Либе Аморе

Кэтрин Вэйн, 2023

Славику всего семь лет, а он уже увидел всю хулиганистую сторону Иркутска: прогулки по пустырям, вой милицейских машин и дружба с крутыми ребятами. Внезапный переезд рушит идеальные миры мальчишки и встреча с самой красивой девочкой в мире уже навсегда изменит ход его жизни. Дни, года, события всегда будут проходить где-то совсем рядом с ней, на берегу Ангары, но встретит ли когда-нибудь Славик ту самую девочку в суровом Иркутске, который за почти тридцать лет переживёт не мало событий, ведь он совсем как мальчик Славик – будет расти, смеяться, плакать, влюбляться, разочаровываться и, в конце концов, наслаждаться жизнью. Такой, какая она есть.

1

Это Славик. Все его так называли, минуя прочие вариации имени мальчишки. Так его звала мама с первой секунды рождения, бабушки, друзья и даже продавщица в магазине у дома. Худосочное чудо с широко раскрытыми глазами и родинкой под левым глазом. «И в чём только душа держится? Дистрофик-то какой» — обычно охали родственницы при виде Славика, когда купленная ему вещица оказывалась на три размера больше, — «Я ж на шесть лет брала эти штаны, а они спадают с него». Но Славик даже радовался слыть дистрофиком, ведь так его мальчишки во дворе никогда не догонят — бежать дистрофикам всегда быстрее и легче.

Сегодня в свои семь лет Славик переживал самое большое и великое событие — переезд. Из труднодоступного района Ново-Ленино стройным караванов из буханок, грузовиков и легковых автомобилей он ехал во что-то новое, неизвестное. Этот переезд случился неожиданно по меркам мальчика. В один из вечеров мама возвращалась по тёмным улицам с работы домой. Всегда приходившая счастливой в тот вечер она вернулась заплаканная и что-то долго, сквозь слёзы, объясняла папе. На следующий вечер она опять пришла в слезах, а потом снова и так повторялось десять вечеров подряд. Приходила мамина подруга — тёть Оля, и Славик помнил, как она успокаивала маму — «Ну, чего ревёшь? Пристал да пристал, огрела его сумкой и пошла дальше. Пьяный насиловать не будет, пока штаны снимет, раз пять упасть успеет». Папа злобно бегал по комнатам, что-то ворчал под нос и наказывал бабушке — ни в коем случае не отпускать Славика гулять одного и никому не выходить из дома по темноте. Потом случилось так, что из дома украли телевизор и шторы, сломали входную дверь. Тогда родители, дождавшись когда Славик выйдет на летние каникулы, почему-то собрали вещи, мебель и, быстро очистив квартиру, устремились в неизвестное для Славика направление. «Иди, попрощайся с ребятами, мы переезжаем» — за сутки до отъезда говорила мама и Славик бежал во двор узнавать у ребят, что такое «переезд». И лучше бы никогда он об этом не знал. Ново-Ленино хоть и было районом на отшибе Иркутска, и добраться туда можно было лишь на хлебоподобном автобусе или машине, но Славику нравилось то хулиганское, не по годам взрослое настроение, что царило в его детском мирке — у мальчишек постарше за сигареты можно было выменять всё, что угодно — от фишек да карточек, до скейтборда без одного колеса, или даже сломанный плеер. Если ты с Ново-Ленино маленькая козявочка, тебя всё равно не тронут — здесь ты свой. Двор — это стая и сила: весёлая, орущая круглые сутки под окнами песни и матерные анекдоты. Казалось Славику, что это интересная жизнь. В школе все делились на группы с первого класса и Славику нравилось примкнуть к крутым ребятам. Он представлял, что скоро вырастет и их компания будет так веселиться в Ново-Ленино, что весь Иркутск от зависти начнёт дрожать. Крутыми называли тех, кого уже в четвёртом классе приводили в милицию и Славик знал, что ещё года четыре и он достигнет таких высот. Зачем ему это было нужно — он и не знал, да только все говорили, что ты крут, когда отца или мать вызывают забрать тебя из отделения. Значит, ты избранный. Теперь Славику было всего этого не видать. Сел он в машину хмурым, как вчерашняя погода, хлопнул дверью так, что папа громко выругался. И, приняв свою участь, покатил Славик в неизвестность. Окружённый подушками и одеялами в душной ниве он ткнул свой нос в тетрис. Ему так было хорошо в Ново-Ленино: лазить по подвалам, бегать на стройки, ходить в кинотеатр «Россия» и вдоль объездной дороги в траве гонять кузнечиков, пока мама не в курсе, что сын опять удрал из двора. А теперь дорога и неизвестность. Как в новый мир и другую жизнь, где ни мальчишек никаких знакомых рядом, ни пацанов постарше, которые могут защитить. Совсем как после детского сада, когда Славика тащили всей семьёй на его первое сентября. Страшно ведь, что стае ты не придёшься по вкусу и крутым не станешь. И родная, косая пятиэтажка… Зачем уезжать? Зачем теперь Славику смотреть в пыльное окно нивы, если от него убегают любимые просторы: помятые ларьки с самой вкусной жвачкой по рублю и ямы размером с ванную, по которым Славик любил прыгать высоко да глубоко. «Переезд — это когда ты уезжаешь с одного места в другое и никогда не возвращаешься» — пугали его друзья во дворе и по-мужски жали на прощание руку. Отдельное государство на отшибе планеты, Ново-Ленино, прощай со своими ржавыми скрипучими качелями и перебитыми горками, прощайте пустыри, поросшие травой, двухэтажные зелёные и коричневые домики и очереди на остановках с утра до вечера.

Вообще за свои семь лет мальчик Слава чётко решил, что все города похожи между собой. И Москва, в которой он никогда не бывал, и Сочи, где он подхватил кишечную палочку в первый день каникул два года назад и ничего кроме комнаты санатория так и не увидел, и родной Иркутск, где ему казалось, что каждый угол города — одно сплошное Ново-Ленино и обойти всё это великолепие можно за пять минут. Да и не видел он того Иркутска толком, ибо нигде, кроме чёртового колеса в «Центральном парке», и не бывал: в цирк его не возили, в «Музей Природы» однажды не доехали — машина заглохла, а для «Ивано-Матрёнинской» детской больницы Славик был сильно здоров. Даже выезжали они семьёй к морю со станции «Иркутск-сортировочная», до которой от дома шли всегда пешком — все свои чемоданы сгрузив на папу и дедушку. А что из окна поезда мальчишка всегда видел? Ничего. Четверо с лишним суток в пути Слава занимался двумя важными делами: ел лапшу быстрого приготовления и играл в тетрис, пока не сядут батарейки. В окно он не смотрел никогда и на долгих остановках засыпал. Что может быть ему интересно в каких-то городах? Ничего. Как и в загадочном Первомайском микрорайоне, куда направлялась семья.

— Славик, убери тетрис и держи корзину. Там чайный сервиз в газеты завёрнут, — просила мама, когда машина уже ехала по Иркутному мосту через реку. А Славик даже и не знал, что у них есть река. И думал он, что Первомайский и Ново-Ленино — это название улиц, и что Байкал — это целый океан, куда не каждому дано попасть, поэтому они там никогда и не были.

За мостом начиналась невиданная, неопознанная детскими глазами жизнь: дома множились и с каждым метром становились выше пяти этажей, что в Ново-Ленино было дефицитной вещью. Большие автобусы, не похожие ни на сантиметром фар на «пазики», обгоняли бедную папину ниву с агрессивным «бип»; огромные ветки деревьев заглядывали в окна с тротуаров, дышали рано желтеющей листвой и вскоре взору большеглазого дитя открылась деревня посреди города: маленькие избушки напоминали бабушкину дачу, — за ними огороды, за огородами опять хрущёвки в пять этажей и на каждой улице виднеется колонка с водой, куда выстраивается целая очередь в километр. А через минуту снова дома, фантастичные кирпичные махины и кинотеатр «Чайка», поржавевшее название которого Славик сразу понял, увидев на козырьке крыши ту самую чайку: в школе с первого урока он полюбил окружающий мир и в птицах на уровне воробей, голубь, альбатрос и чайка что-то да понимал. Славик начал уже заинтересованно глазеть в окно, поднимая голову повыше, чтобы рассмотреть самые верхние этажи, где кипела жизнь. Нет, это уже не «НЛО», как любовно звали Ново-Ленино. Славик норовил открыть окошко и вытянуть голову на улицу, поближе к строительным кранам, — нырнуть любопытством туда, где легко, с одного маху, тяжёлыми бульдозерами разносились деревянные бараки. Но строгое папино — «Вячеслав» усаживало мальчишку на место моментально. Вокруг витал пахучий запах китайских накидок для сидений, папину спину мучил коврик из деревянных бусин, которые Славик любил всегда ковырять от нечего делать. Он прямо-таки в груди чуял, что эта поездка начинает источать новый, сладкий запах приключений, неведанных открытий, поэтому тетрис, как и чайный сервис, были напрочь мальчишкой забыты. Когда показалась улица, уходящая вдаль как взлётная полоса аэродрома, Славик уже не удивлялся реке по левую сторону и железной дороге по правую, — с важным видом он пропускал мимо себя эти виды. Плавали, знаем. И берег правый Ангары был так сейчас затянут зеленью, что Славику показалось — города там уже и нет: тайга, джунгли, поля и, конечно же, огороды. Ведь везде, где есть лес, там должны быть грядки с огурцами и заросли картошки. Но Иркутск поджидал путешественника ещё впереди. Славик смотрел из-за плеча папы на серые брежневки, натыканные как палки в муравейник, хаотично и беспорядочно, и издалека они казались ребёнку достижением верхотуры. Их точно с неба когда-то скинули на горы и отсюда стал разрастаться Иркутск во все стороны. Славик с недавних пор учился дружить со своей фантазией, поэтому быстро придумал сборищу девятиэтажек название — корона.

Вышли на широкую дорогу и папа оживлённо начал объяснять маме: куда какая улица ведёт. Славик открыл глаза ещё шире, увидев первый раз в жизни рогатый автобус синего цвета. О, как же он хотел, имея в детской глянцевой книжке изображения всех видов транспорта, как же он мечтал всегда кататься именно на таком рогатом чудище, название которого ещё не умел правильно выговаривать. Ехали они прямо за седьмым троллейбусом и Славик тянулся вперёд, прямо к лобовому стеклу, чтобы пройти через него и подпрыгивать на кочках уже в просторном рогатом чуде. Его так волновало совершить что-то из рук вон выходящее, что он даже начал хлопать маму ладошками по плечу из-за спины, но та только целовала его пальцы, улыбалась и отвечала — «Уже почти приехали, зайкин. Немного осталось, потерпи». Терпеть зайкин был готов сколь угодно, лишь бы чудеса за окном не кончались. Прогудел справа поезд по железной дороге к станции «Академическая» и мальчишка пополз к правой двери через все подушки, чтобы громко посчитать все окна у вагонов.

— Раз, два, три… Девять, двадцать, сто двенадцать… Мама, их там миллион, прикинь!

В гудении родительских голосов Славик вдруг застыл в изумлении. Папа сбавил скорость, слева дома-палочки теперь стали похожи на свечки для торта, и сверху на мальчишку через стекло смотрели огромные, голубые глаза — изумительно пронзающие своей милостью и светом, нос — маленькая пуговица и, похожие на круглую конфету, губы. Ощущалось, что висит это всё прямо в воздухе и держится на силе чей-то мысли. Не упало бы, только бы не упало. Славик от этого скрестил пальцы на руках. В маленьком пространстве нивы бьётся строчка из папиной радиолы — «Синенькая юбочка-а, ленточка в косе-е-е», которую мама сделала погромче, а Славик вытянул шею вперёд, не отпуская бумажные глаза. Это была светловолосая девочка на рекламном щите — милой души ребёнок. Она держала в руках ворох красных цветов и снизу надпись круглым шрифтом гласила — «Готовимся к школе». Но все эти мелочи, рекламные уловки Славик не видел, не замечал, не знал. Он всё смотрел на лицо, которое было как живое, и был чётко уверен, что девочка ему, ему одному улыбается. Нет, конечно он таких ещё не видел никогда. Она — почти кукла. Живая и настоящая. Она та, кто встретила его первой на пути в новое и заставила второй раз в жизни биться сердце часто, как у зайца. Первый раз со Славиком такое было, когда он чуть не утонул на затоне у бабушки на даче.

Папа нажал педаль газа и мальчик тревожно заёрзал, чуть не крикнув — «Па, вернись, сейчас же». Милые сердцу и глазу черты быстро скрылись, осталась только грязная картонная стенка рекламного щита. Славик занервничал сильнее и успокаивало его только одно — строчка на повторе в голове. Либе-либе, аморе-аморе. Папа прибавил газу, когда справа, на здании за бумажным огромным объявлением — «продаётся», на ветру развивалась шёлковая лента с буквами — «Первомайский». Значит, её зовут Люба. Наверняка её зовут Люба.

Любу звали Мариной, и вот уже два часа как она крутилась в магазине у зеркала в клетчатой юбке. Отоваривали они вместе с мамой деньги с рекламы. «Сама залаботала» — гордо восклицала девчонка, утром потерявшая ещё один молочный зуб, а за обедом второй и от этого «р» на её губах превращалась в тягучую, конфетную «л». Скоро первое сентября и ей срочно нужно было закрыть оплошность в виде дырочек в улыбке клетчатой юбчонкой, на которую все будут глазеть, а про зубы даже не подумают.

— Ну что, горе моё, будем брать или в другой магазин идём? — вздыхала мать, сидя устало у зеркала. По «Детскому миру», на торговом бульваре Урицкого, они ходили уже по пятому кругу: успели выйти мороженое купить у «Дома быта», глянули туфли для папы, промокли под дождём и в столовой напротив пообедали, капая дождинками в тарелку с макаронами. А Маришка всё выбирала юбку. Папа уж давно от них уехал, не вынес ожидания и сказал — «вот и добирайтесь сами, таргашки». Маришка думала пошутил, вернётся, но мама махнула рукой на выходе из магазина и сказала — «пошли на остановку». Выбор Маришка-таки сделала и с экспертным видом ткнула на самую первую юбку, что мама принесла ей в примерочную три часа назад. И знала же Маришка, глубоко в душе догадывалась, что завтра ей обновка не понравится, но как же было хорошо провести кучу времени в магазине, в уюте, между красивыми вещицами, звонко и тонко звучащими вешалками, а не на душном, тесном, вечно кричащем рынке за вонючей полосатой клеёнкой, на картонке в песке. Душа шмоточная была удовлетворена.

Вышагивая в гольфах по танцующему тротуару Маришка даже скривилась, подумав о рынке. Её хвостики смешно прыгали в стороны, от каждого шага губы-конфеткой как будто насвистывали что-то, и руками она болтала, подражая тем тётям, что по телевизору ходят в новостях на конкурсах красоты. На Маришку глядя трудно было не улыбаться, её взгляд и без улыбки на губах будто бы всё время хохотал, а длиннющие ноги шли вперёд головы и плеч. Любила она быть замеченной.

По объявлению весной Марина сама отправила письмо со своей фотографией в редакцию. Полчаса переписывала домашний адрес на конверт и, закусив язык, ещё полчаса выписывала адрес газеты, где искали девочку для рекламы. В альбоме Маришка нашла свою фотографию из детского сада: в платье, с голубыми цветами на больших рукавах. Уж очень красиво ей в тот раз волосы мама в хвостики заплела. Вложила она эту красоту в конверт и кинула в пыльный ящичек у входа в почтовое отделение, пока бабушка ходила за молоком в соседний киоск. Через неделю в дверь их квартиры постучали — «Мы из газеты. Девочку фотографировать. Марина Николаева, ваш ребёнок?». Так Маришкино лицо, обычной девочки-мечты, попало во все июльские рекламные щиты Свердловского округа города Иркутска. Девочки молча завидовали ей во дворе, а мальчишки бегали к подъезду, где жила Маришка, чтоб подразниться — «А нос какой, смотри, такой же здоровый как и на плакате. Если он упадёт с неё, сломает тебя пополам. Бу-у-у-у». Маришка плакала, а мама целовала её аккуратный носик и говорила — «Дурачки маленькие. Носик мой, сладенький, ты ж у нас вся в бабушку, а бабушка на заводе была самая красивая». И по пятому разу Маришка слушала как бабуле до сих пор на работу носят букетики ромашек.

В трещащем автобусе по сотому за лето кругу пели про тополиный пух, и Маришку эта песня всегда усыпляла. Приоткрыв окошко она прижалась к маминому плечу и, закрыв глаза, двигала губами, повторяя строчки песни. Проснулась девочка точно вовремя, когда автобус взлетал по улице Лермонтова на мост. Правый берег Ангары для неё был чем-то скучным, неинтересным. Не на что уже давно там смотреть — унылые и однообразные старые дома, где даже краска не вынесла старости и обсыпалась. Любила Маришка свои родные края: смотреть с моста на Университетский микрорайон и рядом стоящий, как будто на горе, Первомайский. И из окна её комнаты было видно через дорогу девятые и десятые этажи микрорайона, с которым мальчишки их дворика постоянно бегали драться. А она верила, что там, вот точно там, живёт будущий её принц. Маринка не знала, откуда к ней и когда успела зайти в голову эта мысль, но именно с ней она каждое утро смотрела в окно на Первомайский — его белые дома, высоченные зелёные деревья и разделяла их всего-то какая-то падь Долгая.

***

Ничто в городе не имеет такого чёткого разделения, как микрорайоны Первомайский и Университетский. Они как два брата, рождённые от одной матери, — вечно стремятся перещеголять друг друга, но всё в них дико похоже: адреса, магазины, подъезды. И равно любимы они своими жителями в любое время года.

Славик шёл в третий класс. За год он уже полюбил и свой новый дворик, и подъезд с узорами на решётках при входе, и школу Первомайского. Летом, когда он уезжал, новоленинские мальчишки его предупредили — «ты никому, никогда не говори, что из «новоляги», а то обзывать будут». Поэтому Славик и придумал легенду, что всегда жил в Первомайском, но на другой окраине. А только где эта окраина — не знал. Быстро он успел подружиться с двумя мальчишками из своего класса — Петя и Серёжа. Последний просил себя звать Серго, потому что ему казалось крутым, что он иностранец — папа ведь его аж с Украины. Как скажет чего Серго из домашнего лексикона отца, так все в классе хохочут, а учителя родителей в школу вызывают. Петя показался Славику родной душой, потому что рассказывал много классных историй из больничной жизни: с почками Петя помотался будь здоров по больничным мирам и мог столько всего рассказать — какой длинны игла для забора крови из вен, как он на тележке для лекарств катался по коридору до палаты, и как с мальчишками они спрятались в комнате со швабрами и их полдня найти не могли; а однажды медсёстры забыли закрыть кабинет с анализами, Петька туда с братьями по несчастью прошмыгнул, дали одному мальчишке коробок из-под спичек и сказали, что там шоколадка, счастливый ребёнок открыл и… Славка по детской площадке чуть не катался от смеха.

Полгода прошло после переезда и Славик пережил свою первую в жизни драму: рекламный щит у въезда в микрорайон сменили на рекламу нового ночного клуба. Славика это потрясло до боли, когда, отправившись с родителями до рынка, он вдруг не увидел большие голубые глаза девочки. Любы больше нет. За что? В тот месяц мальчик в глазах родителей и новых друзей совсем другим стал: плохо ел, рано ложился спать, гулял молча и вяло. Если это чувство, привязанности и восторга снова предадут, бросят и оставят, то зачем же нужна любовь, веселье? Зачем красота, если она быстро исчезает? Зачем Славику забавы, если возможность встретить её, ту самую девочку, больше и не будет? Призрачное счастье, пускай не настоящее, его покинуло. И в девяносто девятый год Славик входил с первым в своей жизни чувством одиночества.

Первые годы жизни в Первомайском родители Славику строго велели не гулять дальше их дома. Причина была веская. Случилось это под празднование начала двадцать первого века — десятого декабря. Поздно вечером двор огорошил вой милицейских машин. Затихли вдруг и все жители прилипли к окнам. С десяток сотрудников в форме разбежались по подъездам и повсюду затопали по лестницам ноги. Мама забеспокоилась, прислушиваясь к входной двери. «В каждую квартиру заходят» — тихо говорил папа, похрустывая квашеной капустой, а Славик моргал глазёнками и ничего не понимал. Постучались и в их квартиру, что-то спросили два раза и быстро ушли, Славик только одно услышал — «Вы до утра из дома не выходите, окна и двери не открывайте, пожалуйста». Мама заохала и, кажется, даже заплакала. На следующий день одноклассники рассказали, что между Первомайским и Университетским стрельба была, троих убили и потом перестрелка во дворах продолжалась, ранили старшеклассника из их школы. Славик потом всю неделю сидел в коридоре и тихонько всматривался в проходивших мимо старшеклассников, — они не шумели, совсем не говорили и цветом лица сливались с бледно-зелёными стенами. Учителя тревожно ходили по очереди к директору. Мама потом после работы долго сокрушалась:

— Переехали, называется, на свою голову. Выйти из дома нельзя. Очуметь можно.

Славик-то и не помнит, а вот только был уже случай: ему всего сутки от рождения, папка мамку везёт из роддома. Славик тихонько сопел под пуховым синим одеялом, мама своим новорожденным чудом налюбоваться не могла, а за окном сыпал белый, тёплый снег.

Вдруг машину остановил парень в милицейской фуражке.

— Гражданин, объезжайте другим путём, дорога перекрыта, — кивнул он папе.

— Куда же я объеду, если вон, дом наш, угловой, — папа поправил бобровую меховую шапку больше своей головы.

— Гражданин, объезжайте говорю. Ведутся оперативные мероприятия по задержанию серийного преступника, — зевнул милиционер, — вам же безопасней будет.

— Какой безопасней? Вон же, люди в квартирах сидят и ничего. Я жену с ребёнком из роддома везу. Куда я с ними сейчас?

— Да мне-то почём знать? — воскликнул паренёк, держа автомат на боку, поверх бледно-синей телогрейки. Задачей было никого не пропускать, а разъяснительные беседы для его молодости и неопытности были вещью неприятной. — Сказано же, проезд запрещён. Работе меша…

Вдруг послышался выстрел неподалёку, за ним свист и папе пришлось, не думая и не глядя, быстро разворачиваться обратно и мчать по встречной. К матери, в район авиазавода. Там-то уж точно, оборонное предприятие — безопасно.

А теперь папа ходил по кухне и всё время на мамины охи только кивал.

— Что делать-то предлагаешь, Юль? Обратно, в Ново-Ленино?

Мама долго молчала, припоминая, что в криминальных сводках любой район Иркутска за последние десять лет уже успел побывать.

— К маме твоей, — пожала, наконец, она плечами.

— Да? — папа печально усмехнулся, — утром шприцы по подъезду собирать и закладки в почтовом ящике находить? Э, нет, Юляш, при нынешнем времени если и переезжать, то только на Луну.

Из разговоров родителей Славик мимоходом понимал, что живут они во времена опасные, страшные и катятся в какую-то бездну. Боялся он ослушаться и покинуть родной двор. Но недавно Петя как-то убедил родителей Славика, что они только до его дома дойдут и сразу домой. Мама у Петьки была учителем физики, поэтому с ним любых мальчишек отпускали, куда угодно. Поэтому тайком каждый выходной день бегали друзья по микрорайону как беспризорники. Неприкаянные души.

И вот случились каникулы осенние. Свобода, воздух, спать ложиться рано не обязательно. А во рту вкус редких, несбывшихся желаний — чипсы и сладкая газировка. Денег на руках мальчишек было катастрофически мало: в копилке Славика звенели пару монет и смятые десять рублей, которые он берёг для величайшей покупки, которую ещё не придумал; Серго подворовывал у своих родителей по карманам и собрал небольшой, размером с кулачок, мешочек мелочи; а Петька, как самый бережливый в компании, имел только рубль — на жвачку, остальное у Петра в семье имела мама, ещё иногда и дядь Лёша. На желаемые вкусности жизни мальчишкам не хватало и решили они, глядя на красно-синюю палатку в полоску, торгующую овощами у дороги, податься в бизнесмены. Все мальчишки вокруг мечтают быть бандитами, рейнджерами, джедаями, а они будут бизнесменами — решили трое друзей из третьего «Б». Собрали,что могли в своих комнатах, а могли они не столь многое: кучка игрушек и то, что неправильно лежит в родительской спальной. Встретились потом в незнакомом дворе у голубятни и решили торговать там. Петька расстелил клеёнку с кухонного стола, Славик, подражая матери, раскладывал заботливо товар, выставляя наперёд новёхонькие пожарные машины и большие грузовики.

— Шо ты тулиш его туда. Вот ту ставь, она лучше, — подбоченившись командовал всем этим процессом звонко Серго.

Торговать в ноябре оказалось не лучшей затеей: сначала был снег и никого из людей не оказалось на улице, потом гоняли незнакомых мальчишек от своего ассортимента, которые норовили урвать что-нибудь за так. Стало понятно друзьям — заветных чипсов им не видать.

— А как же сладенько пэпси шипит-то во рту, вы помните? — подливал масла в огонь Славик и, наклонив голову на бок, вздыхал. Пацанята сидели на асфальте, грустно толкая веточками от берёзы песчинки пыли в одну кучку. Они быстро забыли про своё барахло, завёрнутое в наволочку, но мечты и грёзы о чипсах как специально уходить не торопились. Вдруг Славик вскочил и с криками — «Я понял!», пулей полетел к мусорке. Вспомнил он новоленинский рынок под окнами дома и жирные буквы, ручкой прорисованные на потёртой картонке — РАСПРОДАЖА. Десять сакральных букв, которые, как он чувствовал, были вечным двигателем торговли — мама постоянно подходила к такой картонке, вставала в очередь к таким же взрослым как она и всегда что-то да приносила оттуда. Карамба! Точно! С весёлой улыбкой Славик копошился в куче мусора и с пыхтением отдирал от коробки «Сони» прямоугольный кусочек. Там же он нашёл кусочек уголька, от некогда горевшей тумбочки, и, пачкая руки, вывел заветное слово, которое впитывал с рождения с молочной смесью. К пацанам он бежал победителем, королём, размахивая на всю дорогу «распрадажей». На языке Славика миражами уже ощущался вкус тоненькой картофельной пластинки с запахом ветчины.

Торговля попёрла. Да так, что через три проданных машинки из киндер сюрприза, Петя и Серёга прямо за руки тянули потенциального покупателя к своему товару. Но на трёх машинках дело их так и встало.

— Я понял! — вдруг вскочил Серго и быстро собрал вещи в куль, — ну кто нас тут у будки увидит? К магазину пошли!

Из пустого дворика, через улицу Вампилова, меж стройного ряда голых деревьев таща свой скарб втроём по асфальту, толпучка предпринимателей устремилась к новенькому магазину, где во всё стекло висел плакат девушки, которая держала в руках заветные лакомства. Тогда Славик впервые узнал, что такое стимул. Ему со страшной силой захотелось продать всё, что у них было и даже оказался готов продать сверху новую дутую куртку, но пацаны заверили Славика, что их игрушек и так хватит на целое состояние. Петя картавил, поэтому его поставили охранять товар и держать заработанное в карманах. Серго зазывал с одного края магазина, Славик бегал вокруг.

— Возьмите «газ 21», буль-буль. Купите зайца от столичного Черкизовского рынка и ваша жизнь преобразиться до неузнаваемости, — восклицал он, шныряя между прохожими с машинкой в руке.

— Тётенька, возьмите этот пароход. Киньте его в ванную и просто добавьте воды, — настойчиво приставал к прохожим Серго, продавая иногда две вещицы сразу.

Порой какая-нибудь старушка ругалась на трёх шалопаев, грозилась милиционера позвать, но мальчики только отмахивались от неё — мол, не хотите брать, так не мешайте другим смотреть. Два раза они встретили учителей своих и стыдливо сделали вид, что не их это вещи у магазина валяются. Те, вроде, поверили. И когда еле-еле было продано больше половины, а денег стало достаточно на желаемые чипсы с газировкой, Славик предложил остановиться, — вдруг ещё раз бабули набегут. Но Серго людское неодобрение только ещё больше разжигало продолжать. И сообща, вытирая рукавами курток замёрзшие сопли под носом, друзья решили открыть торговлю снова. До конца.

Теперь и Славика раззадорил процесс и на свой личный счёт он мог записать продажу двух брелков, плюшевой собаки и старой чеканки, которую Петька стащил втихаря у своих родителей. Когда Славик, с горящим счастьем в глазах, пересчитывал звенящие пятьдесят копеек, его вдруг кто-то схватил крепко за плечо.

Пацаны хором ойкнули.

— Ну всё, мужики, приехали, — прошептал Серго.

— Менты. Мы попали, — страдальчески выдавил Петька.

Каждого лично, за белы рученьки, участковый Полетаев развёл по квартирам и с разъяснениями, как подобает по протоколу, передал нарушителей родителям. Весь Первомайский слышал, как с характерным «хэ» отец воспитывал Серёжу, а тот не своим голосом кричал, — «Я больше так не буду». Славик решил не повторять судьбу друга и, как из пулемёта, выдал перед родителями с порога речь покаяния на сто лет вперёд и перечислил все наказания, которые готов был исполнять — от лишения сладкого на месяц, до мытья посуды три раза в день до конца жизни. Ещё никогда за бледную, короткую жизнь Славику не приходилось так дрожать и стыдиться перед родителями как сейчас, с карманами полными звенящих денег. Родители, снесённые с ног смелостью сына, чуть не засмеялись, но, как выяснилось через года, ради приличия всё-так сладкого, телевизора и тетриса сына лишили. Перед сном в тот день папа сакрально шепнул Славику на ухо — «Ты только цену не взвинчивай в следующий раз и если ругают — прислушивайся. Для людей старайся. А не для себя». Славик решил наутро в блокнот эти слова записать. Вдруг понадобятся. На первой страничке у него было написано и девяносто раз обведено имя — «Люба».

В ночной тишине сквозь лай бродячих собак по воздуху поднимался из чьей-то форточки отзвук магнитофона и залетал в комнату Славика, заставляя его кивать и запоминать — «она жуёт свой орбит без сахара и вспоминает тех по кому плакала…». Специфика Первомайского района была в том, что дома стояли настолько тесно друг к другу, что соседки общались между собой, стоило им открыть окна или выйти на балкон, муж мог уличить жену в измене с другом, стоит только в квартире не повесить занавески. Нехитрые прогулки между домами Славику казались маленьким большим лабиринтом, где было веселее всего носиться угорелыми летом и кататься по снегу зимой на картонке. И рядом, всегда рядом со Славиком и его тетрисообразными домами был рекламный щит и голубые глаза, которые мальчишке сняться до сих пор.

***

Более всего первое сентября в пятьдесят пятой школе ждала Маришка. В первом классе ей до чёртиков хотелось на всю линейку читать стихи и чтобы все слушали её — молча и самозабвенно. Но ряд первоклашек на маршевый голос Маришки только ковырялся незаметно в носу, зевал, чертил по асфальту носками туфель какие-то солнышко и цветочки, или заглядывал назад, в поисках своей мамы с видеокамерой среди всех родителей. Никто Маришку и не слушал. На следующий год ей, как голосу второго класса, доверили снова стих рассказывать на линейке и, про между прочим, сообщили — «к нам в класс из Ново-Ленино мальчика переводят». Вот тогда-то Маришка снова и воспряла духом ожидания — когда в календаре зачеркнут тридцать первое августа. В один вечер Маришка выучила стих и начала прихорашиваться у зеркала, упрашивая маму заплести косички так, чтобы все обалдели. Ах, этот мальчишка. Интересно, какой он? Наверняка как в рекламе сока «Фруктовый сад»: высокий блондин с сияющей улыбкой. Нужно срочно ему понравиться, подружиться, будет от мальчишек из класса защищать. Оказалось был это совсем не блондин, а брюнет, жвачку всегда жевал, носил заурядное имя — Валера, и в первый день занятий всему классу раздал клички. Маришку назвал Мартышкой и все уроки донимал её одним и тем же вопросом — «ты чё такая?». В пятьдесят пятой школе Валера быстро построил среди младших классов свой авторитет и теперь Маришка с грустью ходила на занятия — сидел новенький весь второй класс с ней за одной партой. Нудил и на переменах бил. Валера начинал специально икать, когда Маришка, подготовившись как для полёта в космос, читала стихи у доски и это отзывалось в ней особо сильной болью, — икал он всегда громко, смешно для всего класса и для Маришки выход к доске был бег с препятствиями. Но папа говорит, что трудности закаляют, поэтому на козни одноклассника Маришка не плакала никогда. Терпела и рассказывала каждую строчку сквозь зубы. Девчонки за это её ещё больше уважали.

А стихи? Откуда ж они? О, когда Маришку спрашивали об этом дальние родственники из Омска или Хабаровска, ей аж дышать становилось трудно. Настолько она была счастлива поведать историю своей душевной тяги. «Стихи — это мой смысл жизни. Ой, нет, это смысл моей судьбы» — выучила в шесть лет Маришка и с гордым придыханием начинала всегда свой рассказ с этой фразы. В три года она уже рассказывала наизусть «Муху-Цокотуху» в детском саду, — от первой до последней строчки, как Корней Иваныч прописал. Да с таким энтузиазмом рассказывала про бой комара и паука, что заняла первое место на городском конкурсе чтецов. Запомнила как одна тётя на «Песне года» по телевизору звонко и задорно приглашала артистов на сцену, да и начала Маришка этой тёте талантливо подражать. И захватил девчонку из Университетского мир конкурсов, утянул до самых глубин, что вскоре Маришка сама уже рвалась учить любые стихи. Её очаровало то внимание, аплодисменты, дипломы и куклы фарфоровые за первое место, что бывают на таких событиях. И билеты в театр бесплатные дают, что Маришке было тоже в радость — было куда гулять свои сарафаны с подсолнухами да птичками на юбке. Родители Маришке игрушки покупали с облегчением редко — их ей дарили на различных конкурсах. Помогала дитю в деле поэзии любимая бабушка. Схема этого дуэта была прекрасной и нестареющей — бабуля стихи искала, Маришка их учила. И дошли обе мадам не только пешком от Университетского до плотины ГЭС однажды весной, где мама Маришки работала, но и до того, что в первом классе на областном конкурсе Маришка рассказывала своим тоненьким, воодушевлённым голоском стих Евгения Евтушенко. Да так, что в зале все плакали. Ещё бы:

Мы стареем не от старости

Не от прожитых годов.

Мы стареем от усталости,

От обид и от грехов…

Маришка потом спрашивала бабулю свою, звеня на остановке медалью поверх курточки, — о чём стишок? А та только вздыхала и говорила — «подрастёшь — поймёшь». Надо сказать, что стихи маленькая Маришка все рассказывала с пониманием дела. Будто всё в этой жизни она уже поняла и, стоя в белых бантах и синей юбочке, делилась этим опытом с другими. Папа увлечений стихами дочки не любил. Всё время с тёщей спорил — «Вы из неё кого хотите вырастить, зверька ручного или личность?». Поэтому, наверное, как думала Маришка, однажды папа пропал куда-то на полгода и вернулся только, когда Маришка третий класс оканчивала.

— Папка! — кинулась она ему на шею, а мама гневно смотрела на них. Точнее на папу. Этот взгляд ни с чем не перепутать: исподлобья, коварно блестящий, горящий сигнальными огнями злой влюблённости. Чарующий взгляд, понять который никогда до конца невозможно. Почему-то потом, разрешив папе пройти в квартиру, вдруг мама просила бабушку — «Маринку забери к себе, дня на три. Нам поговорить надо». И после этих загадочных трёх дней разговоров папа остался, стали они опять дружной семьёй. Правда опять не на долго. Маришке в пятый класс скоро идти, а мама с папой развелись. Не понимала Маришка, что это такое — развод. Мама говорила, что это навсегда, а папа молча бросал свои вещи в старый чемодан. Долго Маришка плакала потом перед сном, почти каждый вечер, и её вопрос — «почему папа не возвращается?» мама оставляла всегда без ответа. Вообще после ухода папы мама стала мало разговаривать и чаще закрываться по субботним вечерам с подружками на кухне, побрякивая бокалами.

В тот же год Маришка оставила все свои конкурсы, стала насильно забывать чужие стихи. После папы её настигла вторая сильная драма в наивной, светлой жизни: читать отрывок из «Василия Тёркина» доверили на школьной сцене к Дню Победы и в самый ответственный момент микрофон в руках Маришка затрещал, засвистел, каждое слово её летело в зал одним лишь кваканьем, от чего вся школа в актовом зале громко хохотала, кто-то даже хрюкал от удовольствия. Эхом летел по стенкам третьего этажа потом стук бегущей подошвы туфель и в туалете Маришка безудержно рыдала, когда поверила сама себе, что настолько она ужасно рассказывает стихи, что все теперь от этого смеются. И с тех пор поэзия в жизни её осталась только у доски на уроках литературы. А о принцах в книжках она читала тайком, у окошка с видом на Первомайский.

Было такое время, когда Славик всерьёз задумался о родителях. А что будет, если… Это случилось с ним в третьем классе. Февраль стоял, морозы. Школу закрыли на карантин. Славик, подражая мальчишкам постарше, допоздна не спал, играл под одеялом в машинки. Мама ругала его за это, папа грозился применить ремень — первый в жизни Славика. Но мальчику даже нравилось это непослушание и угрозы. Ну что мама? Мама позлиться, да успокоится, ну папа позлиться, да у него и без Славика проблем не мало — работает человек. Аж на ГЭС. Поэтому ложился Славик в окружении своих игрушек за полночь и пушкой его было не разбудить до обеда на следующий день. Но не в этот раз. Проснулся мальчишка посреди ночи от ощущений, как будто что-то расшатывается близко. Он вскочил с кровати, чуть не наступил на лежащий на полу джойстик, перекатился на пятках у стопки видео кассет и впялился взглядом на заставленный школьными книгами стол. Кажется прямо ему в глаза, при бледном свечении ночника, смотрел таракан, что так громко карабкался по недоеденному яблоку, — перебирал по нему своими несчастными лапками и иногда замирал для перекуса. Усатая нечисть и побудила мальчишку вместо будильника. Миролюбиво Славик решил оставить лакомство гостю и улёгся обратно в кровать. Укрылся до самых глаз одеялом, прислушался к хрусту и с улыбкой глаза закрыл. Каждой твари по паре яблок.

Как вдруг — откуда? Кровать поехала куда-то в сторону, стены загудели, шкаф начал плясать. Славик дёрнулся с кровати. Куда? О землетрясении он слышал только в Ново-Ленино, когда там жил. В красках об этом явлении рассказывали друзья и показывали трещины на домах — «От землетрясения появились, прикинь». А что это такое, на своей шкурке знать Славик не знал. В этот момент всё вокруг продолжало скрипеть, плыть и бежать куда-то. И тогда Славик закрылся одеялом с головой и громко закричал — «мама». Жалостливо, просяще. Никогда за свои девять лет ему не приходилось ещё звать маму. Была она всегда с ним рядом и чаще маме самой что-то было нужно от Славика, ежели ему от неё. А теперь — мама. Славик вдруг подумал, испугался — а что будет, если сейчас дом развалится и разделит их? Мама останется на одной части дома, а Славик в одиночестве на другой. Они больше не увидятся никогда. А без мамы он как проживёт? Думалось Славику, что без папы можно, в конце концов, он сам как папа может — быть взрослым, машину водить, работать работу. Без мамы как же? Без её ладони в его волосах, тёплых губ во время простуды на лбу и вкусных оладий по выходным. Господи, эти оладушки с вареньем… И заплакал тогда Славик во весь голос, когда подумал, что кровать ещё по-прежнему шатается, а, значит, прямо сейчас дом разделится. Мама…

— Славик, ты испугался? — голос её оказался рядом, близко. Скинул одеяло, обхватил за худющие ручки и вот она — мама его обнимает. Она рядом. Шкаф в этот момент перестал трястись, кровать осталась на месте и стены замолчали. Мама утёрла слёзки с лица мальчишки. — Ну всё, уже всё хорошо. Это просто ветер такой сильный. Лечь с тобой?

Славик ничего не сказал, кивнул. Что если мама уйдёт и тогда точно их разделят? Нет, нельзя. Сынок взял маму за руку, да и не отпускал до самого утра. Ещё никогда она ему не была так драгоценна как сейчас. Скукожилась, согнулась неудобно на матрасе и долго, баюкающим голосом, повторяла — «Просто ветер сильный. Ветер». Запомнил Славик эту фразу на всю жизнь и, вспоминая её при каждом землетрясении, больше уже даже не замечал как шкаф да кровать ходят ходуном. Да и мальчишкам никогда он не рассказал, что плакал о маме.

Второй раз Славику довелось уже за отца тревожиться. У Петькиного дома снесли дома-бараки, строили новые. Обнесли стройку забором, но весь микрорайон знал в этом заборе дырку, куда можно пролезть и тогда гуляй рванина по катакомбам сколько угодно. Полезли, значит, туда трое друзей ближе к вечеру, гуляют. Были они уже в четвёртом классе — ребята крутые, ещё месяц и выпускники. Такими важные, звонкоголосые: Серго гонял Славика по кучкам песка, Петька из кирпичей башни собирал. И никому до них не было дела: охранник стройки как всегда ушёл так, лучку да помидорчиков к ужину купить, зарулил в ликёро-водочный отдел, да и пропал. Раздолье на стройке, свобода. Можно качаться на арматуринах и представлять, что бетонные блоки — это великая крепость, а Славик — ещё тот Индиана Джонс. Вдруг Петька начал телефоном хвастать. Первым в своей жизни. На экране квадратики складываются в картинки, слова, кнопки круче, чем на тетрисе, а ещё он пиликает громко, как магнитофон. Петька же почти отличником выходит, скоро медаль дадут, поэтому новое чудо техники, конечно, заслужил. Серго смеялся над другом, шутил, что мамка ему оценки рисует и медаль в магазине за три рубля купила. Петька от злости взял да и побежал за ним, размахивая телефоном в воздухе. Доразмахивался до того, что улетел аппарат в открытый канализационный люк. Славик потом в школе в красках всему классу описывал этот процесс как легендарный футбольный матч.

— Мать теперь голову-то оторвёт, — орал на всю стройку Петька, кидаясь на Серго с кулаками. — Делать что?

— Ну, голову помой, чтоб она чистую и красивую отрывала, — на полном серьёзе отвечал Серго, почёсывая свой затылок. Происшествие было серьёзное, но что с этим делать никто не мог понять. Но точно все трое знали — взрослым ни в коем случае не говорить, на помощь никого не звать. Надо самим, как никак у каждого из мальчишек скоро юбилей — десять лет. Солидный возраст.

Конец ознакомительного фрагмента.