Канадские истории

Лариса Сегида, 2018

39 рассказов, рожденных в период между 2003 и 2018 годами, во время моих первых 15 лет жизни в Канаде, моей второй родине, в которой я мирно поселилась после своей незабываемой жизни на моей первой родине, в России.

Эти рассказы родились в период между 2003 и 2018 годами, во время моих первых 15 лет жизни в Канаде, моей второй родине, в которой я мирно поселилась после своей незабываемой жизни на моей первой родине, в России.

Я низко кланяюсь своей семье за их бесконечную любовь, которой я всегда окружена.

***

Я буду смеяться даже на вершине той горы,

с которой мне придётся упасть

и не подняться вновь…

***

Прибытие

Я стала мечтать о Канаде после печально известной перестройки Горбачева, потому что моя родина перестала быть той, в которой я родилась. В девяностые она была изнасилована, измучена, избита и растоптана людьми другого духа, говорящими на моем родном языке, но движимыми исключительно деньгами и жаждой власти. Я не могла приспособить свое хрупкое “я” к этому разрушающему все кошмару, поскольку я выросла в противоположной ауре жертвенности, альтруизма, идеализма, романтизма и других хороших и добрых — измов. Я стала мечтать о месте, территории, земле, куда, я верила, улетела душа моей родины, где она спряталась от хаоса перестройки и, возможно, выжила. Я представила, что такое место может быть на другой стороне планеты, стороне, которая бодрствует, когда моя страна спит.

Я ждала, когда иммиграционные документы моей семьи будут готовы. Моя жизнь превратилась в круглосуточное ожидание. Часы утратили смысл своего тиканья. Их стрелки двигались без ощущения времени для меня.

В Москве взорвали несколько многоэтажек. Случайно, я оказалась рядом с одним из таких мест и увидела, как выглядит насильственная смерть. Это было ужасающее ничто с ровной песчаной поверхностью, где всего несколько часов назад стояло девятиэтажное жилое здание с сотнями жизней, надежд и историй. Я держала теплую ладонь моей дочери-подростка на краю этого безмолвия, и молилась, чтобы время забрало нас из этого пространства, этой страны, которая стала чужой и бесчеловечной для нас за несколько лет перестройки.

На обратном пути, всего в трехстах метрах от места взрыва, мы увидели строительство новой дороги. Ее поверхность была покрыта странными предметами, похожими на остатки мебели. Позже асфальт этой новой дороги похоронил то, что недавно было жизнью этих несчастных жителей, для удобства других жизней в транспортных средствах, несущихся туда-сюда мимо ровной песчаной поверхности, где раньше стоял девятиэтажный жилой дом.

После такого опыта я совсем не могла заснуть и ночами сидела на кровати, моля время тикать быстрее. Когда в мой почтовый ящик прибыл бежевый конверт, я почувствовала, что меня поцеловало счастье. Затем прошел еще один год — год ожидания результатов медицинской комиссии, прежде чем мы получили визы. Билет в одну сторону был куплен в августе на первый день сентября 2003 года. Мы оставляли позади все, кроме некоторых, близких сердцу, вещиц и предметов первой необходимости, уместившихся в наших четырех сумках по тридцать два килограмма. Мы упаковали минимум одежды, обуви, две плоские маленькие подушки, черно-красный плед моей бабушки, около пятнадцати фотоальбомов, компакт-диски с моими альбомами, записанными в 1990-х годах, и папку с моими с пятьюдесятью рассказами и тремя романами, еще неопубликованными на тот момент. Мы не сделали никаких прощальных телефонных звонков. Мы просто растаяли в темноте первой ночи сентября и уехали в аэропорт Шереметьево на темно-зеленой Волге выпуска 1961-го года. Я выглядела ужасно, но чувствовала себя легко. Мои родные молчали. Я крепко держала руку дочери, пока мы двигались к неизвестному, почти ничего не сказав тем, кто остался на нашей родине.

В Торонто одна из наших сумок оказалась порванной. Нам был нужен металлический канадский доллар, чтобы взять тележку, но у нас были только американские банкноты. Сто двадцать восемь килограммов в наших четырех сумках казались неподъемными. Один из работников аэропорта, пожилой щуплый мужчина, понял нашу ситуацию и отцепил для нас тележку. Услышав нашу речь, он, улыбаясь, добродушно бросил нам с сильным акцентом: “Дабро пазжалавать!”

В иммиграционном офисе нас спросили о нашем конечном адресе и о денежной сумме, имеющейся при нас. В моем внутреннем кармане, прямо на сердце, лежала одна тысяча американских долларов, все, что мы смогли скопить.

Мы прилетели в Виннипег ночью первого сентября, в день запрета курения в общественных местах Канады. Две недели мы жили в доме наших друзей. На второй день придя в себя от смены часовых поясов мы решили познакомиться с городом. Оделись и двинулись к центру города, что обычно является лучшей частью города в Европе. Высотки виднелись далеко в тумане. Было шесть часов вечера, когда мы начали свою прогулку.

Главная улица, Мэн Стрит, теряла свой приличный вид по мере нашего приближения к центру города. Мы выглядели странно красиво в нашей европейской одежде среди серых ветхих зданий, часть которых казалась заброшенной и печально приветствовала нас заколоченными окнами. Ни пешехода. Ни души. Это напоминало жуткий город из фильма ужасов.

Темнело, когда мы прошли половину пути. Атмосфера была настолько неприятной, что мы решили повернуть к дому, так и не достигнув центра города, и свернули направо на Селкирк авеню, самую проблемную улицу в Норд-Энде, самом проблемном районе города, о чем мы узнали позднее.

Селкирк авеню оказалась улицей словно из американских гангстерских фильмов. Несколько длинноволосых прохожих даже не взглянули на нас. Мы еще раз свернули направо, на улицу МакГрегор, которая тоже была пустынной и пахла трупом. “Мама, ты уверена, что мы в Канаде?” — спросила моя дочь. Мы обе были шокированы невиданной бедностью вокруг.

Мне нужно было найти работу, поскольку наша тысяча американских долларов не могла обеспечить нам жизнь в королевстве могущественного доллара. Приличная небольшая квартира, которую мы нашли неподалеку от дома друзей, обошлась нам в 475 долларов. Плюс 30 долларов за телефон, 30 за Интернет, 30 за телевизионный кабель и 20 за электричество. Кроме того, нам нужно было есть, и еда была недешева в канадских магазинах.

Сначала я рассылала свои резюме в университеты в отношении преподавательской работы, затем надеялась найти офисную работу, затем даже работу в розничной торговле или в сфере обслуживания. Никто не перезвонил. Меня сочли слишком образованной для таких работ с моей степенью магистра в области философии.

Тот сентябрь был теплым и красивым с розовым и голубым небом над преимущественно одноэтажными частными домами и все еще зелеными старыми вязами. Мои деньги таяли, как неожиданный снег в июле. Я ходила по району, где мы жили, держа теплую ладонь моей дочери, и оставляла свои резюме во всех местах. После четырех недель безуспешных странствований и будучи в полном отчаянии я отправилась в последнюю прогулку, глядя на красивое розово-голубое небо сквозь свои влажные ресницы. Мои слезы катились по щекам, а я просто молилась помочь мне найти работу, чтобы выжить в нашей новой стране.

Я вошла в спорткомплекс и увидела счастливых канадских родителей, пришедших за детьми после хоккейной тренировки. Я выглядела настолько по-другому с влажной и соленой грустью на лице, что ко мне подошел седовласый пожилой джентльмен и спросил, может ли он мне чем-то помочь. Застенчиво я сказала, что я бывший учитель философии и английского и ищу любую работу. Он записал мой телефон и пообещал связаться со мной через несколько дней. Он сдержал обещание, и я получила первую канадскую работу в его спорткомплексе, но нам нужно было выжить в течение нескольких недель до того, как я начну работать и получу свою первую зарплату.

Кто-то дал мне номер телефона польской женщины, управляющей компанией по уборке офисов. Согласно молве среди иммигрантов, она была реальной стервой, но у меня не было выбора. Она распределила меня в колледж, но как только узнала, что я хорошо образованный человек с достойной карьерой и английским языком, стала относиться ко мне по-другому: кричала, ругалась, угрожала не платить и добавляла новые задания. Она шпионила за мной и требовала чистить писсуары зубной щеткой. Колледж находился далеко от нашего дома, и чтобы сэкономить два доллара в день, я шла пешком до своей вечерней четырех-часовой смены и возвращалась домой на автобусе. Мне приходилось шагать по району Норд-Энд, пугающему меня своей бедностью, деградацией, убийствами и насилием, совершаемыми в нем, о чем сообщали ежедневно в новостях. Этот кошмар длился три недели.

После этого спорткомплекс с предложенной мне работой уборщицы оказался для меня раем. Меня окружали мужчины — рабочие и тренеры, чей канадский английский настолько отличался от моего книжного британского, что они называли его “старомодным”. Я работала с семи утра до двух часов дня. Время на работе пролетало. Я учила реальный канадский английский, общаясь с работниками спорткомплекса, и слушая познавательные передачи радиостанции CBC на своем плеере Sony Walkman.

Я продолжала рассылать свои резюме, делая упор на свою степень магистра в области философии, диплом по английскому языку и богатый опыт работы в различных социальных сферах. Никто не отвечал. Моя работа уборщицы спорткомплекса была временной. На девять месяцев. Эта программа была специально создана для канадцев без образования и опыта. Я “идеально” вписывалась в нее со своим университетским образованием и опытом.

Мой начальник был доволен моей работой, но подталкивал меня искать что-то другое, беспокоясь, что девятимесячный контракт скоро закончится. Я продолжала рассылать свои резюме, но безрезультатно. К счастью, по истечении времени, они каким-то образом все же смогли продлить мой контракт для необразованных и неопытных еще на девять месяцев и перевели меня уборщицей в детский сад. Однажды молодая воспитательница сказала мне с чувством гордости за свою родину: “Ты, должно быть, счастлива, находясь здесь и делая эту работу!” Я улыбнулась и кивнула. Что еще я могла ей сказать?

Возможно, я была отличной уборщицей, так как в конце концов руководитель программы из администрации города помогла мне получить маленькую должность в библиотеке, которую невозможно было получить без хорошего рекомендательного письма при конкуренции двадцать человек на место. На собеседовании меня попросили назвать имена моих любимых авторов. Мы поговорили о литературе Милана Кундеры и Милорада Павича, я прошла интервью и была принята на должность, для которой лишь требовался аттестат об окончании средней школы. Я делала свою работу очень хорошо в течение нескольких лет, одновременно учась в двух Канадских университетах и получив степень магистра и доктора наук в области образования по специальности “Преподавание английского как дополнительного языка”.

Некоторое время я вела курс “Критическое мышление” в университете. Я учила канадских студентов, будущих учителей, думать. Глубоко, философски, нетрадиционно. От непонимания друг друга на первом занятии мы постепенно пришли к удивительному взаимопониманию. Медленно, через свое первоначальное нежелание, они погрузились в глубины человеческого культурного хранилища, чтобы увидеть невидимое, услышать неслышимое и почувствовать неощущаемое.

Я перестала преподавать, так как устала совмещать профессорскую малооплачиваемую контрактную работу со своей полной ставкой в библиотеке, которую не могла оставить из-за социальных льгот и будущего пенсионного обеспечения. Кто-то называет такую жизнь собачьей за вечные бега между работами, чтобы выжить. Я не спала ночами, подготавливая свои университетские семинары, и продолжала работать в библиотеке на должности, требующей только незаконченное высшее.

Мое образование, состоявшееся в двух странах, двух культурах и на двух языках, экстернализируется в моей музыке, фотографии, видео искусстве и моей двуязычной письменности. “Писание — это не прибытие”, однажды подметила Элен Сиксу, французский философ. Я прибыла в Канаду физически, но мое духовное прибытие к самой себе — путь без финальной станции. Я не сожалею об отъезде со своей родины. Каждый год первого сентября моя дочь дарит мне открытку с простыми словами: “Спасибо, что ты решилась на это путешествие!”

***

Будь

Не говори. Я слышу.

Держи мою руку. Она пуста.

Перебирай мой волос. Он тонкий. Как в детстве.

Стой позади меня. Близко. Чтобы ощущать тепло твоей кожи.

Молчи. Слова излишни.

Я слышу. Твой голос. Твои шаги. Твой запах. Даже твое молчание.

Я слышу тебя.

Храни мое дыхание.

Храни мой сон.

Храни мой почерк.

Храни мои следы. В них — манускрипт моей жизни.

Я тут. Пока. Не завтра. Не вчера.

Чувствуй. Дыши. Будь.

Будь. Пока я есть. Дальше — не важно… Ни мне. Ни тебе. Ни нам. Остальное — за чертой. Жизни. Смерти. Снов. Остальное — там. Не тут. Будь…

***

Скамейка

Утренние презентации закончились, когда я прибыла на лингвистическую конференцию в университет Британской Колумбии с докладом по своему исследованию. Возбужденные и утомленные слушатели и докладчики высыпали в коридор, как горох из порванного пакета, и были приглашены на обед перекусить пиццей. Моя презентация по расписанию шла следом.

Я заглянула в конференц-зал и не нашла там ноутбука для докладчиков. Вернувшись к регистрационному столу, спросила, будут ли выступающие обеспечены необходимой техникой для своих презентаций. Молодой регистратор, какой-то весь растрёпанный и рассеянный, вяло заметил, что докладчики должны иметь свои собственные ноутбуки, и указал на лидера конференции, которая в этот момент высматривала для себя кусок пиццы на обеденных столах в комнате, отведенной для ланча. Я подошла к ней и осторожно поинтересовалась, может ли факультет выделить ноутбук для моей презентации, так как я прилетела издалека только с флэшкой. Она бросила на меня недоуменный взгляд и буквально рявкнула: “У меня ОБЕД сейчас!”

Я почувствовала себя неловко и извинилась.

“Дайте мне свою флэшку!” — она нервно швырнула в меня свое недовольство, погружая всю себя в предстоящее удовольствие обеда. — “Как называется файл?”

Я пожала плечами: “Там много папок и файлов…”

“Тина!” — крикнула она своей ассистентке. — “Найди ей компьютер!”

Затем довольно грубо подвела черту: “Тина даст вам свой личный!” — и рухнула на стул с облегчением, чтобы проглотить пиццу.

Я вышла на улицу. Аппетит пропал напрочь. Вошла в университетский сад, чтобы спрятаться в его осенней тишине. Ноги блуждали, шурша разноцветной листвой, пока на моем пути в никуда не появилась скамейка. Я села. Было грустно и пусто внутри от бессмысленной человеческой суеты. Смогла бы я уминать пиццу, будь у моих гостей проблемы?

В кармане я нащупала несколько изюмин и орехов и стала зажевывать ими свое расстройство. Желание покинуть конференцию тут же, без своей презентации, накрыло меня.

Вдруг я увидела табличку на спинке скамейки: имена двух женщин с той же фамилией, их годы жизни с разницей в возрасте в двадцать лет. Мать и дочь, подумала я. Ниже шла фраза: “Есть только одно счастье в жизни: любить и быть любимым”.

Мои глаза стали влажными. Я сфотографировала табличку и по электронной почте отправила дочери. “Правда”, — был ее ответ.

Я вернулась в здание, чтобы сделать отличную презентацию, закончив ее этими простыми словами, выгравированными на табличке скамейки: “Как бы ни были важны наши должности и достижения, какими бы интеллектуальными мы ни казались самим себе и нашим коллегам, в жизни есть только одно счастье — любить и быть любимым”.

Когда я вернулась на свое место в зале, несколько человек поблизости прошептали мне: “Ваша презентация была удивительной! Особенно последние слова…”

***

Кровь

Кто прилепил голубой цвет к крови “избранных”? Они сами.

Кто их избрал? Они сами.

Избранные среди кого именно? Среди миллиардов остальных.

Почему абстрактные выдумки-придумки столь сильны? Потому что голова правит телом.

Кому нужно ранжирование? Тем, кто в ранге. Тем немногим, за существование которых платят потом и кровью миллиарды. Перед этими же единицами миллиарды пресмыкаются, им поклоняются, платят им дань, стоят часами за заборами их резиденций, чтобы похлопать в такт их ленивому помахиванию ладошкой толпе.

Чему нас учили с детства? Кто не работает, тот не ест. Кто учил? Они. Почему они едят, не работая? Потому что работают остальные. Платят ли они налоги? Кому? Себе?

Толпа орет. Толпа в экстазе при виде их. Толпа их обожает. Красавица та. Красавец этот. Бэбички-красавцы. Они — на глазах у мира, который пашет на них и тащится от их “голубой” крови, бегущей под их кожей. Вскройте, взгляните на хирургическом или патанатомическом столе — их кровь того же цвета, как ваша, красного с сотнями оттенков.

Теории, утопии, революции, перевороты, диктатуры, соцсистемы тысячелетиями пытаются доказать, что нет голубой крови и что все едят, переваривают и испражняются одним путём. Но теории устаревают, утопии высмеиваются, революции, перевороты, диктатуры порицаются, системы загнивают, голубокровные послабее исчезают в пыли истории, посильнее — заскакивают на новые троны и машут оттуда холёными ладошками.

Новые волны тех, “кто был никем”, мечтающие о моменте, когда они “станут всем”, бьются о неприступные берега голубокровных, вскрывая чешуйки тайны истории смены цвета крови. Как на земле Адама и Евы появились первые особые? Что сделало их таковыми? Вначале характер и сила, потом власть, потом капитал. Но удержать два последних проще, будучи милым, красивым, гордым и статным. Таких любят массы. Таким несут подаяния беспрекословно, как под магические звуки дудочки. С их улыбающимися лицами на глянцевых обложках покупаются журналы во всех уголках мира. Им платят отовсюду за их красивую голубокровную жизнь, так как своя, питаемая обычной красной кровью, отчего-то не возбуждает. Притягивает та, что там — в золоте, шелках, папарацци и дворцах. Они — особые, потому что их древний предок вылез вперёд своего племени характером или силой, потом впереди города — своей страстью к власти и потом впереди страны и планеты всей — уже своим капиталом.

Цари, короли, принцы, князи, сэры, лорды, государи, господари. Каков их процент от обычных, кормящих, одевающих и обувающих их? Или малая доля процента, столь малая, что осязаема она только на глянце при помощи прислуживающих им журнальных сплетников?

Жизнь, говорят, одна. По крайней мере, та, что осознаваема именно таким тобою. Может, будет или была и другая, но с иным осознанием. Как прожить её без неявного, но присутствующего рабства перед голубокровными? Как сберечь своё “я” от их каблуков? Свои мысли от их мейнстрима? Свои идеи от их формата? Нет рецептов. Есть только твоё сердце, стучащее в твоём теле, качающем твою кровь, означающую твою жизнь, единственную, уникальную, ни на чью не похожую.

Идёт слон по дороге к водопою. Встречается ему лев, звериный “царь”. Требует дани за воду, за воздух, за жизнь. Устал слон. Встал на хвост царя, прилепил его к земле на секунду и пошёл дальше. Своей дорогой. Своей жизнью. Со своей кровью того же цвета, что и льва…

***

“Храбрый” полицейский

Моя ночная смена заканчивается, как обычно, в 9 вечера. Теплый октябрь все еще наполняет удовольствием мою десятиминутную велосипедную поездку домой. Мой город не любит велосипедистов. В центре лишь несколько дорог имеют надлежащие велосипедные дорожки, которые неожиданно заканчиваются, и тогда ваша жизнь подвергается риску, так как вас легко может раздавить любая машина с водителем, который в отличие от вас защищен от вашего мягкого тела пластиком и металлом своего автомобиля.

Мой район обычно насыщен пешеходами, но не в этот вечер, погруженный в моросящий дождик. Осторожно и медленно я перемещаюсь с дороги на тротуар, следя за тем, чтобы на моем пути не было пешеходов. До моего дома — одна минута. В этот момент вижу двух полицейских, идущих в мою сторону. Один из них сворачивает направо, а другой буквально бросается на меня. Он хватается за мой велосипед и рявкает: “СЛЕЗАЙ С БАЙКА! СИЮ МИНУТУ!”

Я останавливаюсь и мягко говорю: “Почему вы кричите на меня?”

“ЧТО?!!!”, еще более рассерженно лает служитель мирных жителей. “ЧТО ТЫ СКАЗАЛА?”

Он передразнивает мой акцент.

“Я сказал: “СЛЕЗАЙ… С БАЙКА… СИЮ МИНУТУ!”

“На этой дороге нет велосипедной дорожки. В моей жизни было три происшествия на дороге. Я не хочу, чтобы меня покалечили снова или убили”.

“ЧТО ТЫ СКАЗАЛА ОПЯТЬ?”

Он краснеет и свирепеет, приближая свое лицо к моему.

Тогда мои глаза превращаются в острые льдинки, и металлическим шепотом, подчеркивая каждое слово, я произношу: “НИ-КОГДА… НЕ ГОВОРИ… ТАК… С ЖЕНЩИНАМИ!”

Внезапно страх вспыхивает в его глазах. Он отступает, разворачивается и уходит к своему напарнику.

Я иду рядом с моим велосипедом, катя его к дому. Мое тело дрожит от обиды. В течение нескольких лет моей жизни в Канаде я видела, как полицейские разговаривали на улицах с бродягами или пьяницами, и не могу вспомнить такого дикого отношения к невинному прохожему, которое я только что испытала.

Дома я описываю все, что случилось со мной в письменном виде, и отправляю жалобу в полицию города. Через два дня поступает ответ с извинениями. Меня вежливо просят описать внешний вид этого “храброго” полицейского и вспомнить номер на его значке. К сожалению, ничего, кроме его злого лица, не всплывает в моей памяти, но в своем ответе я подчеркиваю, что полицейские не имеют права запугивать граждан и обращаться с ними таким образом. Я спрашиваю высокопоставленных стражей порядка, равнозначна ли жизнь еще одного велосипедиста этому идиотскому правилу — не ездить на велосипедах по тротуарам в городе без надлежащих велосипедных дорожек, городе опасных дорог, где велосипедисты абсолютно не защищены? Я спрашиваю их, сколько пешеходов погибло после столкновений с велосипедистами и сколько велосипедистов погибло при столкновении с машинами? Должны ли идиотские правила продолжать править при растущем числе смертей велосипедистов в городе, или пешеходы и велосипедисты могут начать разумно пользоваться тротуарами, до того как власти создадут велосипедные дорожки по всему городу, где машинам не разрешено будет ездить и парковаться? Если велосипедистам не разрешается ездить по тротуарам, почему автомобилям разрешается ездить по велосипедным дорожкам?

Я столкнулась с этим “храбрым” полицейским еще раз. В другой истории. Признал ли он меня? Думаю, что да. Осознал ли он трусость своей полицейской “храбрости”? Сомневаюсь. Слишком много злости было в его молодых глазах; слишком много власти, данной ему его должностью, звучало в его молодом голосе; слишком много неконтролируемого мужланства излучало его молодое тело передо мной, человеком субтильного телосложения, женского пола, велосипедиста (не водителя) и говорящего по-английски с акцентом, то есть иначе, чем он. Он выбрал физически слабую мишень для демонстрации своей “храбрости”, но ошибся в отношении моего сильного духа…

Легко кричать.

Трудно услышать другого и понять.

***

Дети

Всем, кажется, понятно, почему желающие удочерить или усыновить ребенка, проходят через тщательнейшую госпроверку их социального и финансового статуса, морального и нравственного облика, ментального и физического состояния. Только здоровые во всех отношениях люди могут стать приемными родителями. Ясно, понятно, справедливо.

Почему же потенциальные родители, решающие завести ребенка, не проходят никакой проверки?

Почему же судьба большинства будущих детей планеты вне фокуса социальных институтов?

Почему общество не проверяет будущих биологических родителей на их способность быть родителями, а не только зачателями?

Не потому ли мир перенасыщен несчастными взрослыми, которые выросли в большинстве своем из случайно зачатых или не как следует спланированных детей?

Несчастные плодят несчастных. Сколько детей родилось у партнеров, не помышляющих о детях и не желающих их? Сколько детей родилось у пар на стадии развода и решающих завести ребенка ради спасения своих рушащихся отношений? Каков процент таких родителей все равно расстается, так как рожденная жизнь не означает возрождения их чувств? Это ли не торжество родительского эго? Это ли не преступление в отношении таких детей, зачатых как последний шанс для восстановления уже больной семьи? Сколько родителей остались верными, преданными своим детям после их рождения? Сколько не бросили своих детей вместе с брошенной супругой или супругом? Это ведет к ключевому вопросу — зачем люди заводят детей? Для самих себя или для них самих? Большинство скажет — для воспроизведения рода, или, проще, самого себя (эго!), для обретения смысла жизни (эго!) или чтобы не быть одиноким (эго!) в старости. Получается, дети нужны для удовлетворения своего эго? Если бы была возможность спросить их до рождения, хотят ли они рождаться…

Что есть дети для родителей? Слезы? Удовольствие? Скука? Забота? Усталость? Беспокойство? Покой?

Бездетные пары разводятся реже. Почему? Больше дорожат друг другом? Больше остаются женщиной и мужчиной, не растрачивая себя на материнство и отцовство? Имеют больше времени на свой духовный рост и творчество? На любовь друг к другу?

Невозможно узнать у нерожденного ребенка, а хочет ли он вступить в этот мир, который взрослые истязают войнами и насилием по отношению к самим себе и природе. Нужны ли ребенку все те же проблемы и болезни, которыми наполнена жизнь взрослых?

Рождение — это первый шаг к смерти. Думаем мы об этом, порождая другую жизнь? Скорее, нет. Идеализация будущего свойственна рассудку. Часть родителей верит, что все у детей будет иначе, лучше. Такие стараются изо всех сил обеспечить уже не только себя, а еще одну или несколько жизней. Искрашивают себя в работе, отказывая себе во всем ради тех, кого породили. Счастье, если такая родительская забота возвращается к ним искренней заботой и любовью их детей, если не бросят им жесткое в лицо: “А я просил меня рожать?”, если родители не станут металлоломом и маразматиками на пути их отпрысков, если их не выдоят и не сдадут в утиль, как отработавший свое материал.

Мудрый родитель взращивает мудрое дитя. Отсутствие родительской мудрости порождает несчастных, которые, в свою очередь, породят новых несчастных, мучающих себя, других и планету. Мудрое государство знает, что страна начинается со счастливого детства и заканчивается счастливой старостью. Оно не ограничивается лишь поощрением рождения новых налогоплательщиков, выдачей детского пособия немудрым родителям, рожающим нон-стоп ради этих самых пособий, чтобы, прежде всего, выжить самим. Мудрый правитель излечивает нищету в своем государстве не денежными подачками, которые все равно вернутся в государственный карман через фастфуд и алкоголь, превалирующих в таких семьях, а глубоким обязательным базовым образованием, без которого не возьмут ни на одну работу, реальной медицинской заботой, а не бюрократически раздутой медсистемой, при которой люди умирают в многочасовых очередях в приемном покое госпиталя или многомесячных ожиданиях специалиста. Мудрый правитель — это мудрый родитель. Мудрый родитель — это мудрый учитель, который учит своей жизнью, а не чужими мыслями и словами.

Зачатие новой жизни не должно быть чем-то вторичным как следствие секса. Зачатие новой жизни должно быть серьезнейшим решением двух уже существующих жизней, серьезнее выбора университета, супруга, машины, профессии, домашнего питомца, квартиры, места жительства, свадебного списка гостей, страны отпуска, друзей или врачей. Но так ли это?

Лишь в конце своей жизни ты, возможно, узнаешь, было ли твое зачатие жизни твоего ребенка самым важным и продуманным моментом твоей жизни.

***

Весть

И сказал он ей:

“Совесть — дар божий, данный не каждому.

С нею рождаются. Не все.

С её задатками появляются на свет. Некоторые.

С ее семенем делают первый вздох. Немногие.

Она мешает жить, как все. Она препятствует в гонке за массовыми ценностями. Она ставит подножки на лёгких дорогах. Она заставляет рыдать за боль растений, по которым ступаем.

Её можно выкорчевать, как дерево, мешающее при строительстве дороги, отрезать, как плаценту, сгноить в плесени дурных мыслей, иссушить, как ненужное озеро, повернуть вспять, как изнасилованную реку, но она останется с теми, кому дана, до их последнего вздоха.

Она либо есть, либо её нет и не будет.

Тем, кто наделён совестью, трудно, потому как она ведома этикой, а не экономикой. Императивами нравственными, а не финансовыми. Сердцем, а не разумом. Совесть — внутренний голос. Весть о самом себе и о другом. Она вещает то, что не хочется слышать. Она не лжёт, не льстит, не уговаривает, не просит, не намекает. Нет. Она рубит с плеча правду-матку и вонзает её в самое сердце. От того оно всегда болит у наделённых совестью.

За боль растений, по которым ступаем.

За боль животных, которых пожираем.

За боль людей, которых убиваем.

За боль культур, которые теряем.

За боль планеты, которую уничтожаем.

Совесть — душа слышащая, видящая, чувствующая. Молчаливая, творящая, делающая добро другому прямо или опосредованно. Следующая за истиной, предписанной небом, землёй, водой и огнём. Совесть — дыхание истины. Те, кому она дана, знают об этом. С нею больнее, тяжелее, неудобнее среди меняющихся людских законов, норм, правил, привычек, мод, ценностей. Она дана тем немногим, чтобы ещё остались живы растения, по которым ступаем, животные, которых пожираем, люди, которых убиваем, культуры, которые теряем, планета, которую уничтожаем.”

Она заплакала и пошла дальше.

***

Беседа с господином Путиным

Я вижу его каждый день. Он передвигается в инвалидной коляске и навещает библиотеку, чтобы проверить новости и электронную почту на компьютере. Он приветствует меня обычным “Привет! Как дела!” с широкой улыбкой и в то же время с затруднительной мимикой по причине его церебрального паралича. Я пытаюсь сделать его день солнечнее своей улыбкой и парой дружелюбных, легких фраз обо всем и ни о чем. Он знает, что я русская канадка по языку и стране рождения, и шутит, что мне следует быть переводчиком в его беседах с господином Путиным. С легкой печалью в голосе он отмечает, что современный мир — в чрезвычайной опасности, потому что люди не хотят знать, что происходит вокруг. Трудно сказать, шутит ли он, говоря, что только господин Путин может спасти планету. Он ищет реакцию в моих глазах, но будучи аполитичной я лишь признаюсь, что не уверена в реализуемости его надежды. Он смеется и отъезжает от моего стола, подчеркнув, что у него и сегодня есть важные сообщения для русского президента.

Каждый вечер по пути домой он снова останавливается у моего стола, улыбаясь, и я спрашиваю его: “Что господин Путин сказал?”

“Да не так много. Его английский слабоват. Нам нужен переводчик,” он смеется и отъезжает.

Я не видела его несколько месяцев. Тысячи посетителей библиотеки растворили его образ в моей памяти, когда вдруг однажды в потоке читателей я различила его фигуру, неуклюже приближающуюся к моему столу, но уже не в инвалидной коляске, а с помощью костылей. Его улыбка была ещё шире, и когда он попытался сказать “Здравствуйте!”, его возбуждение, казалось, захлестнуло его.

“Ой, вы сегодня пешком?” — удивилась я.

“Ага!” — залился он счастливым смехом.

“Что вы чувствуете, шагая?” — спросила я.

“Я счастлив, я так счастлив!”

Его глаза излучали какой-то неземной свет. Как обычно, он с трудом выговаривал слова, с задержками, заиканием, но он так сильно хотел поделиться со мной своей новостью.

“Я ждал этого момента всю жизнь. Я всегда был в окружении людей в инвалидных колясках и мечтал однажды оказаться среди ходячих. Такую операцию не делают тут, в Канаде, но в Соединенных Штатах, где живет моя семья, они сделали это. И сейчас я могу ходить!”

Его глаза искрились от слез счастья.

“Первый раз я упал, но с каждым днем становлюсь сильнее. Я стою и хожу уже более уверенно сейчас…”

Я смотрела в его влажные, сияющие глаза и была на грани того, чтобы по-детски, навзрыд расплакаться. Ежедневно люди жалуются, ругаются, чувствуют себя несчастными из-за бессмысленных мелочей, в то время как этот человек счастлив благодаря такой простой вещи в человеческой жизни, как хождение на двух ногах. Внезапно я увидела в нем такую огромную внутреннюю силу, что страстно пожелала узнать его лучше. До сладкой боли под ложечкой захотелось сесть с ним в уютном местечке и поговорить обо всем и ни о чем. Он улыбнулся и оставил меня с его обычным “OK, пора идти беседовать с господином Путиным!”, а я продолжила думать о жизни и ее таком простом смысле.

На другой день он начал нашу беседу фразой: “Я тоже эмигрант. Мои родители привезли меня в Канаду из Венгрии, когда я был младенцем. Они оставили тот мир в 1956-м… Вы ведь знаете…”

Он говорит по-английски без акцента, что слышно даже в его не вполне внятной речи, поэтому я поинтересовалась, не говорит ли он и по-венгерски. Он улыбнулся: “Конечно! Свободно! Мои родители научили меня моему родному языку!”

Я попросила его сказать что-нибудь повенгерски. Он произнес несколько слов, и я растаяла.

“Моя фамилия — венгерская, и корни мои — из Венгрии”, — сообщила я.

“Неужели? Какое совпадение! — обрадовался он. — Сегодня я пришел поискать новости о Джордже Соросе. Слышали а таком? Он родом из Венгрии, как и я”.

“Конечно!” — уверила я его, и какие-то туманные благотворительные проекты жутких 90-х в России пронеслись в моей голове. Его знания об истории и культуре, проявившиеся в наших разговорах, восхищают меня. Наши беседы становятся глубже и дольше. Я научилась полностью понимать его речь, поврежденную его врожденным физическим состоянием. Я очарована богатством его внутреннего мира и силой его духа. Я вижу его более-менее часто. Иногда ежедневно. Иногда раз в неделю. Его худая, высокая фигура, пошатываясь и подергиваясь, появляется в главном входе библиотеки и с большими трудностями, но упорно движется вперед, шаг за шагом. Его голова наклонена к груди, чуть набок. Его костыли издают мягкое постукивание. Он останавливается у моего стола, поднимает подбородок, широко улыбается и говорит, растягивая слова: “Здравствуйте! Как дела?”

Я счастлива снова видеть его. Я счастлива беседовать с ним, так как он не приносит мне ничего, кроме света, тепла и радости. После обмена приветствиями он снова, словно шутя, обещает предложить господину Путину мою персону в качестве переводчика на их тет-а-тет обеде, который непременно состоится, чтобы решить мировые проблемы и спасти планету. Я смеюсь и говорю: “Вам придется обеспечить мне веганский обед!”

“Вам нужен белок, чтобы жить! Нельзя без мяса!” — обеспокоено замечает он.

“Вы и господин Путин сохраните планету живой, а я как-нибудь выживу!” — я смеюсь, машу ему и провожаю его уходящую фигуру счастливым взглядом.

***

Танец с волком

Десять лет назад… Да, это случилось десять лет назад, когда она подняла глаза, и электрическая волна захлестнула ее. Он стоял перед ней, втягивая все ее маленькое существо в свой мир бездонными черными глазами. Он гипнотизировал ее черным облаком своих длинных, густых волос и замысловатой пиктографической татуировкой на шее. Он взглянул на ее имя на значке и ушел.

Он стал приходить в книжный магазин, где она работала, каждый второй день, чтобы сказать “Добрый день, как дела?” своим низким, хриплым голосом, улыбнуться и задержать свой взгляд на ней на секунду. Во всей его внешности, голосе, роскошных волосах, мистической татуировке, красивом лице, смуглой коже и размеренной походке было что-то волшебное. Он ступал, словно в замедленном темпе, мягко и спокойно. Ее коллега тут же шепнула ей на ухо, что мужчина выглядит странно, поэтому ей не следует общаться с ним, но он не показался ей опасным.

Конец ознакомительного фрагмента.