Три главные темы человечества

К.Миль

Нуарный роман с обилием черного и абсурдного юмора в духе "Макулатуры" Чарльза Буковски. Детектив и его помощница расследуют странные дела своих не менее странных клиентов, попутно открывая мрачные тайны своего забытого прошлого, а главным героем окажется совсем не тот, кто покажется на первый взгляд.

Пролог

Я сегодня видела сон. Представляешь, мне снился Лондон. Я все утро думала о том, как такое возможно. Я думала о том, как может снится то, что тебе неведомо. А еще я все думаю, а успела ли ты уже побывать в Лондоне? Мне кажется, я никогда там не окажусь. Честно говоря, я и не знаю, хотела бы я туда или нет. Впрочем, я вообще не знаю, куда я хочу. Может ведь такое быть, что я и вовсе никуда не хочу?

Я сидела на веранде, и смотрела, что там происходит на улице. Все как обычно, но знаешь, я вот только сейчас поняла, что была очень странная деталь. На веранде был день, обычный летний день, хотя уже и клонящийся к закату, может быть. Свет немного отдавал оранжевым. Все эти наши цветы вокруг, плетеное кресло, родная пыль.

Я смотрела в окно, а там была кристально звонкая и прозрачная городская ночь. Вот я сижу на веранде, и одновременно вижу и себя со стороны, и то, что видят мои глаза за стеклом. Я сижу на уютной теплой веранде в летний предзакатный час, а за стеклом — огромный город со всеми его шумами — машины, сигнализации, ветер дует и хлещет дождь. Хлещет своими косыми длинными плетьми. На асфальте лужи, и в них отражается небо с Луной, и дома, и фонари с машинами. Все такое подвижное, холодное, и прозрачное.

Наша веранда стоит у самой дороги, и я вижу, двух девушек по ту сторону улицы. Они ютятся под одним зонтом, льнут друг к другу, на них лишь легкие сарафанчики и балетные туфли, все насквозь мокрое, дорога пуста, но светофор горит красным. Они останавливаются у края дороги в нерешительности. Стоять и мокнуть перед красным светофором, когда вокруг ни одной машины кажется странным, но они все равно не решаются. Дождь хлещет по ним, ветер треплет их зонтик, а сами они морщатся от холода и дождя, но все же смеются и все льнут друг к другу. Счастливые.

Мне становится интересно, как они поступят, и я сосредоточиваю на них все внимание. Теперь я могу как следует их разглядеть. У девушки слева синий сарафанчик с тонкими бретельками, длинные чернющие от воды густые волосы, крупные черты лица, стройная фигура, но во всем ее теле чувствуется такая, знаешь, некая сельская стать — крупные плечи, налитая, но не сказать, чтоб большая грудь. Я вдруг понимаю, что это ты и вторая девушка меня теперь почти не интересует.

Я лишь отмечаю, что она какая-то обычная, может быть слегка полновата, обычные русые волосы, и какой-то уж слишком обычный сарафан. Я бы может и рада, но ничто в ней не позволяет зацепиться взгляду, она теперь почти теряется среди плетей дождя

Во мне просыпается и растет беспокойство. Мне хочется, чтобы ты скорее перешла эту чертову дорогу. Мне хочется, чтобы ты не мерзла под этим ливнем. Мне хочется, чтобы ты увидела меня. Мне хочется, чтобы у тебя не было подруг, с которыми можно быть настолько счастливой и беззаботной под таким дождем в самом центре города.

Все же вы начинаете переходить дорогу, ее покрывают глубокие холодные лужи, и в какой-то момент вы обе, не сговариваясь, решаетесь побежать, воркуя по-прежнему и хохоча. Вы возвращаетесь с занятий, у тебя в руках ваши тетради, с зацепленными на их обложки ручками, а та, вторая, держит этот несчастный зонтик, поэтому у тебя в руке две тетради, потому что по одной руке у вас заняты друг другом.

Вот ты уже заносишь ногу над разделительной полосой, чтобы метнуться вперед, таща за собой ту девчонку, и вдруг поворачиваешь голову влево-вверх, словно к светофору, но вместо этого видишь меня. Мы встречаемся с тобой глазами. Почему-то наша веранда возвышается над дорогой, и при этом не преграждает вам путь, вы бы пробежали мимо двери в ее торце, если бы ты меня не увидела.

Но ты увидела, и теперь резко остановилась, прямо там, на разделительной полосе. Мы смотрим друг на друга. Внутри веранды теперь тоже ночь, но дождя нет. Ты больше не смеешься, а эта девчонка стоит позади тебя, все держа за руку, и тоже смотрит на меня. Жаль, этот сон не показал мне заодно, как меня видит каждая из вас. Я готова поклясться, что твоя подруга видит меня глупым чудовищем, а ты… Ты… Вообще-то, у меня нет предположений на этот счет. Я была бы счастлива узнать их.

Во сне я смотрю на тебя, смотрю с легкой завистью. Я понимаю, насколько ты далека, и что совершенно случайно забрела сюда. Вряд ли ты нарочно потащила бы эту девку в такой ливень, чтобы только показать ей нашу веранду и меня, уродину, внутри. Тем не менее, оно оказывается действительно так. Вы гуляли после занятий, и ты предложила ей посмотреть на это. Может быть, что она сама донимала тебя расспросами, а тебе было проще показать, чем объяснять что-то. Еще может быть, что ни то, ни другое. Может быть, она просто потребовала показать ей.

Я рада тебя видеть, несмотря ни на что. Мне совсем чуть-чуть обидно, что ты пришла под действием обстоятельств, а не ведомая тоской по мне. Тем не менее, я так рада видеть тебя, что это просто детали, которые снижают радость встречи. Да, теперь эта встреча не идеальна, пятерку такой встрече уже не поставишь, но это по-прежнему добротная, хорошая, долгожданная встреча.

Так вот мы смотрим друг на друга, ты теперь не улыбаешься. Ты, кажется, жалеешь, что оказалась здесь. Жалеешь, потому что тебе стыдно. Кто захочет по доброй воле испытать стыд? Я чувствую твой стыд и мне хочется поддаться искушению осуждения, но я наслаждаюсь каждым мгновением, что мы смотрим друг на друга, и не хочу это терять, сколько бы это ни длилось — что минуту, что год, я жадничаю и не хочу терять ни секундочки.

Эта одергивает твою руку, она хочет отвлечь тебя, она хочет перейти дорогу скорее, увести тебя, забрать, и потом уж ни за что, даже по чистой случайности, не допустить тебя к этому месту вновь. Мне так страшно от того, что мне нечем тебя удержать. Я хочу кричать тебе, но я знаю, что ты меня не услышишь, а тебя подгоняют ветер с дождем и эта бессовестная дрянь. Страшно, мне страшно каждую секунду, но ты стоишь и не двигаешься, и все вокруг дергает тебя и торопит.

Ты в центре города, у тебя ливень и бесчисленные отражения, огни фонарей, свет окон и Луна, а на моей веранде теперь тоже ночь, но ее нечем подсветить. Я вижу, как сижу, прилипнув лбом к стеклу, едва различая в темноте свой силуэт. На нашей веранде темнее, чем у тебя. Ты стоишь, ты мерзнешь, ты мокнешь, ты смотришь на меня и тебе стыдно. Я не злорадствую, и не радуюсь, что тебе плохо. Я просто чувствую тебя, я понимаю твои эмоции и принимаю как данность.

Больше ничего не было.

Я проснулась с чувством горького сожаления. Почему же сны позволяют себе обрываться вот так? Разве не должны они помочь разобраться во всем, дать ответ, успокоить? Почему даже во сне я не могу побыть с тобой рядом, почему не могу поговорить? Почему я должна смотреть как ты счастлива с этой бесцветной и безвкусной? Все утро я не могла думать ни о чем другом, и даже позавтракать не смогла.

Лишь с обедом я поняла, что надо постараться получить от этого сна максимум. Я ведь все-таки увидела тебя, и все-таки это ты пришла ко мне. Самое главное, что тебе все-таки не все равно. Пусть тебе будет стыдно. Нет, я не хочу, чтобы тебе было плохо. Я надеюсь, ты это понимаешь, я хочу, чтобы мне было хорошо.

Ты ведь научилась уже быть счастливой, да? Скажи мне, сколькому ты научилась теперь. Я не буду завидовать, обещаю. Мне осталось совсем немного, и я боюсь. Да, конечно, я не поступлю как ты, я не стану бросать и убегать, все будет естественно. Представляешь, в кой-то веки, в нашей жизни случится что-то настолько нормальное. Я думаю, это не стыдно — бояться, во всяком случае в моем случае уж точно. Я знаю, она готова ко всему, она сама хочет этого, она понимает, что скоро отпустит меня. Отпустит, как только будет готова.

Я почти уверена, что сама не буду готова. Ей придется вышвырнуть меня. Какая ирония, а ты просто сбежала. Просто сбежать или сложно вышвырнуться? Я очень надеюсь, что мы однажды обменяемся с тобой опытом, и будем смеяться, как вы смеялись во моем сне.

Несмотря на все разочарования этого сна, я так благодарна ему! Теперь я по-настоящему полюбила его! Знаешь, каких трудов стоило не забыть его. Проснувшись, я вскочила, чтобы не уснуть вновь, я начала шепотом проговаривать каждую деталь, чтобы утянуть с собой из сна каждую плеть дождя в явь. На слабых ногах я пошла в туалет, и присев там, все повторяла и повторяла, тщательно документируя в постоянную память сюжет и образы. Я уверена, что почти ничего не потеряла на этом пути.

Я теперь могу сказать, что люблю этот сон по-настоящему, потому что у него появилось физическое воплощение. Я поделюсь им с тобой. Да, я сожалею, что не сделала этого раньше. Не знаю, почему, но казалось, что нельзя, и почему теперь вдруг стало можно я тоже не знаю. Может быть, я все так же не должна искать тебя, но теперь мне все равно. Я хочу знать, правда ли ты тебе стыдно и правда ли тебе так хорошо, а то может быть в твоей жизни есть такая же дурацкая бесцветная девчонка, с которой тебе беззаветно хорошо?

Уж не знаю, беззаветно ли, и интересно ли это для тебя, и стоит ли вообще об этом говорить, но здесь тоже хорошо. Ты знаешь, насколько может быть. Невольно задумываешься, а если ничего не рассказывать, то тебя оглушит любопытство и ты прискачешь под дождем с тетрадками, чтобы заглянуть в мое окно и устыдиться?

Я все же скажу. Ничего не изменилось. Буквально позавчера была просто катастрофа с чемоданом на чердаке. Представляешь, когда это началось, эти чемоданы, навалившись на дверь, отворили ее, и вывалились на лестницу, все там перегородив! Пришлось перебираться через эти кучи, чтобы попасть на чердак и отыскать поскорее настоящий. Ты же совсем забыла, каково это — просыпаться посреди ночи от того, что сыпятся плечики в шкафу, вставать и идти разжигать ими печь?

Я надеюсь, мне удалось насквозь пропитать здесь все надеждой. Ощути ее всем сердцем. Я люблю тебя все равно. Твоя кто?

— Тебе не кажется, что надо бы отобрать у нее книги? Вообще все. Кто так пишет? Ей сколько? Семнадцать?

— Скоро будет.

— Самое главное знаешь, что? Откуда у меня ощущение, что «бесцветная дрянь» — это я?

— Как она там сказала… Подожди секундочку… «слегка полновата» и «русые волосы», вот что она увидела во сне. Мне кажется, вполне подходит.

— Ну да, у меня сиськи побольше твоих этих, как она там сказала?

— Секунду… А, вот: «налитая, но не сказать, чтоб большая грудь».

— Вот, а у меня обалденные сиськи, только это не значит, что я слегка полновата!

— Слушай, мне на твои сиськи десять раз насрано, ты сама сказала, что как будто про тебя написано.

— Ключевое «как будто». Ты была с лучшей подругой, ну и много у тебя претенденток, м?

— Да черт с ним, это все вообще неважно. Я думала, что это все в прошлом, а оно вон рядом, оказывается.

— Слушай, ну это ненормально в ее возрасте бумажные письма писать, да еще в таком… стиле. Какое она имеет право обвинять тебя и стыдить за то, что ты уехала из этого сумасшедшего дома.

— Сбежала…

— Ну что за бред! Ты что, кралась там под окнами ночью, чтобы никто не увидел, как ты уходишь? Просто собрала вещи и уехала, что тут такого? Сама поступила в институт, окружила себя нормальными людьми, занимаешься тем, что нравится. А там бы ты что делала?

— Да понятно, просто я не знаю, а правда ли мне стыдно? Как будто бы нет. Это беспокоит, ну ведь должно же, да?

— А если б ей приснилось, что ты… ну не знаю, боишься пауков, например. Ты бы сейчас как? Должна была бы ужасаться от одной мысли о Тоби Макгуайре? Ей это приснилось! Это сон, это не по-настоящему!!! Ты такая же больная, что ли?

— Я нормальная, потому и уехала. Ну да, иногда вспоминаю, но не особо думаю обо всем этом, а теперь из-за этого письма места себе не нахожу.

— Успокойся, у них все так же, у тебя все так же. Сажают цветочки и сами себе одежду шьют, и ножницы повсюду. С ума сойти, ха-ха-ха, и правда, сумасшедший дом.

— Может быть, денег им отправить? Я совсем забыла, она ведь школу заканчивает в этом году. Мама, видимо, собирается отправить ее учиться. Ну и как она поедет в этих своих шмотках вязаных?

— Она там что-то писала про то, что ты сбежала, а ее просто вышвырнут. Не хочет уезжать?

— Боится оставить мать, я ее понимаю.

— Ну конечно, понимает она! А чего сбежала тогда?

— Я не сбежала! Я знала, что они будут вдвоем, и как-нибудь справятся. Мне нужно было спасти себя. Она в другой ситуации, ей мать не на кого оставить.

— Ну так возвращайся, не тушуйся, чего ж ты сидишь!

— Знаешь, что… Я наверное все-таки отправлю им денег. Мало ли, одежды прикупят, или учебники, или на дорогу потратят.

— Ты говоришь, вы всю жизнь сами все себе шили и вязали — платья, кофты, белье, шторы, скатерти, а теперь вдруг они побегут в бутик тряпки покупать? Не смеши меня! Ну да, может еще ткани прикупят там, пряжи какой-нибудь. А-ха-ха-ха!

— Да мама еще с тех времен, как на фабрике работала, знаешь, сколько натаскала. Весь дом же завален тюками, ходить невозможно. А там, где не тюки, там кадки с цветами и овощами.

— В огороде не пробовали сажать?

— У нас нет огорода. Мы участок продали, чтобы пристрой сделать. Мама думала, что когда мы переженимся и детей нарожаем, места много надо будет. Остался только дом, ну и пристрой. Ну как пристрой… Много пристроев. Изначально это был простой деревенский дом в три окна с крылечком, потом, когда я была маленькой, сделали веранду, чтобы я там как бы гуляла, если погода плохая. Потом, когда тюки некуда было девать, стали чердак обживать. Когда нас стало двое, пристроили кухоньку, и коридорчик до нее, но из-за того, что денег на фундамент не было, там все получилось на разных уровнях. То есть, ты сначала поднимаешься на крыльцо, а потом через высоченный порог как бы спускаешься в веранду.

— Интересно, а веранда во сне была такая же, как в жизни?

— Сто процентов, а то она бы и об отличиях рассказала. Кстати, никогда там летом не бывает предзакатного света, наоборот — тень и прохлада по вечерам, а с утра там находиться невозможно, потому что как в парнике! Мама поэтому большинство растений там держит Помидоры всякие, что тепло любят.

— Ну а дальше что? Про дом.

— А, ну короче, в веранду спускаешься через высоченный порог, потом оттуда снова пара ступенек в дом, а оттуда ступеньки вниз в коридорчик, а оттуда снова ступеньки в кухню. Дурдом. Нет, я все понимаю, фундамент, нет денег, но коридорчик с кухней разом делались, там-то откуда ступеньки, ну?

— Погоди, а туалет?

— Во дворе.

— А зимой?

— А зимой в дом заносим! Ну ты дура, нет?

— Ну извините, я в этой вашей… как там… «сельской стати» не сильна! Я в квартире выросла. Понастроили херни какой-то и маются. Подожди, а мыться где?

— Общественная баня по выходным, летом летний душ.

— Где?

— Не скажу.

— В туалете?

— Да…

— Ха-ха-ха-ха-ха! Я бы не то что сбежала, я бы еще года в два уползла оттуда!

— Вот так они и живут. Может быть, конечно, что-то изменилось, но вряд ли. У мамы пенсия небольшая совсем. Того, что выращивают самим еле как хватает, а шитье их никому не нужно. Раньше мама отправляла младшую торговать этим всем, говорит: «Лучшая реклама — это ты сама, вся такая ладненькая и в красивом платье. Взглянут на тебя, и сразу купят.»

— Не купили?

— Нет.

— А-ха-ха-ха! Я помню, ты на первом курсе ходила в этих убогих кофтах с вышитыми на груди розами. Когда я первый раз тебя увидела, подумала что за чучундра!

— Слушай, я не стесняюсь своего дома и своей семьи. Каждому свое. Твоей заслуги тоже, знаешь, мало в том, что родилась в полноценной семье с мамой-папой и квартирой в хорошем районе. Просто кто-то что-то делает, а кто-то на жопе ровно сидит. Я предпочитаю делать, например, а вот младшая, видимо, всю жизнь будет сидеть и благодати ждать. Она не будет днем на парах отсыпаться, а ночью в нелегальных казино подрабатывать кем придется — сегодня бармен, завтра крупье.

— Зато ты в общаге только полгода жила, да и шмотки себе нормальные купила.

— Так потому что я работала! И зарабатывала.

— Но твои вязаные джинсы — это про-о-осто божественно было! Ты еще так смешно оправдывалась, когда кто-то начинал смеяться над ними. Неужели ты правда выкинула их?

— В день первой зарплаты, сразу же!

— Ну и дура, надо было оставить. Сейчас бы как смешно было.

— Если б у кого-то руки не из жопы росли, могла бы связать себе и ржать сколько влезет.

— Нет, спасибо, мне и в «ливайсах» нормально. Тебе, кстати, тоже, а сестричка там в валенках, да?

— Не знаю я, в чем там она. Я знаю, что она будет только учиться и жить в общаге. Работать она не будет, потому что мать запретит отвлекаться от учебы. На гулянки у нее денег не будет, мужикам тоже не нужна, наверное, с красным дипломом окончит. Надежда института!

— Не то, что ты. Троечница, потаскушка и трудоголичка. И алкоголичка. И кутила еще.

— Ну насчет потаскушки я бы поспорила, конечно. Уж чья бы корова мычала.

— У меня нет коровы, я же из нормальной семьи, из городской. У нас, знаешь, чемоданы с чердака не падают. Или как там было?

— Да неважно.

— Откуда у вас столько чемоданов, что аж лестницу на чердак завалило?

— Да нет никаких чемоданов, я не знаю, что за чушь она пишет!

— А плечики вы зачем в печи сжигаете?

— Ничего мы не сжигаем! Откуда мне знать! Я вообще с ними не живу давно!

— Давай уж, не темни. Мне же интересно! У вас миллион каких-то чемоданов на чердаке, а в шкафу миллион плечиков, и вы их зачем-то сжигаете в печи. Ночью! Ха-ха-ха! А чемоданы?

— Что чемоданы?

— Тоже сжигаете?

— Отстань, а! Ну какие чемоданы, что ты несешь!

— Так это не я. Твоя сестра, конечно, не сказать, что прям вменяемая, но уж не до такой степени. Письмо смотри какое написала! Человек явно не глупый, и попусту говорить не станет.

— Нет у нас никаких чемоданов и плечиков, только ножницы. Растения, тюки с тканями и пряжей, старая мебель, всякий хлам и ножницы.

— А ножницы зачем?

— Потому что они нужны постоянно.

— Для чего?

— Ну ткань отрезать, нитку, пряжу, стебли, да мало ли чего можно ножницами сделать! Тебе, городской, не понять. У нас везде ножницы, валяются, висят, стоят воткнутыми. Не знаю, сколько их в доме всего. Наверное, миллион, в каждой комнате.

— Откуда вы их берете столько?

— Мы?! Откуда я знаю, откуда они берутся эти ножницы. Оттуда же, откуда чемоданы с плечиками!

— Так значит, они есть?

— Ой, все! Я тебе позвонила не для того, чтоб твои тупые плоские шуточки слушать, а посоветоваться. Что мне делать? Я боюсь. Я теперь что-то очень боюсь.

— Боишься, что придется сестру нянчить?

— Да нет. Эта лошадка пусть сама уже как-нибудь жизни учится, рано или поздно она останется с этим миром наедине, и чем раньше, тем лучше. Как-нибудь выплывет, не пропадет. Я за маму боюсь, что с ней будет, когда одна останется? Этот идиотский дом совершенно не подходит для пожилого человека, там столько мест, где можно споткнуться и упасть. А если вдруг упадет? Шейку бедра сломает, и что мне тогда делать? Мелкая о себе-то позаботиться не в состоянии. Возвращаться я тоже не хочу. Я столько пахала ради чего, чтобы вернуться туда, но теперь уже образованная?

— Образованная, натраханная, при деньгах! Проведешь старость в деревне, почему нет?

— Какую еще старость?

— Ну ты не знаешь, просто тут у нас в городе год за пять. Уехала в семнадцать, вернулась в сорок два. Ха-ха-ха!

— Иди, пожалуйста, в задницу поскорей. Я тебе говорю, что мне страшно, это все серьезно, а ты токсичничаешь. Конечно, куда тебе меня понять!

— Да все я понимаю, ну стараюсь по крайней мере. Что ж теперь, давай вместе бояться! Легче что ли, будет. Ты сама мне не договариваешь чего-то, а сама понимания ждешь.

— Опять ты с этими чемоданами!

— Да, именно! Ты не чувствуешь, насколько ты открыто говоришь про сестру, про мать, цветочки-ягодки, тюки, а как про чемоданы и плечики, сразу сливаешь, сразу! Ну что я, дура по-твоему? Прочитай-ка мне еще раз, что там было? Если тебе скрывать нечего.

— Уф. « Буквально позавчера была просто катастрофа с чемоданом на чердаке. Представляешь, когда это началось, эти чемоданы, навалившись на дверь, отворили ее, и вывалились на лестницу, все там перегородив! Пришлось перебираться через эти кучи, чтобы попасть на чердак и отыскать поскорее настоящий.»

— Стоп, не поняла. Еще раз.

— Ты издеваешься?

— Да. Нет. Читай!

— « Буквально позавчера была просто катастрофа с чемоданом на чердаке. Представляешь, когда это началось, эти чемоданы, навалившись на дверь, отворили ее, и вывалились на лестницу, все там перегородив! Пришлось перебираться через эти кучи, чтобы попасть на чердак и отыскать поскорее настоящий.»

— Тебе не кажется, что она слишком часто употребляет слово «эти»? Не сказать, что такой уж у нее безупречный слог!

— Ты издеваешься?!

— Молчу-молчу, ладно. Просто я вообще не понимаю, что она пишет. Что-то началось, что началось? Почему катастрофа? А главное, что значит «настоящий»? У вас там дождь из этих чемоданов что ли пошел? Затопило чемоданами чердак? Если вы понимаете, о чем я…

— Не понимаю, я уже устала от тебя, если честно.

— Ну послушай, «затопило чердак чемоданами», ну в смысле твоей сестре! Ха-ха-ха! Ну типа повернулась она на них!

— Да-да, потрясающе.

— Да ну тебя, зануда. И главное во всем этом — найти настоящий чемодан! В смысле, а остальные что, не настоящие? Есть один настоящий чемодан, и там у вас идет дождь из каких-то ненастоящих?

— Да откуда я знаю.

— Может, это у вас какие-то шифровки такие. Вдруг, письмо попадет в чужие руки, да? Я угадала?

— Да-да, это шифр, все верно.

— Нет, правда угадала? Да?

— Да.

— И что это значит?

— Это так, глупости.

— Ну скажи.

— Отстань, это все ерунда.

— А плечики? Тоже шифр?

— Нет, плечики правда сжигаем в печи. Это наказание за то, что упали с вешалки.

— Ну серьезно!

— Я серьезно! У нас, знаешь, дрова покупать денег не было! Сами заготавливали, а если не хватает, то я тебя уверяю, что даже такая сука как ты что угодно сожжет, лишь бы от холода не сдохнуть!

— Тебе бы пошло, если б ты говорила «окочуриться», я прям вижу это!

— Я вижу как ты в жопу идешь прямо сейчас.

— Я бы тебе посоветовала что-нибудь дельное, но ты темнишь, а мысли я читать не умею. Если там шифровка какая-то, значит, дело — не пустяк, что-то важное и очень такое деликатное. Больше, чем уверена, что именно в этом вся проблема, а не в том, что твоей сестре всякая дурь по ночам мерещится. Между прочим, это я обижаться должна! Когда тебе некуда было идти, я тебя тащила ночевать к себе, когда тебе нечего было есть, покупала тебе макароны с сосисками, и даже ухажера своего тебе отдала! Я заслужила как минимум, чтобы ты мне сказала: «Извини, это слишком личное, я не могу тебе рассказать, не задавай вопросов, просто знай, что мне страшно и тревожно.» И не стала бы я ни лишних вопросов задавать, ни глумиться над тобой! Да, конечно, мне было бы интересно и любопытно, не каждый день встретишь бумажные письма с зашифрованными посланиями, да еще вот такими интригующими, ну да уж пережила бы как-нибудь!

— Да ну какие шифровки, а!

— В смысле? Это не шифровка?

— Нет.

— А что тогда? Расскажешь?

— Я не могу. Я правда не могу. Я даже тебе не могу.

— Хорошо, не рассказывай. Я теперь просто сдохну от любопытства! Скажи хотя бы, почему нельзя рассказать? Ну это слишком личное, слишком семейное, может постыдное что-то, а то и вообще криминал? Ну знаешь, бывают, действительно, моменты, когда сор выносить из дому ни к чему. Или как вы там говорите? Из хаты? Прости.

— Я не могу тебе рассказать про чемоданы и про плечики, потому что это слишком странное. Ну то есть, ты не поймешь. Никто не поймет, не то что это какая-то сельская тема или что. Просто это…

— Ну?

— Это такое, немножко загадочное и непонятное. Короче, это нечто такое, что мы сами себе даже не можем объяснить. Поэтому тебе я не смогу объяснить тем более, при всем желании.

— Это что опасное?

— Сложно сказать. Само по себе, как правило, нет, но косвенно — да, может причинить ущерб.

— Ущерб материальный или…

— Физический, но пока что такого не случалось, тьфу-тьфу-тьфу.

— Это как-то связано с другими людьми, соседями, например?

— Нет, это, скажем так, происходит только в нашем доме. У него есть некая особенность.

— Ты из-за этого уехала?

— Отчасти.

— Вы из-за этого ведете такой странный образ жизни?

— Сто процентов.

— Ого, это что-то очень важное!

— Да, оно очень сильно… влияет на тех, кто живет в доме.

— И оно не очень хорошее?

— Оно странное.

— И когда это началось?

— Мама говорила, что точно не помнит, но после моего рождения.

— То есть, твоя сестра живет с этим всю жизнь?

— Да.

— А ты?

— В детстве оно мне даже иногда нравилось. Оно, скажем так, могло преподносить и приятные сюрпризы. Ну и плюс это было так необычно, только нельзя было никому рассказывать. Я в детстве все же проговорилась об этом несколько раз другим детям на нашей улице. Те рассказали родителям, пошли всякие слухи, что я типа больная, и мама у нас чокнутая. Это был единственный раз, когда она меня выдрала ремнями.

— Что, даже не одним?

— Она взяла несколько, и отхлестала меня по заднице в кровь.

— Оу…

— Да, но это было единственный раз в жизни, и она была абсолютно права. Я больше никогда и никому не упоминала об этом, да и тебе это прочла просто на автомате. Я хотела пропустить этот абзац.

— А если продать дом, переехать в другое место? Оно связано с самим домом или с вами?

— Мама считает, что с нами, и потому боится, что мы только на переезд зря потратимся, но она не уверена до конца. Плюс она боится последствий, если новые жильцы столкнутся с этим.

— А это можно как-то выяснить, ну с чем именно это связано?

— Ну если только переехать, хе.

— Да уж, задачка. А если я угадаю, ты мне скажешь, что я угадала? Если я сама догадаюсь.

— Я бы не хотела, чтобы ты догадалась, но ты и не догадаешься. Правда, я бы хотела услышать, что ты там напридумываешь.

— Ну смотри… Оно может быть опасным, оно всегда происходит в доме, об этом нельзя никому говорить, оно появилось после твоего рождения, и что там еще было?

— В целом, все.

— С ума сойти, я столько вопросов задала, а ответов — чуть!

— Ну извини.

— Расскажи мне еще что-нибудь об этом, что сможешь.

— Не знаю, я уже рассказала все, что могла. Скажем так, оно влияет на предметы в доме. Не на людей, но на предметы.

— Ну они отсыревают или что? Плесенью покрываются? И потом эта плесень осыпается в виде предмета? Типа поэтому надо среди кучи чемоданов из плесени надо найти настоящий?

— Ну нет уж, что за бред! Столько плесени! Мы бы давно в пенициллин превратились все!

— Ну а что такого может происходить с предметами в частном доме… Погоди, а оно… Ну, ты понимаешь…

— Что?

— Ну, оно естественной природы?

— Да как сказать.

— В смысле, что-то мистическое? Какое-то привидение прикалывается или типа того?

— Ну, кстати! Вполне может быть, ха-ха.

— Подожди, правда? Какой-то полтергейст?

— Мы не знаем, что это такое.

— Страшно, очень страшно, да? А-ха-ха-ха! Но это такое, ненормальное, да?

— Я тебе это сразу сказала.

— Ничего себе! Я просто слышала истории про барабашек от разных, но вполне вменяемых людей, типа это на самом деле есть, но как я поняла, это очень зависит от самого дома. Где-то они есть, и очень такие активные, а где-то… Ну то есть, они есть везде, просто где-то тихони, а где-то вот прям очень шальные.

— Может быть, просто то, о чем ты говоришь, я об этом тоже много раз слышала, но там проявления совершенно разные же бывают, а у нас всегда одно и то же.

— То есть, я возможно права насчет того, что это такое в своей сути, но не понимаю пока, что конкретно там у вас происходит?

— В данном случае причина может быть какой угодно. Мама называет это послушай, у меня уже голова болит. Я наверное, все-таки вышлю им денег, когда со мной галерея расплатится.

— За скульптуру с ножницами?

— Это инсталляция.

— Ну да, конечно. Много должны?

— Ты своими пухлыми сиськами за неделю столько не поднимешь.

— Уж конечно! Так что ты там говорила про маму, как она это называет?

— Да неважно, бредни.

— Ну скажи.

— Она называет это проклятьем.

— Круто! То есть вы даже не знаете, это проклятье дома или семьи?

— Нет.

— И никто кроме вас троих это не видел?

— Нет.

— А к гадалкам ходили?

— Да.

— И что они сказали?

— Что деньги надо из дома вынести.

— Ха-ха-ха, ловко! А священнослужители? Приглашали? Что говорят?

— Нет, мама сказала не поймут.

— Ха-ха-ха!

— Чего ты ржешь. Мама сказала, что они больше государственный орган, нежели духовное учреждение. Ну типа как не пойдешь же на эту фигню в прокуратуру жаловаться.

— Она не верующая?

— Верующая, как уж нет. Просто немного разочарованная в этом всем, но она верит, и часто ходит, и старается соблюдать какие-то основные вещи.

— Слушай, у меня уже мозг сейчас сломается, что там у вас за хрень такая!

— Поэтому не стоит вообще говорить об этом.

— Слушай, а вот оно началось после твоего рождения, ты сейчас живешь одна, в другом месте, оно тебя не преследует?

— Нет. Я очень боялась, что здесь начнется то же самое, но вот уже сколько лет, и все тихо.

— Значит, оно все же к дому привязано?

— Не знаю, может быть. Короче, будь у меня деньги, я бы просто купила другой дом или квартиру, не знаю, а этот — сожгла бы до тла, чтобы осталась просто заброшенная обгоревшая земля, которую никто не продаст, никто не купит, никто ничего не построит, и никто больше не поселится. Продать его как есть и просто переехать — не вариант.

— И ты бы даже заработала эти деньги, но сиськами обделили, да?

— Ой, все. Короче, я отправлю им денег. Мне страшно, конечно, вдруг мама скажет, что я тварь, и швырнет назад в лицо. Сейчас у меня хотя бы теоретически семья есть, а если я покажусь на горизонте, что будет? Не хочу остаться одинокой псиной.

— Ну во-первых, как она их тебе швырнет? Почтальон конвертом в тебя запустит? Отправь деньги сестре, она явно по тебе скучает. Ее письмо, вон, немножко даже отдает… чем-то совсем не сестринским.

— Ой, вот знаешь куда иди, например! Дура!

Прием-прием, на связи Восемнадцатый! Такие дела. Старшая названивает подружке и письмо от Мелкой вслух начитывает. Когда она сказала, что «это» ее не преследует, я подумал, что от смеха бы сдох, если б мог!

Вон стоит их мамаша, рыхлит землю вилочкой под геранью. До чего тупое занятие! Собственно, какой человек, такие у него и занятия. Хочется на ухо ей заорать: Это герань, твою мать! Ей вообще по барабану, что там на поверхности земли! Мелкая явно поумнее, та на цветы ноль внимания, только об овощах печется. Похоже, чувствует родную душу. А еще почти наверняка догадывается, что если у них огурцы опять передохнут, им с мамашей придется фиалки жрать. Снова. А она еще с прошлого раза, поди, не отошла. Господи, как она блевала! Мамаша бы хоть поберегла доченьку, научила бы, что столько жрать вредно. Я успел даже подумать, что она ее специально травит. Думаю, какая дебильная затея — закормить ребенка до смерти фиалками, уж тогда бы могла просто голодом уморить. Мучение, конечно, но когда ребенок блюет радугой за горизонт, тоже как будто не предел мечтаний.

Собственно, а чего далеко ходить! Когда случилась эта штука с цветочными горшками, пол урожая сгинуло, вот уж они тогда к концу апреля и фиалками баловались, и даже кактусы понадкусывали кое-где. Мелкая так еще деликатно иголки с них перед этим обстругивала, я тогда подумал: эй, сучка, это ты чего с ними делать-то собираешься! А-ха-ха! А она выдергивает этот кактус из горшка и в туалет почесала. Ну все, думаю, вечеринка сейчас начнется. Подходит деловито так, а оттуда мамаша выползает. Эта ей кактус сует, в смысле в лицо, говорит: «Мам, смотри, почти как огурец! Попробуем?»

Умора, я так думаю, ага-ага, ты еще пойди теперь в огурец обструганные иголки навтыкай и скажи, что почти как кактус! Можно будет отогнать цистерну отличной текилы! Жалко только, огурцов у них не было, они тогда все под горшками подохли. Про-о-осто нечеловеческая умора была!

Проблема-то ведь не нова, да она даже и не их, как собственно, и земля под домом. Это общечеловеческая трагедия — живут, не задумываясь. Вам же мозги-то дали, чтобы они думают для чего? Да они и не думают, а ведь могли бы, у них все к тому есть. Природа затейница, конечно. Могла бы этот мозг, ну я не знаю, да хоть к жопе приделать, и люди бы такие не задумываясь изобрели бы стул без дырки, садились бы и забывали как дышать каждый раз. Ведь нет, она его засунула куда повыше, упаковала в коробку, а спереди так там вообще — броня четыре сантиметра, лобная кость. Мощь. Может специально так запаковала его, чтоб пореже вспоминали, что он есть?

Вот мамаша, работала раньше на фабрике, ну на кой черт ты таскаешь эти тюки с тканями? Тут все ими завалено, двадцать с лишним лет три бабы, не могут никак израсходовать! Чего только они не шили. Розы на той кофте, о которых говорила подружка Старшой, это вообще ничто! Я все думал, когда же они догадаются еще и обувь начать шить, чтобы расход увеличить. Там в кладовке лежала пара подошв от старых сапог. Однажды ка-а-а-к поперло! Была одна пара, прилетело еще сто десять! Сто десять копий той пары подошв, ха-ха-ха, на мотострелковую роту! А всего, считай, сто одиннадцать. Считая ту, что они называют «настоящей». А остальные как будто не настоящие! А-ха-ха-ха, сдохнуть с ними!

Думал, может догадаются, что подошву-то и обрезать можно под свой размер, тапочку какую-нибудь сшить. Нет, ладно, думаю, ну можно пойти продать. Да не жрать же их в самом деле! Просто сожгли в печке, типа чтобы никто не узнал, какая у них фигня в доме творится. Удивительно! А чего у них в башке творится, они не боятся. Да, конечно, просто ваши чердаки — это тоже дом! Та девчонка отменно высказалась насчет того, что Мелкой чердак чемоданами затопило.

А еще потешно было, когда Старшая сказала, что не знает, откуда в доме столько ножниц. Ну да, конечно, ты-то и не знаешь! Матери в кой-то веки по старой памяти заказ подкинули — свадебное платье сшить, а там работы немеряно! Складочки всякие, оборочки, кружева, все такое. Нет, все-таки, Старшая с детства радовала.

Там расклад такой: денег нет, что делать они (естественно) не знают, и тут вдруг соседка приходит с авансом еще, так и мол и так, платье надо. Дочь замуж будем отдавать. Отдавайте-отдавайте скорей, думаю, заходила она как-то раз, еще жениху тоже аванс накиньте, чтобы назад не вернул посреди церемонии. Старшая даром, что сама еще малышка, но сообразила, что если свадьба в поселке, это значит в гости позовут, и накормят вкусно, ну там правда, придется платье какое-то себе пришить, но это уж ладно, не впервой.

Короче, решила матери помочь, чтобы та поскорей с платьем закончила, дескать, тогда и свадьбу поскорее справят. Взяла единственные (на тот момент) ножницы в доме, и побежала к соседу, чтобы заточил. Что уж он, с ребенка же денег не возьмет за такую мелочь. Дядька тот и правда что нормальный, заточил ей ножнички, даже маслом смазал, предупредил, чтобы с ножницами не бегала. Та прибегает домой, и тут же звонок в дверь. Звонок! Ну это я уже лишнего, конечно, откуда у меня звонок. Просто постучали. Девочки с нашей улицы, такая, целая грядка будущих кабачков приперлась, позвали гулять. Наша с ними, а ножницы просто, вот ну просто, швырнула как попало на обувницу, ну они там и завалились к стеночке.

Эта садится за работу, а ножниц нет! Сколько она их искала… Аванс же дали, не трать время, сходи быстро до магазина, купи новые, да работай спокойно! Так нет, полдня потратила попусту. Что-то надо делать, думаю. Как-то ей подсказать, где там эти ножницы лежат. А еще Старшая говорит, мол, «это» может быть физически опасно! Да, конечно, сплю и вижу, чтобы вы сдохли все, чтобы я весь тут провонял, вас ведь даже по запаху никто не хватится, кому вы нужны. Вы сами для себя физически опасны, вообще-то!

Что-то делать надо, ну я шарахнул несколько копий этих ножниц, одни, вторые, третьи, пока они из-за обувницы просто высыпаться не начали со звоном! Эта курица услыхала шум, а сама на чердаке рыщет — где? — в коробке с фотографиями! Ну дура ты или нет, ей-Богу. Слышит она металлический звон снизу, и думает, что Старшая вернулась с прогулки, а там звон стоит неимоверный! Ножницы, ножницы, ножницы, еще копия, еще, валятся, сыпятся, звенят, сколько можно!

Короче, я в тот раз понял много разного важного. Старшая — деятельная, не в мать. Мать — недеятельная, в огурцы. Я понял, что все бесполезно, когда она так и не оторвалась от фотографий. Алё! У тебя ножницы пропали, у тебя срочный предоплаченный заказ, послезавтра вам уже жрать нечего, да еще снизу какой-то непонятный звон. Не буду томить, мамаша так и сидела за фотографиями, по барабану ей весь этот мороз. Старшая домой приходит через несколько часов, дверь открывает еле как, потому что ножницами завалено, и просто начинает орать. Я еще тогда понял заодно, что такое преждевременные выводы. Только тут мамаша прискакала вниз и увидала это все. Я, положим, люблю точность. Пятьдесят шесть ножниц. Цифра как будто не впечатляющая, но это только для тех кто, никогда в жизни не видел пятьдесят шесть совершенно одинаковых старых ножниц на пороге собственного дома. Просто дурдом, я тогда радовался, как пустая собачья будка!

Вот потеряла бы она эти ножницы до того, как Старшая их к соседу снесла, то была бы, конечно, печаль. Да и то, умный человек бы пошел, да в металлолом сдал! А тут пятьдесят шесть идеально наточенных, смазанных ножниц! Ну да, зеленая краска на ручках облезлая, но — совершенно одинаково, ха-ха-ха! Говорит: они у нас везде! Уж что-что, а ножницы, если сдать в металлолом, натурально проесть можно было бы, откуда ж я знал, что они всеми пятьюдесятью шестью пользоваться вдруг начнут! Идиоты. Я с тех пор как вижу ножницы, которыми они уж давно не пользовались, так обязательно рядышком еще одни появятся. Что интересно, это же в первый раз было, они тогда еще этой терминологией тупой не обросли, поэтому там все 56 ножниц были настоящие, а-ха-ха-ха! Я перестал подкладывать новые, когда Старшая свалила, это все было все же для нее, чтобы не забывала не забывать важные вещи.

Конечно, там даже и сейчас еще даже близко нет по миллиону в каждой комнате, я все-таки сам не железный, такую массу держать, но у меня есть задумка на этот счет. Я сам иной раз путаюсь, сколько же тут во мне всяких помещений и потаенных уголков. Пристрой на пристрое, из говна и палок в буквально смысле! Там кое-где строители, конечно, совсем-совсем нечестно поступили. Хозяйка, конечно, сама виновата, что внятного техзадания не дала, но есть тут у меня кое-что из кизяка. Я решил, что если Старшая когда-нибудь приедет, я специально к ее приезду выровняю количество ножниц во всех помещениях до пятидесяти шести. Это будет красиво.

Чего я только не пробовал. Потеряли что-то — да вот же оно, нате, и в пятьдесят раз больше. Старшую вообще баловал поначалу. Появится у ней игрушка какая-нибудь, отличная. Действительно, отличная. Отличная от тряпичных кукол, а утром проснется, рядышком уже две лежат. Приятно. Тряпочных кукол-то они и сами размножали прекрасно, я бы так не смог.

Младшая бесит ужасно. Мать их, конечно, дурная, но во всяком случае, привыкла надеяться только на себя, да и дочерей тащила как могла. Правда, я без понятия, откуда они взялись у нее. Мужиков во мне не бывало. В ней как будто бы тоже, такое она производит впечатление. Темная история. Младшая совершенно не приспособлена к какому-либо нормальному существованию. Книги она читает, ну серьезно, это разве достижение? А уж когда я увидел, как она бумажное письмо сестре строчит, так сразу понятно стало, что если и будут у нее дети, так она их тоже неведомо каким ветром сюда притащит. Причем, я даже представить себе боюсь, какие это будут тупорылые рукожопые кабачки, учитывая, насколько они тут в каждом поколении не отказывают себе в деградации.

Вон стоит мамаша над геранью, рыхлит землю. Ладно-ладно, это она себя так успокаивает, бедная женщина. У нее забот выше крыши — дочь надо в институт поступить, обязательно на дневное, в общаге место получше выхлопотать, обувку для города купить, а и потом самой как-то жить среди этих пристроек, не убиться, не поломаться, а и периодически, но уже в одиночку разгребать завалы чемоданов, горшков, всякой рухляди. Господи, хоть бы раз ты мне спасибо сказала за то, что у тебя тюков с тканями не прибавляется! Это даже для меня слишком. Хотя может быть, она этому только обрадовалась бы. Ткани, ткани, ткани! Много тканей! Одинаковых! Шить не перешить!

О чем же думает младшая, мыслями о будущем которой только и делает, что заботится мать? Читает книги, поливает себе подобных на первом этаже. А! Вот еще! Постоянно она на этой веранде, постоянно! Уже по ночам ей эта веранда снится, и все-то ей нипочем. Корабли мысли огибают мыс ее тупейшей головы за сотню миль, от греха, как проклятое место. Они так и называют это место — мыс Тупейший.

Самое смешное тут вот что: когда я значит завалил чердак и лестницу чемоданами, с намеком, мол, алё! Деточка, тебе пора! Подумай головой, ну — окончание школы, отъезд в город, чемоданы, не? Сделай уже что-нибудь сама. Так вот, эти чемоданы тоже обогнули мыс Тупейший. Мыс Тупейшей. Но стоило ее мозгу вдруг в ночи наслать ей в голову сном о сестре, так она подорвалась письма наяривать, словно это какой-то знак! А-ха-ха-ха, и главное все это еще с таким подтекстом, чего это мол, ты там с девочкой за руки держишься, и еще эти слова — «льнете друг к другу»! А-ха-ха! Я за Старшей присматриваю, она так-то много к кому льнет, нет, там нет ничего такого, обычная жизнь молодой амбициозной неглупой девчонки. Она знает себе цену, но Мелкая — это просто апофеоз никчемной бытовой праздности. Такое ощущение, что аист нес ее в какую-то богатенькую семью, где она могла бы прожить жизнь самой обычной принцессы, но что-то с этим аистом случилось, может быть тоже фотки в пути разглядывал, и такое ощущение, что наша мамаша увела у него младенчика и притащила к себе, как и весь тот хлам, которым я завален! Во всяком случае, качество ребенка соответствующее!

Подумать только! Увидела во сне сестру с подружкой, и начала ревновать — свою реальную сестру к подружке, которая ненастоящая, которая приснилась. Я бы вылечил это, если б мог. Вылечил бы и сдох, сложился, как карточный! Я люблю посмеяться, люблю поржать, но когда я сообразил, что происходит мне так захотелось побыть в полной тишине минутку. Кажется так принято поминать усопших. Конечно, это еще одна шуточка про ее тупой, никчемный мозг. Однако, меня очень расстроило, что Старшая не только съела все это сама, но и не постеснялась натолкать этого хрючева своей подруге. Я даже подумал, а не устроить ли мне в ее комнате что-нибудь, я попрошу, мне помогут. Только я пока не знаю, чего бы такого придумать, чтобы образно было, символично, с намеком. Такого, чтобы до нее дошло. Я, конечно, ей симпатизирую, но с ними со всеми очень важно не завышать собственные ожидания, тогда намного проще терпеть день ото дня эту адскую тупость.

Да, и вот еще что. Самое важное. Можно что угодно, говорить, шутить, размножать чемоданы и слова, но есть одна самая важная, очень показательная вещь. Она такая простая, такая очевидная, но они (конечно) никак не допрут, им проще меня сжечь, конечно, идиоты. Стоп, спокойно. Она простая, она очевидная, но сами они никак, а я тоже не могу им намекнуть, потому что тогда уровень постиронии выйдет совершенно закаливающим, и их просто закоротит до смерти, их эти вонючие, я прям уверен, что они воняют, воняют тупостью, мозги их. Ладно-ладно, и правда, не хочу больше.

Вот у тебя дома проблема: у тебя ни с того ни с сего вдруг иногда дуплицируются разные вещи и всякий хлам в доме. Двадцать с лишним лет они думают, что с этим делать, к гадалкам ходят, боятся, уже даже сжечь меня готовы — единственный свой дом, уроды, ха-ха-ха! А как вам такое — просто выкинуть из дома весь хлам, чтобы нечему было размножаться! Это же не я, это вы притащили все это в дом, я просто выставил это все на вид. Все то, чем вы не пользуетесь. Да-да, я тоже подумал о том, что тогда мне бы следовало дуплицировать их мозги. Может, тогда они бы все поняли и поумнели? Я просто не хочу преумножать число тупых мозгов на планете, и тем более — внутри себя.

М-да, парадокс.

Лидия

Город. В этом городе есть место всему — туристам, расфуфыренной молодежи, гражданам непонятных земель, и даже морю, и даже сотням кораблей, среди которых иной раз попадаются гигантские контейнеровозы, и даже для меня нашелся в нем уголок. Есть место всему, кроме солнца. Оно смотрит на нас сверху, и не видит ничего сквозь проклятый туман. «Здесь некому светить,» — думает глупое Солнце, и летит себе дальше, даже не думая обернуться назад.

С этим ничего нельзя поделать. Неважно, сколько у тебя денег; неважно, сколько на тебя работает вооруженных горилл; неважно, какой у тебя чин, и уж конечно неважно, какой у тебя автомобиль. Солнце неподвластно никому. Все, что мы можем — это простить его. Простить, чтобы не жить с этой невыносимой обидой в сердце. Даже Калигула, живи он в этом городе, не решился бы объявить войну Гелиосу и затыкать проклятое небо штыками до смерти. Он принял бы свою участь, и смирился с тем, что ему не дано изменить.

Те, кто не может простить, вынужден терпеть. Терпеть — сложнее, чем простить, проверено. Умирать сложнее, чем жить — проверено. Обернуться назад — проще, чем получить две пули в спину — проверено. Умные люди всегда учатся на ошибках других, а дураки никогда не оглядываются. Не оглядываются, не обращаются к собственному прошлому, не смотрят туда, не думают, и не делают выводы. Не делать выводы — это главное отличие дураков от умных людей. Я знаю это. Я не знаю, в чем мое отличие от дураков.

Вот еще один серый день. Скучный, холодный, сырой, бетонный день, который никак не может встать. Омерзительно такой же, как вчера. Я знаю, что будет дальше и могу расписать по минутам. Уже через десять я поднимусь в свой кабинет. Меня встретит Лидия, и скажет «доброе утро», я буркну ей «привет». На ней будет простенькое платье и пиджак, а может — джинсы и простенькая кофта, может быть что-нибудь поинтереснее, но с простенькими туфлями. Главное, чтобы хотя бы что-нибудь подчеркивало ее глаза.

Помню, тот день, когда она пришла устраиваться на работу. Ха, помню, ну конечно. Откуда мне помнить, столько выпивки с тех пор утекло. Просто день был вот точно таким же, и вдруг стук в дверь. Я пытаюсь проснуться, собраться с силами, отлипнуть от стола, чтобы встретить клиента в нормальном виде, чтобы он подкинул мне деньжат, и не из жалости, словно забулдыге, а потому что я самый крутой и профессиональный профессионал, которого только можно нанять в этом городе за деньги.

— У вас все в порядке? — спрашивает.

Клиентка. Хорошенькая, хотя и не факт, потому что глаза все еще не открылись, как у щенка. Не толстая, и не старая — в моем случае это уже серьезная заявка на победу.

Осторожно входит, оглядывается, бесшумно подходит к столу, внимательно смотрит на меня, и говорит:

— Простите, вы в порядке? Я по объявлению в газете.

Простенькая, обыкновенная, почти теряется на фоне моих серых стен, в белом вязаном кардигане. На ее фоне я могу сойти за харизматичную сильно пьющую обезьяну, неплохо. Я приподнимаюсь на локтях от стола, протираю глаза, и участливо говорю:

— Да-да. — харизма из меня так и прет.

— Это вы секретаря ищете?

— Во-первых, как вас зовут?

— Меня — Лидия. Я хочу сразу предупредить, что никогда раньше не работала, это мое первое место, но мне очень нужна работа. Любая, — она опустила глаза, — Почти, — и уже совсем припала взглядом к полу.

— Вы не стойте, присаживайтесь, — говорю, — Хотите кофе?

— А можно? — с надеждой в голосе спросила она, и тут ее глаза.

Вдруг они сделались такими огромными, такими глубокими, миндальными, и сверкающими. Внезапно они стали такими, и с тех пор уже никакими другими не бывали. Я всего лишь предложил ей чашечку кофе, и это включило ее, как лампочку. Увидев глаза этой девчушки, я понял, что возьму ее на работу, даже если она писать не умеет, что некоторые бы назвали критичным условием для приема на работу. Некоторые — это которые так называемые «нормальные люди».

Неожиданно легко я встал и налил две кружки кофе. Сделав глоток, я снова посмотрел на нее: огромные глаза, впалые щеки, нос висит, некрасивые редкие волосы, еле как волочащиеся по плечам, бледная, тощая и бескровая. Безмясая. Одежда на ней опрятная, чистая и выглаженная. Висит, как на швабре.Сидит, сжав кулачки — какой-нибудь психолог сказал бы, что это знак скрытой агрессии. Какой-нибудь психолог, неудачник еще больший, чем я и впридачу еще онанист, который ничего не смыслит в женщинах. Она прячет свои ужасные, некрасивые, ненакрашенные, а скорей всего еще и обгрызенные от нервов ногти с заусенцами.

Мне достаточно было посмотреть на нее долю секунды, чтобы считать все это, я не стоял и не пялился на нее, как на Венеру в музее, но она поняла. Поняла, что я считываю ее, поняла, насколько она плохо выглядит, и пока она все это понимала, и начинала скукоживаться как устрица под лимонным соком, я уже обдумывал, почему. В тот самый момент, когда она уже успела свернуться ежиком, меня осенило: она голодает! И что-то мне подсказывало, что не такая уж она модница-сковородница, чтобы сидеть на диетах и летом блистать на пляже в тот единственный месяц в году, когда температура позволяет раздеться.

— Хотите печенье? — откуда вдруг во мне весь этот пафос. Ужасно стыдно. Надеюсь, моя харизма позволит превратить те полпачки засохших галет в моем ящике в печенье.

— Нет, спасибо, я только пить хочу, — она знает, и теперь я знаю, что она знает, что я догадываюсь, что она голодает, и поэтому я теперь не просто догадываюсь. Я теперь знаю, что она голодает.

Так это всегда работает, так я зарабатываю себе на жизнь, себе и тому ребенку, в пользу которого государство отбирает часть моего заработка. Моя бывшая знает, что это не мой ребенок, два ее следующих знали, что это не мой ребенок, и все пять ее нынешних знают, что это не мой ребенок. Все они знают, что я знаю, что это не мой ребенок. При этом я знаю, что сам ребенок не знает, кто я нахрен такой.

Конечно, она хочет только пить. Я подал объявление о том, что требуется секретарь полгода назад. С тем жалованьем, что я предлагаю, за все это время ни одна бездомная пропитая старуха не пришла ко мне с просьбой взять на работу. Бедняжке не на что купить себе еды, но ей хватает на то, чтобы выделываться и отказываться от печенья.

Три вопроса:

Если бы она знала, что там не печенье, а полпачки засохших галет — она отказалась бы из гордости или даже человек в ее положении объективно не станет это есть?

2. Буду ли я себя чувствовать по-гондонски, если не желая давить, просто выложу галеты перед ней на стол, чтобы все-таки взяла, если захочет?

3. Будет ли она считать меня гондоном, если она знает, что я знаю, что она отказалась из гордости, но пытаюсь манипулировать ее чувством голода пусть даже во благо ей?

Я понял, что мы с ней сможем решить любую проблему, кроме той, в которой она меня считает гондоном. Эта крошка не станет связываться с гондоном, даже в процессе падения в голодный обморок.

— По правде сказать, нет у меня никакого печенья, — для убедительности я даже почесал затылок.

Ее губы оторвались, наконец, от кофе, и она посмотрела на меня так выразительно, удивленно, при том с сомнениями и даже некоторой опаской.

— А работа? — только и спросила она. Ну конечно, чего ждать от человека, который облапошил тебя с печеньем, приходишь в день зарплаты, а в кабинете не осталось даже мебели. Пора было выдать вторую порцию откровений, и отсечь возможность даже минимального моего гондонства в ее глазах:

— С работой все в порядке, не переживайте, — я специально улыбнулся, — С печеньем очень неудобно вышло, дело в том… — я пошвырялся в ящике стола и достал, — Все дело в том, что печенье — это вот, — показал я ей, — Это всего лишь полпачки засохших галет. Собственно, сами видите: предлагать такое гостье — это позор, но, к моему сожалению, я подумал об этом уже после того, как ляпнул эту чушь про печенье.

Она улыбнулась, и еще внимательнее вперила в меня свои глазища. Я выудил из пачки одну галетину. На вид это был абсолютный картон, невозможно теперь установить, по какому поводу я решил побаловать себя таким, но факт был на лицо: я купил это сам. Так вот, оказывается, на что кроме выпивки и алиментов я прожигаю свои деньги. Я просаживаю все в галеты. Может быть, у нас есть какой-то ночной луна-клуб, где собираются пропитые шизики, и играют галетами в карты? Может быть, у нас есть даже свое казино, где галеты заходят вместо фишек? Надо поразмышлять над этим, это могло бы объяснить очень многие странности и пробелы в серости моих дней и темноте ночей.

— Видите? — говорю, — Это просто невообразимая гадость. Мне теперь так стыдно перед вами, что я непременно возьму вас на работу, только чтобы завтра же угостить настоящим печеньем. Вы же выйдете завтра на работу?

— Уже завтра? А можно? — обрадовалась она.

— Если умеете читать, писать, пользоваться кофеваркой и печатной машинкой.

Она заметно приуныла, но глаза не выключались. Что-то ее раздосадовало. Я уже пообещал себе, что возьму ее, даже если она не училась в школе, так зачем теперь эти вопросы? Спасет ли меня харизма на этот раз?

— В сущности, если хотите, можете приступать хоть сейчас, и вот — я выложил на стол несколько купюр, — Ваше первое поручение на новом месте: пойдите купите чего-то вкусного к кофе. Там на углу есть кондитерская лавка, можете взять что вам нравится, я всеядный. Только умоляю вас, не приносите сдачу, принесите еду.

— Это не шутки? — она с сомнением посмотрела на деньги, лежащие на столе.

— Послушайте, Лидия, вы много в своей жизни видели шутников вот с такими мешками под глазами? — показал я.

— Нет, — хоть и виновато, но слишком честно ответила она.

— Ах, так значит, у меня мешки под глазами, да? — рассвирепел я я вдруг, Лидия совсем сжалась, — Вот ваш первый выговор! У вас восемь минут, чтобы принести нам булочки! — закричал я, — Быстро!

От испуга она схватила со стола деньги, но дальше не шелохнулась, стоит и смотрит, как овца на удава, сжимая купюры своими жалкими тощими пальчонками.

— Лидия! — я вывел ее из транса, — Вы читать умеете?

— Да, — робко.

— Вы умеете писать, грамоте обучены?

— Да, — робко.

— Я вас поздравляю! — протягиваю руку, — Вы нам подходите! — жмет, робко, — А теперь шагом марш за булочками!

Она вышла из кабинета, слегка пошатываясь, не то от нервов, не то от подскочившего от кофе давления, не то от голода, а может от моей необъятной харизмы. Она вышла, а я стал с нетерпением ждать, когда вернутся ко мне два огромных серых солнца ее глаз.

Я уже поднимаюсь, и сраный день близится к обеду, но только для тех, кто заслужил его работой с самого утра. Лидия заслужила, а я не стану себя утруждать даже ужином. Вот она сейчас пожелает мне доброго утра. Поначалу казалось, что она издевается, но очень скоро я понял, что она именно уважает мой распорядок дня, и коли я прихожу на работу, полчаса как поднявшись с постели, стало быть у меня утро, и только благодаря ее глазам — настоящее, солнечное утреннее утро.

После того, как буркну ей «привет», она подождет, пока я сниму плащ, и плюхнусь в кресло. Предложит мне кофе, я соглашусь, она нальет, и поставит мне на стол белоснежную с обеих сторон кружку. Пока я буду пить, она напомнит мне о парочке сраных дел, с которыми я должен разобраться прежде, чем мы оба сдохнем от голода.

Потом я буду долго раскачиваться, курить, может быть даже вмажу два по пятьдесят, полистаю для вида дела, а потом поеду куда-нибудь к кому-нибудь зачем-нибудь, а может не поеду. Когда я вернусь в офис, ее уже не будет. У нее нормированный график, и я внимательно слежу за этим. Два по пятьдесят. Бумаги, мысли, пепельница. Ближе к полуночи я погашу свет, закрою кабинет и пойду пешком домой. Я буду идти, ненавидеть себя, а мокрый ветер будет дуть мне в лицо, а пресс тумана будет опускаться все ниже, пока на пороге дома совсем не приколотит меня к земле.

Три раза два по пятьдесят. Снять ботинки. Спать.

— Доброе утро! — сегодня на ней белая рубашка, длинная юбка и сапожки. Все простенькое.

— Привет, — снимаю плащ, сажусь за стол.

Передо мной белоснежная пепельница, и ни черта больше.

— Кофе?

— Да, спасибо.

Белоснежная с обеих сторон кружка, черный кофе, идеальное количество сахара, ложечки нет. Она заботится о моем зрении. Первая сигарета.

— Сегодня опять приходил Доктор Лав, очень злился, сказал, что если вы не распутаете дело лифтера, он подаст в суд и стрясет с нас по полной программе. Так и сказал.

— Надо было сказать ему, что он баран.

— Я бы очень хотела, но без вас не решилась.

— Что там у нас еще? — я посмотрел на аквариум с рыбками. Мне вполне хватает той воды и тех рыб, что окружают этот город. С год назад Лидия решила, что стоит добавить немного еще, и прямо сюда. Она сказала, что это вместо цветов.

— На этом пока все.

— Как-то не густо в этом месяце.

— Доктор Лав знает много важных людей, если вы сможете ему помочь, я уверена, он сделает нам хорошую рекламу.

— Лидия, он тебе предлагал свои услуги?

— Да, — ответила она и засмущалась.

— Но ты ему отказала, так ведь?

— Отказала.

— И не потому, что это слишком дорого, а потому что почему?

— Потому что это как-то странно, и неестественно.

— А почему ты так думаешь?

— Не знаю, просто мне так кажется, и все.

— Нет, это потому, что этот мудила даже самого себя не в состоянии обеспечить хорошей рекламой и донести до клиента, то есть тебя, ценность своих сраных услуг.

— Да, но ведь его предприятие кажется довольно успешным.

— В отличие от моего, ты хотела сказать.

— Я этого не говорила.

— Но подумала.

— Не думала даже.

— Не бойся, скажи, как есть: если вы такой умный, то почему такой бедный.

Она замолчала, а я подумал, что уже давненько так не гондонствовал. Было время, я прилагал всю свою харизму к тому, чтобы она не дай Бог не решила, что я гондон. Что же со мной стало теперь?

— Ладно, черт с ним! Знаешь, какой сегодня месяц?

Лидия обиделась, и делала вид, что чрезвычайно занята трещинками лака на столе.

— Ну скажи, знаешь?

— Не знаю, — буркнула она. Милашка.

— Сегодня тот самый месяц, когда мы распутаем дело в лифте, и я лично стрясу с этого Лава столько денег, сколько смогу унести. Поможешь мне?

— Чем? — все еще бурчит.

— Поможешь мне нести деньги Доктора Лава?

— Угу.

Можно было бы включить харизму, но я не стал.

— Давай-ка мне сюда его папочку, посмотрим, что там у нас.

Больной ублюдок

Вкратце дело обстояло так:

Доктор Лав был средней паршивости мужиком средних лет, уже лысеющий, пузо его валилось что из рубашки, что из штанов, и это абсолютная тавтология, поскольку слово «пузо» говорит само за себя. Работать по-настоящему ему, видимо, никогда не хотелось и не нравилось, но физически было необходимо кем-то стать. Кем-то значимым. Физически. С таким ростом я его понимаю.

Доктор Лав делал деньги на таких же несчастных дурацких что мозгами, что лицом, людях, отчаянно страдавших от одиночества, таких же, как он сам. Он не терпел, когда его называли сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой. Он, видите ли, организатор свиданий. Окей.

Как-то раз приходит он к нам в белоснежном костюме и сигарой в руке. Сразу видно — бессовестный баран.

И говорит:

— Это вы, что ли, тот самый дьетективь? — он так это и произнес, клянусь.

— Если тот самый, то с очень большой вероятностью, что это именно я.

— У меня к вам дело, вы мне должны помочь, — говорит.

Я его попросил изложить, в чем суть, и он тут же, вот прямо с порога и от души, начал вкручивать мне про то, что он не терпел, когда его называли сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой. Он, видите ли, организатор свиданий.

Так и говорит:

— Видите ли, детектив, дело в том, что я не терплю, когда меня называют сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой. Видите ли, я организатор свиданий.

— Ну это понятно, — заявил я, и для важности подпер подбородок кулаком.

— Я делаю это не только по зову сердца и ради крайней выгоды, но еще и ради людей. Есть такие, знаете, несчастные, дурацкие, что мозгами, что лицом люди, отчаянно страдающие от одиночества, такие же, как я сам, но это только касаемо последнего пункта. Я их учу, как находить себе подобных или каких-нибудь других, если им не нравятся такие же убогие, как они. Правда, в большинстве случаев, это само так выходит, что им такие же, как они не нравятся, но ни с какими другими у них не ладится, а только исключительно с человеком такого же склада лица они способны обрести гармонию семейного очага. Это для меня самое главное. Это и моя крайняя выгода.

— От меня-то вам что нужно?

— Один из моих клиентов попал в беду, и ему нужно помочь.

— Вы так печетесь о каждом своем клиенте?

— О постоянных — конечно, всегда.

— А и много ли у вас таких?

— Девяносто девять процентов, я тщательно работаю над тем, чтобы мои клиенты оставались довольны, и приходили ко мне вновь.

— Не кажется ли вам, что такая модель вашего бизнеса идет вразрез с гармонией семейного очага?

— А не кажется ли вам, дьетективь, что вы задаете слишком много вопросов?

— А как вас зовут?

— Меня зовут Доктор Лав.

— Сколько вам лет?

— Это неважно.

— Это важно.

— Мне неважно.

— А мне важно.

— А мне нет.

— А мне да.

— Вы дослушаете про мое дело?

— А вы договорите?

— А вы дадите?

— А вы хотите?

— А вы?

— А я что?

— Вы хотите взяться за это дело?

— А вы?

— А я не дьетективь.

— Так кто же вы?

— Я Доктор Лав.

— Вы повторяетесь.

— Никто не говорил, что нельзя.

— Я говорю, что нельзя.

— А вы кто?

— Я детектив.

— Значит, вы расследуете дела?

— Я расследую дела.

— А мое расследуете?

— Если вы заплатите.

— Сколько же вы хотите?

— Я не обсуждаю с клиентами сумму до окончания расследования.

— Это плохо для бизнеса.

— Я не бизнесмен.

— Так это потому что вы — детектив.

— Вот видите, вы и сами все прекрасно понимаете, — закончил я, — Зачем же спрашиваете всякую ерунду. Излагайте, пожалуйста, суть.

— Один из моих постоянников — путешественник. Правда, у него совершенно исключительные путешествия. От обильных возлияний в прошлом, он обрел просветление, и теперь до трех раз в месяц вешается на люстре у себя в квартире, отправляясь исследовать, а иной раз и покорять другие миры.

— Ваш клиент, он идиот? — я должен был уточнить.

— Он очень интересный человек, детектив. Разносторонний и развитый, он много путешествует, и потому очень много знает. Поэтому ему нужны соответствующие спутницы, и он щедро платит мне, хоть и из банковских займов.

— Мне кажется, он все-таки немножечко идиот.

— Вам не следует оскорблять моих постоянников.

— Если вы просите меня этого не делать, я не стану оскорблять ваших баранов.

— Вы оскорбили их вновь.

— Потому что вы до сих пор не попросили меня не оскорблять ваших тупых баранов.

— Но вы вновь оскорбили их два раза.

— Потому что вы до сих пор ни разу не попросили меня не оскорблять ваших уродских тупых баранов.

— Я прошу вас немедленно перестать оскорблять моих баранов!

— Вы сами считаете их баранами?

— Ни в коем случае!

— Но вы только что назвали своих клиентов баранами.

— Я этого не хотел, это вышло случайно.

— Как думаете, Доктор, я называю своих клиентов баранами?

— Я не хочу думать об этом, детектив.

— Вы молодец, Доктор. Пожалуйста, продолжайте.

— Я ни в коем случае не хотел бы потерять такого клиента, как он, но тут видите ли в чем дело. Дело в том, что мой клиент — далеко не идиот, как вы изволили выразиться. Далеко не идиот. Если бы его когнитивные способности были ниже средних по стране, он бы не смог вернуться из своего самого первого вояжа. Дело в том, дорогой детектив, что он продумал все до мелочей. Каждый раз, отправляясь в новый тур, он вызывает бригаду скорой помощи, более того — мало кто догадался бы оставлять дверь открытой, но его тонкий ум, развитый при помощи известной методики путешествия и захвата чужих измерений, позволяет делать и не такие вещи. Поэтому в тот момент, когда в путешествии подходили к концу деньги или срок проживания в отеле, приезжала бригада медиков, и возвращала его принудительно в родной мир. Скажите, разве это не гениально?

— Нет, — вдруг ответила Лидия.

Доктор Лав посмотрел сначала на нее, а потом на меня, а потом снова на нее, и еще разочек на меня, я не выдержал и попросил его не мотать головой.

— Простите, — говорит, — Но вы тоже не считаете, что он гений?

— Он безусловно не гений, — посчитал я.

— Что ж, я теперь его понимаю, когда он говорил, что гения может понять только гений. Видите ли, дорогой детектив, мой клиент проживает на верхнем этаже высотного дома. Дом оборудован лифтом.

— Не хотите ли вы сказать, что его необходимо вызволить из очередного путешествия, в котором он застрял потому, что бригада скорой помощи застряла в лифте? — ошарашил я его тонким, и неожиданным вопросом.

— Ох, детектив, — он ласково погрозил мне своим жирным пальцем, — Вы не зря едите свой хлеб!

— Я не ем хлеб, я пью. Я пью хлеб, пью солод и иногда виноград с кактусами.

— Разумеется, я огорчен потерей своего постоянника, и всех тех дармовых денег, которые он брал в банке, чтобы рассчитаться со мной. Тем не менее, работать с ним было утомительно, поскольку вкус к женщинам у него был странный, а требования крайне завышенные. Согласитесь, ведь очень сложно найти такую девушку, которая обожает бывать дома, не любит ходить в театры, все свое время проводит за готовкой, уборкой и рукоделием, но при этом жизни себе не представляет без путешествий? Кстати, — он повернулся к Лидии, я громко щелкнул предохранителем у его виска.

— Только глянь на нее, только глянь, сука, и твои мозги забрызгают ее простенькое платье! — говорю я ему, а он поворачивает свою голову и натыкается зрачком на ствол. Трет глаз, и обиженно говорит:

— Вам не кажется такое обращение с клиентом излишним?

— Было бы лучше, если бы я просто назвал вас сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой?

— Ни в коем случае! — запаниковал он.

— Тогда не смейте смотреть на Лидию, — говорю, вижу как он послушно кивает, а сам кладу пистолет на стол, не трогая предохранитель.

— В общем, с ним было слишком много мороки, но я имел мою крайнюю выгоду, а теперь не буду, и все почему? Потому что сраный лифтер не починил сраный лифт!

— Признайтесь: вы так устали от поисков таких девушек, которые обожают бывать дома, не любят ходить в театры, все свое время проводят за готовкой, уборкой и рукоделием, но при этом жизни себе не представляют без путешествий, что сами готовы были укокошить несчастного ублюдка?

— Вы обещали не оскорблять, — обиженно напомнил Доктор Лав.

— Еще и года не прошло, — парировал я, — Признайтесь, Доктор.

— Признаю, я устал от него, но не от моей крайней выгоды! Я бы ни за что не укокошил такого золотого постоянника! Я хочу, чтобы вы вернули мою крайнюю выгоду!

— Вы хотите отправить меня в путешествие вслед за ним?

— Нет, давайте просто засудим вонючего лифтера на размер моей крайней упущенной выгоды. Я сулю вам процент от суммы.

— О каком проценте речь?

— Хотите узнать номер вашего процента? У вас есть предпочтения? Всего их сто, как известно, хотите я вам посулю строго тридцать шестой?

— Один тридцать шестой процент?

— Именно.

— Но всего один?

— Всего один.

— Но любой из ста?

— Это хорошее предложение!

— А что если я попрошу сорок девятый?

— У вас есть время подумать.

— Первое решение — всегда самое верное.

— И все-таки какой?

— Давайте сорок шестой.

— Это отличный процент!

— Откуда вы знаете?

— Я бизнесмен, я очень хорошо чувствую проценты. Именно сорок шестой процент из тех ста, будет самым потрясающим, я вас могу в этом заверить уже сейчас.

— Вы же не обманете меня Доктор?

— Разумеется, нет.

— Не вздумайте со мной играть, Доктор.

— Я и не думал!

— Если вы будете со мной играть, Доктор, если я вдруг пойму, что вы со мной играете или мне покажется, что вы со мной играете или небо подаст мне знак, что вы задумываетесь о том, а не поиграть ли со мной, Доктор, я сразу же назову вас сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой.

— Боже, нет! Вы же разумный человек, детектив!

— Не играйте со мной в эти шуточки, Доктор! — предупредил я вновь.

— Я обещаю вам не играть в эти шуточки, детектив!

— Вы можете летально поплатиться за обман, и тогда не только я, но и Лидия назовет вашего клиента бараном.

— Прошу вас, перестаньте, — он потел и скоро должен был начать вонять страхом.

— Поклянитесь, что не будете играть со мной в эти шуточки, Доктор.

— Я клянусь, что не буду играть ни в какие шуточки с вами, Детектив.

— Я берусь за ваше дело, Доктор, — небрежно бросил ему я в качестве одолжения.

— Спасибо! — просиял он.

— Вы уходите?

— Ухожу!

— Могу я вам перед уходом предложить чего-нибудь?

— Например? — заинтересовался он.

— Ну например, кофе или полпачки засохших галет? А может, партию в шуточки?

— Нет! — от него завоняло страхом, он вскочил и стал выметаться из моего кабинета вперед задницей, — Нет, я не стану играть с вами в эти шуточки, детектив! Я клянусь, что не буду! Мы засудим сраного лифтера, я отдам вам сорок шестой по номеру процент от своей крайней выгоды с больного ублюдка!

Дверь захлопнулась, он ушел, а дело осталось. Идеально.

— Это потрясающе! — просияла Лидия, — Вы самый крутой бизнесмен из тех, что я видала, — призналась она, — Как ловко вы прижучили его к пальцу! Высосали из него все соки, заставили уважать вас, и трястись от страха!

— Я знал, что тебе понравится, — я закурил и откинулся на спинку кресла.

С тех самых пор прошел уже месяц, но дело несчастного лифтера не сдвинулось с мертвой точки.

— Какие у нас есть зацепки? — спросил я Лидию.

— Я была по месту жительства покойного путешественника, и выяснила личные данные лифтера, который должен был обслуживать лифт.

— Что мы знаем о нем?

— Мы знали буквально все: имя, фамилию, возраст, адрес проживания и род деятельности.

— Расскажи мне все, что знаешь, Лидия.

— Я не помню, как его зовут и адрес, но ему пятьдесят два года, и он лифтер.

— Лидия, ты молодец! Из тех ста процентов выгоды, что принесет мне это дело, я посулю тебе один любой процент, какой только пожелаешь.

— Я всю жизнь мечтала о пятом! — восхитилась она.

— Заметано, — говорю, — Пятый — твой. А теперь, пожалуйста, подшей в папку с делом личные данные лифтера.

— Я подошью в самом конце, после того, как вы закурили и откинулись на спинку кресла?

— Нет, подшей сразу же за тем абзацем, в котором я последний раз обещаю назвать его сводником или, чего хуже, сутенером или, чего хуже, мелким жирным бессовестным и не развитым, не разносторонним, не талантливым и не особо умным пройдохой.

— Я все-таки думаю, что лучше было бы написать, что вы закурили и УДОВЛЕТВОРЕННО откинулись в кресле.

— Ты права, подшей, — распорядился я, и откинулся на спинку кресла.

— Может быть вам стоит самому съездить и все разузнать о лифтёре?

— Это было бы логично, ведь я детектив.

— Почему же не едете?

— Именно этого он ждет от меня.

— Доктор Лав?

— Лифтер. Больной ублюдок чувствует ищейку на своем хвосте. Я знаю, как это бывает. Он ждет, когда я явлюсь к нему, и с ходу огорошу своими расспросами. Он готовится. Лучше настигнуть его врасплох в очереди за пивом.

— Мы не знаем, где он покупает пиво.

— Ты должна проследить за ним. Выследи его, Лидия.

— Может быть, лучше вам заняться этим?

— Он почувствует меня. Больные ублюдки всегда чувствуют ищейку на своем хвосте. Он ни за что не встанет в очередь за пивом, пока я вишу на его хвосте.

— Хорошо, я узнаю где он покупает.

— Ты должна быть незаметна, Лидия. Ты должна принять душ, от тебя смердит ищейкой, потому что ты целыми днями торчишь у ищейки в конуре. Тебя ни что не должно выдать. Ты должна отстоять очередь с ним до конца, и выяснить, какое пиво он покупает, чтобы вечером почитать газету в своем сраном кресле.

— Я обязательно приму душ и отстою очередь до конца, Детектив.

— Ты должна купить пива, чтобы не вызвать подозрений. Не покупай столько же и того же, что он. Купи все то же, и столько же, что и он, а потом еще другого и побольше — я выложил на стол несколько купюр, — Ты должна точно запомнить, какое пиво он купит себе.

— Мне идти прямо сейчас?

— Да, иди немедленно, мы не знаем, когда больному ублюдку приспичит выпить сраного пива.

Лидия подошла, чтобы взять деньги со стола.

— Важно, чтобы ты принесла пиво сюда.

— Хотите, я принесу пиво вам домой?

— Я не беру дела на дом, детка, — я закурил и откинулся на спинку кресла, — Иди домой и помойся, ты смердишь ищейкой.

— Я потру себя мочалкой, — пообещала она и вышла.

Дело сдвинулось с мертвой точки, мои подчиненные при деле, а я на коне. Чувствую себя властелином мира. Может быть, я не великий бизнесмен, но у меня не отнять того, что я впитал с молоком матери, того, что каждый день спасает мою шкуру на злых улицах этого пропитанного соленым туманом города, того, что помогает мне защищать простых людей от злодейства — мой детективный талант и организаторские способности.

Труп

С самого утра меня дожидались на столе несколько пластиковых бутылей пива.

— Доброе утро, — сказала Лидия.

— Привет, — буркнул я, снял плащ, и уже собирался плюхнуться в кресло, но вдруг я почувствовал, что у меня прекрасное настроение.

Я подошел к аквариуму и погладил рыб.

— Вы сегодня в хорошем настроении? — подметила Лидия.

— В отменном, — признался я, и плюхнулся в кресло.

— Хотите пива?

— Что у нас есть?

— Смотрите, — она подошла к моему столу, — Во-первых, у вас есть «Будвайзер», «Хейнекен», две пинты «Гиннесса» и «Фостерс» — это то, что взял себе лифтер.

— Больной ублюдок любит заложить за воротник, — прошипел я от злости.

— Подшить?

— Нужно подкопить информации. Например, что такое две пинты?

— Это как две бутылки, — сказала она, и сразу продолжила, — Во-вторых, я взяла еще и другого, как вы просили, я тут все подписала.

— Это неважно, принеси четыре стакана, я хочу пить все пиво больного ублюдка одновременно.

Пока я занимался расследованием дела больного ублюдка, Лидия рассказала мне о своем сне.

— Представляете, мне сегодня приснилось, что я плыву на огромном белоснежном лайнере!

— Тебе приснилось, что ты отправилась в круиз?

— Да-да, в круиз! Сначала я долго ожидала своей очереди, чтобы подняться на борт. У меня с собой была сеточка с молоком, яблоком и булочкой, чтобы перекусить до обеда. Я была такая красивая! — она зажмурилась от удовольствия, — Коротенькая юбка, обтягивающая кофточка и босоножки. Все такое вычурное, аляпистое и сложное, так красиво!

— Я понимаю, о чем ты говоришь, детка.

— Еще у меня был с собой огромный чемодан, и наверняка в нем было много красивой одежды, и маленький рюкзачок для прогулок на палубе, и совсем маленькая сумочка для документов, и я до того ловко управилась со всем этим, что уронила сеточку с продуктами, молоко выплеснулось, намочило мою булочку и выбелило яблочко.

— Я тебе верю, детка.

— А передо мной стоял такой красивый парень! Такой высокий, с красивыми волосами, плечистый, в белой рубашке и брюках, он стал хлопотать, чтобы помочь мне. Достал носовой платок и вытер мое яблочко от белого молока, и дал мне в руку, а потом так легко подхватил мой чемодан, что мне остались только сумочка с документами и яблоко, да рюкзак за спиной.

— Он был джентльмен, детка.

— Да-да, именно, он был настоящий джентльмен. Он помог донести мой чемодан до каюты, и пообещал, что мы встретимся за обедом. Я спросила, как его зовут, но не помню, что он сказал.

— Это нормально, детка.

— Его каюта была чуть дальше по коридору от моей, в сторону ресторана, и я посмотрела на часы, и стала разбирать свои вещи, и думала, что надеть. Я почувствовала, что меня слегка разморило в той очереди, поэтому я решила прилечь. Я прилегла на кровать, приготовив себе платье для выхода на обед. Я расстелила его на диванчике, чтобы не помялось. Представляете, в моей каюте был диванчик!

— Это потрясающе, детка.

— Я прилегла на кровать, чтобы немножко перевести дух, я посмотрела в иллюминатор, и там был ясный светлый жаркий и очень солнечный день. Я уснула, и стоило мне уснуть, как я сразу проснулась.

— Это странно, детка.

— Вы считаете? Детектив?

На следующий день уже по пути в офис, я знал, что сегодня меня не ждет ничего хорошего. Я знал, что сегодня не тот день, когда уместно гладить сраных рыб. Дождь моросил с самого утра, но я спал до обеда, и мог догадываться об этом лишь по размеру луж. Лужи казались бездонными, словно мрак в сердце этого города. Некоторые считали город бессердечным, но лишь тот, кто никогда не опускался на самые его глубины, мог сказать такую чушь. У него было сердце, о, да, и гораздо больше, чем кто-нибудь вроде того психоаналитика-онаниста мог себе вообразить.

— Доброе утро.

— Привет.

— Кофе?

— У нас остались какие-то зацепки по делу этого больного ублюдка?

— Вы вчера прикончили их все до последней пинты, детектив.

— Напомни, детка, что такое пинта?

— Это такое как бутылочка пива.

— Но пинта лучше звучит?

— В очереди за пивом все только так и говорят.

— Больные ублюдки.

— Только один.

— Скоро я возьму его.

— Какие у нас планы?

— Лидия, ты должна следить за ним. Больной ублюдок любит заложить за воротник, и устраивает саботажи в лифтах, он конченный, Лидия.

— Вы правы, детектив.

— Он конченный, но не каждый же, мать его, день, Лидия. Ты должна следить за ним всю неделю, Лидия, ты должна следить за ним каждый день и выяснить, по каким дням он закладывает за воротник. Ты не должна покупать такое же и столько же пива, какое покупает он. Ты должна покупать такое же и столько же пива, какое покупает он, а потом покупать еще больше и другого, Лидия. — я выложил на стол несколько купюр, — Вот деньги, Лидия. Возьми их. Каждый день, Лидия, запомни. Следи за ним, Лидия, следи за ним, покупай пиво, приноси в офис, и следи за ним вновь, Лидия. Мы выясним, по каким дням он любит заложить за воротник, и тогда на следующей неделе я прищучу его, Лидия! Ты веришь мне, Лидия? Веришь, что я прищучу сукина сына на следующей неделе?

— Я верю, детектив!

— Ты умница, Лидия. Возьми деньги, отправляйся, следи за ним! Следи, покупай, приноси, Лидия! Всю неделю!

— Я вас не подведу, детектив!

Она ушла, дело сдвинулось с мертвой точки, я был доволен собой.

Как всегда, я проводил вечер за работой, когда пришла Лидия, но не принесла с собой никакого пива.

— Что случилось, детка?

— Он решил не закладывать сегодня за воротник.

— И ты не купила пива?

— Нужно было?

— Ты должна втереться в доверие! — закричал я, — От тебя смердит ищейкой! Ты должна вонять грязью этих улиц! Немедленно иди и отмой с себя ищейку!

Я кричал на нее, кричал о недопустимости такого подхода к расследованию, и даже пригрозил, что с таким подходом ей никогда не стать моей напарницей. Она расстроилась и плакала, мне было жаль ее, но я знал, что это нужно для ее блага. Она должна повзрослеть и стать сильной, я верил в нее, и не желал ей ничего, кроме добра.

— Только конченная дура типа тебя могла сегодня не купить пива! — продолжал я орать дальше, — Ты должна сойти за свою, а от тебя за двадцать миль несет ищейкой! Ты должна пахнуть как все те шлюхи под мостом! Немедленно иди, отмойся, а потом обмажься грязью этого города и купи, наконец, пива!

Пока я самозабвенно орал, втаптывал в грязь и унижал самое дорогое, может быть, для меня существо, все больше чувствовал неприятный гнилостный запах. Я надеялся, что это моя девочка до того овладела искусством внедрения, что научилась имитировать трупное зловоние мертвецов. А когда дверь без стука распахнулась и вошел мой новый клиент, я готов был отдать Богу душу, чтобы только не чувствовать этот мерзкий запах. Лидия заблевала на стол.

Гость был одет в длинный черный плащ, на лице его были очки и медицинская маска, а поверх головы он нацепил шляпу. Внешний вид выдавали в нем классического шпиона, а телосложение и походка выдавали в этом смердящем трупным запахом человеке субтильного старикашку.

— Здравствуйте, — пробормотал он явно безумным ртом, — Это кто тут из вас детектив?

Он внимательно оглядел кабинет, пропустил меня словно пустое место и установился на Лидию:

— Ты! — он протянул к ней руки и пошел вперед.

— Это не я! — завопила она сквозь блёв, но получилось только булькающее кудахтанье, и потому гость не мог ничего разобрать.

Не вставая с места, я громко щелкнул предохранителем, хотя понятно было, что человека, который воняет так, словно он сдох месяц назад, пушкой не испугаешь. Я направил ствол на старика:

— Пожалуйста, присаживайтесь, — говорю, — Это я детектив.

Внимание его переключилось сперва на мой ствол, а затем на меня самого. Он доковылял до моего стола и сел. Лидия все еще блевала, а я обливался завистью.

— Кто вы?

— Я уже труп, сынок, — признался старик.

— Если вы мне не врете, это исключительно объясняет вашу трупную вонь.

— Какого оно, иметь дело с трупом, сынок? Поди, и не ожидал такого?

— Нет у нас с вами никаких дел покамест, батяня, — я отзеркалил, чтобы потом прижать его к пальцу.

— Покамест нет, а потом, глядишь, появятся. Коли согласишься помочь.

— Расскажите мне, что случилось. Я так понимаю, вы умерли? Вас убили? Нужно разыскать убийц?

— О, нет. Нет-нет-нет. Я мертв, но это не проблема. Упокоиться бы мне надо, сынок.

— Так идите на кладбище, зачем же сюда пришли и навоняли?

— Давай сперва расскажу тебе мою историю, а там уж сам решай, сможешь помочь али нет.

— Рассказывай, батяня, только поскорей, пожалуйста, — говорю, — Это у тебя времени вечность, а мне еще пиво пить.

— Знаешь такую улицу, Кленовую?

— Это в в пригороде где-то?

— Слыхал, значит. Там с месяц назад оказия вышла. Соседи, значит, напились, да пьяную драку затеяли у двери напротив. Дверь та совсем слабенькая была, и жил за той дверью одинокий старик. Старик жил смирно, покойно — пить не пил, буянить не буянил, концертов по ночам не давал, а ведь мог. В армии служил на барабанах. Старик тот пропал однажды, ни слуху, ни духу о нем. В доме его не видно, в квартире тишина, в магазине не встретишь. Думали — уехал куда, или может дети егоные в дом старости забрали. Словом, несколько лет уж как о старике забыли.

— Я могу вас попросить нормально изъяснятся, а не как в старой басне?

— Да ради Бога, я ж чтоб вам интереснее меня слушать.

— Батяня, мне твои байки без надобности. Мне важна суть дела, чтобы расследование поскорей закончить, да стрясти с тебя положенное. Не до жиру, посуше давай.

— Значится, соседи-то, которые драку затеяли. Навалились на дверь того дедушки, а та возьми и отвались.

— Занимательно, — зевнула Лидия, прикрыв ладошкой свой грязный рот.

— Навалились, а там на диване лежит сохонькая мумия.

— Сохонькая?

— Именно. Старик тот оказалось, что помер много лет назад, да так и иссох, а по вони не распознали, потому что соседи слишком много цыгарок шабят пополудни.

— Ну так и чего? — спрашиваю.

— А и ничего, и вот он я!

— Не больно-то вы сохонький. От вас мертвечиной разит за два квартала.

— Дык я потому к вам и пришел! Мне уж на покой давно пора, да ведь разве дадут старику спокойно в могилу лечь?

— Или вы мне сейчас же окончательно расскажете свою вонючую историю или я попрошу вас убраться из моего сраного теперь кабинета ко всем чертям.

— Родственников разыскать не удалось, скинулись подъездом, да схоронили меня. Тут все было более-менее нормально, но буквально через пару дней в жилищном управлении хватились долгов по квартплате. Полицию прихватили, да выкопали меня обратно. Я спросонья понять ничего не могу, они мне квитанциями, счетами за электричество в лицо тычут.

— От меня-то вы чего хотите?

— Они говорят, мол, пока труп проживал в квартире, там и отопление было, и даже телевизор с холодильником работали долгое время. Говорят, мол, пока ты нам все до копеечки не заплатишь, мы тебе помереть не дадим. Ажно через суд постановление выпустили, дескать на кладбища меня не пускать, в могилы прилечь не давать, всячески препятствовать упокоению.

— От меня-то вы чего хотите?

— Ну так я и говорю. У меня деньжат было скоплено на похороны, в банке лежат. Я этим гаврикам говорю, мол, уплачу сколько скажете, только дайте поспать. Они отвечают, мол, назовите точную дату смерти, мы вам пересчет сделаем, потому как прописка недействительна — квартплата меньше должна быть. Я им говорю, милые мои, да возьмите вы с меня как с живого, говорю, деньги мне теперь все равно без надобности! А они отвечают, что дескать не могут, дескать это коррупционное правонарушение — дохлого старика обирать. Обижаются еще!

— От меня-то вы чего хотите?

— Ну я и говорю. Помогите мне установить точную дату моей смерти, чтобы с долгом по квартплате покончить! Не могу я больше, с тех пор, как они меня откопали, у меня все гниет, и все время хочется спать.

— Вы же старый человек, наверняка отрывной календарик дома вели, посмотрите, да и все.

— Опять же, и соврать можно, — подсказала заблеванная Лидия.

— Кстати, почему бы вам не сказать им, что вы подохли, например, 7 апреля?

— Отродясь у меня никаких календарей не было, это только бабки таким занимаются, а я дед! — гордо заключил дед, — Соврать-то можно было бы, только они сказали, что все проверят, и не дай Бог если я им совру, снова откопают.

— Да как ж они проверят-то?

— Они сказали у них есть специальные процедуры на такой случай. В общем, за ними дело не встанет. Отроют, а потом опять ходи доказывай.

— Я предлагаю вам вот что: давайте выпьем пива…

— Пожалуйста, нет, — жалобно попросила вонючая Лидия.

— Ну хорошо, давайте тогда просто поедем в лес, я помогу вам отрыть яму, мы вас туда сложим и до свидания.

— А ты думаешь, я не пробовал? На кладбище жилищное управление откапывает, в лесу — волки меня разрыли, и чуть было не сожрали. Я хочу нормально лежать, сынок, а не волчьим говном под деревом.

— Никакого от вас покоя, от вас от мертвого слишком много проблем, — мне вдруг смертельно надоел сраный дед.

— Полиция то же самое говорит. Я тебя прошу, детектив, ты уж как-нибудь давай установи дату моей смерти, а я тебе все отдам, что останется после уплаты долгов.

— А много ли останется?

— Ну коли пересчет будет за снятие с регистрации, то порядочно.

— Я торжественно объявляю вам, что берусь за ваше вонючее дело! Так же, должен вас предупредить, что условиями контракта особо оговорено, что никаких рукопожатий, обнимашек и всего остального, что обычно положено моим клиентам, в вашем случае не будет. А теперь пойдите прочь, я вас очень прошу.

— Умоляю, — добавила вонючая облеванная Лидия.

Старик развернулся, пошел к выходу, и тут из-под его плаща вывалился какой-то черный сгусток. Шлепнулся на мои ковры, и забрызгал все.

— Вот видите, что делается, если покойнику не дают спокойно в могилу слечь? Печень вываливается постоянно.

— Зачем она вам нужна, выбросьте, — говорю.

— Да как же мне ее выбросить, если полиция при эксгумации опись составила, мой, покойник в полной комплектации, ничего не повреждено, все на месте. Не досчитаются печени, так следствие учинят, опять мучить меня будут. Уж лучше так.

Дохлый старик подобрал черный сгусток, куда-то там его себе пристроил и ушел, а вонь осталась.

— Что мы будем делать, Детектив?

— Нет никаких «мы», детка, — говорю, — Ты идешь за пивом, а мне нужно обмозговать наше новое дело, партнер, — подбодрил я.

— Тогда я пойду смою с себя ищейку.

— Нет! — вскричал я, она вздрогнула, — Немедленно отправляйся в очередь за пивом, прямо сейчас ты идеально подходишь для этого дела.

— Я вся в рвоте, плюс надо отмыть ковер от остатков печени.

— Ты просто идеальна, напарник. Уходи немедленно.

Лидия ушла, а я решил обмозговать дело Дохлого вонючки.

Когда Лидия вернулась с пивом, я удрученно сидел в своем кресле.

— Лидия, почему ты не завела папку с Делом Дохлого вонючки? Мы потеряли целый день, Лидия! Как я должен работать над делом, если дела нет?

— Я же ходила за пивом, — видно было, как горько и обидно стало ей от моего замечания.

— Пиво — это мое поручение, а шить дела — это часть твоих стандартных рутинных обязанностей. Тебе стоит внимательнее относиться к ним, если ты хочешь стать моим напарников в этом десятилетии.

— Ваше пиво, — только и ответила она, уложив все на мой стол, — Я пошла домой. У меня рабочий день давно кончился, я хочу домой, принять в душ и сходить на свидание с красивым парнем.

— Лидия, но у тебя нет красивого парня. У тебя нет даже просто парня, хоть какого-нибудь, и я уж молчу о том, что у тебя нет друзей, и родственников, и вообще ты страшно одинока. Так что о свидании тебе только мечтать и мечтать, Лидия.

— Я знаю, но все равно хочу, — сказала она, и ушла, а пиво осталось. Идеально.

— Доброе утро.

— Привет.

— Будете кофе?

— А пива нет?

— Вы опять вчера все выпили.

— Продолжай наблюдение, Лидия. Ты подшила Дело Дохлого вонючки?

— Сейчас подам.

Пока я читал, Лидия вновь завела речь о своем сраном сне про круиз.

— Представляете, мне сегодня приснилось продолжение моего сна про круиз. Ровно с того момента, на чем оборвалось в прошлый раз.

— Напомни, детка, что там было?

— Я прилегла у себя в каюте, и тут же уснула, проснувшись.

— Шикарный сон.

— Сегодня мне снилось продолжение. Я очнулась ото сна, посмотрела в иллюминатор, и в нем оказалась непроглядная темнота. Не просто ночь, а настоящий мрак. Я очень удивилась этому, ведь только что был ясный и светлый день. Я испугалась, что могла пропустить обед, поскорее поднялась с кровати, оделась и вышла из каюты. В коридоре тоже оказалось темновато, его островками освещали только настенные бра, а ресторан был в самом конце. Я пошла туда.

— Страшно было?

— Я как будто бы все еще не могла отойти от своего сна, и плохо соображала, что к чему. Я вошла в ресторан, там были сервированные столы с белоснежными скатертями и приборами, посудой, но еды не было, и было темным-темно, только на некоторых горели настольные лампы. Я подошла к столу, который, как мне казалось, предназначался для меня, и тогда почувствовала что-то нехорошее там, снаружи. Что-то злое и недоброе. Я осмотрела приборы на столе и решила вооружиться вилкой. Взяла ее в правую руку.

— Нужно было взять нож, детка.

— Я думала об этом, но тем ножом, что там был, только масло резать. Я взяла вилку в правую руку, но тут же отругала себя за это, потому что вилку надлежит держать левой рукой. Я переложила вилку в другую руку, а правой для верности все-таки взяла нож. Я подумала, что когда речь идет о защите своего здоровья, вряд ли имеет значение столовый этикет. Обернувшись по сторонам, я увидела в полутьме дверь на кухню, и решила заглянуть туда, а когда начала подходить к ней, мне послышалась какая-то возня за ней. Тогда мне стало действительно страшно. В дверях кухни были большие окна, но за ними не было ничего, кроме темноты, а когда я подошла и заглянула туда, то увидела островок света на полу сразу по ту сторону дверей, и в этом островке света сидели и плакали два белых щеночка. Совсем малыши.

— Как они оказались на корабле, детка?

— Этого я не знаю, но я решила, что никак не могу бросить их там. Я осторожно открыла двери, чтобы не поранить их, и они радостно выбежали ко мне в зал. Они махали хвостиками, терлись о мои ноги, и радостно повизгивали. Я почувствовала, что нужно скорей убираться оттуда, и велела им следовать за мной. Творилось что-то странное, но с двумя щенками мне уже было немного спокойнее. Я решила, что нужно постучаться в каюту того парня, который встретился мне днем, да и просто отыскать хоть каких-нибудь людей, ведь не могла же я остаться одна на всем корабле.

— Похоже на какой-то розыгрыш.

— Это не был розыгрыш. Там все было взаправду.

— Такое слово дебильное, — перебил я, — Как в детском саду.

Лидия невозмутимо продолжила:

— Когда мы вышли из ресторана, и за нами закрылась дверь, я пошла вперед, а щенки повернулись и стали рычать в сторону двери ресторана, как будто за ней было что-то нехорошее. Я все еще держала перед собой вилку и нож, и попросила малышей не отставать от меня. Стоило нам отойти от ресторана чуть подальше, щеночки успокоились, и снова радостные шли передо мной. Когда мы дошли до каюты парня, я прислушалась: не было вообще никаких звуков. Я осторожно поскреблась в дверь, и позвала его по имени.

— Ты же забыла, как его зовут.

— Я забыла сейчас, но во сне я помнила. Ответа не было. Я постучала сильнее, а потом еще и еще, но никто мне не открыл. Я попробовала повернуть ручку двери и она подалась, но стоило мне приоткрыть ее…

— Что там было, Лидия? — я подался вперед.

— …но стоило мне ее приоткрыть, как я проснулась, — заключила она.

— Тьфу ты, черт! Ты не могла досмотреть этот сон?

— Я проснулась буквально за полчаса до будильника. Кто знает, а вдруг мне приснится продолжение? Мне даже самой интересно, что будет дальше. Я сегодня все утро об этом думала. Куда делись люди, что случилось, пока я спала, и спала ли я, почему все вокруг окутано мраком, какая там таится опасность, которой боюсь я и на которую рычали щенки, откуда там вообще щенки, и больше всего — как все-таки зовут того парня.

— Лидия, я ознакомился с делом Дохлого вонючки. Вот мое первое распоряжение по этому делу: мы должны переименовать его, теперь это Дело Дохлого тухлячка. Займись этим, подшей. До того, — решил я напомнить, — Как уйдешь за пивом.

— А можно я предложу название для этого дела? — с надеждой попросила Лидия.

— Можно, предлагай, — разрешил я.

— Давайте назовем его Делом дохлого протухлячка.

— Протухлячок?

— Да, ну вроде как он не тухлый, а протухший. Вы понимаете разницу?

— Вообще-то не очень, да и мне кажется, тебе пока рано придумывать названия делам.

— Послушайте, тухлым он мог быть всегда, даже при жизни, он мог уже родиться тухлым, но вот если мы будем говорить, что он протух, это значит, что он таким стал, и относительно недавно. Он ведь действительно протух только после того, как его выкопали, а до этого он несколько лет проживал в квартире опрятный и сохонький.

— В этом что-то есть, Лидия. Подшей, пожалуйста, это к делу, я подумаю над этим позже.

— У вас есть идеи, как мы можем распутать это дело?

— Никаких «мы» нет, детка. Мне нужно увидеть квартиру вонючего деда, наверняка я найду там ответы на любые вопросы.

— И даже почему у меня нет парня?

— Это и так все знают, Лидия. Ну как «все»… Только я, у тебя ведь больше никого нет.

— Можно мне уйти за пивом пораньше? — попросила она, но было видно, что ей просто нужно поплакать.

— Я боюсь, что если придет новый клиент, ты снова не успеешь оформить дело в папку до ухода за пивом.

— Вы дали бы мне отпуск по уходу за пивом?

— Это очень тупая и не смешная шутка, Лидия. Ее могла бы вытащить хорошая харизматичная подача, но ты этого не умеешь. А еще она могла бы оказаться ничего, если бы ты использовала ее в подходящий момент, когда она к месту, а сейчас оно вышло пустой тратой каламбуров.

— Вам не угодишь.

— Ты блестяще работаешь под прикрытием, Лидия.

— Когда покупаю пиво?

— Ты превосходно покупаешь пиво, Лидия.

— Я вам нравлюсь? — спрашивает вдруг.

— Лидия, прошу тебя.

— Скажите мне.

— Лидия…

— Для меня это важно.

— Лидия, эта тема не обсуждается. Прекрати, пожалуйста. Покорми сраных рыб, и иди за пивом.

Официант

Пока мы работали, в дверь робко постучали.

— Входите! — скомандовала Лидия.

Дверь открылась, и к нам вошел типичный счетовод — щуплый мужичок с залысиной и седыми волосами, небрит, помят, в очках в тонкой посеребряной оправе. Серый костюм-тройка, все расстегнуто, галстука нет. Я подумал что именно так должен выглядеть человек, у которого украли чувство собственного достоинства. Если, конечно, оно хоть когда-нибудь у него было.

— Здравствуйте, Детектив. Мне нужна ваша помощь.

Классика. Каждый идиот, от которого гуляет жена, потому что он превратился в тряпку, считает своим долгом прийти в этот кабинет, детективкать мне и просить помощи. Их души ниже чем у шлюх под мостом, и только эти шлюхи, как мне кажется, смогли бы вылечить такого окончательно. Шлюхи, пули или наркодиллер из гетто со своими наркотиками Да хоть бы даже и с чужими.

— Ну это известно, что у вас стряслось?

— Вы понимаете, — он подошел к моему столу, и уже хотел было присесть, как вдруг выпрямил ноги, и — Можно мне сесть?

— Если я скажу «нет», вы будете стоять?

— Конечно, Детектив.

— Я хотел бы на это взглянуть.

— Хорошо. Можно мне хотя бы стакан воды? — он утер пот со лба носовым платком.

— Если я скажу «нет», вы… вы… Что вы сделаете?

— Тогда я выпью воды из крана в туалете там, в коридоре.

— Вы отвратительный мямля, знаете об этом?

— Да, я потому и пришел.

— Такое ощущение, что если мы с Лидией начнем оскорблять вас самыми плохими словами, то вы не особо обидитесь.

— Так и есть.

— И не станете ничего предпринимать в ответ.

— Не стану.

— Лидия, ты хотела бы что-нибудь сказать нашему сраному клиенту?

— Он просто грязная шлюха, — небрежно бросила она.

— Спасибо!

— Это вы сказали или я сказал? — уточнил я у щуплого мужичка.

— Это я сказал.

— Тогда поблагодарите, пожалуйста, мою помощницу и от моего имени тоже.

— Лидия, — повернулся он к ней, — Именем Детектива, благодарю вас!

— Заткнись, сучонок, — заявила она ему.

— Послушайте, — говорю, — Вне всякого сомнения вы невиданное ничтожество, но что же все-таки случилось?

— Да, — поддержала Лидия, — Что у тебя случилось, говна кусок?

— Понимаете, дело в том, что моя супруга, она очень…

— Лидия, — перебил я ничтожного мужичка, — Все-таки подай, пожалуйста, нашему гостю стакан воды. Присядьте. Ага, капитан, продолжайте.

— Почему вы назвали меня капитаном?

— Ну потому что какой вы к черту капитан. Продолжайте-продолжайте.

— Понимаете, моя супруга что-то затевает. Она затевает что-то против меня.

Конец ознакомительного фрагмента.