Повесть “ЛюГоль” – экзистенциальный экскурс в жизнь девочки, девушки, женщины по имени Ая. Ее мысли и чувства рисуют полотно ушедшего времени, пронизанного Любовью и пропитанного алкоГолем. Удивительные простые люди появляются, как звезды на ночном небе, тут и там на протяжении 22 глав повести. А читателю дается шанс заглянуть в их неповторимые жизненные капсулы, приоткрывшиеся на страницах этой книги, которые дышат их дыханием. Что есть эти магические силы: ЛЮбовь и АлкоГОЛЬ, которые перемалывают людские жизни? Почему они приносят счастье и несчастье? Почему люди не могут жить без любви и алкоголя? Эта повесть – глубоко трогательное, психологическое и философское путешествие к истокам этих вечных вопросов человеческого бытия. Содержит нецензурную брань.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги ЛюГоль предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Пролог
Однажды все оно открывается, пусть даже и в тысячный раз, и ты внезапно понимаешь, что ЛЮГОЛЬ — что-то странное в твоей жизни. Не спишь ночь, в непонятном настроении просыпаешься утром и видишь, что и в этот раз утро не оказалось мудренее вечера ни на йоту, что все мысли, посетившие тебя в полночь, остались теми же. Значит, надо следовать им. Значит, они настоящие. Значит, не спорят меж собой разум и сердце в этот раз.
ЛюГоль рядом.
ЛЮ-бовь и алко-ГОЛЬ.
На спирали всей твоей жизни, прошитой грубыми нитями тех, кого ты любишь и кто любил и любит тебя, но в той же степени любят алкоголь. Наряду с тобой он делает их и тебя счастливыми. Наравне с тобой дарует им и тебе радость. В нем — смысл какой-то раздвоенной их и твоей жизни, насыщенной и в то же время опустошённой, в их и твоем присутствии тут, но с последующим погружением в иную, иллюзорную полноту своего бытия, временно созданную спиртовыми литрами. Их подспудное желание отключить разум, утопив его в градусном колодце, сильнее любой мотивации или вдохновения.
Одни, как правило, молчат трезвыми, привлекательны в своём кажущемся немногословии, которое взрывается мириадами фраз после определенной дозы выпитого.
Одни пьют до конца все имеющееся в наличии зелье, с трудом добираются до постели либо засыпают смердящим сном прямо на месте пития, если его оказалось больше того количества, при котором ходьба ещё возможна.
Одни просыпаются в туче отравленного своим дыханием воздуха, с бравурным или подавленным чувством вины, без обычного желания завтракать, а только с неуёмной жаждой влаги, стараясь как можно скорее забыть разгуляево прошлой ночи, с опухшим лицом, постаревшим от нескольких литров любимого ими яда.
Как жить с ними? Как верить такому кратковременному взрывному счастью, искристому трёпу и обещаниям, что разноцветными бабочками вылетают из возбужденных ртов во время их счастливого соития с желаемым питием? В этом плавании они — мастера воздушных замков, дизайнеры радужных мостов, создатели невоплощаемых идей. Напиваясь, они погружаются в своё темное «я», непонятное окружающим и им самим, разбрызгивают его поначалу вокруг с неукротимым восторгом, а позднее, после достаточного количества выпитого вытаскивают наружу свои подспудные слои, уже неподвластные укрощению, как оно ещё происходит в их трезвом состоянии сильнейшего самоконтроля.
Все любившие и любящие, бывшие и настоящие, ушедшие и присутствующие, позабытые и будоражащие, все они были и есть в нашем бытии, жизни, движении, дыхании, пропитанном колдовством Эроса и Дионисия. В большей или меньшей степени. С полным погружением или лишь легким прикосновением, подобным шлепанию по лужам после грибного дождя, целованного солнцем. Ая вспоминает лица, звуки, жесты, слова, больные и искрящиеся, всех тех, кого притянуло, словно магнитом, ее временное существование, изрешеченное тропинками ее любви и их любовей.
Лица счастливые — в брызгах шампанского.
Лица печальные — в рюмках водки.
Лица философствующие — в реках вина.
Лица романтические — в аромате коньяка.
Лица беспечные — в литрах пива.
Ни одного трезвенника. Ни одного праведника. Человеки. Настоящие, раздираемые проблемами, сражающиеся с самими собой и другими, ныряющими в алкогольные воды в беге от самих себя и других, в приближении и ином познании самих себя и других. ЛюГоль всюду. Снаружи и внутри. Получается, человеческая жизнь невозможна без алкоголя. Получается, Дионисий и Эрос вдохнули жизнь в них вместе с другими богами в момент их зачатий и рождений. Такие не могут жить без любви. И не могут жить без алкоголя. Значит, ЛюГоль — это и есть жизнь, противоречивая и гармоничная, простая и сложная, грустная и веселая, дождливая и радужная, трезвая и пьяная.
Многих уже нет. Рядом или вообще, в той физической оболочке, в которой Aе довелось их встретить, живя. Одни ушли, унесённые алкогольными водами. Пути иных свернули, усыпив или терзая их памяти. Миллиарды не встретились. Ая не знает их. Но те, кто мог встретиться, наверняка рисуют холсты своих жизней кистями, смоченными в алкогольных водах, малых или больших, слабых или крепких, осчастливливающих или же удручающих.
ЛюГоль — это воздух, которым пропитана Аина жизнь и тех, кто любил ее или был причастен к ней. ЛюГоль — это эликсир жизни тех, кто не может жить не любя и не орошая свои тропы алкоголем: любым — крепким или слабым, сладким или сухим, в литрах или каплях, но обязательно присутствующим. Почему? Нет ответа, как нет его на извечный вопрос «В чем смысл жизни?». Смысл — в ней самой, в жизни, и в нем самом, алкоголе. Люголь сталкивает людей со счастьем и вновь разводит с ним, чтобы был жив тот нерв, что заставляет всех живых просыпаться, двигаться, творить, создавать, мыслить и мечтать. Когда время истекает, такие уходят, оставляя искорки света, возможно, видимого в ночи, подобно светлячкам, для тех, кто зачат детьми ЛюГоля и рождён в его радужной реке. ЛюГоль — то, что отличает человека от всех других особей планеты. Он делает двуногое мыслящее существо Человеком любящим, чувствующим, творящим, созидающим и разрушающим. Так было тысячелетия назад, так есть, и так будет.
Всякий раз Ая говорит себе — это никогда не изменится, потому что люди не меняются, они взрослеют, матереют, стареют, но их генный код остается прежним и лишь продолжает раскручиваться, как свернутая в тугой клубок пружина. Ая заставляет себя смириться, замкнуться в себе на период их радужных возлияний, но что-то взрывается в ней, трезвой, вновь и вновь при виде всех существ, влюбленных в штабеля выстроившихся в холодильнике бутылок и желающих хотя бы временного погружения в их содержимое.
Она говорит себе: «Все, хочу не видеть этого, не иметь его в облаке своей жизни, не переживать эти часы с видом незамечания, хочу свободы от алкогольной магии рядом, хочу свободы, живой, свеже-дышащей, искренне смеющейся, свободы, ликующей без допингов, светящейся как солнце каждый день, свободы своих духа и тела, хочу любви, а не ЛюГоля». Ая плачет, кричит, заламывает в бессилии ру-ки, хрипит небу: «Всё-о-о-о», а оно не отслаивается, как на солнце сгоревшая кожа, оно там, глубоко, в самой ее крови и кормит ее изнутри.
Тогда она начинает бежать вовнутрь, ищет укромные уголки своей самости, где пытается «спрятаться» от ЛюГоля и жить в себе, не открываясь, накручивает прозрачный слюдяной кокон вокруг себя, чтобы сохранить хотя бы что-то в себе, что ещё сможет верить, чувствовать, любить и творить. Оно там, глубоко внутри, в каплях Аиного детства, которые воспроизводят ее ежедневно. Они дышат, пока дышит она. Они умрут только вместе с нею. Надо только услышать их хрустальное пение в сундучке своей уставшей кожи. Они — это и есть Ая. Ее бесконечная Любовь вместе с перебродившей примесью тысячелетнего ЛюГоля.
***
Глава 1. Ая
Ая слишком долго жила этим, чтобы решиться однажды облечь его в словесные символы. И так мало дышала им, чтобы позволить себе такую наглость, как написание об этом рассказа, повести или романа. Пережившие подобное не захотят еще раз окунуться в этот омут и отшвырнут сей опус. Несведущие, а потому счастливые тем романтическим счастьем, которое живет только в книгах, картинах и фильмах, побоятся замарать белое полотно своей удачливости, а потому брезгливо щелкнут пальчиком в перчатке по бумажной корочке, укрывшей Аины воспоминания.
Пестовало ли их, ее воспоминания, счастье? Да. Но иное. Не то, которое ищут, а то, которое не замечают, не чувствуют его запаха, не слышат его дыхания. Ая не искала его. Оно всегда было с нею. С первой секунды зарождения в этом мире. Она приняла его таким, каким оно ей явилось в виде её судьбы, нашпигованной плюсами и минусами, впрочем, наверное, как и у всех.
Ая сильная, самостоятельная, стремительная, живая, упорная и в достижении чего-то упрямая. Она строит свою жизнь сама, своими клетками, нервами, мозгами, без помощи кого бы то ни было. Она всегда все выбирает сама в том минимуме, которым может распоряжаться. Родители не дали ей никакой материальной стартовой площадки. Никакой. Ни жилищной, ни денежной. Но их хромосомы породили в ее теле патологическую тягу к любви, не к акту сношения, а именно любви.
Ая не росла печальной, страдающей по принцу дурнушкой. Напротив, ухажеры донимали ее с детского сада, и свой первый поцелуй с мальчиком она помнила. И вкус его, и место, и время дня. Ее первый избранник был шестилетним донжуанчиком, хорошеньким, белобрысым, лопоухим и диковатым. По нему сохли девчонки, и это было важно для неe. Она могла влюбиться лишь в того, кого нужно было завоевать, отвоевать, но не физическими усилиями, не лобовой атакой, а искусной женственной и интеллектуальной игрой, если об интеллекте того возраста можно говорить серьезно. Он походил на ее отца на детских фотографиях последнего. А папу она обожала, возможно, скорее того человека, кого придумала в своем воображении, потому как отцом на протяжении ее жизни он был скорее номинально.
Аю зачал красивый, хамоватый, развращенный женским вниманием алкоголик. Так рассказывала ее мама. Обычно заносчивый, презирающий люд, кроме, в первую очередь, своей персоны, а затем уже жены и Аи. Ая наблюдала эту больную любовь, тонущую в вино-водочной реке, словно со стороны. Семья, дышащая перегарными испарениями, — весьма странная ячейка общества. Ая просыпалась, умывалась, завтракала, училась, росла среди почти ежедневных родительских скандалов, шарахалась от ползущего папиного тела, перешагивала через него же, но уже тяжело сопящего на полу по утрам.
Взбешенная перманентным пьянством мама Аи прыгала вокруг нетранспортабельного отца Аи, учительскими коготками царапала его красивое лицо, так любимое Аей, в кровь. Мама плакала, бессильная что-либо изменить, кричала, проклиная свою несчастную жизнь, променянную на водку любовь, хватала сигареты, которые обычно тщательно скрывала от Аи, а они высыпались из ее дрожащих рук. Ая смотрела на их падение затуманенными от слез глазами, и ее юному сознанию представлялся белопенный, бесконечно длинный водопад. Не вино-водочный. С маминых рук стекала чистая, свежая вода, которую Ая так ждала в своем доме.
Ая безумно любила родителей, как можно любить просто красивых людей, начиненных душами, скорее придуманными их созерцателем, нежели действительно таковыми. Всякий раз перед сном девочка клала под подушку какую-нибудь заколдованную ею вещицу: листочек клена или василек, куриный божок или раздавленную трамваем монетку, чью-то старомодную пуговицу или стертую обувную набойку. Ая нашептывала им свои желания, целовала и, зажав в кулачке, засыпала с безразмерной надеждой, что наутро алкогольные оргии закончатся, как страшный спектакль в театре ужасов. Она слышала, как долго плакала, нет, уже просто скулила мама в кухне, уже без слов, а только с чуть слышным, холодным, мертвым воем. Девочке хотелось обнять ее, успокоить, но она понимала тщетность своих устремлений — ее бы выгнали спать. Детскую открытую мудрость взрослые редко принимают всерьез.
Ая лежала, уставившись в потолок, чувствовала холод в грудной клетке и животе, придумывала какие-то заклинания, молила луну, звезды, небо, что заглядывали в ее окно, вылечить папочку, избавить его от злого духа. Почему она так любила его? Почему? Не по зову родства. Нет. В нем было нечто от того мужчины, которого она искала потом всю свою жизнь. Взгляд в никуда раскосых, серых, вечно печальных глаз будоражил ее маленькое сердце, откапывал в нем истины, по которым впоследствии она шагала из минуты в минуту, из года в год. Она не помнила задушевных вечеров с книгой у отца на коленях, не помнила походов в цирк или зоопарк ладошка в ладошку, как это случается у благополучных дочек правильных пап. Всего этого благостного не было в ее детстве. Но в ней пульсировала особая любовь, и ею Ая была богата и счастлива.
Она уходила с большим черным с двумя золотыми пряжками портфелем в школу, провожая взглядом спящих в обнимку родителей. Их опухшие лица, заплаканное мамино и исцарапанное папино, излучали в муках обретенное умиротворение и снежное счастье, способное жить лишь в прохладе ночи.
Девочка выпархивала из подъезда, летела над дворовыми тропками, тротуаром, дорогой, над людьми и машинами, целовала солнце, небо, ветер и дождь за то, что они услышали ее молитвы, блестяще отвечала на уроках, запихивала в дневник пятерки, всегда только одни пятерки, и мчалась домой, прощая свое прошлое за его печаль. Она верила, она так неистово верила до раскалывания головы, до зуда кожи, до свиста в ушах, до колючей рези в глазах, что та чистая вода с белого водопада вымыла наконец-то за ночь ее дом, ее квартирку, омыла ее семью в святой купели любви и счастья. Ая начищала полы, посуду, творила неумелыми семилетними руками ужин, чтобы только не рухнула эта хрустальная башенка меж троих.
Родители возвращались вместе, снова влюбленные, очарованные друг другом, молодые, красивые, с покупками, подарками, подмигивая, перешептываясь, целуясь. Ая не лезла за их вниманием и лаской, которых ей так не хватало, она просто была счастлива их счастьем и тихонько удалялась в детскую, ощущая детьми их, а не себя.
Но ее языческая магия действовала недолго. Через два-три дня, максимум неделю, отец не возвращался в привычный час, мама начинала нервничать, хватать без надобности телефонную трубку, подбегать к двери без звонка, выглядывать в окно, пока вдруг квартира не сотрясалась от ее вопля. Раздавался долгий, пьяный звонок, после чего в коридор падало папино тело. И все крутилось по-новому. Мама кричала и царапала, папа мычал и прятал любимое Аей лицо в воротник пальто или пиджака, карликовый пинчер Чарлик скулил, забившись в угол прихожей, а Ая кусала губы до крови, зажав уши ладошками.
Эту боль, это бессилие перед алкогольным чудовищем, что пожирало ее семью, невозможно описать, рассказать, нарисовать, это невозможно пережить, пропустить через органы чувств, но Ая прошла сквозь ту адскую трубу, и ежели ад именно таков, то она молила небеса не проклинать ее более и не подвергать ее душу очередной алкогольной пытке в ее призрачном будущем. Но не вымолила.
Отец ушел по воле мамы, что истекала не из ее сердца, а исключительно из разума, когда Ае исполнилось восемь лет, а ее сестренке только десять месяцев. Даже новая жизнь, порожденная им, не смогла перевесить в его сознании уродливую страсть к алкоголю. Он пил с той же частотой, к вечерним скандалам примешивался еще орущий, хриплый плач маленькой девочки, это было столь невыносимо, что Ая выскакивала в окно, благо, квартира располагалась на первом этаже, добегала до качелей и раскачивалась на них с неистовостью неудержимой сумасшедшей. Ее слезы слизывал ветер, он осушал ее лицо и вместе с ним и сердце, приучая его к молчанию и терпению.
Это было странное время всеобщего доверия и спокойствия. Без железных дверей и решеток на окнах, с открытыми форточками ночью и днем, с ключами от квартир под ковриками и наивными записками, указующими любому, где ключ. И люди были столь же странными, открытыми, как окна, доверчивыми и услужливыми, как бесхозные дворняги. Куда все ушло? Отчего время лишило плюс вертикальной палочки?
Ая долго помнила один период великого родительского перемирия. Он светился в ее памяти, как доказательство веры и надежды на могущественную силу любви. Как часто случается, что люди отдают себя во власть горькой под гнетом несчастья — смерти близкого, несостоявшейся карьеры, неразделенной любви, неудачного брака и, как следствие, непонимания. Их можно понять, простить, вывести из этого состояния на тропинку света, ведь жизнь богаче горя — она диалектична, а беда статична. Жизнь еще может многое, а горе, сделав свое дело, уже никуда не развивается, только способно уничтожить поддавшуюся жертву. Но трагедия ее родителей выросла на их взаимопонимании, на безумной любви, на родстве душ, характеров, вкусов, интересов, при удачном социальном и материальном росте обоих. Они обожали веселье, компании, путешествия, танцевали твист и шейк на вечеринках. Этой парой восхищались и ей завидовали. Их чувства друг к другу и к миру излучали нечто такое, что волновало даже фригидных пенсионерок, сплетничающих на дворовых лавочках.
Была одна из тех бесконечных, унылых ночей с заплаканным маминым одиночеством в кровати и пьяным отцовским в коридоре на полу. Ае не спалось. Она вытащила ступни из-под теплого верблюжьего одеяла в прохладу октябрьской ночи, когда центральное отопление еще не согревало город и прозрачный, промозглый воздух равно царствовал как на улице, так и в жилище. В темноте не нащупала тапочек и босая, в застиранной фланелевой пижаме в клубничку, из которой давно выросла, пошлепала к маме.
Она лежала на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чуть слышно дышала.
— Мамочка, — прошептала Ая, — можно к тебе? Мне так холодно. И грустно капельку. Не могу уснуть.
Мама всегда спала с папой или одна, обычно дочери отвечала отказом. На этот раз она промолчала. Ая осторожно, боясь скрипом пружин разбудить ее, легла рядом без одеяла — лишь бы мама не проснулась и не выгнала. Но холод кусался и заставлял девочку непроизвольно придвигаться к теплой маме, пока Ая, наконец, не прилипла к маминому телу. Сразу стало уютно и потянуло в сон. Ладошкой Ая доставала до большой, мягкой маминой груди, которую так любила, и завидовала папе, что ей она принадлежала только несколько месяцев после рождения, а у него есть драгоценная возможность прикасаться к этой груди каждую ночь, и он так глупо не воспользуется этим, валяясь на жестком полу в коридоре.
Ая проснулась, ощутив на голове и щеках что-то теплое и пушистое. На неe смотрел отец полупьяным взором, он плакал беззвучно, и эти вино-водочные ручьи не безобразили его лицо, не умаляли его мужественности. Его самость проявлялась в сентиментальности, чувственности, плаксивой реакции на любое движение мира. Он, радуясь, плакал и, печалясь, плакал.
— С праздником, родные, — хлюпнул он носом.
Кажется, октябрь не богат датами. Ая испуганно перевела взгляд на маму и прыснула. Ее помятое сном лицо, обрамленное белым мехом, изумленно оценивало происходящее. Что-то щекотало щеки.
— Ты совсем спятил? Это у тебя каждодневные праздники, а у нас по твоей милости одни серые будни. Проспался? Дай нам выспаться.
Мама выглядела настолько трогательно и комично в ночнушке и пушистой зимней шапке с огромными бомбошками, что Аины плечи потрясывало от смеха.
— А ты почему здесь? — это уже Аe. — Что это на тебе?
— Это вам подарочки, любимые мои крохотулечки.
— Пап, а какой праздник? — радостно защебетала дочка.
Ответ ее абсолютно не волновал, сердце опять колотилось в предвкушении мира.
— Кажется, день Учителя. Но это и не важно. Просто новый день, вы все живы-здоровы, вон Чарлик хвостом машет, тоже радуется.
Он перешел на шепот.
— Вы такие хорошенькие в этих шапочках, как эскимосочки. А тебе, Хвича (это была Аина коронная кличка, придуманная им), еще туфли принцессы.
В сумраке комнаты блеснули пряжки. На отцовских ладонях стояли две лакированные туфельки.
— Красные с золотом. Давай лапку.
У Аи перехватило дыхание. Ни у кого она таких не видела, только в фильмах и книжках на шелковых чулочках сказочных девочек.
Она опасливо покосилась на маму. «Опять, снова, — читала Ая на ее сжатых губах. — Сколько же раз он будет возрождаться и тонуть, оживать и гибнуть, сколько раз мы вместе с ним будем захлебываться его алкоголем и собственными слезами и обсыхать в лучах его безграничной мальчишеской доброты?»
Папа не дождался дочкиной ноги, сунул туфлю ей под одеяло и на ощупь натянул на ее изнемогающую от желания ступню. Вторая сама нырнула в новый домик. Ая спрыгнула на пол. Мечта всех девочек выбрала ее и украсила ее ножки. Она тут же ощутила корону в волосах и наряд из кринолина с рюшами и бантами вместо старенькой пижамы. Каблучки у туфель были высокие, широкие, носки тупые, квадратные, пряжки во весь носок, прямоугольные, сверкающие.
Кто-то включил свет. Блики забегали по стенам и потолку. В ее туфельках танцевала вся комната. Ая присела и уставилась на свое краснолакированное отражение в ореоле белоснежного меха. Что нужно ребенку для счастья? Подарки и любящие друг друга и его самого родители. Девочка упивалась первым и вторым, выкручивая незамысловатые па и подглядывая за целующимися. Мама умела прощать мгновенно.
Вечером родители отправились в ресторан отмечать годовщину свадьбы. Аю с подругой оставили дома с тортом, мороженым и плачущей сестрой, которую девочки катали в кроватке на колесах вдоль комнаты, от двери к окну и назад, из рук в руки, с благой целью скорее успокоить и усыпить неугомонное чадо и заработать два-три часа свободы во дворе.
Поначалу их движения по толканию кроватки и убаюкиванию бордовой хрипящей малышки отличались мягкостью, нежностью, заботливостью. Но вскоре терпение иссякло, и они толкали колыбельку плачущего младенца меж собой, как умели в свои восемь лет. Головка сестренки втягивалась в плечики от скорости и толчка, ее внутренности вздрагивали, у нее захватывало дыхание от комнатного ветра, она перестала плакать, пораженная новыми ощущениями в ее коротенькой жизни, и в таком ошеломленном состоянии быстренько уснула.
Измученные и возбужденные победой, позабыв о ключе от квартиры, счастливые подружки без верхней одежды, босиком выскочили на площадку подъезда к заждавшимся друзьям. Дверь звонко захлопнулась, и ненавистный сестринский плач добавил ужаса в незавидное положение Аи. Окна и форточки в квартире, как назло, были закрыты. Путь домой теперь мог лежать только через ресторан, где отдыхали родители.
Накрахмаленный швейцар проигнорировал ее существо, дышащее ему в пуп за стеклом входной двери. Ая старалась докричаться до него, но он лишь покачивал головой в фуражке в такт льющемуся из вкусно пахнущего зала фокстроту.
— Уйди со своими сорняками! — наконец он подарил ей свое брезгливое внимание и вновь нырнул за стеклянную дверь.
Какие такие сорняки? И тут Ая вспомнила двух близняшек из бедной многодетной семьи, которые по вечерам убегали к злачным городским местам продавать ландыши, собранные в лесу их матерью за день. Они стеснялись своих ровесников, что им приходится вместо беззаботной беготни по двору заниматься добычей денег. Ребята поддразнивали девочек, посмеивались над их невзрачной, сильно поношенной одеждой, какую сердобольные соседки отдавали этой семье за ненадобностью.
Ае всегда было жаль их. В их доме жила беда, называемая нищетой и безотцовщиной. В Аиной семье царствовала алкогольная стерва. Сосуществование с печалью и безысходностью сближало Аю с ними.
Она направилась вдоль стеклянных стен, где за бежевым тюлем просматривался кусочек рая. Там среди пьянящего буйства вечера кружилась пара самых дорогих ей людей. Худощавый, сутуловатый, в то время казавшийся ей довольно высоким отец бережно обнимал маленькую, пышногрудую, аккуратной полноты маму. На ней было самое праздничное в ее гардеробе платье: кримпленовое, чуть выше колена, приталенное, черное с гирляндой цветов, что спускалась от глубокого декольте книзу, с модным расклешенным рукавом «три четверти». Каштановые кудряшки, стрижка и минимум косметики молодили маму, и Аиных восьми лет будто не было в ее жизни. К ее описанию подошло бы слово «хорошенькая», тогда как отец выглядел смазливым ловеласом. Его улыбка годилась для рекламных щитов, легко цепляла женщин и изводила маму. Экономист по образованию и заведующий отделом в крупном магазине, он имел возможность всегда носить только качественные, дорогие шмотки, но делал это с подчеркнутой небрежностью. Мама начисто забывала жуткие картины его пьяного прозябания, как только он обволакивал ее протрезвевшим взглядом. Она ныряла в него с головой, со всеми потрохами, со всеми перманентными, жесткими обещаниями разрыва и развода, с проклятиями и ненавистью, что коготками вцарапывала в папино лицо. Она, не сопротивляясь, тонула в его первых после запойной экзистенции словах, даже звуках, потому что в сто пятьдесят первый раз верила, что именно это пробуждение — окончательное и бесповоротное.
Они вернулись к столику. В блеске его глаз узнавалось наслаждение привычным и незаменимым (бутылка на столе красовалась на две трети пустая), а в мамином свечении Ая угадывала очередную надежду. Ей не хотелось им мешать, тревожить их упоение друг другом какими-то забытыми ключами и плачущей сестренкой. Ведь наплачется и уснет все равно.
Ая млела недолго. Ее исполнительность и желание своими усилиями и правильностью в поступках поддержать хрустальную башенку семейного счастья взяли верх. Стучать в окно не имело смысла — из-за оркестрика никто бы не среагировал на ее комариные удары.
Ая ринулась к черному входу. Там лощеного мужчины-крепости не оказалось. Она прошла меж комнат, заваленных коробками с провиантом, мимо кухни, моечной. Всюду копошились люди полупьяного вида в запятнанных поварских халатах или фартуках. В душном воздухе стоял аромат жареного мяса и алкоголя. К последнему Ая была приучена с рождения и могла отличить его среди сотен других запахов.
Стараясь вышагивать спокойно, чтобы не привлечь к себе чей-то взор, девочка вышла к приглушенному свету и музыке. Ресторанный рай открылся ей в ее столь раннем возрасте. Он вкусно пах, сладко звучал, покачивался в дыме свечей, сигарет и парфюмерных флюидах. Ая шагнула из подсобной грязи на мягкий ворс ковра незашнурованными ботами, одолженными у кого-то из ребят.
Оркестрик играл мелодию, что звучала частенько на родительских пластинках на 45 оборотов, которые отличались от современного тогда винила на 33 большей толщиной и меньшим диаметром. Папа называл такую гармонию звуков джазом.
На Аю никто не обращал внимания. Она шла прямо к столику, где хохотали ее родители, в чужих гамашах, куртке и ботах. Они не замечали ее метра без кепки. Умопомрачительные запахи еды напомнили девочке об отсутствии ужина в желудке и мигом стерли из памяти цель ее появления. Ая глотала слюну, а челюсти не размыкались. Рука потянулась за пирожным.
— Доча? Ты? Как?! Откуда? — у веселой, подвыпившей мамы перехватило дыхание.
Ая вздрогнула, выронила на блюдо сладость и вспомнила.
— Мамочка, ключ, — ее неудовлетворенная слюна слезами покатилась по щекам.
— Боже, какой ключ? Малыш, ты же должна спать! Как ты сюда попала? Что случилось?
— Ключ, — только и смог выстроить Аин язык.
Отец, привыкший здраво мыслить и рассуждать в легких стадиях опьянения, все понял, изъял из кармана связку ключей, раскрыл салфетку и наполнил ее всякими вкусностями со стола.
— Все нормально, беги, Хвича, домой.
Он ласково шлепнул дочь по попе и тут же забыл о ней, схватил маму за руку и повел ее танцевать. Он уже был в той хорошей фазе, после которой начиналась стадия алкогольной победы. Но мама просто летала, кружилась, ловко пружиня телом в перекрестке восхищенных взглядов. Нужна ли была им Ая в их упоении друг другом? Наивная мама плясала в обнимку с верой, которая казалась Ае иллюзорнее этого вечера и недолговечнее сладкого, душещипательного соло саксофона.
Все так оно и вышло. Надежда вскоре захлебнулась и рухнула на дно маминой печали. Отец собрал чемодан самого необходимого, сунул под мышку Чарлика и с засохшими кровавыми отметинами, заклеенными для дезинфекции БФ-6, окинув своих трех девочек мутными от слез глазами, ушел.
Навсегда.
На всю жизнь.
Это не страшно было тогда. Казалось, что все понарошку, ну, не будет папы несколько дней, но он вернется, обязательно вернется, как Карлсон, как Дед Мороз, как лето, ласковое, любимое, коим невозможно насытиться.
Его фотография долго торчала в трюмо. Больше года тихая женская жизнь проходила у него на виду. Потом встала на ножки Аина сестренка и случайно разорвала красивое, всегда чуть высокомерное папино лицо.
Спустя тридцать лет Ая нашла точно такую же фотографию в бабушкином альбоме. Люди живут на картинках, и память цепляется за них, как измотанный путник за долгожданную койку в одиноком мотеле на векторной односторонней дороге.
Он писал своим девочкам длинные, добрые, сказочные письма из какой-то далекой и холодной Коми АССР. Каждой — отдельные странички. Страничка для мамы, страничка для Аи и страничка с рисунком для сестренки. Ая перечитывала их ночами, и в неe вселялась та же дурацкая вера, которая помогала маме прощать. И Ая вглядывалась в ее постаревшее, потухшее лицо, но не видела на нем ни искорки, только густую тень решительного, окончательного «нет». Жаль, что детей никто никогда не спрашивает.
***
Глава 2. Битка
Оставшись одна, мама не перенесла свою невостребованную любовь на Аю и ее маленькую сестренку. Замкнулась, уползла в глубь ракушки, в сигареты, которые уже не прятала, и книги, которые редко выпускала из рук.
Аина успешная учеба, ее маленькие первые победы в гимнастике, ее увлечения, друзья, желания, мечты, казалось, ее маму не интересовали. И Ая не лезла отстаивать законом и природой положенные чувства и часы маминой жизни, которые так нужны были ей тогда. Мамино молчание, изматывающая и ее саму, и Аю концентрация на умершем прошлом, ее интериоризованное существование, когда она только всасывала в себя мир, ничего ему не отдавая, слишком рано вытесали из Аиного зеленого, шумящего ветками и листвою деревца устремленный к удару кий. Ая осознала с дрожью в теле и морозом в душе, что миссия ее родителей для нее окончена, и каждая минута будущего должна будет теперь твориться только ее мозгом, только ее руками и ее судьбою, каковую Ая ощущала пока лишь неподъемным походным рюкзаком на спине.
Она выстроила логическую цепь необходимых поступков и действий, которые, надеялась, вытащат ее из барахтанья в слезном море маминого смирения с любовной и семейной неудачей. Маминых учительских денег хватало на минимум, но ведь было нечто большее этого минимума, без чего жизнь уподоблялась животному прозябанию. Ая в силу возраста не могла внести свою лепту в семейную казну, но облегчала мамины экономические исчисления и шарады пуританской и, в общем-то, болезненной для растущей девочки фразой: «Мне ничего не надо». Но была все же детско-подростковая мода, сводящие с ума свободой и сексуальностью джинсы, велосипеды, оттачивающие смелость, магнитофоны с катушками на 375 и 525 метров, способные донести до изнасилованного пионерскими маршами уха инфернальную роково-джинсовую музыку. Ая ничего не просила, но молча пыталась заслужить мамино внимание исключительно высшими оценками из четверти в четверть, из класса в класс. Но та воспринимала это как должное, никогда не проверяла дневник, не посещала родительских собраний, пробегала взглядом похвальную грамоту по окончании очередного учебного года и прятала ее в отсек секретера с документами.
Постепенно Ая научилась не реагировать на материнское безразличие к своим скромным достижениям. Она сама поставила учебу на первую ступень той лестницы, по которой намеревалась подняться в небо. Не успеха, славы и почестей. А место своего конца, если он действительно, следуя Библии, мог вознести ее в рай.
Ая ждала взрыва маминых эмоций в отношении своего существования, и однажды оно случилось. Ее физическое спартанство развивалось параллельно с духовным. Она училась не плакать прилюдно, хотя могла разрыдаться в одиночестве, и презирала чужую плаксивость, занудство, нытливость, всю искусственность эмоций. Мальчишки ценили Аю за это, но ее природная женственность и смазливость не превратили ее в грубое нечто типа «бабы в штанах» или «своего парня». Она дружила в равной степени как с девочками, так и мальчиками. С последними Ая носилась на великах, с первыми гоняла битку по «классикам».
На асфальте цветными мелками чертились десять клеток в два ряда, по которым играющие в прыжке передвигали битку. Удобной баночкой из-под заграничного крема, подходящей для классной битки, обладала не каждая. Чаще попадались металлические баночки из-под гуталина или вазелина. Но пластмассовая биточка из-под импортного крема скользила по асфальту совсем иначе, как-то мягче, точнее, с волшебным «ш-ш-ш-ш-ш». Приходилось унизительно выпрашивать оную у наиболее обеспеченных капризных куколок, которые не умели ловко прыгать и выигрывать, но ловко исполняли роль этакого рантье и выдавали биточку на час за хорошую конфету в золотинке из коробки или шоколадную медальку. Одной такой вредной и не по делу ноющей хозяйке, возжелавшей за-брать свою собственность из игры раньше срока, Ая залепила этой самой биткой в глаз, чего совсем не хотела. Не целилась, от злости швырнула в ее сторону, когда она потребовала вернуть ее битку в разгаре игры, а попала в перекошенную требовательной гримаской физиономию.
Двор буквально утонул в ее истеричном вопле, она схватилась за лицо, и Ая к своему ужасу увидела струйки крови меж ее пальцев. Все происходило прямо под окнами Аиной квартиры, и мама была дома. Ая остолбенела, глядя не на уходящую в окружении толпы детей пострадавшую, а на свои окна. Но мама не появилась. Аю колотило. Она юркнула в подъезд, бесшумно открыла своим ключом дверь, вошла в тихую квартиру.
Мама читала за кухонным столом. Не услышать криков произошедшей прямо под окном драмы казалось невозможным. Но мама парила в ином измерении. Вечернее солнце слепило нещадно. Ая задернула портьеры во всей квартире.
— Зачем? — ожила мама.
— Жарко очень, — еле выдавила Ая из окаменевшего горла.
— Будешь ужинать?
— Нет-нет.
Ая посмотрела в щелочку меж штор на соседний дом, где все еще толпились сочувствующие дети и взрослые. Подъехала «Скорая». Ая не выдержала и скрылась в детской, окна которой выходили на другую сторону. «Только бы не узнала мама», стучало в ее голове. «Только бы она не узнала». Ая ждала звонка в дверь или по телефону каждое мгновение, как приговоренный к смерти ждет падения гильотины или электрического разряда. Но ни палачи, ни судьи за нею не явились.
Наутро хотелось обратить вчерашний вечер в сон, хотя Ая не раскаивалась в содеянном. Такой противной нудиле и с синяком поживется неплохо. Но все же горькая слюна страха не за себя, а за маму обволокла горло.
Школьный день на удивление прошел тихо и закончился субботником на пришкольной территории. Остатки Аиных переживаний растаяли под апрельскими лучами. Радужная, певчая, она вернулась домой. Мама пришла спустя полчаса, необычно рано для нее.
— Я только что из твоей школы, — металлически отчеканила она.
«Наконец-то порадуется моей успеваемости», — Ае хотелось так думать, подходил к концу ее второй класс, но тон материнского голоса предвещал иное.
— Девочка чуть не лишилась глаза. Битка рассекла ей бровь и оставила огромный синяк. Я беседовала с ее мамой и учителями. Меня могли осудить на пожизненную выплату пособия по инвалидности, если бы ты оказалась более метким стрелком.
Все хорошее, что совершила Ая за свою короткую жизнь и что абсолютно, казалось, не трогало ее маму, взлетело на одной чаше весов, лихо подброшенное тяжестью ее первого в жизни проступка на другой. За те ее восемь лет Ая не познала ни оскорблений, ни наказаний, ни ударов, поэтому тот день забрался во все уголки ее памяти.
Отцовский кожаный ремень хлестко упал девочке на плечо. Она вскрикнула от неожиданности, боли и испуга. Ненависть, с которой мама вонзала в пьяного отца свои коготки, липкой стеной встала между нею и дочерью. Удары сыпались на все кусочки Аиного тела. Она плакала, кричала, пытаясь остановить маму, но мольбы ребенка еще более распаляли ее. Это было больно. Те отметины ремня из рук самого родного, близкого, любимого Ае человека, которому она до сих пор не доставляла огорчений, о вечной жизни которого молила небо, невыносимо жгли ее кожу, но еще больнее сердце. Аю били первый раз в ее жизни. Молча, сухо, по удару в три секунды. Девочка протягивала исполосованные ремнем руки, пытаясь защитить тело, сквозь слезы старалась встретиться с маминым взглядом, чтобы согреть его, остудить непонятно откуда возникшую ненависть, но та не смотрела дочери в глаза. Ее лицо было мертво. Ая кинулась под стол, пролезая меж стульев. Сильные удары ремня догоняли трясущуюся от боли и страха девочку и хлестко падали на ее спину, попу, ноги, пятки.
— Мамочка, милая, постой, остановись! — Ая дрожала, подбирая конечности и укрываясь стулом. Голос клокотал и рвался в рыданиях. — Не надо так! Мамочка! Мне очень больно, мамочка! Я все расскажу, как случилось! Ты же учила меня быть справедливой! Мамулечка, родная, больно мне! Очень! Так нельзя! Руки горят! Кто же поймет меня?! Зачем ты так со мной! Это вместо папы, да?!
Мать выронила ремень, резко развернулась, съежилась, стремительно покинула комнату и закрылась в ванной комнате.
Послышался шум воды. Ая лежала между ножек стульев, прикрыв пылающее лицо распухшими ладонями и уже не способная плакать. Это же состояние беззащитности перед любовью, внезапно обратившейся ненавистью, ей довелось пережить, уже будучи взрослой. К несчастью, не единожды. Такое помнится без туманности, с поразительными подробностями всю жизнь. И оно отравляет веру в человека, которого все равно продолжаешь любить, хотя сама любовь становится смертельно больной, обретая тленный вкус и запах. Но от нее не можешь убежать, потому что она — это ты сам.
Немного остыв, Ая выкарабкалась из-под стола. Подошла к трюмо, откуда за всей этой безобразной сценой уже не следили глаза отца, так как разорванная сестренкой фотография была выброшена. На Аю из зазеркалья смотрело чужое существо с раздутым лицом бордового цвета с глазками-щелочками, нещадно изнасилованное материнской любовью. Она стала поднимать руки, чтобы пригладить растрепанные волосы, которые когда-то давным-давно, а может уже и не в реальности, а только в ее фантазиях, перед сном гладили и целовали родители по очереди, и увидела в отражении избитого Пьеро, смирившегося с идеей перманентной печали. Он старился у нее на глазах, покрываясь морщинами, бородавками и коричневыми пигментными пятнами.
— Улыбнись, немедленно, иначе разрушишься, — прошептала Ая ему, и он послушал ее, растянул тонкие губы в болезненной улыбке. — Вот так лучше.
Ванная была до сих пор занята. Ая прошла в кухню обмыть лицо, но боль в руках и пальцах не давала возможности даже повернуть кран. Руки болтались плетьми и пульсировали в такт исхлестанной под кожей крови.
Входная дверь оказалась незапертой. Она вышла. Апрельское солнце жарило со всей своей щедростью оживающий после зимы мир. Ее покачивало, в ушах проносились слова, ноты, звуки, меж набрякших век тянулась серая асфальтовая бесконечность. По наитию она добралась до нужной кнопки звонка.
— Простите меня, пожалуйста.
Ая не поднимала головы в подъездном полумраке.
— Заходи, — тихо вымолвила пожилая хозяйка.
Девочка шагнула в затхлое пространство забитого домашним хламом коридора.
— Наточка с бабушкой на перевязке. Разбита только бровь, могло кончиться плачевно и для твоей семьи, и для нашей. Глаз черный от кровоподтеков, но целый.
Женщина замолчала, бережно взяла Аину ладонь. Ta стиснула зубы от болезненных прикосновений.
— Как же ты так, милая? — задумчиво, будто сама себе, произнесла она. — Разве тебя моя доченька обидела? Она же у меня поздняя и единственная, бывает капризная излишне. Все же без отца растет.
Женщина гладила ладонь Аи, казалось, ничуть не питая злобы к ней.
— Ты, я вижу, плакала, лицо, вон, какое опухшее. Мама твоя сильно расстроилась, — она говорила совсем тихо. — Берегите мамочек своих. И друг друга берегите. Нельзя привыкать к ненависти с самого детства. Хочешь компоту?
— Да, немножко.
У Аи в горле стоял ком, готовый лопнуть и рассыпаться брызгами рыданий.
Ей протянули стакан с малиновой жидкостью. Она окунула в него опухшие и дрожащие губы. Сладкая влага обласкала ее пересохший рот. Ая пила маленькими глоточками, слушая бормотания мамы девочки, наказанной Аей за ее вредность и противность, которые не умещались в ее понимании настоящей дружбы. Имела ли Ая на это право? Наверное, нет. Но в те минуты ей было жаль только эту бормочущую женщину, а не ее избалованного отпрыска.
— Спасибо, очень вкусно.
Ая поставила стакан на чистый стол, покрытый полинявшей клеенкой. Осмотрелась. Все вокруг говорило о бедности хозяйки. Изысканные, импортные, что было редкостью и привилегией блатных, вещи ее дочери, видимо, высасывали все доходы и сбережения.
Женщина смотрела на нее полным сочувствия и прощения взглядом.
— Вы совсем не сердитесь на меня?
— Нет. Ты же дитя еще несмышленое. Не Бог твоей рукой двигал, зато он доченьку мою сберег. Все будет хорошо. Я помолюсь за тебя, — она тыльной стороной ладони вытерла Аины щеки. — Ты плачешь, значит, раскаиваешься. А это уже великое чудо души.
— Простите меня.
Ая вышла из печального, душного сумрака квартиры во двор, залитый солнцем, неся в изхлестанном родной мамой сердце прощение этой женщины, и чувствовала себя легкой и счастливой.
Ссадины затянулись, а боль от побоев утихла через неделю. Краткие «да» и «нет» между нею и мамой сменились привычным телеграммным общением без лишних пауз, знаков препинаний и прилагательных. Ая не сказала ей о малиновом компоте и своем похождении в соседний дом, увенчанном ее «простите», как никогда не вспоминала ее мать унизительную тряску своей маленькой дочери под столом меж ножек стульев.
Все как-то тихо успокоилось. Аю простила пострадавшая девочка и ее мать, сама Ая простила жестокость своей мамы, хотя так и не услышала этого удивительного, спасительного слова «прости» из ее уст.
***
Глава 3. Туфли
Через год появился отчим. Не любящий ни Аю, ни ее сестренку. Взрывной, нетерпимый, апполоновского телосложения и пьющий. Те же скандалы с криками и внезапными примирениями, вечная нехватка денег в доме и сестренки, растущие, как трава. Он ненавидел Аю за ее молчаливый стержень, не принимающий его за главу в доме.
Его любимым занятием после алкоголя было чтение исторических романов на диване в гостиной в одних плавках с закинутой правой ногой на спинку дивана. Так как квартира была хрущевкой, то Ае приходилось постоянно проходить мимо его читающего тридцатилетнего, почти раздетого тела и следовать его приказам, которые он навешивал на нее, как на золушку.
Когда он готовил мясные блюда, он требовал, чтобы Ая съедала жесткий бефстроганов вопреки ее желанию. Ая не любила мясо. Ей удавалось прятать кусочки со своей тарелки в карман и позднее скармливать уличным собакам. Но однажды он заметил это Аино преступление, заставил вытащить все куски из карманов и съесть на его глазах. Она не могла даже расжевать его лукулловы изыски, но он стоял перед нею в одних плавках с ремнем в руках, и ей ничего не оставалось сделать, как проглотить все куски.
Через час ей стало очень плохо, желудочные спазмы были столь сильны, что прибежавшая с работы мама немедленно вызвала скорую, и Аю госпитализировали для промывания желудка. Она задыхалась с толстой резиновой трубкой во рту, ее держали тети в белых халатах, а из трубки в таз выскакивали непереваренные куски серого мяса.
На другой день отчим горой подступил к двенадцатилетней Ае и прошипел: «Я буду первым, кто тебя отделает». Тогда Ая не понимала, что означала та угроза, но запомнила ее на всю жизнь. Она ничего не рассказала маме, потому что берегла ее покой и не хотела еще одного скандала дома. Она лишь еще больше углубилась в учебу.
В Аиной памяти красуются венгерские туфли, подаренные мамой как первый знак благодарности дочери за отличную учебу. Ая закончила шестой класс. В шестой раз с похвальной грамотой «За отличную учебу». В шестой раз грамота приземлилась на нижней полке секретера, не удостоенная маминого внимания. И вдруг мама решила сделать Ае за это подарок, бросив, как бы невзначай: «Что ты хочешь?»
Боже, Ая их уже так хотела, эти красивенькие, кожаные, тупоносые, шоколадного цвета с оранжевой продольной полосочкой, на широком стильном каблуке туфли. Они напоминали те краснолакированные с золотыми пряжками по форме, что подарил ей давным-давно папа. Ая уже два месяца захаживала в «Универмаг» и крутилась возле них. «А побольше размер есть?» Нет, только 36. Конечно, мерила. С хлопчатобумажным носком уже было туго. В другой раз пришла с маминым старым рваным капроновым чулком. Надела. Только-только. Большой палец чуть упирался. Но ведь кожаные, растянутся. Конечно, не верила, что когда-нибудь они могут быть ее, ведь ничего не просила у мамы. Никогда. А тут она сама предложила: «Что хочешь?» Но у Аи не хватило духу, и гордость мешала сказать, что она давно уже что-то хочет, надо лишь дойти до магазина, подойти к полочке, взять эту заветную красивую венгерскую пару и заплатить за них денежки. Двадцать пять рублей. Треть маминой зарплаты. Но ведь раз за шесть лет ее отличной учебы, наверное, можно?
Ая не выказывает эмоций на мамино «Что хочешь?», они просто заходят в магазины, смотрят. Это такое необычное для нее мероприятие, потому что мама никогда не ходит с нею по магазинам. Только посылает Аю за молоком и хлебом, на остальные развлечения в мамином кармане денег нет.
Универмаг находится в стороне от всех магазинов. Захочет ли мама туда пойти? Ая не просит, не намекает, но она заворачивает в ту сторону сама. Они поднимаются на второй этаж, заходят в обувной отдел. Вот они, эти сказочные туфельки, самые красивые и такие заграничные, что дух захватывает. Мама проходит, не замечает. Ая делает второй круг, чтобы она догадалась, останавливается рядом с ними, трогает в сотый, а может, уже и тысячный раз их теплую кожу. «Как тебе эти, мам?» Та смотрит с безразличием, спрашивает цену. Девочка, будто не знает, кричит продавцу: «Скажите, пожалуйста, сколько стоят эти туфли?» и отворачивается, чтобы ее не узнали. Продавец кричит в ответ «двадцать пять», и мама ставит туфлю на место. Дорого. Обычные детские стоят десять. Они уходят.
Но через месяц возвращаются. Папа прислал алименты, мама добавила, и туфли стали Аиными. Самыми любимыми, самими Аиными. Ведь никто так и не купил их за это время. Значит, они ждали только ее.
Жаркое босое лето заставило новые тесные туфельки отложить до прохлады осени. А в сентябре Ая в них не влезла, ни в мамином чулке, ни тем более в своем трикотажном. Она пестовала их, натирала ваткой или фланелькой, терпя боль, расхаживала по комнате, а однажды не нашла их на привычном месте. Мама продала их кому-то. За двадцать пять рублей. Не спросив Аю.
Трудно хоронить мелкие, простые человеческие желания и, закрыв глаза на цветущий грешный, далекий от идеала мир, с диогеновой отрешенностью рыть ногтями тоннель к мифической цели. Когда длинноволосые расфранченные фарцовщики в хрустящих штатовских джинсах по цене в три зарплаты, темных очках в ползарплаты и с цветными блестящими пакетами по той же умопомрачительной таксе, теми пакетами, которые сейчас суют покупателям в любой самой захудалой торговой лавке в придачу к покупке, так вот, когда эти павлины прохаживали мимо Аи с дурманящим шлейфом западного фантасмагорического благополучия, она ощущала себя в тупике со всей своей немеренной целеустремленностью, силой, упрямством, трудолюбием. Ее логическая цепь достижения счастья отличной учебой и честным трудом рвалась под их циничными, затемненными солнечными очками взглядами и звуками их легких шагов, шаркающих об асфальт интимно, как шелестят купюры в руке. Их следы волновали болью в душе «Почему так все несправедливо?», но не пахли, как и деньги.
***
Глава 4. Первое
С уходом отца дом Аи покинула любовь. Все, казалось, жили сами по себе, кто как мог: сестренка, познавая мир первыми пробами и шагами, мама с отчимом, веселя себя ссорами и перемириями, Ая фантазиями, что рождали в ней книги, отцовские пластинки, природа и мальчишки, которым она нравилась, и те (их было много меньше), которые возбуждали ее интерес. Ее не дергали за косы, потому как таковых не имелось, но портфель выбивали из рук и дверь в ее квартиру оккупировали с требованием выбрать из них лучшего. «Зачем? Вы все хороши!» — смеялась Ая. «Как зачем? — недоумевали претенденты на ее особое внимание, — чтобы ходить». Тогда ухаживание так смешно и нелепо называлось — «ходить». Шутки ради Ая обременяла их глупыми заданиями, к примеру, на проверку скорости в беге на пятый этаж с грузом или устраивала им тимуровскую субботу помощи одиноким старушкам во дворе. Удивительно, но ей удавалось манипулировать ими и направлять их дурную энергию в доброе русло. «Ходить» с кем-то одним Ае казалось скучным занятием. Книжные принцы и киногерои представлялись ей загадочнее, благороднее, более достойными ее чувств, которые только будоражили ее, созревая, но не желали реализоваться в ком-то живом и конкретном.
Она с умилением и волнением под ложечкой вспоминала первый поцелуй с детсадовским лопоухим влюбленным, с интересом посматривала на дворового смазливого смуглого новичка, вернувшегося с родителями из Венгрии и говорившего с чудным акцентом, млела от прищуренного карего взгляда маминого любимого ученика, когда навещала ее школу, парировала колкости самого лихого, дерзкого и пластичного велосипедного наездника, окидывала холодом соблазнительного и самовлюбленного красавчика из старших классов, а внутри себя варила гремучую смесь диких и неукротимых в будущем желаний. Не слияния с мужским телом, а гораздо большего. Желаний сумасшедшей, безграничной, взрывной любви, которой должно быть подчинено все, что наполняет жизнь. Мужчина, коего Ая лепила в своем сердце из сотен букв, звуков, образов, запахов, ощущений, должен был увенчать ее ненасытное лишь материальной пищей «хочу».
Ее первое познание (как созерцание, конечно) мужского тела состоялось довольно-таки рано (с высоты общественных табу). В возрасте шести, быть может, семи лет. К маме издалека приехала старая подруга, чей муж, когда-то корешок отца Аи и завсегдатай лучших кабаков города, окончательно спился и в лечебницах влачил существование своей огромной, неподъемной, растолстевшей до безобразия массы. Подругу сопровождал сын. Симпатичный, черноволосый, с печальным разрезом глаз. Дети поняли друг друга с первого взгляда. В них вспыхнуло одно и то же, что взрослыми называется влечение. Когда их матери размякли после первых выпитых бокалов, они заперлись в ванной.
— Хочешь взглянуть?
Ая кивнула.
— Давай вместе.
Горячая волна чуть не свалила ее с ног.
Они спустили трусики. Сердца колотились. Он стоял перед Аей — худенький, с впалым животом, стекающим в маленький шнурочек. Дети стояли на расстоянии вытянутой руки. Их глаза впервые изучали неизведанное и невиданное. Было любопытно и в то же время стыдно. Аино тело пылало, голова раскалывалась от нахлынувшей крови.
В дверь постучали.
— Эй-ей, что вы там делаете? Освободите-ка помещеньице, а то терпежу нету.
Ребятня молниеносно выскользнула из ванной комнаты. Окружающий мир обострил чувство стыда и стеснения. Ая боялась смотреть на того, кому впервые в жизни так легко доверила свою интимную тайну, и всячески избегала общения с ним до его отъезда.
Больше она никогда этого парня не встречала, хотя слышала от мамы маленькие рваные кусочки его жизни: отец умер, так и не приспособившись к лекарствам вместо алкоголя, самого мальчика, а позднее и юношу нещадно повсюду атаковал женский пол, купившийся на его черноокость и рано проявившуюся сексуальность.
Спустя годы, Ая лишь узнает, что он умер в свои тридцать от алкоголизма, оставив матери-инвалиду свою дочь. А пока он передавал Ае неосязаемые приветы, которые взрывались в девочке тысячами мурашковых вулканчиков. Но она не хотела его увидеть. Даже не знала почему. Быть может, боялась стать одной из тех, кто барахтался в сетях его обаяния. Ая не возвращалась к тому, что легко или тяжело, но умышленно, рассудительно оставляла, и даже мельком, тайком не мечтала взглянуть на покинутые полустанки.
***
Глава 5. Рождение
Аиного отца уже нет. Здесь нет. В этом визуальном и вербальном мире. Все, что пульсировало между ними в странных обстоятельствах сосуществования любящих на расстоянии тысяч километров друг от друга, дышит вокруг нее до сих пор. Мама не понимала, а возможно, и не верила их любви, скользящей вместе с редким «алло» по телефонным проводам или упакованной в конверт под Новый год и в день рождения. В качестве аргумента, подтверждающего его эгоизм и полное безразличие ко всему тому миру, который не обхаживал его персону, мама частенько вспоминала историю Аиного зачатия и первого знакомства с действительностью.
Как и многих детей на земле, ее пытались лишить жизни на втором-третьем месяце еще в материнской утробе. Одни называют такую акцию убийством и расклеивают в публичных местах плакаты с разрезанной на куски розовой головой младенца на черном фоне, иные борются за право женщин на свободу распоряжаться собственным телом и чужой жизнью, проклинают неразвитость медицины и ханжество общества, вмешивающегося в личное дело каждой будущей матери. Неизвестно, кто более прав, но, быть может, то, что сам ребенок или хотя бы его дух не участвуют в принятии такого экстремального решения «быть ему или не быть», и порождает массу проблем, в которые оказываются втянутыми и виновные, и сопричастные, и сторонние.
В те годы с контрацепцией в стране Аи было туго. О спиралях не слыхивали, презервативов было не достать, вот про колпачки и спринцевания с лимоном сразу после полового акта во всех консультациях трещали и в журналах «Здоровье» писали. Лето, романтика, любовь на песке и спринцовка с кислым раствором в сумочке…
— Так сколько тебе, милочка? — спросили Аину маму, еще пока что потенциальную маму, в кабинете гинеколога районной консультации.
— Девятнадцать.
— И что ж ты хочешь? Проститься с беременностью раньше срока?
— Я не доучилась в институте, зачем мне ребенок в таком положении?
— Беременность первая? Ага. Ясненько. Ну, давай спрогнозируем, помечтаем. Вот вычистят тебя. Последствия первого аборта ты наверняка знаешь. Бесплодность дальнейшая и так далее.
— Знаете, вы меня не стращайте. Вы так всем говорите, меня подруги подготовили.
— Потому и говорим, что к разуму вас, дурочек, призываем. Ты же к нам через месяц-другой потом снова беременная придешь.
— Как это снова? Как это беременная?
— А что ж ты думаешь? После аборта либо бесплодие зарабатывают, либо опять беременеют. А там уж рожают или под нож. Если будут кроить тебя периодически, то ты вовсе не родишь.
Аины клеточки внутри живота ее матери затаили дыхание в ожидании приговора. Мясной комочек, ставший впоследствии Аей, съежился, задрожал, прижался всей своей маленькой липкой массой к теплой, родной плоти. Он почувствовал волнение своего дома, своей чудной пещеры, с которой совсем не хотелось расставаться. Если бы сомневающиеся мамы слышали голоса таких комочков, пожалели бы они их сильнее самих себя в те невыносимые минуты принятия решения?
— Знаете, я пойду. Подумаю чуточку.
— Во-во, это лучшее, что ты можешь сейчас сделать. А надумаешь аборт — придешь по этому адресу через десять дней.
Мама не явилась туда, а Ая росла и формировалась в ее животе. Надувалось мамино пузо, отец бравировал им перед дружками и подружками с пивной кружкой в забегаловке, со стаканом портвейна за дворовым столиком, с бокалом шампанского в ресторане «Центральный» в окружении порхающих, влюбленных в его смазливость и харизму официанток. А мама терпела и млела, списывая его алкогольную пристрастность на юную бесшабашность. Аин папочка таскал Аину мамочку повсюду. Ее мучил токсикоз, а он заливал ее страдания горячительными напитками, но только в свое горло. Бывало, сваливался на лавку, сраженный дозами, она караулила его сон, прикрыв животом любимого от докучливых блюстителей порядка, и тем самым спасала его от медвытрезвителя.
«Ничего-ничего, вот родится ребенок, все образумится. Отцовская ответственность как-никак нагрянет, просушит его проспиртованные мозги. Я кислород потом перекрою», — так думала, в это верила, этим успокаивала свое рыдающее сердце Аина мамочка, замерзая на городских скамейках весенними вечерами, держа под животом отключенную от мыслительного процесса голову папочки. Оба мечтали. Она, желая поскорее освободиться от бремени и разрушительной тяги к алкоголю объекта своего обожания, он же, плавая на зыбкой пленочке сивушных масел жизненно необходимого ему допинга, о нескончаемости коего он заклинал свой кошелек и пока еще присутствующее в его теле здоровье.
Последнюю ночь перед своим рождением Ая провела в материном животе за городом, на бабушкиной даче, куда за свежим воздухом ее отец вывез супругу и, выполнив столь благородную миссию, накачался портвейном. Там, на древней довоенной софе его и оставила мама, почувствовав схватки и бесстрашно шагнув в кромешную темень августовских садов. До проезжей части на ощупь, перебирая колья заборов, предстояло преодолеть получасовой путь по извилистым гравийным дорожкам дачного товарищества. Аю уже манил огромный мир, она ворочалась и нещадно лупила пятками и кулаками мамины внутренности, но мамино состояние тревоги сигнализировало Ае об опасности ее катапультирования в тот момент. Ая слышала непривычную частоту ударов маминого сердца, ее мольбы и стоны, звучащие в Аиных ушах, как рокот волн. Ая чувствовала материны тяжелые, быстрые движения, и Аина прыть приостыла. Она отсрочила свое рождение на два часа и появилась перед затуманенным взором мамы в стерильных руках акушерки.
Отца сия новость настигла к вечеру. Весь двор родильного дома слушал его возгласы, начиненные извинениями рыцаря и плаксивой радостью алкоголика. Мама не подходила к окну, а он слал букет за букетом, которые срывал на клумбах, что-то кричал, пел, к восторгу десятков других мамочек, чьи мужья удостоили их более скромными дифирамбами.
— Вот это любовь!
— Гляньте, он всю ее палату цветами завалил!
— А говорит-то как! Заслушаешься! А симпатичный какой! Знаете, на этого белобрысого парня из американских фильмов похож. Как же его? Рэдфорд, что ли? А она даже не глянет, дура. Такого уведут — глазом моргнуть не успеет. Ишь подвиг совершила — родила, теперь гордая вдруг стала. Ну, напился парень, так ведь от счастья, а не просто так. И речи умные, хоть и спьяну, льются. Стихи читает!
Конец ознакомительного фрагмента.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги ЛюГоль предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других