Дышащий космос

Лазарь Соколовский

Стихи Лазаря Соколовского – своеобразный дневник мыслителя, на страницах которого он размышляет, спорит, ищет ответы на вечные вопросы.

По следам пилигримов

(перечитывая дневники)

Хотя каждый ручеек мудрости течет по своему проторенному

желобку, но вместе они стекаются в один неоглядный поток.

Вот бы за ними! Ведь так глупо медлить или просто отворачиваться,

а еще глупее пытаться разделить их. Это почти то же, что пробовать

рассорить реки или нарочито не замечать океан.

I

Опять с пустотою один-на-один,

поставив скупые пределы:

забыться б, замкнуться средь книг и картин,

пусть мечется рой оголтелый —

что нам-то… Казалось, мы выше, мы над

извечной возни муравьиной,

как Фауст. А будни ползли наугад,

минуя живые стремнины,

о коих знавали, хоть подлый режим

припрятал — да черт с ним, с режимом!

Вот так и случились, где край различим

крушенья все-го… Пилигримы,

прошедшие раньше тем срывом, зовут

теперь и тебя на служенье

застывшему миру, где воля да труд

хотя бы подобье движенья,

которым все реки текут по своим

прорытым отчаяньем руслам,

которым над избами курится дым

и в редких просветах искусство

живительным, тонким, капризным лучом —

на общем ходу перемога…

Что выйдет в итоге — по смерти сочтем,

здесь некогда, снова дорога,

привал затянулся, уже корешок

прокрался в соблазн неучастья,

в чулане пылится походный мешок,

да только не высидишь счастья,

и даже молитвой смешно вопрошать —

вдруг кто-то с готовою сутью…

Лишь, сбросивши шкуру, опять и опять

на те же пути-перепутья.

II

Неважно, что показывают часы и что говорят и делают

люди. Когда я бодрствую и во мне брезжит свет — тогда

и утро. Нравственное совершенствование — это попытка

стряхнуть сон.

Генри Торо

Высоты гражданства забыты, рекорд

вот разве мошною могли бы

поставить: что Бостон — наивный Конкорд

втянулся в погоню за прибыль.

Одно побужденье, один интерес

и в юной стране спозаранку:

куда-то потянется ржавый прогресс

с железной дорогой и банком?

Былая свобода приткнулась не там,

где клятву давали на братство,

иной лихорадкой греметь поездам,

коль равенство смыто богатством.

Рабы, что бежали в Канаду, гремя

цепями, бредут чуть живые

обратно на юг, где своя матросня

крушит Золотую Софию.

Что скажет теперь романтический дух,

какое последнее слово,

коль Новая Англия разве на слух

наивно покажется новой?

Пиши, не пиши — твое робкое «нет»

не дальше того околотка,

что дал тебе выбор: созреет ответ,

едва зацепила чахотка?

***

Угар пневмонии — куда-то бежать,

как сказывал старый профессор…

Книг связка, лопата, мотыга, тетрадь,

из ящиков домик, что к лесу

спиной, а фасадом на озеро, на

всходящее по утру знамя

естественной жизни, когда из окна

все то, что оставлено нами,

забито, забыто, затаскано, за-

мучено в каменных одах

сухих городов… Здесь откроешь глаза —

а в них золотится Уолден,

когда-то индейские тропы, травой

заросшие аж по колени…

Союз созерцательной и трудовой —

вот к богу простые ступени.

Ты молод еще, пусть твои рубежи

хоть тоже не дальше ограды,

пойдут, не пойдут за тобой — докажи,

по совести много не надо:

капризный едва заполощется май,

спеши встрепенуться с рассветом,

зверья не спугнув, осторожно копай,

двудольные сея под лето

по старой, но верной заботам стерне,

оставленной кем-то из прочих…

«Молчания мир не доверил и мне,» —

горланила выпь среди ночи,

чтоб нам не забылся природы язык,

чтоб тоже упрямо врастали

в готовую почву, откуда дневник

и твой разворачивал дали,

куда устремится космический зонт

всего через пару столетий…

Вот только уходит опять горизонт,

когда побужденья не эти.

III

Спрашивать надо: не зачем я живу, а что мне делать.

Лев Толстой

Все уже тропинка, все ближе края

абсурда какого-то что ли…

Да нет! это совесть больная твоя,

которую столько неволил.

А начал в Казани мальчишкой еще

с потугами на камильфотство,

потом был Кавказ, Севастополь, расчет

на славу, а вышло сиротство.

Один… Что учительство — было б чему

учить, не скатиться бы к фальши…

Тома сколотил — и куда самому?

На каплю продвинулся дальше?

Все уже тропинка, все круче подъем,

да где она, точка отсчета?

Когда-то с подругой мы плыли вдвоем,

теперь притомилась чего-то,

повыросли дети, подвял Гименей,

а все не готова по воле

расстаться с добром, отойти поскорей

к мужицкой избе и застолью

не графскому… Стыдно! Пытался не раз

сбежать, но зачем же так громко?

Блокнот рукотворный опять под матрас,

а там пусть рассудят потомки…

***

Не спится, не снится, и ноги зудят —

что ноги! душа неспокойна:

как будто типичный семейный разлад

вошел в социальные войны.

Казалось бы, истину в Ясной взрастил —

а что, если видимость только?

Десятков за 8, но хватит ли сил

смиренно разыгрывать рольку

достойно сходящего мужа, отца

с враньем покаянного вздоха?

Посмертная свалится маска с лица —

и ахнет глухая эпоха!

Но это возможно под осень — пока

с трудом перетерпится, старче,

лишь сердце кровит по полям дневника

да свет разгорается ярче.

Хоть в этот апрель ни луча, ни тепла,

дождит лишь, снежит неуемно —

постой, жизнь к итогу еще не пришла,

успеешь бегом по вагонам.

Тебе ли не знать, что родится из смут

жестокая, глупая драка,

что в эти же двери тебя принесут

отпавшие дети, Иаков,

и так же до щелочки сдвинется ширь,

все тем же решится задача:

завоет, стада распродавши, Рахиль

и будут соседи судачить.

Дождись октября хоть бы, там листопад

следы заметет ненасильем…

Не спится, не снится, и ноги зудят —

знать, все не подрезаны крылья,

Конец ознакомительного фрагмента.