Кадиш по Розочке

Леонид Бляхер

Это книга про обычных людей, совсем не героев, в совсем необычное время, когда весь мир рухнул, превратился в обломки, несущиеся ветром по миру. И есть только одно, что заставляет их жить, с невероятным упорством выстраивая из этих обломков «свой уголок» – ЛЮБОВЬ. О любви, которая сильнее, чем война, власть и смерть, мне хотелось поговорить с вами, дорогие читатели.

Глава 3. Петроград — холодный город

Питер принял их сумрачным и дымным холодом позднего осеннего утра. Еще не рассвело, и фонари горели вовсю. На перроне сновали военные, но и гражданских лиц хватало — толкались извозчики, носильщики, торговцы с лотками. Додик быстро спрыгнул на перрон, помог спуститься Розочке, отвел ее чуть в сторонку от снующих по перрону толп. Сам вернулся, чтобы проследить, как носильщик будет спускать их багаж из вагона. Дядюшка — не выспавшийся, с самым недовольным выражением лица — пошел искать извозчика. С трудом загрузились и поехали; пока — к дядюшке. Розочка крутила головой во все стороны, поминутно задавая вопросы, ахая от очередной столичной диковинки. На правах столичного жителя Додик объяснял ей, что к чему. Ему была приятна роль знатока; он радовался, что Розочка с ним, в его жизни. Даже серое утро и недовольный вид дядюшки не особенно портили настроение.

У дядюшки не задержались, даже вещи не стали распаковывать. Только привели себя в порядок и отправились искать квартиру внаем. Собственно, отправились дядюшка и Додик, а Розочка осталась дома. Додику показалось, что это неправильно — ведь им в этой квартире жить вместе, значит, она тоже должна посмотреть. Но дядюшка строго заявил, что это блажь.

Сначала, конечно, смотрели объявления в газетах (за чаем в гостиной). Прикидывали цены, описание. Додику понравилась квартира на Миллионной. Но там за вполне скромное жилье с одной спальней, гостиной, кабинетом и комнатой для прислуги просили тысячу рублей в год. Больше тысячи просили за наем жилья на Итальянской улице, недалеко от училища. Вот в районе Литейного проспекта цена была меньше, а квартира лучше. Совсем дешевые квартиры сдавались на Петроградской стороне. Там за год просили меньше пятисот рублей. Но уж очень далеко это было. Да и место недоброе. В конце концов нашли квартирку возле Загородного проспекта, недалеко от дома дядюшки. И до училища можно пешком дойти, если выйти чуть пораньше. Почти центр. И цена приемлемая — шестьсот рублей в год.

Бабушка и тесть увеличили содержание молодых до ста рублей в месяц. Сумма немалая; должно хватить и на проживание, и на обустройство. Все было, как положено. Дядюшка, как ни торопил его Додик, все внимательно осмотрел. Осмотром дядюшка остался удовлетворен. Заключили договор найма, все честь по чести. Уже через три дня Розочка и две нанятые девушки (одна — горничной, другая — кухаркой) приводили квартиру в жилой вид, десятки раз переставляя мебель, подбирая цвет занавесей в гостиной и спальне, расставляя всякие женские мелочи, от которых жилье становится родным. Постепенно все как-то встало на свои места.

Возвращаясь из конторы, в которой проходил практику, Додик всякий раз наблюдал дома какую-то приятную перемену. Временное жилье становилось их с Розочкой домом. И главным украшением этого дома была, конечно, сама Розочка — всегда внимательная, очень спокойная и, одновременно, общительная. Она с интересом слушала рассказы Додика о коммерческих премудростях, которые он узнавал, о новых знакомых. С радостью угощала супруга освоенным ей блюдом.

Впрочем, кухонная премудрость давалась ей не особенно. Всякий раз, когда она сама, без кухарки, хотела побаловать мужа чем-то новым, блюдо подгорало, невероятно огорчая Розочку. Но Додик не просто мужественно съедал все, но и искренне хвалил любимую. Розочка рассказывала, где была в городе, что видела. Ее первые рассказы были самыми восторженными. Огромный город, экипажи, сотни нарядных людей на улицах, магазины с самым разным товаром, сама Нева — все это восхищало ее.

Однако чем дальше, тем больше появлялось в ее рассказах тревожных ноток. На улицах, даже в самом центре, все чаще стали появляться совсем другие люди, непривычные в имперской столице: множество каких-то солдат, матросов и плохо одетых гражданских лиц. Все они собирались в кучки, громко разговаривали, кричали страшные вещи. Исчезало чувство безопасности. Полицейские уже не просто не старались задержать или хотя бы призвать к порядку крикунов, но сами стали от них прятаться. Да и стало полицейских намного меньше.

Зато на улицах в изобилии развелось карманников. Как-то Розочка долго плакала, когда на Сенной у нее вытащили кошелек с деньгами. Додик, как мог, успокаивал любимую. Оставив ее на несколько часов одну, он отправился в бильярдную, где не бывал с самого возвращения из Бобруйска, и вернулся с «похищенными» тремя рублями. Выиграл. Но пока решил больше не бывать там. Ведь теперь он рисковал не своими, а их деньгами.

Вечерами часто ездили в театр. Это и Додик, и Розочка любили больше всего. В дом проникала какая-то новая атмосфера, дыхание праздника, другой — яркой и возвышенной — жизни. Они долго подбирали одежду, ждали экипаж. Додику невероятно нравилось ехать в экипаже по городу, беседуя с женой, как бы невзначай касаясь рукой ее руки или волос, выбивающихся из под шляпы. Огорчало только то, что по зимнему времени экипаж был закрытым. Да и на улице уже стояла темнота. Додику хотелось хвастаться своей замечательной, невероятной супругой, своей нежной Розочкой всему миру.

Иногда они вдвоем выбирались поужинать в рестораны. Это тоже было событием: сверкающие залы ресторана «Метрополь», строго одетые господа, дамы с многочисленными украшениями и в открытых платьях, расторопные и корректные официанты. Хотя ресторанную кухню Розочка не особенно полюбила, зато ей нравилось сидеть за столиком рядом с Додиком, ловить на себе его восхищенные взгляды, слушать певицу, поющую «чувствительные» романсы.

Но еще больше ей нравились «длинные» вечера дома. Впрочем, Додику тоже. После неторопливой трапезы, которая особенно хорошо получалась, если Розочка полностью доверяла ее кухарке, они шли в «кабинет». В кабинете стоял настоящий письменный стол с удобным креслом для работы, был книжный шкаф с законами и установлениями, регулирующими коммерческую деятельность. На столе стояли письменный прибор, лампа под зеленым абажуром. Для конторы, где Додик проходил обучение, он там порой что-то писал. Он очень любил составить план своих дел на следующий день, чтобы потом, вычеркивая каждый уже исполненный пункт, идти по этому плану.

Но главное здесь было не это. Напротив книжного шкафа с официальными и деловыми книжками высился его собрат с книжками совсем не деловыми: стихи, романы, литературные журналы здесь правили бал. В кабинете стояли два удобных кресла, небольшой журнальный столик, тоже с лампой под абажуром; небольшой, но удобный диван, который Розочка долго выбирала в магазине. Собственно, комната эта, хоть и называлась кабинетом, была, скорее, именно для таких вечеров.

Они, отпустив прислугу, усаживались в кресла. Порой Розочка забиралась с ногами на диван, укрывала колени пледом. На столик возле кресел выставлялся чайник с ароматным напитком, вазочка с любимыми конфетами и… вечер начинался. Они рассказывали друг другу о той далекой и странной жизни, когда еще не знали друг друга, читали вслух любимые книги, просто сидели рядышком, наслаждаясь покоем, теплом, идущим от жарко натопленной печи-голландки, радостью от того, что самый родной и важный человек в мире — рядом. Додику в эти минуты представлялось, что он всегда знал Розочку, что всю жизнь они прожили вместе.

Казалось, что этой невероятной и одновременно реальной жизни не будет конца. Казалось, что мир будет состоять из спокойных, заполненных приятными заботами дней и жарких ночей, которые из непонятной обязанности все больше превращались в самое желанное время в жизни, когда весь белый свет сжимался только до их горячих тел, существующих только друг для друга.

Но все менялось в мире, постепенно сжимаясь вокруг маленького счастья двух молодых людей страшным стальным кольцом. Настоящая злая и мерзкая реальность все сильнее надвигалась со всех сторон, вползая в самые теплые уголки их жизни, давя и разрушая все, что было дорого.

Первым звонком стал приезд бабушки. Под самый конец декабря она прибыла на поезде вместе со всей бобруйской частью семьи. Кроме дядюшки и Додика «бобруйскую хозяйку» встречали на вокзале десятки каких-то не совсем понятных людей. Пая-Брайна резко и вдруг поменяла всю работу фирмы. О причинах перемен она не распространялась, а люди привыкли делать то, что скажет «хозяйка». Она распродала большую часть своих предприятий. Продан был даже дом, который она так любила.

Бабушка тоже сняла квартиру в Питере, правда, в самом центре, на Невском. Да и квартира была не в пример больше, чем жилье Додика и Розочки. После недолгой встречи она, да и все, кто был с ней связан, начали жить совершенно в другом темпе. Большая часть средств семьи изымалась из банков, переводилась за границу. Главным образом, в банки Британии. Предприятия продавались, контракты передавались связанным с ней фирмам.

Додик, как и прежде, старательно готовился к занятиям, но теперь гораздо больше времени проводил с дядьями и бабушкой, помогая им тихо и не особенно заметно сворачивать деятельность фирмы в России. При этом ответа на вопрос «а зачем это нужно?» он долго не получал. Да, положение в стране сложное. Идет война. Но победы генерала Брусилова давали надежду на ее скорое окончание. Австрияки практически разбиты, немецкий фронт стабилен, а сами германцы все менее хотят воевать. Все идет к победе. А там все потихоньку выправится. Тем более, что появятся новые земли, новые торговые пути, новые рынки. Так он считал или так ему хотелось считать. Да и не ему одному. Мысль, что все как-нибудь успокоится, сквозила в речах почти всех знакомых и полузнакомых Додика. Только как должно выглядеть это «как-нибудь» не понимал никто.

Казалось, что только родня Додика выпадает из общей картины. Правда, там, на окраине Петрограда, где квартировали части, направляемые на фронт, там, где располагались заводы, была иная жизнь и иные настроения. Но это — где-то в другом мире, а здесь все было хорошо. Ну, почти хорошо, но как-нибудь образуется.

Однажды под вечер, после долгой возни с бумагами, беготни по банкам и самым разным учреждениям, бабушка пригласила его к себе. В бабушкиной квартире жили дядя Эфроим с женой и сыном, сестра Рива. Брат Додика, Рувим, не приехал: самолеты в его жизни заслонили все. Еще при встрече в Бобруйске он рассказал, что сам уже поднимался в небо. И после этого жить «ползая по земле» он просто не может. Квартира бабушки — огромная, в два этажа, и множество комнат — напоминала дом в Бобруйске. Не только обилием вещей, прибывших вместе с ней, или окнами в пол, но каким-то неуловимым запахом дома. Разговор был тот самый, ожидаемый.

— Додик? — подняла глаза бабушка на вошедшего в ее комнату внука. — Проходи, садись. Надо было сразу с тобой все обговорить. Да времени все не было.

— Я слушаю, бабушка, — ответил внук, присаживаясь.

— Ты уже понимаешь, что мы сворачиваем дела в России. И, конечно, интересуешься, почему я так поступаю. Так?

— Вам виднее, бабушка.

— Не лукавь.

— Да. Не понимаю. Неужели все настолько плохо?

— Как посмотреть. Если по биржевым котировкам, то все не очень плохо, хотя и не радужно. Если бы дело было только в них, я не стала бы создавать столько цорес всем окружающим. Бывало и хуже, но выкручивались. Дело в другом. Это непросто объяснить. Даже сказать непросто. Тут не логика, которую так любит твой дядя. Тут чутье. Я почувствовала: Россия почему-то сошла с ума. Почему? Не знаю. Даже не скажу, что для меня было последней каплей. Но точно знаю, что она сошла с ума, а в стране, которая сошла с ума, делать дела я не смогу. Я тебе говорила, что хочу успеть позаботиться обо всех вас до своей смерти?

— Говорила, бабушка.

— Вот и я о том. Конечно, сегодня мы многое потеряем.

— Я посчитал. Мы при продаже и переводе потеряли почти пятнадцать процентов капитала. Кроме того, если прибавить те контракты, которые могли быть, можно добавить еще пять.

— Все так, внучек. Это еще не все. Кое-что придется оставить здесь. Я продала не все дома в Бобруйске. Какие-то деньги тоже пока останутся здесь. Я тебе потом все расскажу. Итого, потери будут около трети. Но это допустимо. Я положила на издержки тридцать пять процентов. Зато остальное благополучно отбыло частично в Британию, частично в Американские штаты. Это будет нашей веревочкой, по которой мы выберемся в новую жизнь. Я думаю, что, как только ты окончишь училище, мы все уедем в Лондон. Там, в центре мировой торговли, мы все начнем сначала. Все вместе. Ты меня понимаешь?

— Бабушка, родная моя! Но почему мы должны уезжать из России? Ведь через полгода или год война закончится. А там будут стройки, будут засеиваться новые поля. Мы с нашими лесопилками и мельницами могли бы сделать хорошие дела. Разве нет?

— Давид, — голос бабушки вдруг стал сильным и горьким. — Я тоже долго, слишком долго думала именно так. Но все это зря. Люди попробовали крови, узнали ненависть. В Бобруйске самые ленивые и нищие соорудили… как его… совет депутатов. Вот этот совет депутатов уже почти правит в городе. Они — евреи, поляки, русские — грабят или очень хотят грабить таких же евреев, поляков и русских. Все связи, которые делали их людьми, ослабли. Пойми, хорошо уже ничего не будет. Все будет хуже и хуже.

Друзья твоего дяди Насона, которые надеются быть здесь главными, заблуждаются. Их отшвырнут и не заметят. Думаешь, мне хочется на старости лет, с моим положением и связями бросать все и устраивать этот тарарам с переездом? Ни Боже ж мой. Я отбивалась от этой мысли, как могла. Но в конце концов поняла, что решение здесь может быть только одно. И я его принимаю.

— Я могу подумать, бабушка?

— Нет. Поверь, я знаю, как лучше. Когда-нибудь, хоть раз, я сделала что-то тебе во вред?

— Нет, но…

— Вот и никаких «но». Объясни все Розочке. Потихоньку готовьтесь. Думаю, что около полугода у нас еще есть. Но не больше. В июле ты получишь свидетельство об окончании училища. А в августе мы уедем через Гельсинфорс. Навсегда. Если я окажусь неправа, то Всеблагой меня простит. Совсем плохо вам там не будет. Зато, если я окажусь права, то вы все будете живы. А это для меня самое важное. Ты понял? Вот и хорошо. Иди.

Вечером, в кабинете, Додик рассказал все Розочке. Как ни странно, Розочка отнеслась к известию вполне спокойно. Оказалось, что уже несколько месяцев в письмах от ее родителей обсуждался переезд. Правда, Алекснянские пока перебирались из прифронтового Минска в Москву. Но то, что жизнь меняется, причем не в лучшую сторону, понимали и они. Понимали это все вокруг. Особенно в последние месяцы. Но почему-то это понимание никак не воплощалось хоть в каких-то действиях. Вокруг шли одни разговоры о том, как все еще может кончиться вполне благополучно. Эти разговоры часто были остроумными и даже мудрыми. Только до дел они не доходили.

Как раз что-то делали те, кто вел страну к катастрофе. Причем, преуспевали здесь и правительство, и социалисты. В Петрограде были расквартированы части «четвертой очереди», то есть резервисты, которых должны были отправить в окопы, причем не молодые люди, а резервисты старших возрастов, оторванные от семей и хозяйства. Брожение в этих частях было постоянным. Но то, что рядом с солдатами, обреченными на холод, окопную грязь и, быть может, смерть, разворачивались картины «яркой жизни» столицы, было для них невыносимым.

Агитаторов самого разного толка здесь встречали, как своих, прятали от начальства. Матросы и солдаты, агитаторы-социалисты собирались по городу. Их становилось все больше. Власти, напротив, проявляли непонятное прекраснодушие по отношению к ним. То есть, кто-то кого-то арестовывал, об этом писали в газетах, этим возмущалась прогрессивные журналисты. Но брожение окраин становилось в центре все слышнее. Казалось, что власть этими арестами не столько борется с подступающим хаосом, сколько пытается убедить себя, что она еще есть.

Несмотря на богатый урожай и введение обязательных поставок в казну, в больших городах многие голодали. Крестьяне в ожидании «настоящей цены» прятали урожай. Власть все стремительнее теряла нити управления и представление о том, что происходит в стране. Таяла, как дым. Оставались только ее внешние атрибуты. Жители гигантской империи, еще не оголодавшие и не озлобившиеся на мир, завороженно смотрели на приближающийся край, не в силах сделать хоть что-то. Бабушка была здесь редким исключением. Остальные в лучшем случае пытались жить, как прежде, старательно не замечая происходящего.

Додик мучительно пытался понять причины этого состояния людей в преддверии бездны. Жалко их (и себя)? Безусловно, жалко. Но почему? Почему умные и образованные люди упорно заслоняются от реальности с помощью красивых слов и показных действий? Может быть, потому, что их жизнь — жизнь столичных умников и надземных властителей — никогда не соотносилась с той почвой, которая их кормит? Они и прежде жили чужими в стране, только сама страна об этом не догадывалась. А тут вдруг встала перед ними во весь свой гигантский рост и пристально посмотрела в глаза. Этот страшный и незнакомый взгляд и заворожил всех, кто мог хоть что-то сделать.

В обозленном и голодном городе, как и прежде, зажигались огни театров, работал синематограф, рестораны распирало от публики. Балы и вечеринки шли одна за другой, словно не было ни стачек заводских рабочих, ни полного развала частей Петроградского гарнизона, зараженного смутой. Это казалось намеренным издевательством, но было, скорее, подсознательным желанием элиты гибнущей империи не пустить в жизнь то страшное, что подступало со всех сторон.

Но, как ни странно, жизнь Давида и Розочки продолжалась почти без изменений. Додик после окончания практической части обучения вновь приступил к занятиям в училище, где единственным новшеством было создание совета учащихся и разделение педагогов по партийным симпатиям. Юноша упорно шел к золотой медали лучшего выпускника, хотя особого смысла в ней уже не было. Скорее, привычка быть лучшим. Смешно, проживая в Лондоне, быть почетным гражданином Петрограда.

Вечером теперь чаще оставались дома. Здесь все было, как прежде: тепло натопленные печи, уютный свет лампы под абажуром… Дом стал средоточием счастья, которое вдруг оказалось хрупким, как хрустальная ваза, но от того еще более ценным и желанным.

Только на русский новый год выбрались к бабушке, традиционно устроившей собрание с танцами, угощением и множеством увеселений. Собрались все члены семьи, кто в это время был в городе. Кроме семьи было множество знакомых и каких-то не вполне знакомых людей. Играл приглашенный оркестр. В самой большой комнате квартиры устроили танцевальную залу, освободив центр. Бабушка царила на этом собрании. О готовящемся отъезде не говорилось. Пили шампанское, провозглашали тосты и здравицы, кавалеры галантно ухаживали за дамами.

Додик и Розочка так и не смогли включиться в общее веселье. Что-то мешало. Что-то во всем этом было неправильное. Холодное и неприятное чувство неуместного веселья перед казнью томило обоих. Так они и просидели до конца вечера на удобном диванчике у стены, отбиваясь от попыток приобщить их к танцам. Захмелевшая от шампанского Розочка уснула в пролетке, под утро доставившей молодых домой. Додик осторожно вынес любимую из пролетки. Думал донести до двери. Не вышло. Пришлось будить. В освещенных окнах домов еще мелькали тени уходящего праздника. Наступил 1917 год.

В новом году события уже не нарастали, а неслись, как телега с горы. В феврале начались голодные бунты. Как-то горничная Ксения, вернувшись с рынка, рассказала «барыне», что на Петроградской стороне люди громят хлебные лавки и магазины, а солдаты из гарнизона вышли на улицу с ружьями. То здесь, то там вспыхивали слухи, что на Петроградской стороне убили полицейского, а на Выборгской стороне толпа рабочих избила чиновника, пытавшегося уговорить их разойтись. Нарыв в самом сердце империи назревал.

К концу февраля мало кто из официальных лиц мог без опаски покинуть центр города, жавшийся к Зимнему дворцу и Адмиралтейству. Возле мостов были выставлены посты солдат с оружием, по улицам проносились конные отряды казаков. Но ни выстрелы в толпу, ни казачьи части с нагайками уже не могли удержать прорвавшую плотину человеческой ненависти, мишенью которой оказался государь-император. Додик, попавший как-то на Адмиралтейскую набережную, видел вдали огромные толпы, рвущиеся к центру. По другой стороне Невы, уже на Васильевском острове, шла демонстрация студентов университета.

В училище прекратились занятия — профессура просто опасалась выходить из дома. Все свободное время, которого вдруг оказалось много, Додик проводил дома, изредка посещая бабушку или дядю Насона. Ему же приходилось ходить по магазинам, потому что горничная и кухарка наотрез отказывались покидать дом, хотя в центре пока было тихо. Впрочем, недолго. Самого Додика все чаще охватывало чувство безнадежности. Они опоздали. То страшное, от чего собиралась бежать бабушка со всеми своими родственниками и ближайшими работниками, их догнало. Оно здесь, рядом.

27-го февраля выстрелы стали доноситься со стороны Литейного проспекта и Троицкого моста. Толпы вооруженного и безоружного народа текли по проспектам к центру, сливались в огромные озера митингов. Девятый вал катил по городу. К рабочим и солдатам примкнули студенты, просто горожане. По словам дядюшки, это движение возглавили представители Государственной Думы. Но движение, похоже, об этом не догадывалось. Город уже дышал насилием. Улицы опустели. Горел большой дом на Шпалерной. Были разгромлены «Кресты», охранное отделение. Не закрывшиеся лавки грабили, били витрины магазинов. Отчаяние в еще недавно счастливом мирке Додика и Розочки перешло в оцепенение. Молодые сидели в кабинете, держась за руки. Здесь же сидели девушки-служанки. Казалось, что вместе не так страшно.

Временами кухарка Ксения всхлипывала, а горничная Варвара мелко крестилась. Розочка из последних сил пыталась держаться, как будто заслоняясь этим от надвигающегося ужаса. Додик пытался успокаивать женщин. Достал из ящика стола маленький пистолетик, некогда купленный в оружейной лавке, и положил его на стол, как зримый символ своей способности защитить близких. Но сам он в эту свою способность уже не очень верил. Огромный мир гигантского города, столицы огромной страны, сжался до комнаты, где от страха и неопределенности страдали три молодые женщины и молодой мужчина. Все остальное превратилось в пустой звук, воспоминание.

Вечером 1-го марта в дверь квартиры Додика и Розочки постучали с парадного. Он, как единственный мужчина, пошел открывать.

— Кто там?

— Мы от хозяйки, Паи Абрамовны, — проговорили из-за двери.

Вошли трое крепких, скромно, но прилично одетых мужчин, с какими-то не питерскими лицами.

— Здравствуйте, Давид Юделевич! Хозяйка сказала, что в городе неспокойно, и мы побудем с вами здесь, пока все не утихнет, — проговорил один из вошедших. Додик не без труда узнал в нем служащего из бабушкиной конторы, обеспечивающего охрану грузов.

— А как она сама? — спросил Додик. Телефонная связь не работала, добираться же до Невского проспекта в эти дни было почти безумием. Выстрелы раздавались со всех сторон, толпа уже лютовала в самом центре. Права была бабушка: страна сошла с ума. Только случилось это раньше, чем она предсказывала.

— Хозяйка? — переспросил гость (остальные стояли молча). — Да все в порядке. Ее голова никому пропасть не даст.

Додик спохватился, что держит гостей в прихожей.

— Вы проходите, пожалуйста, — проговорил он, пропуская гостей в квартиру.

— Нет, Давид Юделевич! Мы побудем у входа. Только вечером нам место, где спать, выделите. Остальное мы сами порешаем. Вот и девчата нам помогут, — подмигнул он показавшимся в прихожей горничной и кухарке. От мужчин шла какая-то эманация уверенности. Додик облегченно вздохнул.

Все решилось наилучшим образом. Девушки расчистили кладовую, поставили там топчан и застелили его старыми шубами. Мужчины, обнаружив, что припасы в доме подходят к концу, выбрались на улицу.

Денег не взяли. Додик хотел протестовать. Но старший из пришедших, которого звали Петр, объяснил ему, что лавки все равно закрыты. А у них — «свои средства». Юноша боялся даже подумать, какие это средства. Посыльные ходили долго. Но вернулись, нагруженные сумками, которые тут же последовали на кухню.

Так, под охраной, они и прожили это тревожное время — хоть и волнительно, но неплохо. Происходящее на улицах как будто отодвинулось в сторону. Крепкие мужчины, присланные бабушкой, встали между молодыми супругами и смутой, заслонили их. Напротив, Англия стала казаться чем-то близким, реальным и даже желаемым. Днем Додик читал книги по организации дела в Англии. Читал Британские газеты. После обеда, во дворе, Петр учил его стрелять из пистолета. Стреляли теперь везде, потому выстрелы со двора никого не привлекали.

Некогда Додику показывали, как стреляют; теперь он порой стал и попадать. Петр показал ему и несколько приемов кулачного боя. Сказать, что Додик их освоил, будет слишком, но он очень старался. И невероятно гордился собой, когда что-то получалось. Розочка рассматривала модные журналы с выкройками, думала об их той, другой жизни.

Вечерами охранники и девушки собирались в их комнате (один всегда оставался у двери), а молодые привычно сидели в кабинете, обсуждая свою будущую жизнь. Так продолжалось почти три недели. Во второй половине марта ситуация как-то успокоилась.

Государь отрекся. Радостные толпы вновь покатили по Питеру. Оказалось, что нереволюционеров в городе почти не было. С официальных зданий сбивали двуглавых орлов, снимали портреты государя, которого теперь называли «полковник Романов». Но в этот раз уже дворцов не жгли. Напротив, происходило братание всех со всеми. Красный бант на груди стал знаком своего, знаком сторонника «нового мира». Красные банты носили и рабочие, и члены правительства, почему-то называвшегося временным. Красные банты были даже на груди у полицейских, которых теперь называли милиционерами.

Вновь открылись магазины. И хоть цены опять несколько выросли, но продукты были. Постепенно, один за другим заработали заводы. Начались занятия в университете, да и в училище. Во главе страны стали те самые «хорошие люди», о которых спорили на вечерах у дяди Насона. Похоже, бабушка все же поторопилась. Или нет?

Однако успокоение в городе было совсем не полным: толпы схлынули, но какие-то странные люди продолжали собираться на улицах, выкрикивали лозунги против этих самых «хороших людей». Они требовали немедленного мира, хлеба и сокращения рабочего дня на заводах. Окраины продолжали бурлить. Еды в городе не хватало. Был создан совет депутатов, которому подчинялись солдаты гарнизона. Но приличные люди и жили прилично, продолжая возмущаться непоследовательностью реформ.

К концу весны, когда вся семья и ее присные активно готовились к отъезду, а у Додика приближалась пора выпускных экзаменов, из Москвы дошло письмо от отца Розочки, перевернувшее всю их жизнь. В письме сообщалось, что мама Розочки, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, заболела. Врачи подозревают чахотку. Лечение на Французской Ривьере или в Италии невозможно по причине войны, но возможно в Крыму. Отец просит ее, Розочку, быть с матерью, поскольку сам он уехать из Москвы никак не может, а Вера и Люба еще слишком малы и легкомысленны.

Сказать, что Розочка была расстроена — ничего не сказать. И она, и Додик были ошарашены. Долго обговаривали, но не помочь больной матери было невозможно. Это понимал и Додик. Поняла это и Пая-Брайна. Хоть это и ломало ее планы, но святость семьи была для нее превыше всего. На общем совете решили, что Розочка с сопровождающим поедет в Москву. А уже оттуда путешествие продумает ее отец. Лето она будет ухаживать за матерью, к осени же вернется. Тогда все и тронутся в дальний путь.