Девушка из Золотого Рога

Курбан Саид (1938)

Личность Курбана Саида загадочна, как его книги. Подлинное имя автора, скрывающегося за этим псевдонимом, до сих пор вызывает споры. Не менее темна история самого известного его романа «Али и Нино»: изданная в 1937 году, книга была крепко забыта вплоть до 1970 года, когда, после одновременного издания в Америке и Англии, ее персонажи триумфально вернулись на прилавки книжных магазинов. «Девушка из Золотого Рога» — второй роман автора, драматичная история молодой турчанки, которая должна была стать одной из жен османского паши, однако вынуждена покинуть Турцию и жить в Берлине, приспосабливаясь к обычаям и привычкам европейской жизни.

Глава 7

Ахмед-паша сидел в кафе «Ватан» и думал о том, что он уже не властен над своей жизнью.

Индус за стойкой меланхолично перебирал четки, Смарагд, кельнер из Бухары, разносил кофе, а черкес Орхан-бей рассуждал о неисповедимости путей Господних.

— Религия этого не запрещает, — сказал Смарагд.

В кафе «Ватан» не принято было что-то скрывать.

— Да, — грустно согласился паша, — религия этого не запрещает.

Жрец из секты Ахмедия подошел к нему и, поглаживая бороду, загадочно произнес:

— Все в одном и один во всем. Через единение плоти к единению крови.

Он отпил шербет и предложил паше сигарету.

Индийский профессор отложил четки и мрачно сказал:

— Господь устами Пророка провозгласил: «Лучше верный раб, чем неверный пес».

— Это касается только язычников, — перебил его Смарагд. — Имам Бухары написал к этому толкование.

Все замолчали, а черкес скрылся в соседней комнате.

— Он, собственно говоря, никакой не неверный, а просто свободомыслящий, — промолвил паша.

Он печально кивнул, и индус участливо сказал:

— Как верно вы рассуждаете, ваше превосходительство. К тому же он богат.

В кафе вошел полный сириец и пророчески изрек:

— Что есть деньги? Пыль у престола Всевышнего. Где миллионы Абдула Гамида? Разве они спасли его трон? Один святой из пустыни Неджд сказал…

Но он не договорил, потому что Смарагд поставил перед ним кофе, а профессор с грустным равнодушием повторил:

— Как вы верно рассуждаете!

Текли минуты. Паша поднял свой сухой смуглый палец и заказал еще один кофе. Озабоченно всматриваясь в пустоту, он подумал, что если двоюродный брат из Кабула не пришлет ему в ближайшее время денег, то все-таки придется пойти работать консультантом в какую-нибудь ковровую лавку.

Тихий шепот прервал тишину кафе. Один марокканец рассказывал Смарагду:

–…И тогда он выхватил свою саблю и заколол тысячу неверных. Весь Риф был на его стороне. Все жители Кабула. Он станет халифом, и тогда пробьет час всех неверных.

— Как вы верно рассуждаете, — восторженно проговорил Смарагд, наливая кофе.

Из соседней комнаты послышался голос черкеса: «Проходите, брат мой, паша будет очень рад».

Он вошел, ведя за руку полного бородатого мужчину с мрачным и в то же время ребяческим взглядом.

— Ваше превосходительство, — торжественно произнес черкес, — разрешите представить вам господина Али Соколовича, купца из Сараева.

Босниец поклонился. Он явно был рад возможности поговорить с настоящим пашой.

— Из Сараева? — переспросил паша, зашевелив бровями. — Это очень известный город.

— Совершенно верно, ваше превосходительство, — радостно подтвердил купец.

— Я надеюсь, что ваш благородный народ живет по законам веры.

— Воистину так и есть, ваше превосходительство. Что есть люди без Бога? — вздохнул Али Соколович, словно сознавая всю тщетность человеческую пред ликом Господним, и стал рассказывать о школах и мечетях Сараева, о временах турецкого господства и об отце паши, который командовал армией и имел свою резиденцию в Боснии.

— В мире о нас мало знают, — говорил он, — а наш народ смирный и богобоязненный. У нас есть ученые, имамы и мечети и даже люди, совершившие паломничество в Мекку. Может быть, паша хотел бы съездить в Сараево?

— Может быть, — проговорил Ахмед-паша, теребя кончики усов и задумчиво глядя вдаль. — А вы знаете в Сараеве семью Хасановичей?

— Их много, мой господин.

— Я имею в виду тех, что разделились на две ветви. Некоторые из них живут сейчас в Вене.

Купец радостно и в то же время смущенно закивал:

— Что поделать, ваше превосходительство. Ни одно стадо не обходится без паршивой овцы. Был такой человек, звали его Мемед-бей Хасанович. Ехал он как-то из Сараева в Мостар. Было это во времена правления вашего мудрого батюшки. Человек по имени Хусейнович напал на него в горах или он сам напал на Хусейновича, один Аллах знает. Известно лишь, что один из них так и остался лежать там, и это был Хусейнович. Мы были тогда простым народом, много крови пролилось в наших горах. Три года продолжалась кровная месть, а потом Хасанович взял все, что нажил, жену, сына и отправился в путь. Он переселился в Вену и принял религию неверных. Его сын разбогател, а внук стал ученым. Но Аллах покарал изменников, всем им достались неверные жены.

Купец умолк, а его усы продолжали равномерно и грозно шевелиться. Потом он удалился, широкий и круглый, как комок земли.

Оставшись один, паша молча и задумчиво курил.

— А все это потому, — заговорил он вдруг, обращаясь к профессору, — все это потому, что у моего отца в Боснии не было нормальной полиции. Будь там порядок, никакой Хусейнович не посмел бы напасть на Хасановича и все было бы в порядке. А теперь внуки должны отвечать за грехи предков. Но все равно я не могу благословить ее.

Профессор склонился к нему:

— Будь я на вашем месте, ваше превосходительство, я бы тоже хотел сказать «нет», но не решился бы сделать этого.

— Почему?

— Нельзя отказывать, когда нет ничего лучшего. У вас нет ничего лучшего, паша.

— Все может сложиться по-другому.

— Это хорошо, паша, когда двое людей любят друг друга.

— В наши времена, профессор, никто не любил до брака.

— В наши времена, паша, женщины ходили в чадре.

— Вы правы, профессор, мне нужно узнать, что он за человек.

Он встал и вышел из кафе. Индийский профессор смотрел ему вслед, а меланхоличный Смарагд записал:

— Пять сегодняшних чашек кофе и восемнадцать старых — итого двадцать пять.

— Двадцать три, Смарагд, — поправил его профессор, он ведь был ученым человеком.

— Двадцать три, — записал Смарагд и с грустью произнес: — Такая красивая ханум. Может ли она быть счастлива с неверным?

— О таких вещах не говорят, Смарагд. Стамбульская ханум может все, даже быть счастливой.

Он молча зазвенел чашками, довольный тем, что у него нет дочери, которая ходит без чадры и влюбляется в чужих мужчин…

* * *

Эмпайр-стейт-билдинг на Пятой авеню в Нью-Йорке. Сто два этажа и закрытая терраса на крыше, с крутящимся паркетным полом, с джаз-бандом, группой танцовщиц и стеклянными стенами, за которыми тянулся Манхэттен.

Джон Ролланд сидел за столиком у окна. Паркетный пол вращался, и девушки в бешеном ритме вскидывали вверх ноги.

— Один мартини, — сказал Джон Ролланд, не отрывая глаз от ножек танцовщиц. — Сухой, — добавил он и залпом выпил горьковатую ледяную жидкость. Потом встал и пошел по вращающемуся паркету. Там, внизу, у него под ногами, жили, любили, работали и спали сто два этажа — целый поднимающийся вверх город. Он вышел на застекленную веранду. Прямоугольные башни упирались в ночное небо, сияя бесчисленными окнами. В темноте казалось, что освещенные этажи домов висят в воздухе, поддерживаемые какой-то сверхъестественной силой. Овраги авеню напоминали пересохшие русла рек, а вдали — темное, благоухающее пятно в залитом светом городе — Центральный парк.

Джон Ролланд наклонился вперед. С Риверсайд-драйв, с широкого, мутного Гудзона, дул пронзительный ветер. Джон Ролланд долго вглядывался в пропасть улиц, пока на какую-то секунду у него не закружилась голова. «Нет, — подумал он, — нет», — и отступил назад.

— Еще мартини, — сказал он кельнеру и взглянул на свое запястье с голубыми пульсирующими венами. «Нет, может, когда-нибудь, но не сейчас».

Из зала доносились дикие тоскливые звуки джаза.

Ролланд поправил белый галстук и посмотрел в зеркало, при этом рука с нежностью коснулась нагрудного кармана фрака, где в мягких шелках подкладки хранился его самый надежный бастион в этом мире — две тоненькие книжки: паспорт гражданина Соединенных Штатов, законно выданный на имя Джона Ролланда, и чековая книжка на то же имя в Национальном банке Нью-Йорка.

Под защитой этих двух книжек Джон чувствовал себя очень уверенно. Он пил мартини, думая о том, что наутро проснется с головной болью и это происходит уже все последние годы, но он все равно не бросится в бездну авеню. Честолюбие не позволит ему кончить так же, как и его братья, его отец и дед.

— Виски, — заказал он, чувствуя, как проясняются его мысли.

Теперь он точно знал, что неправильно выставлять молодого ученого только после тысячи метров. Молодой человек должен появиться уже на первых двухстах метрах. К тому же крупным планом. Что-то вроде: «Юный исследователь в своей лесной лаборатории. Он побеждает тропическую малярию».

«Отлично, — подумал Джон Ролланд, — главное — не забыть об этом утром».

Он поднялся, положил на стойку доллары и направился к лифту, бросив взгляд на свою отразившуюся в зеркале тощую фигуру в черном фраке.

Тесная кабинка лифта понеслась вниз, вызвав у Джона привычный свист в ушах. На улице он медленно открыл дверцу своего автомобиля, отжал педаль газа и поехал по темной пустынной Пятой к Центральному парку. Перед парком он съехал и вышел у отеля «Барбизон-Плаза».

Портье протянул ему ключи и конверт. Джон Ролланд посмотрел на портье и вдруг почувствовал навалившиеся на него усталость и неизмеримую грусть. В номере он переоделся в пижаму, подошел к шкафу, немного постоял в нерешительности, потом налил себе виски и сел за письменный стол. Открывая продолговатый конверт, он думал об отправителе — кинопродюсере Сэме Дуге, которого в действительности звали Перикл Хептоманидес, однако это было уже очень давно.

«Дорогой Джон, — писал агент, — прилагаю несколько писем, которые пришли на твое имя. В том, что от продюсера, кажется, что-то очень важное. Я думаю, что за свои десять тысяч долларов он вправе требовать, чтобы сцена похищения была снята на Гавайях».

Джон Ролланд со вздохом развернул письмо продюсера, думая при этом о том, что на самом деле ему следовало писать лирические стихи, а не сценарии, в которых сцены похищения надо снимать на Гавайях. Потом он подумал о продюсере, у которого уже были тысячи метров неиспользованных гавайских съемок и который решил переделать текст только потому, что десять тысяч долларов — это большие деньги.

Перед ним лежала пачка писем со счетами, предложениями, запросами. Все конверты одинаково прямоугольные, с печатью фирмы на лицевой стороне. Только один — квадратный и без печати. Джон Ролланд выудил его из стопки, не подозревая, что за чудо он держит в руках. Тут он сильно покраснел, и голубая жилка выступила у него на лбу, сердце бешено забилось. Он прочитал: «Его Императорскому Высочеству, изгнанному принцу Абдулу Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»

Конец ознакомительного фрагмента.