Механическое пианино

Курт Воннегут, 1952

Добро пожаловать в прекрасный новый мир! Общество разделено на две неравные части. Привилегированную группу составляют управляющие и инженеры на автоматизированном производстве. Остальные существуют по другую сторону реки – без определенного занятия, в контролируемом машинами пространстве умеренности. Кажется, что сыты и целы и волки, и овцы. Но так ли это на самом деле? Да и в одной ли сытости дело?

VII

Рядовой первого класса Эльмо Хэккетс-младший приблизился к шаху Братпура, доктору Юингу Холъярду из госдепартамента, Хашдрахру Миазме — их переводчику, генералу армии Милфорду Бромли, начальнику лагеря генералу Уильяму Корбетту, командиру дивизии генерал-майору Эрлу Пруитту и их свите.

Рядовой первого класса Хэккетс стоял в среднем ряду первого отделения второго взвода второй роты первого батальона 427-го полка 107-й пехотной дивизии десятого корпуса двенадцатой армии, и он, оставаясь в строю, опускал свою левую ногу каждый раз, когда барабан издавал басовый грохот.

— Ди-ви-зи-яяяя!.. — закричал командир дивизии в микрофон.

— По-о-о-лк! — выкрикнули четыре командира полка.

— Таль-о-о-он! — заорали двенадцать батальонных командиров.

— Рт-ааа! — крикнули тридцать шесть ротных командиров.

— Батаре-е-ея! — крикнули двенадцать командиров батарей.

— Взвод! — рявкнули сто девяносто два командира взвода.

— Хэккетс, — сказал себе рядовой первого класса Хэккетс.

— Стой!

Ать-два — и Хэккетс встал.

«Равнение!» — проорал громкоговоритель.

— Равнение, равнение-нение-нение-нение… — эхом отозвались двести пятьдесят шесть голосов.

— Равнение, — сказал себе Хэккетс, рядовой первого класса.

— На-пра-во!

Ать-два — и Хэккетс сделал равнение направо. Он глянул в глаза шаха Братпура, духовного вождя шести миллионов человек в каких-то далеких краях.

Шах чуть заметно поклонился.

Хэккетс не поклонился в ответ потому что это не положено а он не намерен был делать каких-нибудь неположенных вещей черт бы их всех побрал ему оставалось всего каких-то двадцать три года тянуть эту лямку и тогда все будет покончено с армией и провались она в тартарары и через эти двадцать три года если какой-нибудь сучий потрох полковник или лейтенант или генерал подойдет к нему и скажет: «Отдать честь!» или «На плечо!» или «Почистить ботинки» или что-нибудь вроде этого он ему скажет: «Поцелуй-ка меня в задницу, сынок» и вытащит справку об увольнении в запас и плюнет ему в морду и пойдет себе надрывая живот от хохота потому как его двадцать пять лет закончены и все что ему нужно делать это посиживать со старыми дружками у Хукера в Эвансвилле и если чего дожидаться то только чека на получение заслуженной пенсии и катись-ка ты дружок потому что теперь я не намерен терпеть нагоняи от кого бы то ни было, потому что я с этим покончил и…

Шах восхищенно захлопал в ладоши, продолжая разглядывать рядового первого класса Хэккетса, который был здоровенным детиной.

— Ники такару! — воскликнул шах, распространяя крепкий аромат сумклиша.

— Не такару! — сказал доктор Холъярд. — Солда-ты.

— Не такару? — озадаченно спросил шах.

— Что он сказал? — спросил генерал группы армий Бромли.

— Он говорит, что они отличное стадо рабов, — пояснил Холъярд. Он обернулся к шаху и погрозил пальцем маленькому темнокожему человеку. — Не такару. Нет, нет, нет.

Хашдрахр, видимо, тоже зашел в тупик и никак не помогал Холъярду объясняться.

— Сим коула такару, акка сахн салет? — спросил шах у Хашдрахра.

Пожав плечами, Хашдрахр вопросительно уставился на Холъярда.

— Шах говорит, если они не рабы, то как же вы заставляете их делать то, что они делают?

— Патриотизм, — строго сказал генерал армии Бромли. — Патриотизм, черт побери.

— Любовь к стране, — сказал Холъярд.

Хашдрахр сказал что-то шаху, и шах чуть заметно кивнул, однако выражение озадаченности так и не исчезло с его лица.

— Сиди ба… — сказал он и умолк.

— Э? — спросил Корбетт.

— Даже так… — перевел Хашдрахр, но и он выглядел столь же неубежденным, как и шах.

— Наа-лее! — прокричал громкоговоритель.

— Наа-лее-лее-лее-лее…

— На-ле… — сказал себе Хэккетс.

И Хэккетс думал о том как ему придется оставаться одному в казармах в эту субботу когда все остальные будут гулять по увольнительным из-за того что произошло сегодня на инспекторской утренней поверке после того как он подмел и вымыл шваброй пол и вымыл окно у своей койки и расправил одеяло и убедился что зубная паста лежит слева от тюбика с кремом для бритья и что крышки обоих тюбиков смотрят в разные стороны и что отвороты его гетр доходят аккуратно до начала шнуровки ботинок и что его обеденный судок обеденная кружка обеденная ложка обеденная вилка и обеденный нож и котелок сияют и что его деревянное ружье надраено а его эрзац-металлические части достаточно черны и что его ботинки блестят и что запасная их пара зашнурована до самого верха и шнурки их завязаны и что одежда на вешалках развешана в должном порядке — две рубашки по требованию две пары брюк по требованию три рубашки хаки трое брюк хаки две рубашки в елочку из саржи двое брюк из саржи в елочку полевая куртка блуза по требованию плащ по требованию и что все карманы этой одежды пусты и застегнуты и тогда инспектирующий офицер прошел и сказал: «Эй, солдат, у тебя ширинка расстегнута, останешься без увольнения», и…

–…во!

— Ать-два, — сказал Хэккетс.

— Шагооом…

— Шагом, шагом, шагом, гом, гом, гом…

— Шагом, — сказал себе Хэккетс.

И Хэккетс подумал куда еще его к чертям занесет в следующие двадцать три года и подумал еще что было бы очень здорово смыться куда-нибудь из Штатов на какое-то время и обосноваться где-нибудь еще и возможно быть там кем-нибудь в какой-нибудь из этих стран а не оставаться тут последней задницей без гроша в кармане и дожидаясь какого-нибудь местечка да так и не получить его в своей собственной стране или не получить хорошего местечка, но все же иметь вполне приличное местечко по сравнению с теми которые вообще никакого не дождались, но это нужно только чтобы как-нибудь прожить а он ей-богу не отказался бы и от маленькой толики славы а за морем можно заполучить и местечко и славу и пока там нет особой стрельбы а возможно ее не будет еще долго да и тогда у тебя будет настоящее доброе ружье и настоящие патроны и это тоже придает немножко славы и уж черт возьми это намного более подходящее занятие для мужчины чем маршировать взад-вперед с деревянными макетами и конечно же он не отказался бы от маленького званьица, но он знал каковы его Личные Показатели и все это тоже знают а особенно машины поэтому все так и останется все эти двадцать три года если только в машинах не перегорит какая-нибудь трубка и они не прочитают его карточку неверно и не направят его в ОЦС а это тоже случается время от времени. Был же ведь такой Мулкани которому удалось заполучить в руки свою карточку и он покрыл ее сахарной глазурью чтобы машины подумали будто ему полагается большое повышение, но его упрятали в изолятор за двадцать шестое заболевание триппером а потом направили в оркестр играть на тромбоне хотя он никак не мог насвистеть даже «Огненный крест» и все же это было лучше чем мытариться в КРРахе целыми днями а тут у тебя нет особых забот да и форма хорошая только вот надо завести штаны на «молниях» и как только пройдут эти двадцать три года он сможет подойти к какому-нибудь сучьему генералу или там полковнику и сказать ему «Поцелуй меня в…».

— Марш!

— Бумм!

Грохнул басом барабан, и левая нога Хэккетса опустилась, и он двинулся посреди громадной послушной людской лавины.

— Такару, — сказал шах Хашдрахру, перекрывая грохот. Хашдрахр улыбнулся и согласно закивал головой.

— Такару.

— Черт его знает, что мне с ним делать! — расстроенно сказал Холъярд генералу армии Бромли. — Этот малый обо всем, что он видит, говорит, пользуясь терминологией своей страны, а эта его страна, должно быть, жуткая дыра.

— Америкка вагта боуна, ни хоури манко Салим да вагга динко, — сказал шах.

— Чего ему еще надо? — нетерпеливо спросил Холъярд.

— Он говорит, американцы изменили почти всё на земле, — ответил Хашдрахр, — но легче было бы сдвинуть Гималаи, чем изменить Армию.

Шах в это время приветливо махал рукой, прощаясь с уходящими войсками.

— Дибо, такару, дибо.