты умная, — вместо ответа, а я закрываю глаза. — Он собирался с ней улететь. Называл её супругой.

— Но мы же не разведены.

— В его новом паспорте на новое имя не было ни одной пометки о браке.

Всхлипываю, а Максим тяжело вздыхает и отходит в сторону. Прямиком к окну, за которым бушует яркий день.

— Я жестокий, я знаю. Надо было тебя подготовить, надо было мягче. Но я не умею иначе. Рвать так рвать, потом быстрее заживёт.

— Зачем тебе всё это? Я тебе зачем?

— Я месяц уже на тебе повёрнутый, — пожимает плечами, словно в его словах нет вообще ничего странного. — И становится только хуже.

Конец ознакомительного фрагмента.