Любовь и ненависть в Корнеллском университете

Лейла Хугаева

Эта книга предлагает альтернативную версию дарвиновской парадигме в виде теории психической энергии Л. Хугаевой. Общие положения теории раскрываются в ходе вымышленных событий битвы студенческих и академических кругов Корнеллского университета. Консервативным «Черепам» противостоят демократы «Селинджеры». Дарвинистам противостоят рационалисты. Экономизму противопоставляется психологизм. Романтизму ложного идеала – реализм настоящего идеала. Сознание и чувства людей определяют политические системы.

Глава 1. День Дракона

Меня зовут Аврора Хорни. Это имя я придумала себе сама: оно состоит из частей имен двух великих женщин: Авроры Дюпен (Жорж Санд) и Карен Хорни. Я россиянка грузинского происхождения, которой посчастливилось учится в одном из лучших западных университетов. 2007 год остался самым ярким впечатлением моей юности. Все поблекло, катастрофы потускнели со временем, праздники остались в прошлом, а глубина духовного потрясения того периода продолжает жить в моем сердце ярким слепящим пятном, окрашивающим все прочее пространство памяти.

Мне было семнадцать лет и мне посчастливилось стать студенткой Корнельского университета в Америке. Такое счастье выпадает даже немногим американцам, что уже говорить о россиянах. Я прошла по конкурсу и получила стипендию. Меня называли маленьким гением, но у меня не кружилась голова от этих слов. Когда тебя бог на самом деле отяготил бременем таланта, ты чувствуешь себя брошенным в глубоких водах океана мысли, из которых тебе предстоит выплывать самостоятельно. Ты смотришь вокруг и видишь только хаос и бессистемность, противоречие теорий и гипотез, и понимаешь, что помощи ждать неоткуда. Твой талан вовсе не панацея, указывающая дорогу истины, а всего лишь способность видеть тот океан хаоса, в котором мы все барахтаемся. Эта ноша подкосила не одно храброе сердце, и я уже начинала сгибаться под ее тяжестью. Не знаю, что сталось бы со мной, если бы не эта удача, давшая мне направление в моих поисках.

Вы не нашли бы второго такого счастливого человека не только на территории Корнеллского университета, но и на территории всех восьми университетов Лиги Плюща, достойным членом которых состоит и Корнеллский университет, то есть теперь уже мой университет. Была ли я счастлива, дамы и господа, товарищи и други!

Мало того, что я оказалась там, где доступ к знаниям обещал создать мне рай для души, город Итака, в котором расположен главный кампус нашего университета, оказался настоящим эдемским садом. Только представьте себе три озера-моря, каждое длинной почти в 60 километров, журчание прекрасных водопадов, парки плавно переходящие в леса, навесные мосты и грандиозную изысканную архитектуру в 608 зданий, раскинувшуюся на 2300 акров или на 9,3 квадратных километрах. Этот город штата Нью-Йорк был назван именем греческого острова Итака в силу роскоши его природного ландшафта. Эдемский сад, греза, мечта живописца. Корнелл это почти 50 лауреатов Нобелевской премии, связанных с ним как студенты или преподаватели. Это репутация «символа научных инноваций», это почти 20 000 студентов со всего мира и около 7 000 аспирантов; это специальность «инженерная физика» как одна из лучших в мире образовательных программ, которой издание U.S. News& World Report неоднократно присуждало первое место в рейтинге инженерных программ. Это 31 лауреат стипендии Маршалла и 28 лауреатов стипендии Родса.

Я поступила в колледж инженерной физики и встретила там много талантливых ребят, удививших и даже обескураживших меня глубиной своего развития и своих познаний. Наши познания в физике и математике были вполне сопоставимы. Но то как много они знали за пределами выбранной специальности не шло ни в какое сравнение с моими скудными знаниями. Я приложила все силы, чтобы соответствовать им, наша дружба стала прекрасным стимулом и мотиватором в учебе. Впрочем, друзьями мы стали почти сразу и именно эта дружба стала основой того терпкого счастья первого года моего пребывания в Корнелле, аромат которого я до сих пор отчетливо ощущаю в своем сердце.

Англичане Ричард Уэйн и его мама, читавшая лекции по литературе в Корнелле. Джеймс Смит, самый демократичный американец греко-ирландского происхождения, которого я когда-либо встречала. Француженка Флер Готье, феминистка и революционерка. Барух Якобсон, по прозвищу Эйнштейн. Американский немец Гюнтер Герц, научивший меня всему, что я знаю о философии теории познания. И наконец, Гия Канчелли, грузин, развлекавший нас своей первоклассной живописью. Наша большая семья, как приятно мне вспомнить друзей моей юности и процитировать вместе с Герценым, также обращавшемуся взором к прошлому счастью своей дружбы — «друзья, мой череп принадлежит вам».

Мы были первокурсниками в колледже физики и жили в одном общежитии. Конечно, там жили не только мы, но только эта тесная компания стала для меня семьей на тот первый год моего пребывания в Корнелле. Мы как то сразу узнали друг друга и полюбили и потом уже все делали вместе.

Когда я только приехала я стала жертвой восторженной стайки американских студенток, очарованных древними традициями и легендами Корнелля, а особенно его тайными сообществами, попасть в которые они даже не мечтали, а если мечтали, то боялись произносить мечту вслух, чтобы не спугнуть ее. Уже с первых дней я была наслышана о «Черепах», тайном студенческом сообществе, возникшем в Йельском университете в первой половине 19 века (в 1832 г). Девочки рассказали мне с замиранием сердца и восторженным придыханием, что Энрю Уайт, второй после Эзры Корнелла создатель университета и первый президент, тоже был выпускником Йеля и «черепом», то есть членом тайной организации «череп и кости». Эти два друга сенатора создали университет в 1865 году, благодаря закону сената штата Нью-Йорк о предоставлении земли штата для нужд ВУЗов. Сенатор Эзра Корнелл предложил свою ферму в Итаке и полмиллиона долларов, другой сенатор Эндрю Уайт горячо поддержал его инициативу и стал первым президентом Корнелла.

Ходили слухи, что тайное общество «черепов» распространило свое влияние и на Корнелл уже с момента основания, так как Энрю Уайт был посвящен в «черепа» в Йеле. Мне не хотелось верить в эти средневековые глупости, но я набрала на своем айфоне википедию и воочию убедилась, что как минимум три президента США были «черепами», и да, вот и Эндрю Уайт, основатель Корнелла среди участников этой средневековой мистики. Это все настолько не вязалось с моими представлениями о мировом центре образования и науки, куда я собственно ехала, что у меня начался когнитивный диссонанс, мягко переходящий в шок. А девочки еще пару недель продолжали грузить меня подобной чепухой. «Если девственница пройдет по университетской Площади искусств в полночь, то статуи Эзры Корнелла и Эндрю Уайта сойдут со своих постаментов и встретившись в центре площади пожмут друг другу руки».

Слушать такие глупости, произнесенные с восторгом и экзальтацией, было страшно. Моим спасением стала встреча с Ричардом Уэйном, который долго смеялся, слушая мое возмущение. Мы сели в библиотеке за один стол, и я увидела у него книгу Сэлинджера.

— Разве Сэлинджер не запрещен в этом штате? — спросила я его

— Запрещать перестали. Наоборот включили в школьную программу, — пожал широкими плечами Уэйн, — я привез ее с собой из Англии. Я всегда вожу ее с собой, особенно в Америку. — и он так душевно расхохотался, что я сразу почувствовала что мы станем друзьями.

— Не слушай этих дурочек, серьезные люди не имеют никакого отношения к тайным организациям. Это все мифы и легенды для мистиков, которые приходят сюда не учиться, а развлекаться. Везде ведь есть свой процент бездельников.

Так мы потом и разделились в колледже на тех, кто жил этими мифами и кто смеялся над ними. Я попала в счастливое сообщество последних, и мы очень здорово проводили время вместе.

В год нашего поступления в Корнелл, в 2007 году, случилось еще одно важное для нашего дальнейшего пребывания происшествия. В Корнелле разразился скандал в связи с «хейзингом», который практикуют тайные общества. Вот что сообщает по этому поводу Википедия:

«Явление хейзинга представляет собой проблему как в организациях с представителями белой расы, так и с афроамериканскими и латиноамериканскими членами сообществ. Несмотря на то, что Национальный Панэллинский совет запрещает изнурительный труд и ритуальные унижения, на деле все оказывается совершенно по другому и приводит к множеству смертей и увечий. В 1989 году в Alpha Phi Alpha скончался Майкл Дэвис, в 2002 году во время прохождения процедуры посвящения погиб Джозеф Грин. В том же году во время ритуальных действий в Alpha Kappa Alpha умерли Кэнет Саафир и Кристин Хай. Несмотря на строжайший запрет на физически изнурительные ритуалы, они все равно имеют место в студенческих организациях, управляемыми несколькими собраниями сообществ. В 2007 году собрание Корнеллского университета Lambda Teta Phi было закрыто и двое из членов были арестованы по подозрению в совершении преступления действиями, в которых они угрожали испытуемым физической расправой, не давали спать, насильно заставляли принимать обет молчания и разговаривать лишь в семье и на занятиях с членами студенческого братства. Некоторые учебные заведения предали анафеме „организации греческих букв“ с полной уверенностью в том, что эти организации в своих структуре и методах управления не похожи на организации, сформированные демократическим путем. Наиболее известными эпизодами стали события 1980 года в Принстонском университете. В недавнем прошлом братства также были запрещены в Уильямском и Амхерстонском колледжах. Администрация университета Виктории потребовала запрета на функционирование студенческих братств».

Как можно видеть наш Корнеллский университет стал просто рассадником этих тайных студенческих братств, и в год нашего поступления это стало уже очевидным для всех., когда одно из них было закрыто, а члены его арестованы.

Другим, специфически корнеллским мифом был миф о Набокове и его мерзкой книге, которой здесь восхищалась та же аудитория. Как правило, те, кто любил мифы о тайных братствах, поддерживали и мифологию о Набокове и его Лолите. Они знали место, где он жил в Итаке, в каких зданиях читал лекции, знали наизусть снятые фильмы по Лолите, слушали одноименные оперы. Трудно представить себе более тошнотворный миф. Заметно было, что их завораживал успех, сама идея широкой популярности, славы и богатства, на которой строится попсовая культура Америки.

Глухое отвращение, которое будила в нас вся эта мифология, от ритуального хейзинга братств до лолит-лавинг, еще крепче спаяло наш союз интеллектуалов. А скандал 2007 года окончательно расставил все точки над «и» уже с правовой точки зрения. По крайней мере, в отношении тайных сообществ. Мы демонстративно отказывались вступать в какие-либо сообщества, наглядно показывая, что наш круг в семь-восемь человек тоже сообщество, вполне устраивавшее нас на тот момент. Мы даже отказались от участия в спортивных соревнованиях, поскольку именно с этими соревнованиями была связана острая конкуренция всех обществ, тайных и явных, и именно спорт являлся средоточием университетского тщеславия. Что впрочем не мешало нам заниматься спортом самостоятельно.

Однажды Гия принес нам майки, на которых он напечатал свой рисунок: Холдена Калфилда, которого стошнило у кинотеатра с яркой афишей. Мы посмеялись в полной уверенности, что никогда этого не оденем. Но после очередного спектакля Лолита, широко рекламируемого в радио и СМИ Корнелла, мы не сговариваясь, все вышли на следующий день в майках Гии.

Я уже говорила, что мои друзья поразили меня своим общим развитием и глубиной знаний в других, мало связанных с физикой областях. Я была довольно своим уровнем, пока не познакомилась с ними. Золотые медали на Олимпиадах приучили меня думать, что мое развитие находиться на должном уровне, и я расслаблено ждала лекций и семинаров. Общение с моими новыми друзьями показало мне всю убогость моих знаний. В сущности, на тот момент я не знала ровным счетом ничего, и если бы не тот громадный поток информации, который каждый день лился на меня из их заботливых и насмешливых уст, я конечно никогда не стала бы настоящим ученым, оставаясь на уровне заурядного студента физика.

Ричард рассказывал мне о литературе, которую он знал так глубоко и хорошо, что легко дал бы фору не только первокурсникам соответствующей специальности, но и выпускникам. Я в этом нисколько не сомневалась.

— Моя мама читала лекции в Кембридже сколько я себя помню, — улыбнулся Ричард, когда я выразила свое полное восхищение, — а потом мне и самому стало интересно. У деда громадная библиотека, и когда я проводил у него в деревне длинные летние каникулы, мне было чем заполнить праздные будни.

— Ты говорил, что теперь она здесь, ты приехал вместе с ней.

— Да, в этом году она начала читать лекции в Корнелле. Два года назад погиб мой отец, он был полицейским. Она никак не может этого пережить. Решила сменить обстановку.

Когда позже Ричард пригласил меня вместе с Флер к своей маме на чай, она, как только мы остались одни, нервно куря в аккуратную хрустальную пепельницу, начала диалог с того, что сообщила нам:

— Отец Ричарда погиб два года назад. Очередной безумный теракт. Я уехала из Кембриджа после двадцати лет неотлучной жизни в нем.

Было очевидно, что она борется с трагедией, которую еще не пережила, и которая угрожает засосать ее мраком своей зияющей раны. «Над пропастью во ржи», — почему то подумала я тогда, вспоминаю книжку Сэлинджера, которую Ричард привез с собой в Корнелл. И пообещала себе почаще заходить к миссис Уэйн на чай. Скоро мы стали с ней настоящими друзьями и она подолгу и с удовольствием рассказывала мне о разных книгах и авторах, которые меня интересовали.

— Я написала две книги, которые были изданы небольшими тиражами в Англии и разошлись в течении пяти-десяти лет. Немного людей меня знает, но тем не менее есть поклонники и у моего небольшого таланта, — улыбнулась она мне однажды, и я поняла что мы подружились. И конечно я очень просила ее книги, не только чтобы сделать приятное бедной женщине, мне действительно было очень интересно, ведь я тоже делала робкие первые шаги как автор.

Флер подолгу болтала с ней на французском, поражаясь чистоте ее произношения и глубине знаний. Французскую литературу миссис Уэйн читала в оригинале и очень гордилась этим. И конечно разговор всегда крутился вокруг любимой темы Флер: Симоны де Бовуар, которая была ее кумиром и Сартра, единственного философа, которого она признавала.

— Я обязательно найду своего Сартра, — говорила она хитро прищурившись, когда прощалась, чем очень веселили маму Ричарда.

— Я бы рекомендовала вам его друга, Камю, — отвечала она. — Сартр сделал карьеру и счастье Симоны Бовуар, но его философия кажется мне пустой. Почитайте «Бунтующего человека» Камю и сделайте выводы сами. После этой книги Сартр разорвал с ним дружбу.

Я нашла книгу Камю и прочитала ее. Я была потрясена ею как откровением. Ведь из нее следовало, что далеко не все книги прекрасны, не все успешные авторы оказывают просветительское позитивное влияние на свою аудиторию. Даже больше, из нее следовало, что нет многих истин, есть только одна, та что выражает природу человека, природу, которую отрицает Сартр. Гуманизм. Но что же тогда такое свобода? Что такое либеральная культура?

Я обсуждала эту книгу с мамой Ричарда и она осталась очень довольна тем влиянием которое книга на меня оказала, и теми выводами, которые я из нее сделала.

— Вы далеко пойдете, — сказала она мне тепло улыбнувшись. — У меня не было таких талантливых студентов. Нет, пожалуй, был один. Он тоже умер в результате теракта. Блестящий выпускник Кембриджа. Мы все гордились им. Он придумал и вел гуманитарный проект «Учимся вместе», цель которого была в обучении и адаптации бывших заключенных. Один из них его и убил ножом прямо на лекции.

— Зачем?

— Кто-то из очередной религиозной группировки. Он был отпущен досрочно в связи с новыми законами.

— Что вы думаете о книге Хантингтона «Столкновение цивилизаций» в этой связи? — спросила я ее, вспомнив, как горячо спорили об этой книге Барух, Джеймс и Гюнтер.

— Я думаю, что нет и не может быть никаких самобытных цивилизаций. Я думаю, что цивилизация одна, и варварство одно. Я думаю, что у всех народов и во все времена одинаковая интеллигенция и одинаковы варвары. Бороться надо не с чуждыми цивилизациями. Бороться надо с невежественным сознанием. Надо защищать научное сознание. Но до этого никому нет дело. Вот что страшно. Современная парадигма отдала научное сознание на убой.

— Да, — согласилась с ней Флер, — вы совершенно правы, миссис Уэйн. Я думаю, Симона Бовуар была бы в шоке, если бы могла видеть, что творится в современной Франции.

Мы впоследствии подолгу беседовали с миссис Уэйн, но она больше не возвращалась к этой теме, слишком болезненной для нее. А я помимо своей воли стала много думать над вопросами, которые она поставила. Что значит религиозное и научное сознание? Как их разграничить? Есть ли инструментарий в современной науке для такого разграничения? Даже для постановки вопроса?

Гюнтер Герц поразил меня своими познаниями в эпистемологии. Это благодаря ему я узнала о теории научных революций Томаса Куна, научившись правильно употреблять слово «парадигма»; это он научил меня понимать противоборство философий рационализма и эмпиризма и различать философов каждого направления. Наконец, он показал мне разницу между тем, что принято было называть научным методом в социальных науках и научным методом в естественных науках. Кантианство и неокантианство, дарвиновская парадигма, позже мы часто и подолгу спорили на эти темы, и именно в этих спорах я научилась уверенно обращаться с этими темами, окончательно уяснив себе их суть.

Гюнтер был немцем, который глубоко анализировал и переживал историю и культуру своего народа. «Клоун» Белля гипнотизировал его, сподвигая на глубокие самокопания. У него была своя теория победы Гитлера в Германии в 30-х годах, о которой он часто нам рассказывал. Его бесконечные споры с Барухом о протестантстве, которое было второй любимой темой Гюнтера, были настолько занимательными, что как правило вовлекали в спор всех нас. Так я узнала религиозную историю Европы.

Гюнтер очаровывал меня не только своими познаниями в гносеологии. Он утверждал, что современная парадигма «давно свое отжила», что дарвинизм уничтожил социальную науку. Что то, что есть настоящего у теории Фрейда изуродовано дарвиновской парадигмой, «биологизмом», как он говорил. Он утверждал, что только слепой осел мог говорить, что противостояние между рационализмом и эмпиризмом осталось в прошлом, что современная теория познания одинаково включает и то и другое. «Рационализм непременно победит!», — говорил Гюнтер с таким видом, что я безоговорочно ему верила. Он ненавидел всех эмпириков от Гоббса и Юма до позитивизма Конта и критической философии Канта. Он называл Канта «иудой», предавшим «великое дело рационализма» в своей «смешной попытке соединить рационализм и эмпиризм». Он называл философию Гегеля «несчастным уродцем», родившегося от кантианского брака рационализма и эмпиризма. «Ни богу свечка, ни черту кочерга», — презрительно фыркал Гюнтер при одном упоминании о диалектической логике. Его кумирами были Платон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Бэкон. Он ненавидел современную науку, которую он называл «дарвино-фрейдовской парадигмой» и предсказывал ей очень скорый коллапс: «Попомните мои слова. Не пройдет и нескольких десятилетий, как теория Томаса Куна обогатится еще одной научной революцией. Самой радикальной за все время!» Его стихи «Поэзия фрейдизма» напечатали в университетской газете и они имели большой успех в Корнелле:

«Поэт поет свободу ум

Честь совесть и скульптуру

Фрейдист напротив плоть поет:

Либидо с дефекацией

А ум честь совесть он зовет

Всего лишь рационализацией

Фрейдистская поэзия

Имеет три деления:

Оральное, анальное,

Фаллическое мнения

Оральные стихи

Оральный поэт пишет:

На стадии соски

Живут его мозги

А садомазохизм поет

Поэт анальный

Не справился с горшком

И попу посадил на трон

Он в возрасте трех лет

Ущерб моральный

Быть педерастом иль не быть

Дилемма третьей стадии

Иль смог ты страх кастрации пережить

Иль будешь вечной парией

Отцом умело притворись

И маму возжелай

За фаллос свой не убоись

И смело начинай

Эдипову поэзию

Как солнце проглотил

Известный крокодил

Либидо проглотило

Все разума светило

Поэзия фрейдиста

Отрада для садиста

И гимн для мазохиста

Скрестить противоположности

не вздумайте вы вдруг

Поэта с Фрейдом обобщать

Гегеля недуг

Смешная диалектика

Поэта и генетика»

Джеймс Смит поразил всех нас горячностью своего политического темперамента, если можно так выразиться. Если Гюнтер постоянно рефлектировал на тему немецкого фашизма и истории протестантизма, то Джеймс никогда не забывал тему мировых левых революций, положивших начало демократии во всем цивилизованном мире. Казалось, он знал об этом все. И поскольку эти революции самым тесным образом были связаны с немецкой Реформацией, они часто часами с Гюнтером обсуждали подробности различных исторических поворотов и соотношение конкретных фактов, трактуя их по своему. Это была удивительно интересная дискуссия. Флер, большая поклонница французской революции, никогда не могла оставаться в стороне, когда слышала, что Гюнтер и Джеймс опять ввязались в спор. Но как ни увлечен был Джеймс революциями, реформацией и демократиями, настоящим его увлечением была более узкая, так сказать специализация этой общей его темы: книги Джерри Порраса и Джима Коллинза о визинарных компаниях, которыми он научил всех нас восхищаться. «Построенные навечно» (Джерри Поррас и Джим Коллинз) и «От хорошего к великому» (Джим Коллинз).

Эти книги стали результатами многолетнего исследования, предпринятого учеными Стендфордского университета Джерри Поррасом и Джимом Коллинзом. Это исследование о лучших компаниях по всему миру, которыми как правило были «золотыми медалистами» в своей отрасли и «не раз били рынок». О компаниях, которые внесли неизгладимый вклад в мировую культуру и просуществовали около или более века. Шесть лет ученые Стендфорда вели интервью с менеджерами и работниками этих компаний по всему миру, анализировали их отчетность и историю, и в конечном итоге пришли к выводам революционным на их взгляд: все эти компании имеют сходные механизмы устройства, общие закономерности, которые и делают их великими, лучшими и даже двигателями мировой культуры. Речь шла о таких компаниях как 3М, P&G, Sony, Boeing, HP, Merck, Marry Key и др

Эти компании — «золотые медалисты» сравнивали с другими, тоже очень успешными компаниями, но «серебряными медалистами» (метафора авторов исследования). И оказалось, что первые компании образцы демократии и научных инноваций, последовательно и целенаправленно развивавшиеся совместными усилиями. Они назвали эти компании визинарными от слова «visionary», то есть провидцы, способные подобно всем ученым предвидеть будущее. А вторые напротив образцы иерархий, «генералов и лейтенантов», «гения с тысячью помощниками», которые не уделяли столько внимания научным инвестициям, не имели целостной программы развития, а двигались рывками, поглощая компании или разрабатывая какой-нибудь новый продукт, который побьет рынок.

Идея Джеймса состояла в том, что авторы этого исследования сделали гораздо более революционное открытие, чем они думали: они вскрыли внутренний антагонизм между демократическими и консервативными силами в Америке, и показали, на что способна была бы их страна, если бы все, а не только самые лучшие единицы, были подобны визинарным компаниям Порраса и Коллинза. Сравниваемые компании по мнению Джеймса не были никакими «серебряными медалистами», а всего лишь реакционной силой, тянувшей страну и цивилизацию назад во времена королей и королев, господ и батраков. Чтобы доказать свою мысль он приводил в пример книгу другого американца, совсем не ученого, топ-менеджера Стенли Бинга «Как бы поступил Макиавелли». В этой книге прямо говорилась на анализе личного опыта автора и других известных компаний, что именно такова структура и цель обычных компаний: короли, вельможи и батраки. Меня совершенно потрясли эти рассуждения и открытия Джеймса.

Барух Якобсон был американским евреем, который увлекался Спинозой и Эйнштейном, и утверждал, что знает о них все. И поскольку оба они были реформаторами не только в философии и физике, но и в религии, то и он считал себя отчасти религиозным реформатором, с удовольствием вступая в спор с Гюнтером и Джеймсом. И поскольку Гюнтер всегда рефлектировал на фашизме подобно Беллю, он особенно нежно любил Баруха. Барух в свою очередь любил говорить, что такого понятия как нация нет, и что это единственное в чем согласен с Марксом. Поэтому он иронизировал над «совестливым духом» Гюнтером. Любя Эйнштейна, он любил Ганди и Толстого, и любил рассказывать об их переписке. Так я стала немного разбираться и в истории русского протестантизма, и в том вкладе, который индуизм внес в мировую политику.

Гия рассказывал нам об истории живописи и о жизни великих художниках, о которой он знал казалось все. О книгах, самых удачных на его взгляд биографиях художников. Здесь у них было много общего, ведь Барух, подражая Эйнштейну, играл на скрипке, и считал, что знает все мелодии, которые играл великий физик. Они часто спорили, чья биография Микеланджело — Ролана или Ирвинга — более удачная, и всякий раз приходили к новому выводу. Самым трогательным для меня лично было видеть их за совместным исполнением грузинских песен.

А мы с Гией любили пересматривать фильмы Данелии на русском языке, и научили их любить своих друзей. Премия Феллини, между прочим, авторитетно замечал им Гия, словно сомневался в искренности их интереса. Сначала мы переводили, но вскоре наши друзья научились понимать без перевода, и я поняла, что они смотрят на эти просмотры еще как на возможность познакомиться с русским языком. Гия божественно готовил, и как ни славился Корнелл качеством своего питания, в Гия ни во что его не ставил, и нас приучил предпочитать свою кухню. Мы не боялись поправиться в ту пору, так велики были и умственные и физические нагрузки. Я худела, несмотря ни на что, а мои друзья все занимались спортом. Только Ричард отказывался от спорта в пользу танцев, но и танцы перестали его интересовать после смерти отца.

Именно эта атмосфера жизни в громадном международном академическом центре, где мне удалось найти таких глубоких, интересных, развитых, настоящих друзей; эта атмосфера философии, науки, искусства и человечности, которой они меня окружили; атмосфера дерзкой фронды всему посредственному, невежественному, пошлому и составляло то острое, сногсшибательное чувство счастья, которое стало источником моей творческой энергии вплоть до этих дней.

Я любила каждого из них и всех вместе взятых; я верила каждому из них как самой себе или даже больше; я уважала каждого из них и восхищалась ими. Я одинаково скучала по нервной манере миссис Уэйн и толстым очкам Гюнтера; по подтяжкам Баруха и перепачканному красками Гийе; по длинным белокурым волосам Ричарда и по педантичности Джеймса. Это он познакомил нас с Флер, и мы так подружились, что даже после того как Джеймс и Флер перестали интересоваться друг другом в романтическом плане, мы оставались друзьями. И только Гия ворчал, что она не знает, что значит быть «настоящей женщиной». Флер обожала картины Гии и все ему прощала.

— Однажды ты станешь моим Сартром, — дразнила она его под наш общий хохот.

Океан хаотичных знаний, в котором я чувствовала себя утонувшей, становился все глубже и необъятнее, по мере того как потоки информации со всех сторон врывались в него, усиливая волнение и поднимая настоящий шторм в моей голове. Нервы натянулись до предела. Я понимала, что должна быть достойна своих друзей, что восхищение должно быть взаимным. Я тратила все свободное время на чтение, и всегда внимательно прислушивалась к тому, что говорили мои друзья. Я чувствовала себя так, словно была героиней глобального приключенческого сюжета, и как у всякой героини, несмотря на все трудности и препятствия, у меня хватит силы преодолеть все барьеры. Я боролась и была счастлива этой борьбой. Я училась, и полученные знания только усиливали мою жажду знаний. Я общалась со своими друзьями и была счастлива тем восхищением, которое они мне внушали.

Мы закрыли первые семестры на самые высокие балы. Наша небольшая компания все больше и больше выделялась среди тысяч студентов населявших главный кампус в Итаке. Ричард стал первым писать в местные газеты. Его журналистские отчеты шли на ура. Картина Гии пользовались большой популярностью на местных выставках. Я стала понемногу писать небольшие художественные очерки в местные журналы. Джеймс, Барух и Гюнтер печатали научные статьи.

Лекции мамы Ричарда, которая отважно критиковала романтизм с позиций реализма стали пользоваться большим успехом. Статьи Флер о французской революции и о феминизме Симоны Бовуар тоже нашли своих почитателей, и вокруг Флер стало собираться движение феминизма. Как ни трудно мне было поспевать за моими друзьями, этот дерзкий вызов и коммуна нашего духовного единства делали меня бесконечно счастливой. Так прошел еще один семестр.

Наконец, в последнем весеннем семестре, когда дело стало клониться к летним каникулам, все стали готовится к двум главным праздникам весны в Корнелле: Дню Дракона, одной из старейших традиций ВУЗа (с 1901 года), празднуемому 17 марта, в день Святого Патрика, и Дню Весны — празднование последнего дня семестра.

Как все первокурсники мы очень ждали День Дракона, чтобы посмотреть на ритуальную церемонию: как студенты пронесут дракона, сооруженного студентами архитекторами, через центральную площадь кампуса и потом сожгут вместе с язвительными заметками, прикрепленными к нему. Это был великий день для нас. Мы были счастливы своей молодостью, своей дружбой, своими успехами, приближающимися каникулами, пьянящей красотой, окружавшей нас природы. Все пело, танцевало, смеялось вокруг нас.

— Я пойду танцевать, — вдруг сказал Ричард, когда мы шли мимо площадки, на которой страстно танцевали латинские танцы. Он не танцевал свои любимые танцы со дня смерти своего отца. — Пойдешь со мной? — повернулся он ко мне. Я говорила ему, что занималась в отрочестве в студии бального танца.

— Да, конечно. — Я не посмела бы отказать, так меня порадовала мысль, что он нашел в себе силы преодолеть горе. Но мне совсем не хотелось танцевать. Я не помнила движений, но музыка и пластика танца были у меня в крови как у всех, кто однажды увлеченно исполнял самбу, румбу или ча-ча-ча.

Мы закружились в пламенной самбе, сливаясь в гармоничных движениях в одно существо. Это было совершенно потрясающее, ни с чем несравнимое переживание. Друзья поздравляли нас после танца, в этом шуточном конкурсе мы заняли первое место. Мы все громко смеялись и пили соки с ореховым мороженным. Как вдруг к нам подошел очень красивый, высокий молодой человек и чинно представился:

— Меня зовут Андре Филлипс. Я учусь на третьем курсе юридического факультета. Мы как раз ставим спектакль и ищем актрису на главную роль. Вы меня поразили своим танцем. Можем мы надеяться, что вы придете на кастинг? Это моя визитка.

Он так же чинно раскланялся с моими друзьями, всем широко улыбнулся и исчез в толпе. Наш праздник был безнадежно испорчен.

— Какой-нибудь «череп», — зло выдохнул Ричард. — Не понравилась мне его физиономия. А вы что скажете?

— Я скажу, пусть попробует, — сказал Гия, — а мы на спектакле посмеемся.

Мне бы следовало выкинуть эту визитку и навсегда забыть об этой встрече, и я бы наслаждалась безоблачным счастьем в обществе моих друзей до конца обучения.