Заплатки

Лариса Галушина, 2022

В книге описаны времена «глубокого» СССР, описаны судьбы разновозрастных женщин, живущих в одном районе небольшого города. Но, несмотря на тяжёлую долю и трагические обстоятельства, история жизнеутверждающая.Людмила перенесла трагическое исчезновение сына, тяжёлые роды и пьянство мужа. Но эта история не о жалости или трагедии. Она о счастье. О том, что для каждого существует чудесная заплатка, чтобы заделать дыру в душе, нанесённой одиночеством, горем или обстоятельствами.

Заплатка вторая. Романтичная

Дали Людмиле койку в женском общежитии по улице Первомайской. Хорошая комната. Три на четыре метра, две соседки, пружинная кровать, на обоях вырезки белозубых мужчин из модных журналов, а в окно лезет настойчивыми ветвями липа. Чего ещё для счастья надо? В один заход перевезла своё богатое хозяйство — рюкзачок да дерматиновый пузатый чемоданчик.

К тому же здание общежития — дореволюционное, с лепниной, с толстыми стенами и стойким запахом кипяченых тряпок. Открывайте тяжёлую украшенную бронзовыми бляшками дверь и поднимайтесь по стёртым ступеням. В холле обязательно наткнётесь на мешанину из вязаных кофт, шарфов и безрукавки с карманами.

Это Нинель Марковна — бессменный и незыблемый вахтер общежития. Женщина потеряла в далёкую молодость мужа, Броню, Бронислава, поэтому закрывала глаза на попытки проскользнуть мимо неё гостей мужского пола.

Бывало, окинет взглядом щуплую мальчишечью фигуру и кивнёт:

— До девяти! Ишь, детки-конфетки, женишки-лопушки!

Иному же грудью перекрывала вход на этажи:

— Ты пьёшь вино, твои нечисты ночи,

Что наяву, не знаешь, что во сне!

Ухажёр нервно шарахался от громкого гласа вахтёрши.

— Не пущу, и точка! — и эхо отскакивало от высокого куполообразного потолка. — Ещё «спасибо» скажешь, девка. Не Броня он, и ног твоих он не достоин лебезать!

…ать!…ать! — хихикало эхо.

Не помогали ни угрозы, ни подношения в виде ромашек и дешевого вина. Но потом, когда обманутая и брошенная Галочка, Ниночка или Любочка рыдала в вязаную безрукавку с карманами, Марковна приглушала бас:

— Ну-ну, ты девка удачливая: встретишь ещё своего Бронислава.

Я свободна, ты свободна!

Завтра лучше, чем вчера!

И гладила по голове жертву несчастной любви, пока не заканчивался слезоразлив. Затем одёргивала промокшую безрукавку и вручала девушке завёрнутую в промасленную бумагу котлетку.

Про котлетки надобно упомянуть отдельно.

Ежедневно с половины второго до двух часов дня случайные прохожие против воли замедляли шаг у дверей женского общежития швейной фабрики номер семь. Они поднимали носы, принюхивались и невольно улыбались.

Это Нинель Марковна доставала из цветастой хозяйственной сумки поцарапанную кастрюльку. Непонятно, из чего она умудрялась в эпоху тотального дефицита лепить это чудо, но котлетки были всегда.

Как и в тот раз. Нинель сидела и мирно кушала свои знаменитые котлетки. Уже третья исчезла за напомаженными розовыми губами, как вдруг у стола нарисовался Сашка, сантехник.

Сашку свои прозвали Вантузом за щуплость фигуры и «мягкий» характер. Пах Сашка профессионально: ржавыми трубами, перегаром и одеколоном «Незабудка».

Нинель, ошеломлённая внезапным появлением, поднялась во весь свой немалый рост и гаркнула:

— Авария, что ли, где?

Сашка Вантуз примирительно развёл руками:

— Доброго дня вам, Нинель Марковна.

Марковна фыркнула: «Ну и выхлоп! Как на ногах-то держится, задохлик».

После того как Сашка оказался в центре общежительского скандала, вахтёрша держалась с сантехником строго. Уже месяца два как.

Висели себе трусики и лифчик в помывочной второго этажа. Сохли на верёвке — и вдруг исчезли. Остались лишь прищепки.

На свою беду, Сашка воевал в тот день с гудящим краном. Намокрил на полу помывочной резиновыми сапожищами. Сразу понятно — вор!

Шуму было! Хозяйка трусов скандалила: «Свидание сорвалось! Грабитель, уголовник!»

Общежитие издевалось: «Извращенец». Катька с четвёртого ввернула иноземное словечко: «Фетишист» — и с интересом посмотрела в сторону сантехника.

Сашка руками разводил, мычал что-то в своё оправдание. Да кто его послушает!

К скандалу подключилась Юлька с третьего этажа да Маринка с пятого. У девушек в разное время пропадали вещи: колготки капроновые и коробочка с тушью. Ну, знаете: туда плюнешь, кисточкой поелозишь и красишь ресницы, открыв рот.

— Я-то думала, тушь из рваной сумки выпала, а вон оно что! Может, он не один! Может, их банда!

Марковна тему трусов понимала, а если бы дело к свадьбе, то и одобряла, но к ворам строго:

— За такое дело уши оторвать!

Трусы с лифчиком вскоре нашлись: соседки жениха не поделили, вот одна и выместила злость на незатейливом изделии швейной фабрики номер семь.

Перед Сашкой наскоро извинились.

— Напугал, чёрт! — Марковна бухнулась на стул. — Чего тут? Не вызывали!

Сашка заискивающе улыбнулся. Сунул руку за пазуху и достал оттуда мокрый и дрожащий комок.

— Иду, вот… а там… вот… одуванчик. Пищит. И мамки нигде…

Марковна собрала лоб гармошкой.

— Что за дрянь с помойки? Бегом в ванную! Накапает!

Отмытый комок оказался собачонкой женского пола жёлто-бурой масти.

Проходящая мимо Людмила срочно была отправлена в магазин за молоком. Подружки-соседки Ленка и Алёнка с первого этажа пожертвовали сиротке коробку из-под импортных туфель, а Маринка с вечной сигаретой в крепких зубах притащила неожиданную пелёнку и детскую соску:

— Получите для вашего волкодава!

Марковна командовала стихийными няньками и бестолково суетящимся Сашкой:

— Молоко нужно гретое! Дети-то у тебя хоть были? Эх, руки-крюки! Щенок ведь не трубы-гайки!

Собачонку назвали Августой, в честь месяца, в котором прибилась. Отныне она с хозяином каждый день навещала вахтенный кордон.

— По «Новостям» что передают: американцы негров не уважают! — Сашка побывал в парикмахерской на углу Лесной и Парковой и за сорок копеек посветлел лицом.

— Угнетаемый народ! — вздыхала Нинель. Она вдруг тоже помолодела: румянец и красная помада. — Пожалеть надо.

Софья Константиновна, древняя подруга, внушала Нинель:

— Ниля, ты кидаешь мине брови на лоб! Слушай свою Соню, как маму родную: Соня-таки знает мужчин! Ты помнишь моих мужей? Абрама? Родика? Вована? И того шлимазла, чьё имя насмешка над честной женщиной! Абдак…

— Абубакар.

— Ты всё-таки помнишь! Брови вразлет. Орёл! Улетел через день после свадьбы… Но остальные — соколы! А этот Александр-р-р — бескрылый гусь!

— Зато не улетит! — огрызалась Марковна и не поднимала глаз от вязания. Клубки шерстяных ниток тянули хвостики и под спицами закручивались в разноцветное полотно.

— Ниля! С ума сдвинулась на старости лет!

— А может, и так!

— Я с тебя удивляюсь! — не отставала подруга. — Побереги сердце для инфаркта, а не для убогого страдальца!

–…сорок восемь, сорок девять… ну вот, сбилась! Снова петли считать.

Через неделю Августа красовалась в вязаной накидке, а благоухающий новым одеколоном Сашка был допущен до котлеток.

Он каждый раз, как в первый, ненадолго замирал над тарелкой. Вдыхал аромат, жмурился и сглатывал слюну. Не верил, видно, счастью.

— Возьмём, к примеру, Америку, — говорил он, не сводя взгляд от вилки, — наращивают, подлецы, гонку вооружений.

— Ты, Александр, бобылём живешь, — поддерживала разговор Марковна. — Случись чего — тьфу-тьфу, — некому за собачкой присмотреть.

— Некому, — сокрушался Сашка. — А в Эфиопии дети голодают.

— Детей жалко. — подытоживала Нинель и доставала ещё котлетку. — Хоть и эфиопские, но свои, родные.

Августа не сводила с обоих бусинок-глаз, пушистый хвост выбивал пыль с вязаной собачьей подстилки.

Дни шли чередой. Аккурат в обеденное время открывалась тяжелая дверь и пропускала в общежитие двоих. Одна с тонким вежливым визгом взлетала по ступенькам, другой смущенно покашливал и усиленно вытирал ноги о коврик:

— Доброго дня вам, Нинель Марковна. Слышали, по телевизору-то что врут!

До Нового года оставалось совсем ничего: воробьиный прыжок. Уже спешили по детским садам и школам деды Морозы из службы быта, а потрескавшуюся зелёную краску на стенах общежития скрыли самодельные бумажные снежинки.

В один день Александр не пришёл. Ни к обеду, ни через час. И вечером. Не было его и на следующий день. Ни слуху, ни духу, ни телефонного звонка.

Нинель каждые полчаса печатным шагом маршировала к выходу. Приоткрывала дверь, выглядывала и тут же захлопывала обратно.

На второй день она сорвала со стен снежинки. Затем, отчаянно щёлкая ножницами, завалила стол бумажным сугробом новых.

На третий день женщина не выдержала. Как не выдержала толчок дверь начальника отдела кадров швейной фабрики:

— Адрес!

— Здравствуйте, Нинель Мар…

— Сантехника Фомина адрес давай!

— Ну, ты и… — возмутился было начальник, но словно услышал её мысли, уткнулся в бумажную толстую папку. — Гагарина, сорок, квартира три.

Нинель била по дерматиновой клеёнчатой двери так, что из дыры вылез кусок набивки. Но в ответ из квартиры на первом этаже «хрущёвки» тишина: ни лая, ни хриплого «Кто там?»

Сизые блёклые мужички во дворе под заснеженным деревянным грибком указали на ближайшую забегаловку.

Там, в рюмочной, среди спёртого воздуха, случайных друзей и пластиковых столов, отполированных локтями завсегдатаев, Сашка накачивался непонятно какой по счёту кружкой. Пьянство — божество цепкое, жертву «за здорово живёшь» не отпустит.

Под мужской гогот Нинель вытащила его на улицу. На крыльце схватила за грудки:

— Ты что творишь, ирод!

— Н-н-нничк-к-ка! — ошалелый Сашка болтался пустой авоськой.

Крыльцо быстро обрастало нетрезвыми зрителями. В толпе присвистнули:

— Ну, мужик, хана! Суровая у тебя жинка!

Нинель взглядом распылила свистуна. Тут чувствует около ног шальное и визжащее. Августа! В снежных колтунах и морда в ледяной корке.

Она ещё раз встряхнула Сашку:

— Идём. Поговорить надо.

В квартире сантехника она окинула цепким взглядом холостяцкое, но справное барахло и потащила послушное тело на кухню. Над кухонным столом пришпилены к обоям прошлогодний календарь, помятый плакат с олимпийским мишкой и вырезки из журнала «Советский экран». Августа уже гремела пустой миской, поглядывала на людей укоризненно. Под лапами скопилась лужица растаявшего снега.

Спустя час осоловевший от душа, крепкого чая и анальгина Сашка застыл на табуретке под фотографией актрисы Людмилы Гурченко. Руки подрагивают на коленях.

Нинель грузно присела напротив, оправила безрукавку:

— Коряво живёшь, Сашенька, — начала она ласково.

— Нин-нн, клянусс, бльше ни-ни! — заколотил мужчина кулаком по хилой груди, отчего табуретка опасно зашаталась.

— Зареклась лиса в курятник ходить… — Нинель одной рукой подцепила Сашку и усадила обратно. — Да духом слаба.

— Ох… — закручинился тот.

— Скудно так жить. Без цели, без любопытства… Днём отработка, вечером водка. Жена, небось, ушла… Один?

— Нин-н-чка! — Сашка аккуратно опустился с табуретки на колени: — Я соглас-с-с…

В тесноте кухни он практически уткнулся в длинную вязаную юбку.

— Согласен? — удивилась Марковна.

— Д-давно!

— Удивляюсь в нетрезвом человеке трезвому уму!

Сашка широко улыбался. Он хотел было сделать шажок на коленях в сторону гостьи, но икнул и передумал.

— Вот и договорились. — Нинель Марковна одёрнула безрукавку и поднялась. — Пойдём мы.

— А? Кто? — он снова икнул, — к-куда?

— Домой. Мы пойдём, а ты оставайся. Чужого не возьму: миска колотая, а подстилка… фу, это старая куртка? С помойки принёс?

Сашка бестолково закрутил ворот рубахи, внутри его забулькало:

–….в Неваде это, забастовка…

— Ну, а я о чём? Какой из тебя воспитатель!

Нинель наклонилась и вкрадчиво пояснила:

— Ребёнку, хоть и собачьему, уход нужен. А у тебя зелёный змий в друзьях. Нехорошо.

Сашка вяло запротестовал, но выражение женского лица отсекало любые возражения:

— Или сам отдашь, или заберу силой.

И жест рукой сделала: решение окончательное и обжалованию не подлежит. Поднялась и направилась к выходу.

Августа заскулила. Замоталась бестолково между ней и Сашкой. Хвост то прижимался к задним лапам, то молотил, глазу не уследить. Затем собачонка коротко взвизгнула, наскочила на Сашку, отчего он чуть не упал, облизала небритую щёку и рванула за Марковной.

В прихожей женщина обернулась:

— Ты это, Александр… с наступающим. Из состояния нестояния выйдешь — заглядывай к нам, ждать станем. Слышишь?

Сашка так и остался на коленях посреди кухни. Но тут махнул рукой и крикнул в пустоту коридора:

— Бут-тылка с тебя! Две!

Со стены улыбалась красивая Гурченко.

***

С этих пор каждый пришедший в общежитие непременно удивился собаке в вязаном пальтишке с помпоном на капюшоне. Руки сами тянулись погладить остроухую мордочку.

— Что за порода? Она у вас сеттер или лайка? — вежливо интересовался гость. — Может быть, колли?

— Общажная сторожевая! Ноги вытерли? — в ответ шумит вахтёрша. — Асфальт, думаю, с утра ещё не мытый!

Гость рассыпался в извинениях, спускался на несколько ступенек.

— Я к Борису и Людмиле, — он старательно втирал подошвами половичок в пол. — На свадьбу.

— Казни это египетские, а не свадьба! — всплеснула руками вахтёрша.

— Ниля! Не делай скандал! — звонко крикнула Софья Константиновна, видимо, не оставляя прежний спор. Она, при накрахмаленном воротничке и в шляпке на завитых кудрях, едва виднелась за вахтенным столом, заставленным чайником, чашками, сахарницей и клетчатой сумкой с жирными отметинами. — Девочка счастлива! У ней любовь!

— Любовь! До первого пересолённого супа такая любовь!

— Ниля, ты что наш дядя Сёма! — продолжала Софья Константиновна. — А дядю Сёму мечтали поймать все мужья нашего города. Но никто-таки не сумел… Дядя Сёма чуял неприятность почище любой борзой!

Нинель Марковна громко фыркнула.

— У тебя насморк? — спокойно спросила Софья Константиновна. — Выпей отвару… Баба Зина варила чудные отвары, все её три умерших мужа поклялись бы на кресте, что от зиночкиных лечебных трав тут же исчезают сопли, впрочем, вместе с запахами… Так, я о чём? О свадьбе! Помнишь Ларочку Бадзен? Ты, о мудрейшая Нинель-Мессинг, пророчила бедной девочке конфуз за конфузом, но Ларочка нянчит уже третьего бандита и отъелась до уважаемых размеров!

Нинель Марковна сложила руки на груди и открыла рот, но звонкие голоса не дали ей достойно ответить. В холл с лестницы высыпалась толпа. Толпа — нарядная, молодая, хохочущая — растворила в себе гостя, подхватила обеих женщин и взвизгивающую от восторга Августу. Расцеловала, заобнимала, затискала, пообещала жить в счастье и согласии. Какой-то шутник из толпы подзадорил друзей:

— Ура жениху! Качай Бориса!

Девушки завизжали. Четверо парней облепили весёлого, уже нетрезвого жениха, повалили на пол и вразнобой задёргали за ноги-руки.

— И раз! И два! И три!

Августа старательно облаивала это безобразие. Лаю звонко вторило эхо под высоким купольным потолком. Людмила стояла рядом, в пол наклона, напряжённо улыбалась. В светло-бежевом платье, наскоро ушитым по фигуре, с пятью розовыми гвоздиками в руках.

Тот же шутник крикнул:

— Такси! Такси у подъезда! Бросай жениха!

Жениха, конечно, не бросили. Поставили на ноги. Взлохмаченного, с поломанным цветком в нагрудном кармане пиджака. Людмила успела подхватить его под локоть.

И тут же толпа, галдя и толкаясь, просочилась за дверь, оставив густой запах шампанского, духов «Тет-а-тет» и одеколона «Саша».

Раскрасневшаяся Софья Константиновна поправила сбившуюся шляпку:

— Молодё-ё-ёжь!

Нинель Марковна строго оглядела отметины помады на собачьей морде и перевела взгляд на пол. Старый полустёртый линолеум блестел мокрыми пятнами и растоптанными лепестками.

— Скороспелки, — сказала она хмуро. — Только год знакомы…

— Заметь, невестино платье не скрывает пузико… — отозвалась Софья Константиновна. — Это простительно, но… Милочка моя, иметь жениха в костюме и не иметь туфли по размеру! Бедная девочка! На цыплячьих ножках самоварные утюги…

— Ну, а я о чём? Хотя руки у Бориса хорошие. Трудовые руки. А глаза такие, что ясно: себя любит. И бутылку. Куда же без неё, окаянной!

На минуту в холле стало тихо. Нинель Марковна копалась в клетчатой сумке-авоське. Августа нетерпеливо била хвостом по вязаной подстилке.

Наконец Софья Константиновна решилась:

— Ниля! Кстати, о любви! Ты заразилась случайно или тебе пирожок с любовной начинкой всучили на рынке? Объясни, что у тебя с этим поцом, сантехником!

Марковна уронила сумку. Внутри глухо звякнуло.

— Ишь, чего подумала, распутница! Я ещё в своём уме!

…ме-е-е! — передразнило эхо.

— Цыц! — погрозила ему Марковна и извлекла, наконец, из клетчатой котомки два свёртка. В том, что обёрнут махровым полотенцем, — котлетки для Августы, по рецепту мамы.

Мясной запах разлетелся по холлу, перебивая едкий запах одеколона.

И Нинель Марковне вспомнилась…

Мама.

Мама, уже полуслепая, тощенькая до синевы, старушка. Она так и не потолстела после войны… Стряпает на кухоньке, где и двоим не развернуться. Котлетное шкворчание витает на подходе в квартиру, делая обветшалый подъезд теплее и уютнее.

— Ма! — кричит в кухню Нинель. Она пришла с института и в прихожей стряхивает с полусапожек снег. — У меня рук что-ли нет? Сготовлю сама!

— С носа в рот сама! — неизменно отвечала присказкой мама. — Из носа — кап, в рот — ам!

Память, память. Какие неисчерпаемые силы прячешь ты! А помнишь… Помнишь, ту новогоднюю ёлку из детства?