Летофрения
Перед вами первая книга избранных стихов Лилии Лузановой (Бекмухаметовой) преимущественно последних трех лет, в которой с первых строк ощущается изысканно-нервный пульс нашего времени. Традиционные поэтические темы любви, ненависти и удивления миру, трансформируясь в квантовые скачки обыденной реальности, предстают в неожиданно-дерзновенном свете.
Оглавление
- Двоемирие лирического «я»
- Неспособные ко сну
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Летофрения предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Богу
Родителям
Любящим
Любимым
Только закрыв глаза, я никогда не обманывалась…
Летовала в степях…
где кровь цвета маков и пыль цвета кожи,
где полдень будит зрачок, прожигая веко,
кочевой ветер вытачивает монгольские скулы,
и ты так дерзко пахнешь живьем…
в обжигающем до самого нутра воздухе
мы превратились в черный сгусток
запекшихся друг в друга людей,
облетающих сухими кусочками, гонимыми по степи
единственной неистребимой жаждой…
Неспособные ко сну
«Я знала — нас колонизируют по телам…»
Я знала — нас колонизируют по телам,
с памяти, как с тех липок,
всю кожу обдерут,
искупают в угаре белых ям
и лампадку оранжевым подожгут.
потом помотают, покрутят везде,
все углы окрашенные обобьешь
и, ускорившись, как всегда в конце,
окончательно ничего не поймешь.
только вид нужно делать,
что знаешь, куда идешь.
и улыбаться вечно, как скала.
и жить — будто бы не умрешь.
и любить без оглядки —
будто уже умерла.
Куклы
Раньше я знала слова,
теперь это только буквы,
раньше жила я одна,
теперь со мной живут куклы.
Для тебя кукла одна
с улыбкой в сладкой помаде,
внутри ватой набита она,
а снаружи блестящее платье.
Другая всегда на коне,
с холодным металлом в глазах,
задушившая синицу в себе,
чтобы стать журавлем в небесах.
Эта кукла всегда где свет,
где должно зубами сверкать,
говорить «да», иметь в виду «нет»,
смеяться, на всех плевать.
А та, что любить рождена,
живет на просторах тетрадки,
когда полюбила она —
не любить…
и играть в эти прятки?!
«Умирают мертвые стихи…»
Умирают мертвые стихи
и сивый прах напоминаний
уже горит. птицей из фольги
острый полыхает пламень.
и полетят по комнатам глаза —
зеленые на фоне вишни,
на фоне улиц голоса
и жизнь на фоне чьей-то жизни.
я отрекусь от родин и от книг,
двойных пустот, утраченного друга,
предам дыхание. чтобы случайный крик
не заглушил моего Бога.
«Когда рифмуешь движения с чувствами, рождается танец…»
…не верь богам, которые не танцуют…
Когда рифмуешь движения с чувствами, рождается танец
хорошо, что время стирает глянец
души, блеском не ослепленные, узнают друг друга,
встречаются —
став безымянными, наконец обретаются
и оболочки становятся легковесней, прозрачнее
и походкой ступаешь расслабленной и кошачьею
сладко солнцу жмуришься, растеряв надежды и ожидания
расставшись со смыслом окончательного всегопонимания
удержания, забывания и любого иного обмана сознания —
себяманией, чужофрéнией и бессмысленной бухгалтерией
разума, в эволюции выигрышем одержимого
лишь вечной музыкой исцелимого…
когда рифмуешь движение с чувствами, рождается танец —
у двух поэтов в хрущевке на старом скрипучем диване.
Предрассвет
В городе, где смеются чайки,
и серая змея вьется в огромных пальмовых лапах,
свет ложится пудрой фиалкового цвета
на лица и белые стены домов.
Я взмываю вверх над сонными крышами,
лечу к большому черному окну
с распахнутыми седыми ставнями
и, отразившись, легко перетекаю
по другую сторону волнистого стекла,
чтобы в полумраке еще дышащей ночью комнаты
слиться со спящим тобой…
Ты откроешь глаза с первым лучом солнца
и последним взмахом крыльев,
и лишь выпавшее из твоего сна
невесомое перо, мерцающее фиалковой пудрой,
покружившись в пустоте утреннего света,
мягко опустится вниз, коснувшись ее руки.
В городе, где смеются чайки…
«Столько писем — …»
Столько писем —
и ни одного нужного
столько женихов —
и ни одного суженого
столько фраз —
и ни одной вовремя
столько шагов —
и ни одного в комнату…
«Одиночество не лечится…»
Одиночество не лечится.
им заражаешься, и оно сразу становится генетикой.
а ученые не могут найти ген, отвечающий за алкоголизм…
одиночество передается через шторы, тусклую лампочку,
пепельницу с окурками на столе.
потому я не путаюсь с тобой.
боюсь подцепить что-то еще…
например любовь. или хуже того — тебя.
одиночество по крайней мере стерильно.
а ученые не могут найти ген, отвечающий за алкоголизм…
Неспособные ко сну
Этот город привычно пахнет тобой,
особенно в летние дни,
когда спадает томительный зной
и зажигаются мягко огни,
как маяки тем, кто не способен спать,
кого будоражит цвет —
ночной, — и уже невозможно ждать,
воздух ласков, совсем раздет —
касается нежно счастья памяти, плеч,
и лихорадочный лета озноб
вновь пульсирует предчувствием встреч,
легкий пот покрывает лоб
в пылу мгновений смертных и оттого живых,
летучих, как аромат…
город любит сгоревших в огнях своих,
оплакав, сменив наряд,
ищет снова. не способный ко сну,
дышит последней жарой…
прильнув к моему ночному окну, —
одинокий, великий, живой!
нас смыли друг с друга давно дожди
и с каменной мостовой…
но даже когда город пахнет другим,
он все равно пахнет тобой.
«Я была невинной…»
Я была невинной,
я редко смеялась,
когда меня засосало небо.
оно опустилось на меня,
всасывая низом до тех пор,
пока я не оказалась на вершине его.
пока не узнала, что над ним…
и тогда мне стало по-настоящему скучно.
с тех пор я не снимаю свое
маленькое черное платье.
Шедевры
Она с нереально придуманными губами
Он с нереально придуманным эго
они живут в реальном до дурноты времени
ниоткуда. и идущие в том же направлении
когда он утром спрашивает ее: кто ты
она отвечает ему только руками
им кажется они читали одного и того же мураками
когда за окном цветут другие восходы
они мчатся навстречу в прямой параллельности
разбиваются вдребезги о чужие иллюзии
кончают бессмысленно без всякой прелюдии
двигаясь в такт самой бесконечности
«прокрастинация…»
прокрастинация
малозначительно все
власть потеряли дела
и не хочется никого
в особенности себя
тошнота подступает, кривится рот
по комнате бродит тень
хочется вырвать весь этот год
и особенно этот день
«ее терзало и крутило…»
— Господи, выходить замуж без любви — это грех?
— Жить без любви — грех…
ее терзало и крутило,
ее бросало и рвало,
о границы больно било,
в бессознанье волокло;
она ходила и курила,
она звонила наугад,
из себя вся выходила
и входила невпопад;
смеялась на пустом экране,
стучала в зеркала зеркал,
кричала в жесткие диваны
и решетила наповал;
потом решительно постигла —
другая, но уже не та…
прядь последнюю состригла,
и осталась лишь фата.
«Если бы ты был музыкой, тебя бы написал Моцарт…»
Если бы ты был музыкой, тебя бы написал Моцарт…
Давай так и останемся с тобой незнакомцами —
Пусть между нами всегда будут ветер и розы,
И нас каждого отольют в собственной бронзе.
Имена наши не станут друг другу созвучными,
Мы по отдельности куда легче будем изучены:
Определены и миру понятны: ты — музыка, я — поэзия;
Мы по отдельности можем быть даже полезнее.
Светлее, просторнее и намного любезнее,
И посмеемся однажды над нами обузданной бездною,
Поднимем бокалы хрустальные — ничем не запятнаны,
Соприкоснувшись, как две окружности,
лишь по касательной.
Успокоимся в своей эфемерной цельности…
Но только мне не спастись одной без тебя в Его
вечности!
Без нас — породнившихся однажды друг с другом
и с хаосом:
Все потерявших. И живущих теперь по одному адресу.
«Это так стильно лежать спиной…»
Это так стильно лежать спиной
тонкой змейкой в ажурной петлице,
воскресно-влажной быть и рукой
ласкать его усохшее сердце.
«Он расстегивал в темноте…»
Он расстегивал в темноте,
холодными пальцами трогал,
молча и быстро скользил везде,
пробовал, безжалостно комкал.
Она кусала исступленно в кровь,
познавая боли искусство,
пока он вдохновенно пронзал насквозь
ее обнаженные чувства.
«Мне страшно, когда ты слишком живой…»
живому
Мне страшно, когда ты слишком живой,
так отчаянно ищешь маршруты,
когда близко в глаза, а к небу спиной,
и дышать пространством уюта.
Когда я становлюсь причиной тебя, —
твоих глаз, твоих книг, твоей жажды;
когда мы растем, подменяя меня,
добела обнажая фасады.
Когда солнце смеется на твоем лице
и ты так невозможно веришь,
что бывает в начале и бывает в конце,
есть дверь, есть я, есть за дверью.
И у самой девственности границ
ты живешь, убежденный временем;
ах, зачем на полях этих страниц
ты расписался моим новым именем?!
Мне страшно, когда ты слишком живой,
я берегу и все тише зыблюсь,
мне страшно, когда слишком ты мой,
вдруг там поймут, что мною ошиблись.
Сан-Ремо
Я открыла окно именно в тот момент
засмеялась женщина и закричала чайка
я открыла окно именно в тот момент
ночь еще не была утром, а утро уже не было ночью
женщина еще не была чайкой,
а чайка уже не была женщиной
я открыла окно именно в тот момент
засмеялась женщина и закричала чайка
ты еще не был я, а я уже не была ты
я открыла окно именно в тот момент
скажи, ты не успел или ты опоздал?! —
закричала женщина. и засмеялась чайка
«Он так уверенно говорит…»
Он так уверенно говорит,
что кажется я грешна
неверием
Он так странно выглядит,
что кажется я грешна
осуждением
Он так снисходительно слушает,
что кажется я грешна
словоблудием
Он так ерошит волосы,
что кажется я грешна
еголюбием…
«Я прочности не знаю…»
Я прочности не знаю
я вода — без формы, но с иллюзией
во мне уже тонули…
я всегда быстра в стремлении бесцельном
унося, стирая память, твердость и огни
я размываю до безумия основ
проста непостижимо и одна
всегда одна среди материков
я суть и заблужденье, я тюрьма
в свободной воле, как судьбы порок
я свой сосуд и я твоя слеза
которой плачет милосердный Бог
«Если не любил, я прежней не останусь…»
Если не любил, я прежней не останусь…
закрыв глаза, увидишь больше красоты.
не знать — оставь мне эту малость,
ведь это все равно уже не ты…
но я. закончу день и образ, —
чужая мысль согнет сильней, чем страх.
губ задумчивых мне не услышать голос
в моих стенах. в моих стенах.
«Когда по окнам стекает чужая боль…»
Когда по окнам стекает чужая боль,
когда выходов всех безысходность,
когда тень дрожит на стене, как глаголь,
когда пустоты вытесняет плотность.
когда контекст ограничен высотой потолка,
когда кажется совсем забывает…
я наливаю кошке и себе молока,
и тьма, поморщившись, отступает.
Серьезные люди носят пальто —
темно-серые, длинные, кашемировые,
отпуска и дети у них планируемые,
а короли неизменно бьют вальтов.
Серьезные люди не заполняют словами паузы,
соответствуют моменту и времени,
не противореча здравому смыслу и мнению,
внимательно изучают расписание хаоса.
Серьезные люди молоды с начала
и благословенно стар ы с конца,
спасая тем самым душу и цвет лица,
впопад солируют бэк-вокалу.
А моя душа теперь танцует без музыки,
и я выбираю любого…
в глухоте снегопада ночного
мне в руки тузы и кубики.
и как они безысходно тают,
мне все несерьезно надоедает.
«Я в красном…»
Я в красном,
а у них лица стерты ластиком
Я прячу глаза,
чтобы не казаться слишком живой.
Я в ярко-синем,
а у него руки резиновые
Я прячу запястья,
чтобы не казаться слишком живой.
«Похмельный рассвет…»
Похмельный рассвет.
тишина заглушает оркестры.
моей нет вины.
со мной согласится кресло.
Липучий рассвет.
в мои волосы, кожу, одежду.
сколько было тех встреч.
или он, или я, но не вместе.
Убитый рассвет.
вымою руки, задернуты шторы.
вновь воскресшая ночь.
не смей задавать вопросы.
«Так обернись! оставь последний взгляд…»
Так обернись! оставь последний взгляд!
все остальное повернут назад
любовь и время, если только ты
привычку не усвоишь пустоты, —
на ветреном углу, сгорев, стоять,
и дотлевать, и ничего не ждать,
в остывший возвращаться дом,
где свет и хлеб остались на потом:
все сберегли — не съев и не прожив,
не слишком умерев, не слишком полюбив
во мраке города несбывшихся людей
вселенная аптек и фонарей…
Так обернись! оставь последний взгляд!
для тех, кто ждал и кто не виноват,
кто верил в право звать, любить, просить,
кому нет права раньше уходить…
Так обернись! и поверни назад!
пусть тормоза истошно завизжат
любви и времени, остановивших взгляд
всего на миг идущего в свой ад.
А здесь останутся все те же столики в кафе с цветами…
«Я такая же! такая, как ты…»
Я такая же! такая, как ты!
я живу и люблю наугад
я убиваю своих царей
а потом им молюсь…
снегопад навсегда
навсегда в моей голове
на дорогах, в кармане пальто
я с этой помехой всегда налегке
в снежинок белых строю
в падении затяжном
размазываясь по стеклу
чужому и теплому, я живу —
думаю — наверно теперь
но мое место где холода
где всегда наступает черед
где никогда не знаешь вернешься
куда, кто и зачем ведет
где лица, натянутые, как струна
крышка с подкладом из неба
в сутулые спины стальные глаза
и запах всеобщего хлева
все здесь нараспашку
все никому не отдано и не взято
жизнь даром бездарна
и лишь одному
все Богу зачем-то понятно…
«Они знали, что я второй раз не приду, — …»
Они знали, что я второй раз не приду, —
сервировали без вилок и без ножей,
подавали вчерашнюю мне еду
и подсаживали вечно чьих-то мужей.
Смеялись, услышав, что я эстет,
гремели посудой над моим столом,
надменно спрашивали, сколько лет,
и за спиною шептались о чем-то потом.
Наливали дешевое в бокал вино,
выставляли счет как за Romanée-Conti1,
единственное шторами закрывали окно,
намекая на то, что пора идти.
А я сидела с картой, как дотошный турист,
ожидая, когда за мной стол протрут…
удивлялась тому — как здесь воздух душист!
проложив в голове уже обратный маршрут.
Марийские леса
Здесь лес другой — зловещий и седой,
В своем живет языческом укладе,
И облака над черною водой
Словно утопленницы свадебное платье.
Гулко ветер шелестит волной
В вершинах сосен — стройных и угрюмых,
А иногда внезапной глухотой
Все застывает меж лучей понурых.
Дорога вьется узенькой тропой,
Ведущей в сумрачную неизвестность,
Лес шепчет, что ты здесь чужой,
Грозя расплатой за беспечность.
А на развилках высятся кресты,
Пугая и маня дрожащей тенью,
И в зыби чьи-то редкие следы
Морочат путника своим хитросплетеньем.
С приходом ночи слышен волчий вой,
Как будто душ потерянных стенанья,
И смолянистой непроглядной темнотой
Все покрывается, как вдовьим одеяньем.
А поутру здесь стелется туман,
Клубится мрачно ведовской завесой:
Глухое озеро, как призрак, как обман,
С величием всплывает среди леса.
Твое небрежно брошенное: эй! —
К тебе вернется эхом многократным,
И тайный дух этих лесных сетей
На краткий миг становится вдруг явным.
В лесах тропических, морящих духотой,
В лазурной синеве Андорры
Тот дух лесной все следует за мной,
Как местных бабок заговоры…
«Воды черные среди снегов…»
Воды черные среди снегов
природы обнажают суть,
и птицы крик из ледяных оков
пророчит вековую грусть.
изогнута береза, словно боль
в невыразимой словом пустоте
и ставшей обезличенной, как ноль,
в парализующей сознанье мерзлоте.
ветер воет, безысходно зол, —
то плач, то неподвижный смех,
и умертвляет холода укол
живую веру в силу новых вех.
а сквозь унылые седые облака,
дрожа, несмело пробиваются лучи, —
воды коснутся лишь слегка,
и вдруг видны — зеленые ключи!
во мраке оглушительно звонки,
как невозможность, что сотворена,
как жизнь, что смерти вопреки,
и по зиме идущая весна!!!
«Садятся в игрушечные авто…»
Садятся в игрушечные авто,
игрушечно едут, смеются,
спешат за игрушечной суетой,
друг к другу игрушечно жмутся.
в игрушечной войне —
неигрушечно убивают…
люди-игрушки в неигрушке-стране,
а я безнадежно красива…
«В стране незнакомой с волнительным воздухом…»
В стране незнакомой с волнительным воздухом
среди сдобных домов в золотых вензелях
оказаться однажды без причин и без повода,
из автобуса выйти и остаться гулять.
В синих кедах по залитому солнцем асфальту,
с жаркой курткой в руках наперевес —
небу щуриться, выбросить в урну карту
и отправиться в сторону весны и чудес.
Отбить ритм под еврейскую почему-то мелодию
в толпе веселых и пьяных от смеха людей;
улыбнуться вослед тихой рапсодии
мужчины и женщины в тишине своих дней.
А потом подниматься все выше и выше,
оставляя внизу кафе, площадь, цветы…
и замереть в тишине над сердцами и крышами,
задохнувшись вдохом земной красоты.
И устать, и душой потянуться к ратуше,
одиноко стоящей на самом краю;
и шепнуть «спасибо» — в луч длинный и радужный
незнакомому Богу, подойдя к алтарю.
«А здесь останутся все те же…»
А здесь останутся все те же
столики в кафе с цветами,
где под зеленым шпилем циферблат
уже не мне сверкнет двенадцатью глазами,
ресницей дрогнув… он не виноват,
что в вечность на пути минуты смертны,
лишь города как будто бы бессмертны,
но здесь. а мы, надеюсь, там.
«Я иду быстрым шагом…»
Я иду быстрым шагом,
вокруг суета,
люди злятся, толкаются —
это Москва!
в офисы мчатся,
о жизни забыв,
выходя из метро,
поскорей закурив.
Я иду быстрым шагом,
вокруг суета,
оглянулась назад —
там такая Москва!
лаком, кожей сияет,
шампанским искрит,
на длинных ногах
лабутеном пестрит.
Я иду быстрым шагом,
вокруг суета,
заглянула в глаза —
там такая тоска…
не Москва и не Рим,
а Помпей руины
место нашли,
отразившись с картины.
Я иду быстрым шагом,
и смех в голове.
Здесь каждый живет
в своей Москве.
Озеро снов
Дышать сизым воздухом
с прожилками красного,
где вечер дымчат и тих,
в дыханье ровном воды
на исходе прекрасного
в ночь идущего дня
безмятежны цветы.
Им, нежно спящим,
улыбаюсь таинственно,
запечатав в сердце
голубой уголок, —
среди призрачных гор,
в этом месте единственном
засыпают навек,
в кого влюблен был сам Бог…
«Когда я встречаю себя семнадцатилетнюю…»
Когда я встречаю себя семнадцатилетнюю
в переулках старинного города —
мимо Черного озера, по улице Ленина,
к серовато-белым колоннам…
я останавливаюсь и спрашиваю дорогу.
мне по-прежнему кажется, что она знает ее лучше…
Люпиновое лето
И сиреневые дороги
И волнистость цветных полей
И шорохи быстрые в ноги
И через край соловьиная трель
И ветер душистый и сладкий
И в глазах кружева-облака
И дом у речной канавки
И загоревшая мамы рука
И жужжание мух на веранде
И дачный июньский зной
И счастье в лимонадной прохладе
И я снова вернулась домой!
Амальфи
здесь вечера другого цвета,
пахнут рыбой и вином,
смеются чайки, брызжет небо
водою щедро мне в лицо.
у незнакомого причала
я чайкам вслед — люблю! — кричала.
взвихренная одним дыханьем,
утратив свет и горизонт,
вмиг с чайками перемешалась,
вспорхнув над черною водой.
верой станет неизбежность
и тьмы кромешность…
вот так влюбленная однажды
в весь этот вечер, в этот дождь,
вдруг поняла — свобода в каждом,
кто на причале — и не ждет.
«мне уже не вспомнить…»
мне уже не вспомнить
на какой руке ты носил часы,
отсчитывающие то,
что было неисчислимым,
когда дождь становился причиной
безграничного счастья,
а счастье становилось причиной
всего безграничности;
там, где утро называлось чудесным,
а хмурые лица казались
такими же случайными,
как и дороги, выбираемые нами…
и только мы были неслучайны.
я по-прежнему помню цвет
обоев в летней комнате,
на которых сидел солнечный зайчик,
и запах сбежавшего от нас молока;
господи, я даже зачем-то помню,
сколько ступеней было до крыльца
твоего подъезда…
но я уже почти не помню тебя —
сузившего однажды весь мой мир
до разреза своих глаз,
и сам сузившийся теперь
до строчки в адресной книге телефона,
которая когда-то пульсировала тобой…
«мы даже похожи на той фотографии…»
мы даже похожи на той фотографии,
где вместе одиннадцать месяцев
на самой вершине горы,
на которую поднимались
каждый по своей стороне
навстречу друг другу;
и, оказавшись в зените,
стали на мгновение одним целым…
прежде чем снова вниз
и каждый по своей стороне.
почему мы не выбрали холм?! —
думала я тогда,
когда мы писали великие книги,
курили травку, и твои глаза
становились зеленее, чем май.
как же зелено за окном, —
подумала я
после нежданного телефонного звонка,
когда ты голосом человека,
у которого нелюбимая жена,
без умолку говорящий телевизор,
пивной живот,
упакованный в офисный костюм,
и намечающиеся проблемы с потенцией,
сказал: это ты…
и я, малодушно отрекаясь,
спросила: кто это?
я слишком сильно люблю
на той фотографии,
где мы вместе одиннадцать месяцев,
чтобы не предать тебя сейчас…
«Мгновенье истинно всегда…»
Мгновенье истинно всегда,
и, на рассвете открывая ставни,
я слышу, как зовет вода,
как ветру отвечают камни.
тем утром, что уже пришло
и ночь еще не уходила,
все то, что верило, — жило,
и я как будто бы любила.
быстрая скользнула тень —
полуулыбка, полувзгляд,
и, чуть проснувшись, новый день
надел вчерашний свой наряд.
привычно тень твоя с моей
ведут шумливый диалог,
тенями хлопая дверей,
вливаются в теней поток.
и я — теннее всех других,
утратив память без следа,
знаю только этот стих —
мгновенье истинно всегда…
«В чешском городе без названия в памяти — …»
В чешском городе без названия в памяти —
башня с флагом над Влтавой, позолота в поля, —
я искала себя, ступая по каменным,
по холодным ступеням, по новым ролям.
Прошлое вслед смотрело бессмысленно
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Двоемирие лирического «я»
- Неспособные ко сну
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Летофрения предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
