И светлые песни Грига… Зимняя повесть

Лариса Ритта

То ледяное слепящее солнце, то плачущая мокрая метель – это зима…И так соблазнительно спрятаться от холода сердечных проблем под тёплое крыло уютных отношений…В основе повести – психология любовного треугольника: его возникновение, его развитие, его неожиданное разрешение. Из простых случайностей зима лепит свои прихотливые сюжеты. Такие простые – они случаются на каждом шагу. Такие красивые – как она сама.А потом приходит весна…

Глава вторая

Меня будит длинный солнечный звонок. Это кто? Саня? Да ведь он уже здесь… он только что был… во сне…

Я поднимаюсь и, отгоняя клочки прекрасного сна, слепо топаю на звон. По дороге заглядываю в зеркало… О-о-о, вот это вид… Картина маслом «Конченая жизнь Коломбины», розовый период Пикассо, государственный русский музей…

Стирая на ходу полотенцем чёрно-синие пятна туши под глазами, иду открывать. В голове светло, спокойно, легко. Все пейте как можно больше чаю с мёдом!

Боже, это моя Эмка! Но в каком виде! Я оторопело отступаю, и она впадает через порог. Её элегантная меховая шляпка сбита набок, пальто перекошено, шёлковый шарф выбился и подметает пол, перчатки в руках, глаза в пол-лица.

— Спаси-и-и! — она падает на стул и обессиленно стонет. — Умираю!..

Секунду она сидит неподвижно, потом закатывается хохотом.

— Ты чего? — спрашиваю я ошарашенно, — в чём дело?

— Там жених!

— Где?

— Там, там, на перекрёстке!

— Зооман?

— Нет, другой совсем…

— Что, хочет убить тебя из ревности?

— Нет, хочет пойти со мной в кино.

— Ну и иди!

— Ты что! Он как мешок! И ниже меня ростом.

Она сбрасывает пальто — на ней табачного цвета трикотажное платье, с кожаным поясом, украшенным янтариками, снимает шляпу — из-под неё изливается волна тёмных, с ртутным отблеском волос — и идёт к телевизору. А я смотрю на неё. Дурак всё-таки мотогонщик…

— Умоляю, придумай что-нибудь! Прицепился около остановки. И главное, сразу — в кино! И главное, уже с билетами!

— Ты что, отказаться не могла?

— Я отказывалась! — переходит в наступление Эмка. — Я откручивалась! А он знаешь, какой!.. Ну ступай, скажи ему что-нибудь…

— В чём?? Видишь, какие брюки. Все измятые теперь… И утюг сожгла.

— Ой, господи, иди так. Он всё равно, как мешок, ничего не заметит…

Я, кряхтя, меняю брюки на тёплую юбку, кряхтя, обуваюсь, нахлобучиваю ушанку, затягиваю ремень на пальто, Эмка болтает — и вдруг замираю:

— Единорога твоего сейчас встретила. Идёт, а за пазухой котёнок, маа-а-аленький, вот такусенький, и орёт дурным голосом, в смысле, котёнок орёт, а Санька смеётся… Ну, собралась? Придумай, лапочка, что-нибудь. Я у тебя посижу, надоели все до смерти. Сейчас по телику Рытхэу «Самые красивые корабли», давай бегом, будем вместе смотреть…

Я выхожу на улицу. Темно, метёт. Здорово я дрыхла. И Эмка не дала мне опомниться. Что опомниться — умыться… Ну, где там её жених-мешок? Пых — сноп снежинок мне в лицо. А днём какое солнышко сияло… Не моё. И метелица эта не моя, и котёнок этот… И зачем он ему и куда его нёс — ничего не знаю и теперь не узнаю…

Вот он, под фонарём, жених. Никакой не мешок, обыкновенный гражданин, уже малость запорошенный, уже малость озабоченный. Элегантный, узкие ботиночки в снегу. Покачиваясь на каблуках, подхожу к нему эдакой беспризорницей: руки по локоть в карманах, сама по уши в шарфе.

— Вы Эмму ждёте? А она не придёт.

Молчит. Стабилизируется. Я прихожу ему на помощь:

— Она просила меня передать, что не придёт. Она не сможет. И просила извинить её.

— Да?..

У него неожиданно беспомощные глаза. Очкарик, что ли? Или расстроился?

— А мы вот в кино собрались…

Развожу руками: мол я здесь ни при чём, у меня вообще грипп.

— А может быть, вы со мной пойдёте? — вдруг с надеждой говорит он. — Жаль, билеты пропадут…

И сник, испугавшись чего-то… да ещё этим извиняющимся тоном, как будто он в чём-то виноват. Вот вредина Эмка! Могла бы уж и сходить, не маять человека… Тем более, пояс с янтарём надела…

— Или вы тоже заняты?

Я не могу смотреть, как человек расстраивается. Это мой большой недостаток.

— Ага, — говорю я. — То есть, да. То есть, я ужасно занята, но…

Но дело в том, что я совершено не умею отказывать. Особенно беспомощным псевдоочкарикам. Он уже смотрит на меня с надеждой, и я не знаю, что ещё придумать. Я начинаю, топтаться, как коняшка и, как коняшка, рыть снег то правым, то левым копытом. То есть, каблуком. А он не видит, что я в замешательстве. Обрадовался, воспрянул… Ну, Эмка, зараза такая!..

— Вы… вы извините мою настойчивость… У вас, возможно, другие планы…

— Возьмите меня под руку! — командую я, не в силах больше этого выносить. — Пошли. Держите крепко, у меня температура, я в любой момент могу упасть!

У него в глазах ужас, но под руку берёт и ведёт осторожненько, бережно. А я сразу представляю на его месте Саню. Вот кого бы уже давно тут не было. Только клочки порванных билетов на снегу. Не пришла — отлично, до свиданья, прощай… Ну вот почему, почему! Одни всё рвут на месте, даже не подумав, даже не стараясь понять, а другие ждут, надеятся, верят…

И я иду с тоской в душе, иду в кино с чужим женихом, а снег в лицо горстями — пых-пых — холодно и колко. Эмка, чертовка, сидит себе дома в тепле, курит и смотрит «Самые красивые корабли». А я тут в метели, в степи, под руку неизвестно с кем…

— Как вас хоть зовут?

— Слава, — говорит он доверчиво.

Я кошусь на его руку, что это она какая-то совсем уже невесомая в замшевой перчаточке.

— А вам, Слава, не обязательно знать моё имя?

Кажется, он здорово смутился.

— Простите…

— Меня зовут Ия. И-я. Или Ио. Это по-гречески. Кому как нравится, — говорю я.

Сане нравилось Ио, и мне сейчас сладко и больно говорить это своё греческое имя своему неожиданному деликатному спутнику.

— Так звали возлюбленную Зевса. Зевсу пришлось превратить её в корову, чтобы не быть скомпрометированным перед Герой, супругой, и…

— Ио, лети! — кричал Саня и кидал меня с размаху в речку, стоя по пояс в воде, я, зажмурившись, с визгом падала в солнечную воду, вода расступалась тысячей сияющих брызг…

— Получается, Ио — по-гречески корова…

…Я клала мокрую руку на Санино плечо, оно было смуглым, гладким, как валунок, и горячим даже в воде. Мы плыли на солнце. Всегда, всегда он меня куда-то звал…

— М-м, видите ли, — вежливо говорит Слава, — я, собственно, в некотором роде, знаком с этой историей, точнее сказать, мифом… Я специализируюсь в области античной литературы…

Теперь неловко становится мне. Разошлась, распетушилась. Ио — по-гречески корова. Вот именно — корова неуклюжая! И я молча, но истово отдаю должное Славиной воспитанности и выдержке.

В фойе кинотеатра мы впервые смотрим друг на друга при свете. Я вижу: узкое интеллигентное лицо, мягкие глаза, застенчивая и одновременно какая-то лихая улыбка, кашне — ого-го, во вкусе венецианского дожа — лет двадцать семь… Видит он: неправильный овал мордуленции, усечённой сверху ушанкой, снизу шарфом, блестящие от температуры глаза, грим пятнами, как на ягуарице…

Мы улыбаемся друг другу. И ещё улыбаемся. Ба, симпатичная у него улыбка! И вот, после третьего звонка он уже без толкача ведёт меня под руку в зал. Мамочки! На пальце-то у него кольцо!.. Пропала моя головушка! Не пришлось бы ему превращать меня в корову!.. Я фыркаю на весь зал, и он озабоченно смотрит на меня:

— Ия?

— Ничего-ничего, — я прячу лицо в шарф, давясь от смеха. — У меня грипп, я же говорю. Кстати, вы не боитесь инфекции?

— Ну, что вы, — говорит вежливо Слава.

Он снимает шапку. Волосы у него тёмные, лохматые. Век лохматых. Мне опять становится не по себе.

— Если хотите, я сделаю маску из носового платка? — не унимаюсь я.

Слава укоризненно смотрит на меня. В самом деле, хватит дурачиться. Я просто пришла выручить симпатичного человека. И у меня личная драма — я теряю любимого…

Понеслись мультфильмы. Волк догоняет зайчика. Зайчик лукавый, отважный, одарённый. Волк — неудачник обаятельный, на диво живучий. Зал то и дело взрывается хохотом. Мы со Славой тоже хохочем. Сейчас мы с ним — союзники. С Саней этого не было. С Саней мы никогда не были союзниками. Мы были с ним одним целым. Но разными полюсами одного целого. Поэтому и тащило нас друг к другу. И не было этой страшной силе конца. И сейчас нет.

Мы выходим из кинотеатра. На улице неожиданно тихо. О, великое многообразие природы!…

— Вам понравился фильм?

Я не знаю, что ответить. Мне понравился герой, потому что напомнил мне Саню. А его подруга не была похожа на меня. Она — была не я. А вот он — был Саня. И долго ли это будет со мной, это кружение вокруг моей боли — я не знаю…

— Слава, а вам очень нравится Эмма?

Ну я даю! Слава, по-моему, даже подскочил. И влип, скажет, я с этой обормоткой. Мало того, что не умеет себя вести, так ещё и в душу лезет.

— Сегодня мне очень нравитесь вы, Ия.

Вот так отбрил меня Слава. О, какое тонкое, какое едкое оружие эта дипломатичность! Я так не умею. Мне опять стыдно, и я завидую Славиной воспитанности на всю катушку.

А он вдруг пугается:

— Вы думаете, я посмеялся? Уверяю вас…

И глаза у него сделались широкие, убеждающие.

Нет, уже не думаю. Спасибо, Слава. Спасибо тихий, воспитанный Слава, но в этом городе, на этой улице, куда мы сейчас свернём, живёт мятежный и гордый, мой непримиримый, мой светлый и суровый Григ, и никуда мне от него не деться. Только вот одна я сейчас. Да что одна — нет меня. Просто нет. Вообще — нет.

— Есть чёрный тополь, — я шепчу, чтобы вдруг не заплакать, — есть чёрный тополь, и в окне свет, и звон на башне, и в руке — цвет, и шаг вот этот — никому вслед, и тень вот эта, а меня — нет…

— Что-что? — светлеет Слава, — что вы читаете?..

Я оборачиваюсь к Славе, наклоняю голову и слушаю светлые, горькие капельки. Это — Цветаева…

Огни, как нити золотых бус,

Ночного листика во рту — вкус.

Освободите от дневных — уз,

Друзья, поймите, что я вам — снюсь…

Слава тепло смотрит на меня. Вот что в нём главное — теплота. С самого начала нашей встречи под фонарём в его слабой и беззащитной улыбке была теплота, и она не тратилась, не таяла, она грела и была щедрой. И я чувствовала её. И от этого у меня щекотало в горле.

— Вы хорошо читаете, — сказал Слава. — Вы хорошая девочка. Вы славная девочка.

Мне смешно. Девочка! Да я сейчас такая же древняя, как город Пантикапей и такая же развалина. Одни обломки остались сейчас от меня. И если я не увижу Саню ещё день — я УМРУ!

— Вам пора домой?

Полувопросительно, деликатно. Мы стоим у изначального фонаря.

— Почему вы так решили? — с вызовом говорю я.

— Я думал… раз вы больны…

— Слава, — жёстко говорю я. — от вашей вежливости может стошнить.

И с удовлетворением вижу, как замирает его лицо и меркнет улыбка. Так-то вот. А то слишком добрые вы, Слава…

— Вы упустили одну девушку, — прищуриваюсь я прицельно, — и готовы молиться на другую только за то, что она снизошла до милости пойти с вами в кино! Любая пятиклассница обведёт вас вокруг пальца за пять минут! Вам это всё равно?! Ну вот кому нужна ваша дурацкая доброта?! Кому, кому от неё может быть тепло и хорошо!

Я кричу зло и нечестно. Защищаю Саню, защищаю перед самой собой, а Слава-то тут при чём? И ведь стоит, не обижается, и, кажется, опять собирается улыбнуться. А вот при том, вот при том, что Саня ни минуты бы не стал слушать, и не бреда, который я выпаливаю сейчас, а самой справедливой истины о себе — не стал бы слушать ни слова, просто развернулся бы и ушёл, и осталась бы я одна под фонарём глотать горькие слёзы…

— Вы зря горячитесь, Ия, — спокойно говорит Слава. — Вы ведь… не на меня сердитесь…

И я, словно с разбега, останавливаюсь. Это, наверное, то же, что бить лежачего. Я дрянь, дрянь, и я не знаю, что мне делать теперь. Но я делаю. Я делаю шаг к Славе и обнимаю его за шею. И целую прямо в губы. И думаю о себе: нет, это не я. И вижу его глаза — в свете фонаря они кажутся мне удивительно синими. И такой ласковый этот удивительно синий цвет…

Обложка — Иван Малинин