Месяц Безумного Волка

Леонид Нестеров

Драматург А. Володин называл автора «первым номером» (хотя сам автор считал себя третьим после Бродского и Высоцкого). Писатель В. Катаев сказал, что впервые встречает стихи, про которые не может понять – хороши они, плохи или гениальны. Композитор Г. Свиридов собирался написать вокальный цикл на венок сонетов из этой книги. Один белый стих отсюда занял призовое место на весьма престижном англо-ирландском конкурсе.

Попытка автопортрета

***

Мы разбросаны поодиночке,

словно клюква — от кочки до кочки,

а вокруг запятые и точки,

словно звезды на Млечном Пути.

Издавая красивые звуки,

изнывая от жажды и скуки,

мы опаснее черной гадюки —

на болоте легко нас найти.

Осторожно по жизни ступая,

берегись нас почище трамвая —

на куски разорвет наша стая.

Мы — поэты, а ты — человек.

Не играй с нами в карты и прятки,

а скорее беги без оглядки,

сам себе наступая на пятки,

вздыбив волосы на голове.

***

Не ходи сюда, сынок,

не плети себе венок —

поперек и вдоль аллей

здесь гуляет Бармалей.

В музыкальной шкуре он —

в нем играет патефон,

ручку крутят наверху.

Понимаешь, who is who?

Ими он пока храним —

солнце яркое над ним,

а под ним наоборот —

черный мрак и тонкий лед.

***

Шестерка быть мечтает козырем —

известна формула сия.

Кем стать — горою или озером —

не раз задумывался я.

И посреди равнинной пустоши,

сбиваясь голосом на вой,

высокое с глубоким спутавши,

бывало, бился головой

об этот псевдоионический

фрейдистский перпендикуляр,

потом бесстрашно, но панически

в глубины темные нырял,

где нет ни памяти, ни зрения,

и тихо, словно на Луне,

и боязливо жмется к Времени

воспоминанье обо мне.

***

Несостоявшийся портрет

повешу на стену я скоро,

смотрелось чтобы мне вослед,

как Алитет уходит в горы.

Напрасно конь его заржет,

и дева рухнет на колени,

когда в повозку запряжет

оленя он или тюленя.

И налегке, без барахла,

не столько дальше, сколько выше

помчится он, упившись в хлам,

в обитель Гаршина и Ницше.

А что он жил не просто так,

неоспоримая улика —

в глаза вам глянет пустота

ненарисованного лика.

***

Если бы я был царь,

сменил бы я календарь,

велел считать не года —

любовь и печаль, тогда

три собаки тому

назад (а возможно, вбок)

было виденье ему,

да не пошло оно впрок.

Только в который раз

кольнуло сердце и глаз.

Возле Нарвских ворот

в зеркале сточных вод

наградою из наград

всплыл ему Китеж-град.

Видел он дивный храм,

полный людей и зверей,

входов сто было там —

не сосчитать дверей.

Что смутило его —

выхода ни одного.

И с пустотой в горстях —

авось поймут и простят —

он повернул каблук

в сторону наук.

Искал не Дом и не Свет,

не Начало Начал,

то искал, чего нет,

нашел любовь и печаль.

Слепленный из кусков

от кепки и до носков.

***

Накрываясь медным тазом,

посмотрю я третьим глазом

старое кино.

Проходил там, как на рынке,

от брюнетки до блондинки —

кто? Мне все равно.

Говорил старинным сказом,

выпивал двух зайцев разом —

водку и вино,

слов прозрачнее росинки

и чернее керосинки

было в нем полно.

В каждой песне был солистом,

пусть не в меру мускулистым,

но зато давно.

***

Даль повенчана с Богом, а жизнь коротка —

смех, да плач, да десяток событий,

поле жизни моей продается с лотка —

прикупите к своей, прикупите!

Ты войдешь в этот шумный и яростный бред

и, стихи почирикав-почиркав,

обнаружишь, что разницы, в сущности, нет

между Небом, Землей и Овчинкой.

Все они — ближний Гром

и пронзительный Свет,

и, доверившись глазу и уху,

удивишься, что разницы, в сущности, нет

между мною, тобою и Ктулху.

Се Синбад

Седьмое странствие Синбада —

сберкасса, слава, суета,

сердец случайных серенада,

скулеж семейного скота…

Сержант серийный, сын Сатурна,

смутьян смиренных светляков,

скрывает суть свою — скульптурно

стоящих столбиком сурков.

Слепой сверчок, смычок суфийский,

Синбад седьмой смакует сон —

самум свирепый, суд сирийский…

Синбада спас султанский слон.

Сжимая саблю самурая,

сосредоточенно сердит —

сиделец старого сарая

сияний северных среди.

Смахну слезу. Скажу со смехом:

«Синбад, спасибо! Соловья

слабо сожрать, сухим скелетом

стихотворение суля?»

***

Мои читатели ходили по воде,

толпу тремя хлебами насыщали,

входили в ров со львами и везде

меня на выдохе прощали.

Но был один. Непостижим уму,

не одобрям-с, не водрузим на знамя,

страдательный залог не шел ему,

действительный? Но я не сдал экзамен

на исповедь, на глубину морщин,

такую, чтобы в каждой — по закату,

на разделенье следствий и причин,

на черный хлеб и белую зарплату,

на… И на этом оборву кино —

понятно, что отселе, но доколе?

Ведь крякозябрами мне все равно

не выразить его, как ветер в поле.

***

По жизни проходил он акробатом —

секунда каждая обратным сальто пахла.

Психически — немножечко горбатым,

физически — лепи с него Геракла.

Постился он, по двадцать дней не евши,

его любили женщины и звери.

Психически — от книжек охуевший,

физически — постигший йоко гери¹.

Смотрел он на брюнетку и блондинку

как на цветок, лишь для него раскрытый.

Психически — с компьютером в обнимку,

физически — умытый и побритый.

Вокруг него менялись люди, даты,

он оставался молью не потрачен.

Психически — уволенным солдатом,

физически — мы о таких не плачем.

А в жизни предсказуемости нету,

и он умрет без видимой причины.

Психически — обрадовшись рассвету,

физически — беззубый, но в морщинах.

***

Сада такой тишины не упомню я.

Ветер унялся, и еж не шуршит.

Ночь на пороге, простим ее, темную.

Дню соберем на поминки души.

В доме все странно —

будто меня никогда здесь и не было,

словно прошли без меня здесь века и века,

девочка Маша

никогда по комнатам этим не бегала,

пыльной крышки рояля

ее никогда не касалась рука.

Из зеркала пялится темное чучелом чучело,

глаза до того беспокойные —

оторопь прямо берет.

Вот ты какая, реинкарнация Тютчева…

Сердце — где справа,

а член, как и был, — где перед.

***

В прошлой жизни я был ископаемым,

залегающим столь глубоко,

что в спецовке своей промокаемой

за меня получал молоко

тот шахтер, что по пьянке улыбистой

мне кайлом по макушке стучал,

чтобы я — протяженный и глыбистый —

чистым звоном ему отвечал.

В этой жизни я весь на поверхности,

на ладошке — вдали и вблизи,

без ужимок изящной словесности

не вгрызайся в меня, а скользи!

А в конце, словно лыжник с трамплина,

оттолкнись от меня, и тогда

мы с тобой станем небом единым

в жизни будущей и — навсегда.

Примечания

1

Йоко гери — один из самых мощных и эффективных, но технически сложных ударов в карате.