Честное слово

К. В. Лукашевич

Произведения Клавдии Владимировны Лукашевич (1859–1937) пронизанные милосердием, состраданием любви к детям составляют золотой фонд русской детской литературы. Большинство произведений сборника «Честное слово» впервые публикуется после столетнего забвения замечательного автора. «Я изображала правду жизни, но брала большею частью хорошее, чистое, светлое; оно действует на юных читателей успокоительно, отрадно, примеряюще» – писала К. Лукашевич. Повести и рассказы сборника без сомнения, вызовут интерес и детей и взрослых своими интересными сюжетами, зарядом добра, оптимизма, веры. Рекомендуем для семейного чтения.

Беднота

Рассказ

I

Это случилось в один из самых холодных осенних дней, когда, как говорится, добрый хозяин собаку на улицу не выпустит… Серая мгла окутывала землю, дождь лил ливмя, ветер пронизывал до костей. В квартире Пелагеи Ниловны раздался звонок. Она сама открыла дверь и увидела двух молодых людей.

— Здесь отдаётся комната? — вместе спросили они.

— Здесь, — ответила старушка, подозрительно оглядывая молодых людей, промокших, посиневших, дрожащих от холода.

— Да вы, господа, не студенты ли? — боязливо спросила Пелагея Ниловна.

— Почти что так, сударыня, — улыбаясь, ответил один из молодых людей. Он был в форме, и поверх фуражки с кокардой у него был одет башлык; другой был статский — в порыжелом пальто и поношенной шляпе.

— Я студентов не пускаю, — объявила хозяйка.

— За что такая немилость? — спросил статский.

— Оттого, что с ними беспокойно!..

— С другими, может, беспокойно… Но, уверяем вас, сударыня, если вы обойдёте весь земной шар, то не встретите людей более покойных, чем мы…

— Уж вы, господин, меня не учите… Я это очень хорошо знаю сама, — обидчиво ответила Пелагея Ниловна.

— А если вы это знаете, то позвольте посмотреть комнату… Может, мы наймём и не для студентов. К тому же, разрешите немножко обогреться. Погода отчаянная, и мы продрогли, — сказал молодой человек в форме, снимая и стряхивая башлык.

— Обогреться можете… Калоши снимите!.. Ах, вы без калош. Пожалуй, и ноги промочили! Ну, подождите здесь в прихожей, я тряпку принесу: ноги надо обтереть, а то наследите… У меня полы чистые… Только я студентов не пускаю в жильцы, — проговорила хозяйка, скрываясь в кухне.

Пелагея Ниловна была маленькая, седенькая хлопотунья-старушка. Одетая во всё тёмное, с чёрной косынкой на голове, она походила на монашенку. Говорила она скоро, ходила быстро и, несмотря на старость, лицо у неё было свежее и глаза бойкие.

— Славная бабуня! Какое у неё милое лицо, — сказал статский своему товарищу. Старушка быстро вернулась с тряпкой.

— Вы хорошенько ноги обтирайте! Теперь идите направо… Вот комната! Молодые люди вошли в маленькую, уютную комнату с простой, дешёвой обстановкой. Здесь стояли кровать, диван, обитый пёстрым ситцем, комод, стол, два стула, этажерка; на стене висели зеркальце и олеография, изображающая итальянку. В комнате едва можно было повернуться, но было чисто, светло и на всём лежала печать заботы и домовитости. Молодые люди переглянулись, подмигнув друг другу: комната им сразу понравилась.

— Как вас зовут, хозяюшка? — спросил статский.

— Пелагея Ниловна.

— Прекрасное имя! Сейчас видно, что вы хороший человек!..

— Имя, батюшка, христианское… Так родители назвали… А уж хороша или нет — про то люди знают… Кажись, поперёк горла никому не стала…

— Какой сегодня холод, Пелагея Ниловна, промокли и продрогли мы, искавши комнату. И никуда-то бедных студентов не пускают жить… Хоть на улице оставайся! — проговорил, улыбаясь, тот, кто был в форме.

— А сколько вы берёте за эту комнату? — спросил статский.

— Десять рублей. И меньше ни копейки! Студентов я не пускаю… Старушка взглянула на молодых людей вызывающе. Она отдавала комнату за семь рублей и хотела их напугать высокой ценой. Молодые люди снова переглянулись и молча кивнули друг другу головой. Тот, что был в форме, полез в карман, достал потёртое портмоне, вынул две бумажки и, подавая их старушке, сказал:

— Вот что, добрая хозяюшка, уж вы отдайте нам эту комнату. Она нам очень понравилась, да и близко ходить на занятия. Люди мы тихие. Никакого беспокойства вам не доставим; деньги будем платить вперёд; балов не даём — разве когда один или два товарища придут…

Пелагея Ниловна опешила. Бедность и нужда научили её считать каждую копейку, и прибавка к плате за комнату казалась ей очень заманчивой.

— Да как же это?! Уж, право, не знаю… Ведь, я не хотела студентов пускать… — говорила она в раздумье.

— Это ничего. Мы ведь не настоящие студенты… Не из тех, которых вы боитесь, — пошутил статский.

— Да как же это? — начала было Пелагея Ниловна, но молодые люди не дали ей возможность договорить.

— Значит, дело в шляпе! Получайте, хозяюшка, деньги за комнату… И мы сегодня же переберёмся.

— Ну хорошо, так и быть! Только, господа, уговор дороже денег. Чтобы у меня ни вечеров, ни гаму, ни споров не было. У меня тут за стеной пятый год жилец важный живёт, настоящий чиновник. У него и крест на груди за службу есть… Он беспокойства не любит…

— Согласны! Ваш «настоящий» чиновник может быть спокоен: мы будем ходить на цыпочках и говорить шёпотом.

— Да что ж это я?! Ишь, как вы промокли. Дайте-ка я посушу ваши пальто в кухне, — засуетилась Пелагея Ниловна, сразу входя в роль заботливой хозяйки.

К вечеру новые жильцы перебрались в комнату. Привезли они с собой два ящика и корзинку. «Сколько добра-то! Должно быть, родители у них достаточные», — подумала хозяйка, поглядывая на тяжёлые вещи. Весело кипел самовар в маленькой комнате. Студенты с удовольствием пили чай после целого дня беготни и хлопот. Пелагея Ниловна, принося посуду и самовар, внимательно рассматривала своих новых жильцов. Один — смуглый, с курчавыми, лохматыми волосами, с большими чёрными глазами, с орлиным носом, должно быть, южанин. «Точно цыган», — подумала старушка. Другой — низенького роста, бледный, худощавый, с тонкими женственными чертами лица, с голубыми глазами и светлыми волосами; держался сутуловато и говорил тихо.

— Вы по какой части же будете, господа? — спросила их хозяйка.

— Я буду по докторской части, а он, сей белокурый юноша, будет по рисовальной части, то есть художник. Настоящий, хозяюшка, художник, — ответил брюнет и рассмеялся.

— Так, так. Это хорошо! Ну, кушайте на здоровье чаёк. Мало будет одного самовара, кликните — ещё наставлю.

— Не хотите ли, хозяюшка, и вы с нами откушать за компанию китайской травки? — предложили жильцы.

— Нет, нет. Вот ещё что сказали! Кушайте себе на здоровье. А я вам умывальничек справлю, — и старушка торопливо скрылась за дверью.

— Молодец наша старушенция! Сразу располагает на свою пользу. Мы тут отлично заживём, — заметил студент-медик.

II

К Пелагее Ниловне пришла в гости приятельница-богаделенка, Матрёна Григорьевна. Хозяйка очень обрадовалась гостье, крепко поцеловала её и стала суетливо разводить под плитой огонь, чтобы сварить кофе.

— Рада-радёшенька, милая, что вы пришли! Давно не были… Уж я и то поминала, что это, мол, Матрёна Григорьевна нейдёт… — говорила старушка, суетясь около плиты.

— Прихворнула я, Пелагея Ниловна… Как у вас в кухоньке-то хорошо! Экая благодать! Тепло, чисто, светло… И вы себе сами госпожа, — говорила гостья, качая в такт головой и складывая на груди руки.

Матрёна Григорьевна — высокая, плотная старуха, с большим, широким носом, с маленькими карими глазками — держалась прямо, говорила степенно, поджимая губы. Одета она просто: на ней тёмное платье, вязаный платок на плечах, белый чепчик с мелкими оборками на голове.

— Квартирка у меня удобная. Конечно, достатков нет, жить трудновато… Только я всегда за свою жизнь благодарю Бога и своих благодетелей, которые меня не оставляют…

Пелагея Ниловна перекрестилась. Обе старушки находились в небольшой, светленькой кухне. В углу, ближе к двери, приютилась плита; по другой стене стояли кровать, сундук; у окна — белый деревянный стол. Это единственное узкое окно было в ту пору разукрашено затейливыми узорами мороза, а на подоконнике красовался горшочек с зелёным луком.

— Садитесь, Матрёна Григорьевна, к столу… Вот и кофей скипел… Садитесь, милая, выпейте кофейку… Сливок-то уж, не взыщите, нету… Кофей у меня отличный. За фунт сорок пять копеек платила…

Кухонный стол в одно мгновение оказался накрытым красной скатертью, тут был поставлен выцветший поднос с двумя чашками и кипящим кофейником, от которого распространялся ароматный запах. Хозяйка открыла сундук, достала коробочку из-под монпансье, там было немного сахару. Старушки с наслаждением стали пить кофе, чашку за чашкой, и задушевно разговорились о своих делах.

— Ну что, как у вас в богадельне, Матрёна Григорьевна?

— Ох, и не спрашивайте! Вздорят старухи… Недавно, совестно сказать, из-за кофейных переварков перебранились… Я этого ужасно не люблю.

— Конечно, нехорошо! Всякий народ бывает… Иные такие вздорные, неуживчивые… Не приведи Господь!

— Просто беда! Ну, а вы как со своими жильцами, Пелагея Ниловна? Что-то я слышала, будто у вас новые? Прекрасный у вас кофей! Целительный! — проговорила гостья, пододвигая чашку.

Хозяйка торопливо налила ещё.

— В большой комнате всё по-прежнему живёт чиновник, а в маленькой, вот уже третий месяц, живут студенты…

— Студенты?! — ужаснулась гостья. — И вы не побоялись пустить?!

— Сначала-то, правда, боялась… А ничего, тихие оказались…

— Деньги-то платят ли?

— Беднота, а платят. Ох, какая беднота!!! Ничего-то у них нет…

— Ну, и смелы же вы, Пелагея Ниловна! От студентов — шум, гам. Одни товарищей наведут, накурят, накричат; другие — деньги неаккуратно платят… А то ещё одна моя знакомая рассказывала, что два студента смерть в своей комнате держали, так в том доме ни одна прислуга жить не стала.

— На своих пожаловаться не могу… До сих пор у нас всё по-хорошему… У меня с тем и сдано было, чтобы никаких историй… Только беднота, голубушка, крайняя беднота!.. Ни тебе пальтишек тёплых, ни тебе калош, ни тебе белья порядочного… Одни только книги… Пища тоже у них плохая. Когда одним чаем пробавляются… И ничего, не горюют… Вот она молодость-то! Шутники такие, весёлые…

— Какие же они студенты-то?

— Один, милая моя — докторский, другой — рисовальный; вот, должно быть, иконы учится рисовать.

— Так. Ну а чиновник всё по-старому?

— Живёт… да-а! Чиновник настоящий, важный… жалованье громадное получает; вот не могу сказать наверное — не то 50 рублей, не то 60 рублей в месяц. Чиновник хороший, деньги платит верно… Только, скажу я вам, Матрёна Григорьевна, — хозяйка зашептала гостье на ухо, — скуп… Ох, как скуп! Никогда чашки чаю не даст; чай сопьёт, а траву-то ещё высушит; хлеб заплесневелый ест, окурки собирает…

— О душе своей не заботится, Пелагея Ниловна… Спасибо за кофе… Всласть напилась… Так-то хорошо!

— Налила бы я вам ещё, дорогая, чашечку, да больше в кофейнике не осталось. — И хозяйка в доказательство потрясла кофейник.

— Спасибо, спасибо! Я сыта… Кажется, шесть чашек выпила… Спасибо! Я и то всегда в богадельне рассказываю, как вы меня угощаете… — Старушки ещё поговорили с часок. Они вспоминали прошлое, как им жилось спокойно, счастливо, как их берегли, любили. Затем Матрёна Григорьевна стала собираться домой. Пелагея Ниловна её не удерживала, так как с минуты на минуту ожидала возвращения своих жильцов, для которых придётся и самовар ставить, и в лавочку сходить.

III

Пелагея Ниловна очень скоро освоилась со своими новыми жильцами. Они, действительно, были люди хорошие, домой приходили рано и к хозяйке относились почтительно, жалея и оберегая её старость. Часто они сами ставили самовар, чтобы не тревожить лишний раз старушку, сами бегали в булочную, сапог никогда не давали ей чистить.

— Мы пока ещё молоды, хозяюшка! А молодым людям необходим ручной труд, — шутил художник, надевая на руку сапог и старательно водя по нему щёткой.

В одном разочаровалась хозяйка: жильцы её оказались людьми совсем бедными, два сундука, введшие её в приятное заблуждение, были наполнены старыми книгами, а в маленькой корзинке было немного белья. Пелагея Ниловна была женщина хотя простая, необразованная, но добрая; а в сердце каждой женщины скрыто немало сокровищ: есть там потребность о ком-нибудь заботиться, желание кого-либо приголубить, утешить, облегчить чьё-либо страдание… И вот наша старушка предметом своих материнских забот избрала молодых жильцов; особенно жалела она художника.

— Какой дохленький! В чём душа держится! Поди, матушка родная о нём горюет, думает… Эх, беднота, беднота! — так не раз сокрушалась Пелагея Ниловна. Она с особенной заботливостью прибирала комнату студентов, даже чинила их бельё и платье, чего по уговору делать не бралась. Как-то раз медик, надев пальто, радостно воскликнул:

— Какая это волшебная фея починила мне карманы?! А то я по забывчивости немало вещей опускал в них, как в бездонную пропасть… Я должен непременно расцеловать эту добрую, но неизвестную мне волшебницу…

— И вовсе не фея и не волшебница, а я… И поцелуев мне твоих не надо: я их терпеть не могу, — отозвалась старушка, провожая жильца.

— Бабуня, за такие добрые дела, вы, наверно, будете живой взяты на небо… А я мысленно преклоняюсь перед вами, — говорил студент, низко кланяясь

— Полно тебя балагурить-то… Лучше, как увидел, что карманы дырявые и попросил бы починить… И не терял бы ничего… Мне за всем не углядеть, — отвечала Пелагея Ниловна, закрывая за жильцом дверь.

Молодые люди сердечно полюбили свою хозяйку и, что свойственно юности, постоянно над ней добродушно подсмеивались и шутили, называя её то «бабу-ней», то «Пелагеей Миловной». Она же по привычке многих старых людей, желающих показать расположение, почти сразу стала говорить им «ты».

Студентам жилось тяжёло. Медик получал 30 рублей в месяц стипендии, и на это оба жили. Жить на такие деньги в столицах можно только впроголодь. Получит наша молодёжь стипендию, отдаст хозяйке за комнату, уплатит кое-какие мелкие долги, неделю-две обедают в дешёвой кухмистерской, а другие полмесяца перебиваются чаем, ситным, очень часто — и одним чёрным хлебом. А ведь надо ещё одеться, надо книги, нужны ещё многие необходимые мелочи. И хорошо, если на помощь являются уроки или какая-нибудь другая работа. Но пусть никто не подумает, что такие лишения могут очень печалить молодых людей, стремящихся к образованию. Их увлекают науки, светлые образы искусства; перед ними заманчивое будущее. Молодость вынослива.

Жильцы Пелагеи Ниловны были всегда веселы, всегда шутили. Пелагея Ниловна жалела молодых людей, хотя и сама жила на гроши. Раз в месяц она ходила к какой-нибудь благодетельнице-княгине и получала от неё пять рублей; немного оставалось от жильцов, да бесплатное помещение в кухне — так и тянула свою однообразную жизнь старушка. Рубль она считала большими деньгами, пятьдесят рублей — огромным капиталом, а сто рублей во всю жизнь не видала, — как она говорила Матрёне Григорьевне.

Пелагея Ниловна могла отказать себе во всём, кроме кофе; и про эту слабость её скоро узнали молодые жильцы. Видя её иногда на кухне за чашкой кофе, они всегда подсмеивались.

— Не пейте, бабуня, кофе, у вас нервы расходятся, — говорил ей как-то медик.

— Ничего не расходятся… Век пью, ничего не случалось. Ведь я пью немного. Вот, кажется, сегодня первую чашечку.

— Ну, если первую, ничего. Больше — ни-ни… С тех пор, сколько бы раз на дню студенты ни заставали её за кофе, непременно спрашивали:

— Что, бабуня, сегодня первую чашечку?

— Да, кажется, первую, вот только что присела, — добродушно отвечала старушка.

Художник постоянно приставал к своей хозяйке с портретом.

— Уж вы как хотите, Пелагея Мил овна, а я с вас портрет напишу… и на выставку поставлю.

— Что ты, что ты, батюшка! На старости-то лет! Ведь я не важная какая госпожа, чтоб меня на выставку… Вот тоже шутник!

— У вас, бабуня, лицо типичное…

— Не пойму я твоих мудрёных слов… Лучше, чем пустое-то говорить, взял бы да мне все образа подновил. Вот скажу спасибо!

— О, я для вас на всё готов! И образа все заново сделаю, — весело отвечал юноша.

Важный жилец, «настоящий» чиновник, не особенно был доволен появлением молодых людей в квартире.

— Вы хорошенько мою комнату запирайте, как уберёте… Чтобы никто туда и не заглядывал… Чтобы не пропало что… — говорил он каждое утро хозяйке, уходя на службу и поглядывая на комнату жильцов.

А если ему приходилось сталкиваться с ними в прихожей, то его и без того угрюмое и злое лицо становилось ещё сумрачнее. Он взглядывал на студентов так, как будто хотел их проглотить. По вечерам он нередко выходил на кухню и сердито говорил хозяйке:

— Покою нет! Чего они там галдят? Подите, скажите, чтобы говорили потише… Что это за безобразие!

Пелагея Ниловна ничего ему не отвечала, но отправляясь в комнату молодых людей, ворчала про себя:

— Вот ещё зло какое навязалось! Ни ему стукни… Ни ему слово скажи… Уж, кажется, люди тихие, уважительные… Другие бы ему ещё не то сделали… Рассержусь, возьму и откажу! Пусть ищет другую комнату! Надоел!..

Старушка только наедине принимала такие строгие решения, а входя в комнату студентов, начинала слезливо просить их быть потише и горько жаловалась на своего важного жильца. Молодые люди смеялись, начинали ходить на цыпочках и говорить шёпотом. Знакомство между студентами и чиновником не налаживалось. Этот последний чуть ли с каждым днём относился к ним враждебнее и враждебнее. Наконец, совсем рассердился. Раз вечером художнику понадобились чернила, которые у него вышли.

— Попросите, Пелагея Ниловна, у соседа… Скажите, я только напишу письмо и ему отдам.

Недоверчиво качая головой, зашла старушка в комнату важного жильца и тотчас вернулась ни с чем.

— Говорит, что у него нету… Как же, держи карман шире… Даст этот скаред что-нибудь… Сама знаю, что чернила есть. Вот-то жадный, прости, Господи! — ворчала старушка.

— Ну и не надо! Может, и правда, у него нет… — ответил юноша и, весело посвистывая, накинул пальто и побежал за чернилами.

В другой раз медик готовился к экзамену… Была уже ночь… Времени для занятий оставалось мало, а работы было ещё много… Вдруг молодой человек заметил, что у него догорает лампа; встревоженный выбежал он на кухню. Хозяйка уже спала.

— Бабуня, голубушка, одолжите мне до завтра керосину…Мне крайне нужно заниматься… Извините, что я вас разбудил. Старушка подняла голову.

— Нету у меня самой, батюшка, керосину… Тоже весь вышел… — прошамкала она в ответ.

— Ну свечки поищите, может, огарок найдётся. Что я буду делать?!

— Ничего нету, родной… Я бы дала. Разве мне жаль…

— Как хотите, бабуня, попросите у жильца… Скажите, мол, крайность… Завтра экзамен… Я ему отдам с благодарностью… Попросите, пожалуйста… У него свет. Он ещё не спит.

— Ох, не даст! Не даст… Ну, иди… Сейчас встану… Попытаюсь…

— Молодой человек дожидался у дверей, пока старушка прошла к жильцу. Чиновник не только не дал, но ещё закричал на хозяйку так, что каждое его сердитое слово явственно раздавалось в прихожей и доносилось до слуха медика…

— Как вы смеете меня беспокоить! Что у меня лавка, что ли! С подобными просьбами никогда ко мне не обращайтесь!.. Скажите вашим жильцам, что очень стыдно попрошайничать!!!

Студент обиделся.

— А чтоб ему было пусто! Что ж мне теперь делать! Бабуня, скажите!..

— Уж, право, не знаю, милый… Какой он сердитый… Вот какая неприятность вышла, — шептала растерянно старушка.

В нужде люди бывают изобретательны. Медик попросил у хозяйки деревянного масла, налил его в стакан, сделал из ваты светильню, вставил её в какую-то проволоку и у этого импровизированного ночника занимался целую ночь.

Случай этот скоро был забыт. Только в весёлые минуты молодые люди указывали своей хозяйке на дверь соседа и тихо напевали:

Спит Кащей на сундуке;

Ключ в руке…

Спит не спит, всё просыпается,

За сундук он свой хватается…

Ой, беда, беда, беда…

Горькая беда! Баю-баю, богатей,

Не проспи своих рублей! Баюшки-баю!

— Уж подлинно Кащей, — вторила старушка. — Прости, Господи, от чаю, знаете, олово и то всё складывает в коробку, говорит, ему за это ещё восьмушку чаю дадут… Вот он какой!

Пелагея Ниловна очень любила поговорить, особенно вспомнить старину. Подавая утром студентам умываться или вечером принося самовар, она рассказывала им свою прежнюю жизнь, когда она жила «по-людски». Это было её любимое выражение. Рассказывала про свою благодетельницу-княгиню, про свою приятельницу-богаделенку. Ей было очень приятно, когда молодые люди спрашивали её:

— А что, бабуня, приходила сегодня Матрёна Григорьевна? Что у неё нового в богадельне? Как поживают старушки? Не вышло ли там опять неприятностей из-за переварков?

— Была, родной, неприятность, была… И начинался бесконечной рассказ, всё на одну и ту же тему… Так и проходила эта тихая жизнь незаметных людей в маленькой квартире Пелагеи Ниловны, вдали от суеты и от веселья большого, шумного города.

IV

Прошёл целый год. Летом студент медик уезжал на родину, художник один оставался у Пелагеи Ниловны. Жили они тихо, мирно и даже с чиновником недоразумений никаких не происходило. Осенью вернулся медик, начались занятия и потекла та же трудовая, полная лишений жизнь. Вдруг совершенно неожиданно вышла большая неприятность: Пелагея Ниловна поссорилась со своими молодыми жильцами. Произошло это перед самым Рождеством. Давно уже заметила Пелагея Ниловна, что у её студентов сапоги совсем отказываются служить, чуть с ног не валятся.

— Хоть бы починили сапоги-то. Вы посидите денёк дома, а я снесу, — говорила не раз старушка.

— Нет, Пелагея Миловна, не на что чинить…Денег нет, — отвечали ей.

— Как же вы праздник-то станете ходить?

— А зачем нам непременно ходить? Мы можем сидеть или лежать, — шутливо отвечали ей.

Старушка вздыхала: ей казалось, что сквозь эти шутки проглядывало огорчение. Она уходила на кухню озабоченная и сокрушалась, что при своей бедности ничего не может сделать для своих любимцев.

— Ох, беднота, беднота! — шептала она, качая головой. Праздник приближался, Пелагея Ниловна, как всякая заботливая хозяйка, подняла в квартире дым коромыслом и даже несколько раз вздорила с «настоящим» чиновником, который не доискался какой-то верёвки, то пробки, то двух папирос. Свою досаду на «важного» жильца старушка изливала перед студентами и тут же неизменно прибавляла:

— А вы-то как праздник встретите?! Совсем не по-людски… Ни тебе булочки домашней, ни тебе гуся… Хоть бы заняли где-нибудь рублика два… Я бы вам всё дома сготовила… И встретили бы праздничек, как люди…

— Не беда! Мы сами невелики гуси, можем и без гуся, — отвечал медик со смехом.

— Ох, беднота, беднота! — вздыхала Пелагея Ниловна, уходя к себе на кухню.

В сочельник днём, когда студенты благодушно сидели за самоварчиком, читали да и мирно беседовали, в их комнату влетела хозяйка… да, положительно не вошла, а влетела. Она была в салопе, в платке, красная, запыхавшаяся, едва переводившая дух.

— Уф, уф. Вот… Деньги!!! Ей-Богу… Пятьдесят рублей!!! Вам!

— Какие деньги? — удивлённо спросил медик, сидевший на диване.

— Кому деньги? Откуда? — переспросил художник.

— Вам… Вам обоим… право! Ей-Богу!

— Откуда вы взяли эти деньги? — спросили молодые люди в одно слово.

— Княгиня дала… Сама княгиня…

— Какая княгиня? Для чего? На что? — все более и более удивляясь, расспрашивали молодые люди.

Старушка вся тряслась от волнения, улыбалась счастливой, растерянной улыбкой и, протягивая деньги, заговорила скоро-скоро, задыхаясь, глотая слёзы.

— Я ей всё рассказала… Кто вы такие… чем занимаетесь, про вашу бедность… Что и сапог-то нет, и праздник нечем встретить… Она ушла… и вынесла… Шутка ли! Пятьдесят рублей… Помоги, говорит, чтобы они не знали от кого… А я думаю… Не дурное… Чего тут скрываться… Вот… вот…

Пелагея Ниловна не успела кончить… Медик вскочил, как ужаленный. Лицо его приняло сердитое выражение, чёрные глаза сверкали… Остановившись близко около хозяйки, он сказал громко и резко:

— Вы, должно быть, с ума сошли, Пелагея Ниловна!!! Кто разрешил вам собирать для нас милостыню? Мы вас об этом не просили! И подачек не принимаем! Понимаете?!

— Опомнись, батюшка, что ты говоришь! Какая же это милостыня! Ведь я не по улице собирала… Если добрый человек помогает, что ж тут худого, — твердила старушка, растерянно разводя руками. Художник сидел, низко опустив голову, покраснев до корней волос. Он тоже встал и сказал тихо:

— Помогать можно и должно только старым, больным и детям… Людям молодым стыдно принимать незаработанные деньги…

— Не желаем мы ничьей помощи!!! Мы не нищие. Мы вас не просили ради нас побираться!!! — горячился медик.

— Помощи не хотите… А самим есть нечего… сапог нет, — взволнованно отвечала старушка.

— Это вас не касается! Неужели вы не понимаете, что такие подачки оскорбляют самолюбие и гордость…

— Не понимаю я твоих мудрёных слов… Я от чистого сердца, жалеючи вас… А вы вот как…

— Никто вас не просил!!! Что за безобразие! Пожалуйста, идите и отнесите эти деньги! — горячился медик.

— Иван, успокойся! — уговаривал его товарищ. — Пелагея Ниловна, вы отнесите эти пятьдесят рублей вашей княгине и скажите, что нам их не надо, — прибавил он, обращаясь к хозяйке. Старушка заморгала глазами и взволнованная ушла в кухню; там она разделась, села к столу и заплакала:

— Вот она людская благодарность! Я для них всей душой… А они-то… Чуть в шею не вытолкали… Шутка ли!!! Этакие деньги!.. — шептала она, всхлипывая.

В кухню вышел художник.

— Бабуня, милая, вы не плачьте и не сердитесь на Ивана, — ласково сказал он. — Иван человек южный, горячий, но он не хотел вас обидеть. В самом деле, вы нехорошо сделали, что не спросивши нас, пошли просить нам на бедность… Студенты, бабуня, народ гордый… Деньги мы берём только за работу… С голоду ведь не умираем… А если и нуждаемся — что ж за беда! Будет после лучше… Ещё не один праздник мы с вами «по-людски» встретим… Так-то, бабуня, вы не плачьте, голубушка, и на Ивана не сердитесь…

— Да как же это, — я перед княгиней-то, перед благодетельницей-то выйду, точно обманщица какая… Уж не знаю, как и сказать ей… Она подумает, что я её обманула…

— Вы всё на нас свалите… Они, мол, очень гордые, не берут… Я, мол, не знала, не спросясь их помощь выплакала…

— И вовсе не плакала, — обиделась Пелагея Ниловна. — Княгиня сама дала. Этакие деньги! Да вы бы одежду всю себе справить могли и праздник бы в веселье провели… Ну, твой приятель, Бог с ним! Точно бусурман какой… А ты-то, батюшка, чего на него смотришь?!

— Эх, бабуня, нам с вами не понять друг друга… Одним словом, денег мы не возьмём, вы их отнесите назад и вперёд никогда этого не делайте, — серьёзно сказал молодой человек и ушёл в свою комнату.

Долго сердилась Пелагея Ниловна на своих жильцов: входила к ним в комнату строгая и молчаливая, и разговоров по-прежнему не заводила, и сердито отворачивалась от них, если они с ней шутили. Когда к ней пришла Матрёна Григорьевна, то она с горечью ей обо всём рассказала.

— Осрамили они меня перед благодетельницей-то, дорогая моя Матрёна Григорьевна… Дома-то сколько шуму было… Чёрный как подбежит, как закричит… Как вы смеете нам помогать? У нас, у студентов, гордость большая.

— Велика спесь, когда нечего есть. Какие неблагодарные люди, — вставила своё словечко Матрёна Григорьевна, попивая с блюдечка кофе.

— Так все праздники дома и пробедствовали. Ни тебе в театр… Ни тебе в гости… Уж я знаю, что и обедать-то не на что было… А на пятьдесят-то рублей всласть справили бы праздники.

— А что же княгиня-то взяла деньги? Ничего не сказала? — полюбопытствовала богаделенка.

— Конечно, взяла. Ей-то что! Небось, такому капиталу место найдётся. Не один человек за неё Бога по-молит. — Обе старушки, привыкшие жить подачками, не находили в этом ничего унизительного; о благородной гордости они не имели никакого понятия и молодых людей, при их бедности отказавшихся принять помощь, совсем не оправдывали.

V

Подходила Пасха. Светлее и теплее становилось на улице. Солнце чаще проглядывало на небе. Иногда бывали такие ясные хорошие дни, как будто весна пришла. Ведь она, волшебница, была не за горами, и её дуновение чувствовалось в природе. В квартире Пелагеи Ниловны тоже все повеселели. Молодые жильцы уже давно забыли о размолвке, да и хозяйка только делала вид, что сердится. Впрочем, скоро всё обошлось к общему благополучию. Студент медик получил уроки и из первого жалования купил своей хозяйке фунт хорошего кофе.

— Вот вам, Пелагея Миловна, преподношу сей целебный напиток! Он очень пользителен от ссор, от горестей, бед и болезней, от чёрного глаза и дурного следа, — весело сказал он.

Сердце не камень: наша старушка совсем растаяла.

— Да как же это? Спасибо, родной, спасибо! Правда твоя — мне кофе от всего помогает. Да как же это ты потратился… Самому много надо.

— Я теперь, бабуня, богат, как Крез. Могу весь Петербург купить, — пошутил студент, показывая хозяйке десятирублёвую бумажку.

— Шутники вы, шутники. Спасибо за кофе. Вот уважил! Буду пить да тебя вспоминать. Должно быть, хорош, — и старушка даже понюхала пакетик.

Когда же художник через несколько дней обновил Пелагее Ниловне все образа, то её восторгу не было границ.

— Тебе Бог за это счастья пошлёт, — говорила она, — сейчас видно настоящего иконописца. Вот какой ты мне праздник сделал! Утешил старуху. Как будто и в кухне у меня веселее стало. Спасибо, родной!

— Я для вас, бабуня, готов в огонь и в воду! — смеялся молодой человек.

Мир был заключён, и жизнь вошла в свою обычную колею. Незадолго до праздника медик зашёл к Пелагее Ниловне в кухню, присел на табуретку и торжественно сказал:

— Радуйтесь, бабуня, нынче у нас и праздник будет «как у людей». Я скоро получу деньги, и вы нам всё оборудуйте… И пасху, и кулич, и яиц, и ветчинки… Одним словом, как там знаете.

— Слава Богу! Наконец-то, — радостно воскликнула старушка. — Знаешь, родной, я это сделаю аккуратно. Полгорода обегаю, чтобы купить всё подешевле. Пасху состряпаю заварную, а кулич — шафранный. Будет вкусно! Я, ведь, хорошая была стряпуха.

— Делайте, что хотите. А разговляться уж будем вместе, потому что без вас мы не согласны, — отвечал молодой человек.

Обрадовалась старушка. Эти предстоящие хлопоты, приготовления и стряпня уносили её мысли в давно прошедшее время, когда она жила в достатке и праздники справляла «по-людски». Она с нетерпением ожидала денег и беспрестанно советовалась с молодыми жильцами.

— Как вы думаете, родные, не поднять ли мне кулич на одних желтках? Я раньше всегда так делала. Выходит нежнее.

— Подымайте, бабуня, хоть на канатах, — отвечал ей, смеясь, медик.

— А ну тебя! Я с делом. А он балагурит, — обижалась старушка.

В жизни, однако, бывает не всегда так, как мы задумаем. В нашей знакомой квартире события неожиданно изменились и все предположения рушились. В четверг, на страстной неделе, ночью заболел чиновник. Когда он разбудил хозяйку, то на него страшно было смотреть: глаза у него точно выкатились, лицо потемнело — он едва говорил, стонал, охал и, ступая, вскрикивал, хватаясь за окружающие предметы.

— Ой, умираю… Спасите! Доктора, доктора, — бормотал он, бессильно опускаясь на табуретку.

Старушка побежала к студентам и разбудила их. В её голове мелькало, что они ни за что не пойдут к чиновнику, помня его обиды и нелюбовь к ним. Но она ошиблась. В одно мгновение поспешно оделись молодые люди и оба явились на помощь. Студент медик стал облегчать страдания больного, делал всё, что знал и что было в его силах; художник ставил самовар, бегал в аптеку и помогал во всём своему товарищу. Они не спали целую ночь. Больному было очень плохо, и им казалось, что он не доживёт до утра. Чуть свет медик побежал за знакомым доктором. Тот одобрил всё сделанное, прописал лекарство, дал наставления и уехал, обещав быть ещё. У чиновника оказалось тяжёлое внутреннее воспаление.

— Его надо отвезти в больницу, — шёпотом говорила хозяйка молодым людям. Больной услыхал.

— Ой, дорогие! Голубчики! Не возите в больницу… Пожалейте! Подумать страшно. Тяжко мне, тяжко, — стонал больной и глядел на медика умоляющими глазами. В эту минуту его некрасивое лицо выражало страдание и мольбу.

— Успокойтесь, батенька, успокойтесь. Не повезём.

— Скажите, доктор, ведь я умру? Скажите правду. Конец приходит? Да?!

— Вот тоже, выдумали! Ещё на Пасху вместе пировать будем. Мы вас живо поправим, — успокоительным тоном говорил студент, ласково проводя рукой по руке больного.

— Я человек бедный… Чем лечиться? Ох, тяжко… Денег нет. Что мне делать? — стонал чиновник.

— Не тревожьтесь, всё будет, всё сделаем.

Пелагея Ниловна вызвала студентов на кухню и взволнованно стала их упрекать:

— Чего вы его слушаете! Прости, Господи, и перед смертью-то жадничает. На что ж вы его лечить-то станете? Я наверное знаю, что он вам денег не отдаст. Не своё же последнее вам тратить? Надо без разговоров везти его в больницу.

— Вы, хозяюшка, не волнуйтесь. Вам эта болезнь ничего не будет стоить. Это уж наше дело. Кажется, вы женщина добрая, а хотите выпроводить чуть живого, одинокого и беспомощного человека. Не ожидал я этого от вас! — серьёзно и внушительно отвечал ей медик. Старушка сконфузилась и промолчала; ей было досадно, что студенты тратят последнее на человека, который имеет средства; но в глубине души у неё подымалось чувство умиления: таких бессребренников, таких простых и добрых людей она ещё не встречала. Студенты, особенно медик, проводили около больного дни и ночи. Болезнь его была тяжёлая и мучительная. Он весь горел, метался, бредил и стонал. В тяжёлом горячечном бреду высказывался весь человек: подозрительный, скупой, живший только для себя.

— Не трогайте деньги… Зачем пошли к шкафу… Студенты взяли мой лимон… Чаю много положили… Не дам керосину! Больно делаете! Бессердечные! Никого не хочу знать! Ой, не могу!!! Не могу… — бредил и метался больной, никого не узнавая.

Студент медик ухаживал безропотно, целыми часами прикладывал лёд, давал лекарства, ворочал, переносил безмолвно все капризы, и, только когда он очень уставал, его сменял товарищ — художник. Говорят, что молодые доктора питают особенно нежное чувство у труднобольным, будь это друг или враг, всё равно.

— Плох наш чиновник, очень плох, — говорил медик хозяйке и становился грустным, озабоченным и снова приглашал доктора, чтобы испробовать иное лечение.

Между тем наступила страстная суббота. Пелагея Ниловна ушла к заутрене, а молодые жильцы остались около больного. Вернулась хозяйка, ей открыл дверь медик — улыбается, весёлый, радость так и рвётся наружу.

— Христос воскресе! — проговорила старушка. — Бог милостей прислал.

— Воистину воскресе, бабуня! Нашему больному лучше! Я, право, готов прыгать от радости! Теперь уснул. Пожалуй, пойдёт дело на поправку.

— Ну и слава Богу! — ответила Пелагея Ниловна, проходя в кухню, где скромно разговелась, чем Бог послал, и наедине погоревала о своих молодых квартирантах: «Ох, бедные! Ни тебе куличика, ни тебе пасочки — всё отдали. А сами ни с чем. Просты они сердцем, точно малые дети!» Первый день Пасхи был великолепный — ясный, тёплый, солнечный. Рано утром заглянуло солнышко и в комнату больного чиновника. Он открыл глаза и улыбнулся: ему казалось, что и он будто воскрес в этот великий день; его страдания утихли, и на душе у него было радостно. С улицы глухо доносился праздничный благовест. Больной окинул взглядом комнату и тут только заметил, что медик спит нераздетый в кресле: голова неловко откинулась на ручку, чёрные кудри растрепались, лицо бледно, и на нём видно утомление. Что думал больной — неизвестно, но он долго смотрел на студента, и в этом взгляде выражалось что-то тёплое, хорошее, сердечное. Студент проснулся и порадовался виду больного.

— Вот какой вы у меня молодец! — весело сказал он.

— Спасибо за всё… Я отблагодарю вас… Я очень всё ценю. Какой вы… — больной не договорил и протянул руку.

— Вот уж это нехорошо, батенька, что вы так говорите. Благодарности мне никакой не нужно. Для меня лучшая благодарность, что вы поправляетесь, — отвечал, насупившись, молодой человек.

К огорчению Пелагеи Ниловны, опять её любимые жильцы встречали праздник «не по-людски»: без пасхи, без яиц, без куличей, ветчины. Но как будто только и может доставить удовольствие и радость, чтобы в праздник побольше поесть?! Лучшая радость для человека, когда на совести и на душе светлый праздник.

Когда к Пелагее Ниловне пришла в гости Матрёна Григорьевна, то хозяйка ей обо всём рассказала и прибавила:

— Ох, как они просты! Просты и добры, таких других и нет. Он-то им ни чернил, ни керосина, ничего не давал… А они за ним денно и нощно ухаживали. Последние гроши на него спустили. Я ведь всё вижу! Сами в такой праздник ни с чем остались. Вот они какие!

— О душе своей думают, Пелагея Ниловна. На том свете за всё ответ спросят. Значит, люди богобоязненные, — отвечала богаделенка, попивая кофей.

— О, беднота, беднота, — вздохнув, проговорила старушка хозяйка, покачивая головой.