Прятки

Ксюша Грибачевская, 2022

История о жизни после смерти, уютных посиделках на кухне под гитару и о масках. Масках, которые меняют нас, которые невозможно снять, которые могут управлять нами… Что может заставить человека испытывать волчью злость? Может, горькие воспоминания? Окружение? Или шепот совести? "Прятки" – отдельный мир абсолютно разных людей, у которых все же есть что-то общее: всю свою жизнь они вынуждены страдать от масок. Содержит нецензурную брань.

Ночь первая

В кухне копошились тела и чайники, морем варился кофе, ползали разговоры. Домик ужинал. Яша сидел в углу. Наступала ночь.

И вдруг — все начали разбредаться по разным местам исчезать. Забирались на шкафы и под кровати, в щели и нычки, которые и при свете дня тяжело найти, а ночью они вовсе не существуют. Яша стал свидетелем странной, абсурдной картины: как целая комната, полная игроков, за пять минут опустела, хотя из неё никто не вышел. Люди залезали под кровати, прятались в днища кресел и шкафы. Тихо. Молча. Все, как пауки, расползлись по своим углам, и вскоре не осталось ничего, что напоминало бы о чьём-то присутствии. Вещи застыли. Тени напряглись, не шевелясь. Если бы ночью по дому прошёл случайный человек, он бы ни за что не подумал, что рядом кто-то есть, что на самом деле комнаты полны людей — никого, ничего не было видно. Единственное, что выдавало уродство и неспокойствие этого дома — это ощущение постоянного взгляда. Пристального внимания десятков глаз и ушей откуда-то из темноты, из-под пола, из потолка. На секунду Яша даже подумал, что волку здесь бродить страшнее, чем зайцам, которые больше походили на пауков в засаде. Но только на секунду, ибо паучий воздух заразителен, и его тоже накрыло острое желание прятаться вместе с остальными.

Он в одиночестве пошёл по бесконечным пустым коридорам. Стены вдруг стали смотреть холодно и хищно, и казалось, ещё чуть-чуть — и они сложатся, как карточный гробик. Яша поёжился и зашагал быстрее.

И вдруг, как и предсказывал Гримм, из гостиной зазвучал треск и бой часов. Наступила полночь.

Яша оглянулся. В темноте никого и ничего не было. Верно, показалось. Он пошел дальше, но теперь старался тише ступать. На него нашло неожиданное, острое, как игла, почти физическое ощущение того, что он один-одинешенек среди всех этих шкафов, дверей, коридоров. Каждый предмет в темноте словно скалился и каждый выступ он путал с чудовищем. Шарахался от всего. И вокруг — тишина… Чтобы ты ни сделал, говорила она, дом услышит это. И он очень внимательно тебя слушает.

Где-то пробежал топоток. Яша пулей пересек коридор, залетел в случайную комнату и юркнул в шкаф. Когда руки вновь стали его слушаться, и он перестал задыхаться, осторожно приоткрыл дверцу и выглянул в щель.

Топот приближался.

В комнату вбежала девочка и в панике завертела головой. Ища, куда бы спрятаться. Через мгновение она исчезла за тяжелой занавеской. До него долетел шепот молитвы, непонятный и довольно смешной в устах подростка. Яша поёжился.

Больше ничего не происходило. Дом застыл. Люди замерли. Было тихо.

Яша просидел ещё некоторое время, как на иголках. Затем он, наконец, вытянулся, насколько это позволял тесный шкаф, поудобнее упёрся коленками в стенку, и закрыл глаза.

«В общем-то, ничего страшного, подумал он. Просижу как-нибудь до утра, а потом найду этого Гримма, и пусть попробует не рассказать мне, что за чертовщина тут творится. А пока что… — зевнул он, — спокойной ночи.»

В этом странном полугробике Яша с удивлением чувствовал очертания своего тела. Словно давний житель своего дома вдруг бродит по комнатам и глядит на привычные предметы. Может, это колдовал шкаф, и осязание стало главным чувством, потеснив глаза в этой кромешной тьме. Яша сомкнул руки в замок и задумчиво провел по костяшкам пальцами. Кожа у него была белая, бледная, подернутая синевой от недосыпания и тонкая от стремительного роста из ребёнка в юношу. Казалось, она с трудом налезает на очертания его костей. Тем удивительнее было, что на ощупь она была горячей.

В комнату снова наползла растревоженная было тишина. В шкафу было тепло, и под поясницей как раз удобно оказался какой-то ворох. Где-то убаюкивающе тикали часы. Он потихоньку закрыл глаза, убедившись, что на много шагов вокруг никого нет, и никакой монстр здесь не водится. А даже если и водится, то ни за что не найдёт его, ведь здесь так темно, и дверца шкафа надежно защитит его от всех кошмаров… В конце концов, он расслабился, заложил руки под голову, и уснул с тихим ощущением, что все это — тоже просто очень длинный сон. Вязкий и карминовый… Как большая, теплая паутина… Что ещё оставалось делать? Только спрятаться, как в детстве, в домике, и представить, что всё — понарошку, и скоро мы будем играть во что-нибудь другое. Туки-туки за себя. Одеяло до ушей. И я в безопасности…

И вокруг уютно и темно…

В ту ночь ему приснился короткий, натужный сон, занявший не более минуты. Но, как известно, во сне время идет иначе, и минута может растянуться, совсем как пластилин.

Сон был красный и похожий на матрешку. Один из тех дурных снов, где ты просыпаешься раз за разом, и никак не можешь понять, кончилось это мучение или нет. Такие сны смеются над нами.

Он лежал в кровати и просыпался от странного чувства тошноты. Медленно, тревожно выпадал из сна в полудрему, и долгие минуты не мог понять, где он находится. Между сном и наружным миром было скучно и приторно, и никак нельзя решиться, в какую сторону ты все-таки пойдешь… А тошнота понемногу нарастала. Не обычная, а какая-то смутная, холодненькая, будто что-то происходит, но ты не замечаешь, что. И всё время вокруг был какой-то стук. Вроде тихий, но бьет по ушам.

Наконец, в одной из вариаций он очнулся. Но почему-то инстинктивно не открывал глаза. Прислушался. Он был в спальне, в своей старой квартире, и ему было лет шесть. В комнате ничего не шевелилось, и в дверцу тоже никто не стучал. А звук всё никуда не уходил, и становился только громче, и всё тело сковал отвратительный жар. Отчего-то было тяжело дышать.

И тогда он понял, что боится. И что сон стал оглушающим от стука его собственного сердца, колошматившего в висках. Непонятно, как и отчего, но ему было безумно страшно, тело застыло в тошнотворном параличе, и казалось, чьи-то темные руки трогают его везде, где захотят, а он не может пошевельнуться, чтобы прогнать их.

Руки трогали его за ушами, проскальзывали по шее, и потом неумолимо двигались дальше вниз, сжимая его всё сильнее, и ему захотелось плакать оттого, что он боится шевельнуться и остановить это безумие. Ведь дома мы привыкли чувствовать себя в безопасности, а тело — тот же дом. И вот в этом доме какое-то чудовище прикасалось ко всему своими грязными лапами, и он больше не был хозяином в своем теле. Его убивало неведомое раньше отвращение к своему дому, он был просто маленьким ребёнком, мальчиком, с ужасом проснувшимся от того, что отец сжимает его бедра. Он лежит и не смеет сказать ни слова, притворяется, что спит. Надеется, что тот просто встанет с его постели и уйдёт, но он не уходит, и пытка не заканчивается. И тут мальчик понимает, что у него больше нет ни тела, ни отца. Человеческие пальцы, такие тёплые и когда-то дружественные, мнут и щиплют всё самое сокровенное, что у него есть, без остановки, и всё его тело, знакомое и привычное, превратилось в пыточную пружину. Ах, сколько зла можно сделать простыми человеческими пальцами, вы знаете? Он осторожничает и не торопится. Он гладит его живот и грудь, и от каждого прикосновения его кожа напитывается страхом. Когда он начинает щипать его соски, мальчик зажмуривается и понимает, что хочет умереть. А соски инстинктивно твердеют, и он с ужасом чувствует, как его тело начинает отдавать то, что он не хочет, не хочет отдавать! Ему хочется, чтобы это был лишь сон. Закрыть глаза и просто истечь кровью, чтобы больше никогда не чувствовать это осквернённое, бесстыдно украденное у него тело… Но он лежит и молчит. Ему ничего не нужно. Он мечтает просто уснуть и никогда больше не чувствовать этих пальцев, но знает, что завтра ему придется встать и выйти в кухню в этом самом теле, и улыбаться, и желать доброго утра. Пальцы идут ниже, разбирать его на кусочки, забираться под резинку трусов. Мальчик начинает беззвучно плакать от отвращения к этим пальцам и к самому себе.

Выходит, не стоило принимать свое тело как должное.

И тело крадут.

***

Он почти не запомнил это странное наваждение и оставшиеся часы провёл в темноте, без снов и картинок. И ему показалось, что она пролетела быстро. За это время у него жутко онемели ноги и спина, он вспотел в толстовке, а мимо шкафа пару раз прошёл кто-то, кого Яша не слышал и не видел. И некто его — тоже.

Ночь, как ни странно, заканчивалась, и на дом медленно опускалось утро. Яша сквозь дрему почувствовал, как ноет шея, и, наконец, проснулся по-настоящему.

Он неловко выкарабкался из пасти шкафа, разминая затекшие ноги, морщась от боли в спине. В комнате было тихо, и снова появлялась жизнь. Потихоньку, по крупице, по лучику. За окном уже вовсю светлел туман, словно рассвет, но шторы не пускали его внутрь. Он подошёл и раздвинул их. Подоконник был пуст.

Некогда белый, а теперь — весь в трещинках, из холодного дерева, облупившегося и с забившимся внутрь мусором. Двойная рама с пыльными стёклами, между которыми растёт паутина. Смазанные комки пыли.

Словом, подоконник был знакомый, будто пришёл прямиком из детства, и Яша вдруг вспомнил, как они с соседскими детишками сидели на таком же обшарпанном дереве, поджав колени, и играли в карты или считали прохожих во дворе. А когда играть надоедало, свешивали ноги, отталкивались и с громким шлёпом приземлялись на подъездный пол. Подоконник тогда оказывался на уровне их глаз. Потом его, как и все окна, заменили на пластиковый, ломкий и непригодный для сидения, и рамы тоже стали гладкие и пустые. Паутину предусмотрительно вымели.

Несколько секунд он постоял, глядя на свежие следы в пыли. Потом развернулся и пошел прочь. Неважно, куда. Просто чтобы уйти из этой комнаты.

***

«Все рас-сто-яния когда-нибудь в круг за-мы-ка-ются. Ла-ла-ла-ла.»

Слова, как луч света, вдруг долетели до него из какой-то комнаты, залезли в него и не отпускали. Он пошёл на звук и вскоре уже стоял за приоткрытой дверью, вслушиваясь в голоса внутри.

Внутри в воздухе расцветала хрупкая плёнка из музыки и слов. Гитарник.

Самое, пожалуй, лучшее, что только может произойти здесь наутро, подумал он. Песня света и надежды, приветственная и прощальная одновременно. Утешение тем, кто остался, и тем, кто ушёл.

Все молчали. Кто-то пел, шёпотом, в голос, про себя, и молчал — о том, что внутри. Говорила только песня, и больше ничего говорить было не надо.

Человечки, сидевшие в комнате, были выжившими путниками, перешедшими очередной перевал. Ночь закончилась и отступила, испуганная светом. Шторм утих. Кораблик разминал уставшие снасти и плыл дальше, свято веря, что ветер, ведущий его — добрый и ласковый. Экипаж пел.

Яша зашел в комнату и лег на пол рядом с кем-то маленьким в жёлтой толстовке. Все вокруг свалились в одну теплую кашу-малу, выпитые, измученные, и с трудом двигали затекшими руками и ногами. Пахло утром, сладким потом и спокойствием.

Меж телами то и дело шмыгал лохматый кот, подлезая под колени и нагло задевая хвостом гитару. Кто-то утирал опухшие веки. Лица, мертвенно-бледные ночью, заново расцветали и розовели. Песня ненадолго связывает все души в один большой плед. В такие моменты можно лечь рядом, шептать строчки, обнимаясь, вдыхать запах чужих волос и принимать его как родной. Ненадолго потёмки в сердце каждого растапливаются и без страха открываются всем, кто сидит рядом. Когда песня кончится и дозвенит последний аккорд, все снова станут собой. Но пока они пели. Живые и невредимые.

Это был праздник утра. Ведь все из разлук — обязательно встречей кончаются.

Яша медленно закрыл глаза и закутался в счастье.

Что-то очень близкое зажглось и закопошилось внутри. И вдруг…

***

Внезапное воспоминание из далекого лета. Свет, столовая, быстрыми глотками выпит невкусный компот из гранёного стакана.

«Ну же, — говорит он себе. — Давай. Это всего лишь стакан. Никто не заметит.»

И ему кажется (?), что весь лагерь смотрит на него.

Звон подносов смешивается со звоном в ушах. Сейчас — или никогда. Последний обед смены. Через минуту отряд построится и уедет отсюда навсегда. Иди в очереди. Сдавай пустые тарелки с кусочками хлеба на мойку.

«Разбей стакан.»

Он никогда не делал ничего, что могло бы привлечь внимание. Но тут…

Разбей стакан. Просто так, потому что почему нет. Это как свистнуть песенку или соседские груши.

«Забудь о них — шепчет он себе. — Они — друг для друга, они ржут и переговариваются о своём, и им нет дела до тебя. Если не было все эти две недели — то, с чего бы сейчас быть?»

Очередь заканчивается. Подходи к судомойке. Пять человек впереди. Четыре. Сдал. Три. Парочка подружек шагает вперед и шепчется о чём-то.

«Это просто шутка, за которую тебе ничего не сделают.»

— Эй? Э-эй?

Заметила.

— Чего застыл?

Теперь и её подружка — тоже. Пялят на него, и секунды тикают.

Это всего лишь последний день смены.

Он начинает говорить и закашливается.

— Кхм… Дамы, — улыбается он, нервно подняв руку. — На счастье!

И разбивает о столовский кафель стакан.