Четыре ветра

Кристин Ханна, 2021

Эпический роман о любви, героизме и надежде, действие которого разворачивается на фоне одной из самых определяющих эпох в истории Америки – Великой депрессии. Техас, 1934 год. Миллионы людей остались без работы, Великие равнины поражены многолетней засухой. Фермеры борются за сохранение остатков урожая, вода почти иссякла, пыль угрожает поглотить их всех. Регулярные пыльные бури превратили еще совсем недавно плодородный край в пустыню. В это страшное время семья Мартинелли, как и их соседи-фермеры, должна сделать мучительный выбор: остаться на земле, которую они любят, или отправиться на Запад, в Калифорнию, в поисках лучшей доли. Элса, мужественная женщина, к которой жизнь с юных лет не проявляла особой благосклонности, переживает, в первую очередь, за двух своих детей, которые уже забыли, что такое дождь, каково это – поесть досыта и как выглядит приличная одежда. Они уже давно не живут, а выживают, и настал момент, когда выбора у Элсы не остается: если она хочет спасти детей, то должна решиться и покинуть родной дом, отправиться в неведомое, надеясь, что там они обретут благополучие. «Четыре ветра» – это неизгладимый портрет Америки и американской мечты, увиденный глазами неукротимой женщины, чья храбрость и жертвенность станут определяющими для целого поколения.

1921

Навредить земле — значит навредить своим детям.

Уэнделл Берри^[1],фермер и поэт

Глава первая

Не по своей воле Элса Уолкотт провела в одиночестве многие годы, читая о вымышленных приключениях и воображая себе другие жизни. В одиночестве спальни, в окружении романов, которые стали ее друзьями, она иногда осмеливалась мечтать о собственных приключениях, но это бывало нечасто. Родственники твердили, что тяжелая болезнь, которую она перенесла в детстве, определила ее будущее, сделала Элсу хрупкой и нелюдимой, и в хорошие дни она верила этому.

В плохие дни, как сегодня, она знала, что всегда была чужой в своей семье. Родственники рано почувствовали, что она не такая, как все, что она не вписывается в общество.

Постоянное неодобрение отзывалось болью, Элса чувствовала, будто потеряла что-то неназванное, неизвестное. В ответ она молчала, не требовала внимания и не искала его, она принимала, что не нравится родным, пусть они и любят ее. Обида стала такой привычной, что она редко замечала ее. Она знала, что эта боль никак не связана с болезнью, которой обычно объясняли ее изгойство.

Но теперь, сидя в гостиной, в своем любимом кресле, она закрыла книгу, что лежала у нее на коленях, и задумалась. «Век невинности»^[2] что-то разбудил в ней, остро напомнил, что время проходит.

Завтра у нее день рождения.

Ей исполняется двадцать пять лет.

По большому счету, это молодость. В этом возрасте мужчины пьют самогон, гоняют на машинах, слушают регтаймы и танцуют с женщинами, которые носят платья с бахромой и повязки на голове.

Для женщин все иначе.

Для женщины надежда начинает меркнуть, когда ей исполняется двадцать. К двадцати двум в городе, в церкви о ней начинают шептаться, бросать на нее долгие грустные взгляды. К двадцати пяти годам жребий определен. Незамужняя женщина считается старой девой. «Залежалый товар», — называют ее, покачивая головой и цыкая, как бы жалея об утраченных возможностях. Чаще всего люди задавались вопросом, почему совершенно обычная женщина из хорошей семьи осталась старой девой. Но в случае Элсы все знали почему. О ней говорили так, будто она глухая. Бедняжка. Тощая как палка. Куда ей до красоток сестер.

Красота. Элса знала, что в ней-то все и дело. Она некрасива. Когда она надевала свое лучшее платье, человек, с ней незнакомый, мог сказать, что она неплохо выглядит, но и только. Очень уж она «слишком»: слишком высокая, слишком худая, слишком бледная, слишком неуверенная в себе.

Элса была на свадьбах обеих сестер. Ни одна не попросила ее встать рядом с ней у алтаря, и Элса понимала причину. Ростом она почти шесть футов, выше женихов; она бы испортила фотографии, а для Уолкоттов чрезвычайно важно выглядеть как полагается. Внешние приличия ее родители ценили превыше всего.

Не нужно особой прозорливости, чтобы предвидеть будущее Элсы. Она останется здесь, в родительском доме на Рок-роуд, под присмотром Марии, горничной, которая уже много лет занимается домом. А когда Мария уйдет на покой, Элсе придется заботиться о родителях, когда же их не станет, она окажется одна.

И каков же будет итог ее жизни? Чем будет отмечено ее время на Земле? Кто запомнит ее и благодаря чему?

Она закрыла глаза и позволила знакомой, давней мечте на цыпочках войти в ее сознание. Она представила, что живет где-то в другом месте. В своем доме. Она слышала детский смех. Смех своих детей.

Жизнь, а не просто существование. Вот о чем она мечтала — о мире, где ее жизнь и выбор не определяются ревматической лихорадкой, которую она перенесла в четырнадцать лет, о жизни, в которой она открывает свою еще неизведанную силу, где ее судят не только по внешности.

Распахнулась входная дверь, и родственники Элсы шумно вошли в дом. Они, как всегда, держались толпой, смеялись и болтали; шествие возглавлял дородный отец Элсы (лицо раскраснелось от выпивки), по бокам от него, словно крылья лебедя, двигались две младших сестры Элсы, красавицы Шарлотта и Сюзанна, а замыкала процессию элегантная мать, беседовавшая со своими видными зятьями.

Отец остановился, увидев Элсу.

— Элса, почему ты до сих пор не легла?

— Я хотела поговорить с вами.

— В этот час? — удивилась мать. — Ты раскраснелась. У тебя жар?

— У меня уже много лет не было жара, мама. Ты это знаешь.

Элса встала, сцепив руки, и обвела взглядом родню.

Сейчас, подумала она. Она должна это сделать. Главное, не терять присутствия духа.

— Папа.

Она сказала слишком тихо, так, что ее никто не услышал, и тогда она попробовала снова, возвысив голос:

— Папа.

Отец посмотрел на нее.

— Завтра мне исполняется двадцать пять лет, — сказала Элса.

Это напоминание как будто вызвало у матери раздражение.

— Мы знаем, Элса.

— Да, конечно. Я просто хотела сказать, что я приняла решение.

При этих словах все замерли.

— Я… В Чикаго есть колледж, где учат литературе, туда принимают женщин. Я хочу посещать лекции…

— Элсинор, — заговорил отец, — зачем тебе образование? Ты даже школу закончить не смогла из-за болезни. Что за чепуха.

Ей было нестерпимо видеть, как ее недостатки отражаются в глазах других людей. Борись за себя. Будь смелой.

— Но, папа, я взрослая женщина. Я с четырнадцати лет не болею. Я думаю, что доктор… слишком поспешно поставил диагноз. Теперь я здорова. Правда. Я могу стать учительницей. Или писательницей.

— Писательницей? — спросил отец. — У тебя что, талант прорезался?

Его насмешливый взгляд едва не подкосил Элсу.

— Возможно, — ответила она слабым голосом.

Отец повернулся к матери:

— Миссис Уолкотт, дайте ей чего-нибудь от нервов.

— Это не истерика, папа. — Элса знала, что все кончено. Ей не выиграть в этой борьбе. Она должна оставаться тихой и невидимой для всего мира. — Со мной все в порядке. Я пойду наверх.

Она отвернулась. Момент уже миновал, и на нее никто не смотрел. Она будто исчезла из комнаты — в своей обычной манере как бы растворяться в воздухе.

Лучше бы она никогда не читала «Век невинности». Что хорошего вышло из всего этого толком не высказанного желания? Она никогда не влюбится, у нее никогда не будет детей.

Когда Элса поднималась по лестнице, снизу донеслась музыка. Включили новую виктролу.

Она остановилась.

Спустись вниз, возьми стул.

Она решительно закрыла дверь в спальню, отрезая звуки с первого этажа. Там ее никто не ждет.

Элса посмотрела на свое отражение в зеркале над рукомойником. Словно чьи-то недобрые руки стянули ее бледное лицо к острому подбородку. Длинные и прямые светлые волосы совсем тонкие, как кукурузные рыльца, их невозможно уложить во вьющиеся локоны, как делают все девушки. Мать не позволила Элсе подстричься по моде, сказала, что короткими ее волосы будут выглядеть еще хуже. Все у Элсы бесцветное, полинявшее, выделялись только голубые глаза.

Она зажгла лампу, стоявшую на тумбочке возле кровати, и взяла один из романов, которыми наиболее дорожила.

«Мемуары женщины для утех».^[3]

Забравшись в постель, Элса погрузилась в скандальную историю, и ее охватило пугающее, греховное желание ласкать себя, она едва не поддалась ему. Книга вызывала почти невыносимую боль — боль желания.

Она закрыла книгу, теперь еще сильнее чувствуя себя отверженной. Беспокойной. Неудовлетворенной.

Если она в ближайшее время не предпримет каких-то шагов, решительных шагов, ее будущее ничем не будет отличаться от настоящего. Она всю жизнь проведет в этом доме, и ее дни и ночи будет определять болезнь, которую она перенесла десять лет назад, и непривлекательность, которую она не в силах изменить. Она никогда не почувствует возбуждения от прикосновений мужчины, не познает удовольствия общей с мужчиной постели. Никогда не возьмет на руки своего ребенка. У нее никогда не будет собственного дома.

В ту ночь Элсу мучило желание. К утру она решила: нужно что-то сделать, чтобы изменить свою жизнь.

Но что?

Не каждая женщина красива, не каждую можно назвать хотя бы хорошенькой. И другие в детстве болели лихорадкой, но потом жили полной жизнью. Насколько она могла понять, все разговоры о том, что болезнь дала осложнение на сердце, — только предположения медиков. Сердце исправно билось и не давало поводов для беспокойства. Она должна верить, что ей хватит выдержки, хотя ей ни разу за эти годы не давали шанса испытать свою силу, выносливость. И откуда им всем знать? Ей не разрешали бегать, играть, танцевать. Она была вынуждена оставить школу в четырнадцать лет, поэтому у нее никогда не было кавалера. Бо́льшую часть жизни она провела в комнате, читая о вымышленных приключениях, придумывая истории, занимаясь самообразованием.

И для нее должны быть возможности, но где их найти?

В библиотеке. В книгах есть ответы на любые вопросы.

Элса заправила постель, подошла к умывальнику, зачесала свои светлые, доходящие до талии волосы набок и заплела их, потом надела простое синее платье из крепа, шелковые чулки и черные туфли на каблуках. Шляпка-клош, лайковые перчатки и сумочка.

Она спустилась по лестнице, радуясь, что в этот ранний утренний час мать еще спит. Маме не нравилось, когда Элса, рискуя устать, выходила из дому, если речь не шла о воскресных службах; в таких случаях мама всегда просила прихожан помолиться за здоровье Элсы. Выпив кофе, Элса вышла на улицу, под яркое майское солнце.

Город Далхарт, расположенный в Техасском выступе^[4], просыпался. Вдоль деревянных мостовых открывались двери, хозяева лавок переворачивали таблички «закрыто». За пределами города, под огромным голубым небом, простирались бескрайние Великие равнины, целое море плодородной пахотной земли.

Далхарт — административный центр округа, а экономика в то время была на подъеме. Далхарт разросся, когда здесь появилась железнодорожная станция на пути из Канзаса в Нью-Мехико. Построили новую водонапорную башню, самое высокое здание в городе. Великая война превратила эти акры в золотой прииск — пшеница и кукуруза. Пшеница выиграет войну! — этот лозунг до сих пор наполнял фермеров гордостью. Они внесли свой вклад в победу.

С появлением тракторов жизнь стала легче, и урожайные годы, когда дождей хватало, а цены на зерно держались высокими, позволили фермерам распахивать все бо́льшие площади и выращивать еще больше пшеницы. Старожилы порой заговаривали о засухе 1908 года, о которой многие уже и не помнили. Не один год дождь шел, когда это требовалось, и все в городе богатели, а в первую очередь — отец Элсы: он торговал сельскохозяйственной техникой и принимал плату за нее и наличными, и банковскими расписками.

Утром фермеры собирались возле закусочной, чтобы поговорить о ценах на урожай, а женщины провожали детей в школу. Еще несколько лет назад по улицам ездили коляски, запряженные лошадьми, теперь же в светлое будущее, пыхтя, пробирались автомобили, раздавались гудки, стелился дым. Далхарт, городок благотворительных ужинов, сквэр-данса^[5] и воскресных церковных служб, быстро рос. Трудолюбивые единомышленники строили хорошую жизнь благодаря земле.

Вот и Главная улица. Дощатый тротуар под ногами Элсы слегка прогибался, будто она подпрыгивала. С карнизов домов свисали ящики с цветами, добавляя улице столь необходимые яркие пятна. Лига по благоустройству города усердно за ними ухаживала. Элса прошла мимо ссудно-сберегательной кассы и нового салона по продаже «фордов». Ее все еще поражало, что можно зайти в магазин, выбрать автомобиль и в тот же день уехать на нем домой.

Рядом открылись двери лавки, и владелец вышел на улицу с метлой в руках. Закатанные рукава обнажали мясистые руки. На побагровевшем лице выделялся нос, короткий и круглый, словно пожарный кран. Этот человек был одним из самых богатых людей в городке. Ему принадлежала эта лавка, закусочная, кафе-мороженое и аптека. Только Уолкотты жили в городе дольше него. Они были техасцами в третьем поколении и гордились этим. Любимый дедушка Элсы, Уолтер, до самой смерти называл себя техасским рейнджером.

— Здрасьте, мисс Уолкотт, — поприветствовал лавочник, смахнув с потного лба редкие пряди волос. — Славный сегодня денек. Вы в библиотеку?

— Да, — ответила Элса. — Куда же еще?

— Мне привезли новый красный шелк. Скажите сестрам. Из него получатся прекрасные платья.

Элса остановилась.

Красный шелк.

Она никогда не носила красный шелк.

— Покажите мне. Пожалуйста.

— А! Конечно! Вы можете сделать им сюрприз.

Мистер Хёрст поспешил проводить ее в магазин. Там все так и пестрело яркими цветами: коробки с грушами и клубникой, пирамиды лавандового мыла (каждый кусок завернут в папиросную бумагу), мешки с мукой и сахаром, банки с пикулями.

Лавочник провел ее мимо фарфоровых сервизов, столового серебра, всевозможных скатертей и фартуков к сложенным тканям. Покопался в товаре и вытащил отрез ярко-красного шелка.

Элса сняла лайковые перчатки, отложила их в сторонку и потянулась к шелку. Никогда она не трогала такой тонкой материи. И сегодня ее день рождения…

— С таким цветом волос, как у Шарлотты…

— Я беру его, — сказала Элса. Может быть, она грубовато подчеркнула слово «я»?

Да. Видимо, да, потому что мистер Хёрст странно посмотрел на нее.

Лавочник завернул ткань в оберточную бумагу, обвязал пакет бечевкой и протянул Элсе.

Уже собираясь уйти, девушка увидела блестящую серебряную повязку на голову, расшитую бусинами. Вот ровно такие вещицы носила графиня Оленска в «Веке невинности».

Элса шла домой из библиотеки, крепко прижимая к груди отрез красного шелка, завернутый в бумагу. Она открыла черные витые ворота и вошла в мир своей матери — сад, где все кусты аккуратно подрезаны, где пахнет жасмином и розами. В конце дорожки, обсаженной изгородью, стоял большой дом Уолкоттов. Дедушка Элсы построил его для любимой женщины сразу же после Гражданской войны.

Элса до сих пор вспоминала дедушку каждый день. Он был человеком порывистым, любителем выпить и поспорить, но если уж что любил, то любил беззаветно. Он много лет горевал по покойной жене. Единственный любитель чтения в семье Уолкоттов, кроме Элсы, дедушка часто принимал ее сторону в семейных конфликтах. Не бойся умереть, Элса. Бойся не жить. Будь смелой.

Никто не говорил ей подобных слов после смерти деда, и ей его не хватало. Его рассказы о первых беззаконных годах в Техасе, в Ларедо, и Далласе, и Остине, и на Великих равнинах были лучшими воспоминаниями.

Он, конечно же, велел бы ей купить красный шелк.

Мама оторвала взгляд от роз, сдвинула новую шляпку со лба и спросила:

— Элса, где ты была?

— В библиотеке.

— Лучше бы папа тебя отвез. Ходить пешком для тебя слишком утомительно.

— Я не устала, мама.

Честно. Иногда ей казалось, что они хотят, чтобы она болела.

Элса покрепче прижала пакет с шелком к груди.

— Пойди приляг. Будет жарко. Попроси Марию приготовить тебе лимонада.

Мама снова принялась обрезать цветы и складывать их в плетеную корзинку.

Элса подошла к входной двери и шагнула в сумрачные покои. В дни, когда ожидалась жара, шторы не раздвигали. В той части штата, где они жили, это означало, что многие дни в доме было темно. Закрыв за собой дверь, она услышала, как Мария в кухне напевает по-испански.

Проскользнув через гостиную, Элса поднялась по лестнице в спальню. Там она развернула оберточную бумагу и уставилась на ярко-красный шелк. Она не смогла удержаться от искушения потрогать его. Гладкость ткани успокоила, напомнила о ленте, которая была у нее в детстве.

Сможет ли она совершить тот сумасбродный поступок, который вдруг пришел ей в голову? Начать с внешности.

…Будь смелой.

Элса ухватила прядь длинных, до пояса, волос и обрезала их на уровне подбородка. Она чувствовала себя немного сумасшедшей, но продолжала резать, пока пол у ее ног не покрылся светлыми прядями.

Стук в дверь так напугал Элсу, что она уронила ножницы. Они с шумом упали на комод.

Дверь отворилась. Мать вошла в комнату, увидела, как Элса обкорнала свои волосы, и застыла.

— Что ты наделала?!

— Я хотела…

— Тебе нельзя выходить из дома, пока они не отрастут. Что скажут люди?

— Молодые женщины носят короткие стрижки, мама.

— Приличные молодые женщины — нет, Элсинор. Я принесу тебе шляпку.

— Я просто хотела быть красивой, — сказала Элса.

Жалость в глазах матери показалась ей невыносимой.

Глава вторая

Много дней Элса оставалась в своей комнате, отговариваясь плохим самочувствием. На самом деле она не могла показаться на глаза отцу с неровно обрезанными волосами — доказательством ее неудовлетворенности жизнью. Сначала она пыталась читать. Книги всегда утешали ее, благодаря романам она могла быть смелой, отважной, красивой — хотя бы в своем воображении.

Но красный шелк шептал ей, взывал, пока она наконец не отложила книги и не начала делать выкройку из газеты. Закончив с выкройкой, Элса решила, что останавливаться на этом глупо, поэтому она разрезала ткань и принялась шить, просто чтобы занять время.

За шитьем Элсу вдруг посетило удивительное чувство: надежда.

И вот в субботу вечером она держала в руках готовое платье. У нее получился отличный образчик моды большого города: лиф с V-образным вырезом, заниженная талия и асимметричный подол. Очень современное, смелое платье. Платье для беззаботной женщины, готовой танцевать всю ночь напролет. Таких называли «эмансипе». Эти молодые женщины кичились своей независимостью, пили алкоголь, курили сигареты и танцевали в платьях, не скрывавших ноги.

Нужно хотя бы примерить платье, даже если ей не суждено показаться в нем за пределами этих четырех стен.

Элса приняла ванну, побрила ноги и натянула шелковые чулки. Накрутила влажные волосы на бигуди, молясь, чтобы они хоть чуть-чуть завились. Когда волосы высохли, она проскользнула в комнату матери и позаимствовала косметику с туалетного столика. С первого этажа доносились звуки фонографа.

Наконец она расчесала слегка волнистые волосы и надела элегантную серебристую повязку. Воздушное, как облако, платье ласково облегало ее тело. Асимметричный подол открывал длинные ноги.

Наклонившись к зеркалу, она подчеркнула голубые глаза черным карандашом и нанесла на угловатые скулы светло-розовую пудру. Благодаря красной помаде губы выглядели более пухлыми, как и обещали женские журналы.

Элса посмотрелась в зеркало и подумала: «О боже, я почти хорошенькая».

— У тебя получится, — сказала она вслух. — Будь смелее.

Спускаясь по лестнице, она чувствовала удивительную уверенность в себе. Всю жизнь ей говорили, что она непривлекательная. Но только не сейчас…

Первой ее заметила мать. Она так сильно хлопнула папу по руке, что тот вмиг оторвался от своего «Сельскохозяйственного журнала». И нахмурился:

— Что ты на себя напялила?

— Я… я сама сшила это платье, — ответила Элса, нервно сжав руки.

Папа захлопнул «Сельскохозяйственный журнал».

— Твоя прическа. Боже мой. И это развратное платье. Вернись в комнату и больше не позорься.

Элса повернулась к матери за помощью:

— Это последняя мода…

— Не для приличных женщин, Элсинор. У тебя коленки видно. У нас тут не Нью-Йорк.

— Иди к себе в комнату, — велел отец. — Немедленно.

Элса чуть было не послушалась. Но тут же подумала о том, что значит такое послушание, и остановилась. Дедушка Уолт сказал бы ей не сдаваться.

Она вздернула подбородок.

— Я иду в бар слушать музыку.

Отец встал:

— Никуда ты не пойдешь. Я запрещаю.

Элса побежала к двери, опасаясь, что пойдет на попятную, если будет идти медленнее. Выскользнула на улицу и продолжила бежать, не обращая внимания на голоса за спиной. Она остановилась, только когда задохнулась.

Подпольный бар был втиснут между старой конюшней, заколоченной в эру автомобилей, и булочной. После принятия Восемнадцатой поправки к Конституции и вступления в силу сухого закона Элса не раз видела, как мужчины и женщины скрываются за дверью бара. И что бы там ни говорила ее мать, многие из молодых женщин были одеты в точности как она сейчас.

По деревянным ступенькам Элса поднялась к запертой двери и постучала. Открылось узкое окошечко, которое она сразу не заметила, появилась пара прищуренных глаз. До нее донеслись звуки фортепьяно — играли джаз, — и дым сигар.

— Пароль, — сказал знакомый голос.

— Пароль?

— Мисс Уолкотт, вы заблудились?

— Нет, Фрэнк. Я просто хочу послушать музыку, — ответила она, гордясь тем, что говорит так спокойно.

— Ваш старик с меня шкуру спустит, если узнает. Идите домой. Таким девушкам, как вы, не стоит разгуливать по улицам в подобных нарядах. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Окошечко захлопнулось. Она все еще слышала музыку за запертой дверью. «Разве нам не весело?»^[6]. В воздухе висел запах сигарного дыма.

Элса застыла перед дверью в растерянности. Ее даже не пустили? Но почему? Конечно, при сухом законе нельзя пить алкоголь, но все в городе могли промочить горло в подобных местах, а полицейские закрывали на это глаза.

Она бесцельно двинулась по улице в направлении окружного суда.

Тут она и заметила, что ей навстречу идет мужчина.

Он был очень высоким и худым, а блестящая помада лишь отчасти усмирила его густые черные волосы. Запыленные черные штаны обтягивали узкие бедра, белая рубашка под бежевым кардиганом застегнута на все пуговицы, узел клетчатого галстука туго затянут. Кожаная кепка лихо сдвинута на ухо.

Когда мужчина приблизился, Элса увидела, что это совсем еще мальчик — наверное, не старше восемнадцати, — загорелый, с карими глазами. (В романтических романах такие глаза именовались жгучими.)

— Здравствуйте, мэм. — Он остановился и с улыбкой сдернул кепку.

— Вы ко м-мне обращаетесь?

— Больше я здесь никого не вижу. Меня зовут Раффаэлло Мартинелли. Вы в Далхарте живете?

Итальянец. Боже мой. Отец не разрешил бы ей даже посмотреть на этого парня, не то что разговаривать с ним.

— Да.

— А я из оживленного мегаполиса под названием Тополиное у границы с Оклахомой. Не моргайте, когда поедете мимо, а то пропустите. Как вас зовут?

— Элса Уолкотт.

— Как продавца тракторов? Эй, я знаю вашего папу. — Он снова улыбнулся. — Что вы здесь делаете одна-одинешенька в таком красивом платье, Элса Уолкотт?

Будь Фанни Хилл. Будь смелой. Возможно, это ее единственный шанс. Когда она вернется домой, папа того и гляди посадит ее под замок.

— Наверное, я и в самом деле одинока.

Темные глаза Раффаэлло расширились. Он сглотнул, дернув кадыком.

Целая вечность прошла, прежде чем он заговорил.

— Я тоже одинок.

Он взял ее за руку.

Элса не отдернула ладонь, так она была поражена.

Когда к ней в последний раз кто-то прикасался?

Он просто взял тебя за руку. Не будь дурочкой.

Парень был таким красивым, что ей чуть не стало дурно. Неужели он поведет себя как те злые мальчишки, которые в школе дразнили ее «рельсой»? В вечернем полумраке его лицо казалось как будто высеченным из мрамора: высокие скулы, широкий гладкий лоб, острый прямой нос и такие пухлые губы, что ей невольно вспомнились прочитанные греховные романы.

— Пойдем со мной, Элс.

Вот так запросто он переименовал ее, сделал другой женщиной. Она почувствовала, как от этой фамильярности у нее по спине пробежала дрожь.

Он провел ее по пустому переулку через темную улицу. Из открытых окон бара доносилась песня «Ту-ту, Тутси! Прощай».^[7]

Он провел ее мимо недавно построенной железнодорожной станции за пределы города, к новехонькому форду модели «Т» с большим дощатым кузовом.

— Отличная машина, — сказала Элса.

— Год выдался урожайным, вот мы и купили ее. Любишь кататься по вечерам?

— Конечно.

Она забралась на пассажирское сиденье, и он завел мотор. Машина вздрогнула, когда они покатили на север.

Далхарт отражался в зеркале заднего вида, но они не проехали и мили, а вокруг уже ничего не было видно. Ни холмов, ни равнин, ни деревьев, ни рек, только звездное небо, такое бесконечное, как будто оно проглотило весь мир.

Машина запрыгала по кочкам, свернув к старой ферме Стюардов. Когда-то она славилась на весь округ своим огромным амбаром, но во время последней засухи ферму забросили, и домик позади амбара уже много лет стоял заколоченным.

Он остановился перед пустым амбаром, заглушил мотор и некоторое время сидел, глядя вперед. Тишину нарушало только их дыхание и тиканье затихающего мотора.

Он выключил фары и открыл дверцу, потом обошел машину, чтобы открыть дверцу с ее стороны.

Он помог ей выбраться из грузовика, и все это время она неотрывно смотрела на него.

Он мог бы шагнуть назад, но не сделал этого, и она почувствовала, что от него пахнет виски и лавандой, которую мать юноши, должно быть, использовала, когда гладила или стирала его рубашку.

Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ, чувствуя надежду.

Он расстелил пару одеял в деревянном кузове, и они забрались туда.

Они лежали рядом, глядя на бесконечное, усыпанное звездами темное небо.

— Сколько тебе лет? — спросила Элса.

— Восемнадцать, но мама обращается со мной как с ребенком. Сегодня мне пришлось тайком уйти из дома. Она постоянно беспокоится о том, что подумают обо мне другие люди. Тебе везет.

— Везет?

— Ты можешь одна гулять вечером в этом платье, без сопровождения.

— Знаешь, мой отец этому совсем не рад.

— Но все же ты гуляла. Вырвалась из дому. Ты когда-нибудь думаешь, что жизнь больше, чем то, что мы видим здесь?

— Да, — ответила она.

— Ведь где-то наши ровесники пьют вино и танцуют джаз. Женщины курят на людях, — вздохнул он. — А мы здесь.

— Я обрезала волосы, — сказала она. — По реакции моего папы можно было подумать, что я кого-то убила.

— Что со стариков возьмешь. Мои родители приехали сюда с Сицилии всего с несколькими долларами. Они все время рассказывают мне эту историю и показывают свою счастливую монетку. Как будто оказаться здесь — это счастье.

— Ты мужчина, Раффаэлло. Ты можешь делать что угодно, поехать куда угодно.

— Зови меня Рафом. Мама говорит, что это звучит более по-американски, но если уж они так хотели, чтобы я стал американцем, нужно было назвать меня Джорджем. Или Линкольном. — Он вздохнул. — Здорово, что я кому-то могу все это высказать. Ты хорошая слушательница, Элс.

— Спасибо… Раф.

Он перекатился на бок. Она почувствовала, что он смотрит на нее, и постаралась дышать ровно.

— Можно поцеловать тебя, Элса?

Она едва смогла кивнуть.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку. Губы у него были такие мягкие, от их прикосновения Элса почувствовала, что оживает.

Он осыпал поцелуями ее шею, и ей захотелось потрогать его, но она не решалась. Приличные женщины наверняка такого себе не позволяют.

— Можно… больше, Элса?

— Ты хочешь…

— Любить тебя?

Элса мечтала об этом, молилась, чтобы это случилось, сооружала фантазии об этом из прочитанного, и вот теперь все свершится. По-настоящему. Мужчина просил разрешения заняться с ней любовью.

— Да, — прошептала она.

— Ты уверена?

Она кивнула.

Он отодвинулся от нее, завозился с ремнем. Пряжка лязгнула о стенку грузовика, когда он стянул штаны.

Он задрал ее красное шелковое платье, оно скользнуло вверх по телу, щекоча и возбуждая. Он стянул с нее панталоны, и она увидела свои обнаженные ноги в свете луны. Она сжала ноги, но он раздвинул их и забрался на нее.

Боже мой.

Она закрыла глаза, когда он протиснулся в нее. Было так больно, что она вскрикнула.

Элса зажала рот рукой, чтобы не проронить больше ни звука.

Он застонал, вздрогнул и замер, лежа на ней. Она чувствовала его тяжелое дыхание у своей шеи.

Он скатился с нее, но остался рядом.

— Ух ты, — сказал он.

По голосу было похоже, что он улыбается, но разве такое возможно? Наверное, она что-то сделала не так. Не может быть, что это… все.

— Ты просто чудо, Элса, — сказал он.

— Тебе понравилось? — осмелилась спросить она.

— Очень, — ответил он.

Ей хотелось повернуться на бок и смотреть на его лицо. Целовать его. Эти звезды она видела миллион раз. Он же был чем-то новым, и он хотел ее. Весь ее мир пребывал в смятении. Элса никогда всерьез не думала, что такое случится. Можно любить тебя? — спросил он. А вдруг они вместе заснут и…

— Ну, пожалуй, мне лучше отвезти тебя домой, Элс. Отец мне голову оторвет, если я на рассвете не выеду в поле на тракторе. Завтра мы собираемся распахать еще сто двадцать акров, чтобы посадить больше пшеницы.

— О, — сказала она. — Да. Конечно.

Элса закрыла дверцу грузовика. Раф улыбнулся ей через открытое окно, медленно поднял руку и уехал.

Что это за прощание такое? Захочет ли он снова встретиться с ней?

Посмотри на него. Конечно, нет.

Кроме того, он жил в Тополином. За тридцать миль отсюда. И даже если им приведется встретиться в Далхарте, это ничего не будет значить.

Он итальянец. Католик. Совсем юный. Все это совершенно неприемлемо для ее семьи.

Она открыла калитку и вступила в благоухающий мир своей матери. С этих пор цветущий ночью жасмин всегда будет напоминать Элсе о нем.

Она открыла парадную дверь и вошла в темную прихожую.

Раздался скрип, и Элса остановилась. Через окно просачивался лунный свет. Она увидела, что у виктролы стоит отец.

— Кто ты? — спросил он, подходя к ней.

Расшитая бисером серебристая повязка Элсы соскользнула вниз, она поправила ее.

— В-ваша дочь.

— Черт возьми, это так. Мой отец воевал за присоединение Техаса к Соединенным Штатам. Он стал рейнджером, сражался в Ларедо, его ранили, и он чуть не умер. Эта земля пропитана нашей кровью.

— Д-да. Я знаю, но…

Элса не увидела, что отец замахнулся, не успела увернуться. Он так сильно ударил ее по щеке, что Элса упала.

В страхе она забилась в угол.

— Папа…

— Ты нас позоришь. Скройся с глаз моих.

Элса резко поднялась, взбежала по лестнице и захлопнула дверь спальни.

Дрожащими руками зажгла лампу у кровати и разделась.

Чуть выше груди осталась красная отметина. (Это Раф ее оставил?) На щеке уже проступал синяк, а волосы растрепались от занятий любовью, если это можно было назвать любовью.

И пусть, она снова сделала бы это, если бы могла. Пусть отец бьет ее, кричит, осыпает оскорблениями и лишает наследства.

Теперь Элса знала то, чего не знала раньше, о чем даже не подозревала: она сделает что угодно, перенесет что угодно, лишь бы ее любили, пусть хотя бы одну ночь.

На следующее утро Элсу разбудил солнечный свет, льющийся в открытое окно. На дверце шкафа висело красное платье. Боль в челюсти напомнила ей о прошлой ночи, как и боль, оставшаяся после любви с Рафом. Одну боль она хотела забыть, другую — запомнить.

На железной кровати лежала стопка лоскутных одеял — в холодные зимние месяцы она часто шила при свете свечи. У изножья кровати стоял сундук с приданым, куда Элса бережно сложила расшитое постельное белье, тонкую белую ночную сорочку из батиста и свадебное одеяло, которое она начала шить, когда ей было двенадцать лет, прежде чем выяснилось, что ее непривлекательность — это не этап, который нужно пережить, а данность. К тому времени, когда у Элсы начались месячные, мама потихоньку перестала говорить о свадьбе, перестала расшивать бисером алансонские кружева. Они лежали, переложенные папиросной бумагой, — хватило бы на половину платья.

В дверь постучали.

Элса села.

— Войдите.

В комнату вошла мама. Ее модные туфли на низком каблуке бесшумно ступали по лоскутному ковру, который почти полностью покрывал дощатый пол. Высокая широкоплечая женщина, не склонная к лишним сантиментам, ведущая безупречную жизнь, — она возглавляла церковные комитеты, руководила Лигой по благоустройству города и не повышала голоса, даже когда сердилась. Никто и ничто не могло вывести Минерву Уолкотт из себя. Она утверждала, что это семейная черта, унаследованная от предков, которые приехали в Техас, когда здесь можно было шесть дней на лошади проскакать и не встретить другого белого человека.

Мама села на край кровати. Шиньон, в который были стянуты ее выкрашенные в черный цвет волосы, подчеркивал суровость острых черт лица. Она потрогала синяк на щеке Элсы.

— Со мной отец обошелся бы куда хуже.

— Но…

— Никаких «но», Элсинор.

Она наклонилась и заправила прядку стриженых светлых волос Элсы за ухо.

— Подозреваю, что сегодня я услышу в городе сплетни. Сплетни. Об одной из моих дочерей. — Она тяжело вздохнула. — Ты попала в беду?

— Нет, мама.

— Значит, ты все еще хорошая девочка.

Элса кивнула, не в силах соврать вслух.

Мама указательным пальцем приподняла подбородок Элсы. Она изучала Элсу, медленно хмурясь, оценивая ее.

— Красивое платье не сделает тебя красавицей, дорогая.

— Я только хотела…

— Мы не будем говорить об этом, и подобное больше не повторится.

Мама встала, разгладила лавандовую креповую юбку, хотя ни одна складочка не осмелилась бы появиться на ней. Мать и дочь были так далеки друг от друга, как будто их разделял прочный забор.

— Никто на тебе не женится, Элсинор, несмотря на наши деньги и положение в обществе. Ни одному приличному мужчине не нужна непривлекательная жена на голову выше его. А если бы и появился мужчина, готовый закрыть глаза на твои слабости, то уж, конечно, запятнанная репутация его бы остановила. Научись находить радости в реальной жизни. Выбрось свои глупые романтические книги.

Выходя из комнаты, мама забрала красное шелковое платье.

Глава третья

В годы после Великой войны Далхарт охватил дух патриотизма. Дождь шел в свой срок, цены на пшеницу росли, а значит, у всех была причина отметить Четвертое июля. Витрины городских магазинов сообщали о скидках по случаю Дня независимости, и колокольчики весело звенели, встречая и провожая покупателей, которые решили запастись едой и выпивкой перед праздником.

Обычно Элса ждала праздника, но последние несколько недель выдались непростыми. После ночи с Рафом Элса чувствовала себя как в клетке. Беспокойной. Несчастливой.

Никто в семье к ней особенно не приглядывался и не замечал в ней перемен. Она не высказывала своего неудовольствия, а прятала его и шла вперед. По-другому она не умела.

Элса не поднимала глаз, старательно притворялась, будто ничего не изменилось. Проводила в своей комнате как можно больше времени, даже в самую жару. Из библиотеки ей приносили книги — подходящие книги, — и она прочитывала их от корки до корки. Она вышивала кухонные полотенца и наволочки. За ужином почти не говорила, слушала разговоры родителей и лишь кивала в нужных местах. В церкви прятала свои скандально короткие волосы под шляпкой, говорила, что плохо себя чувствует, и ее оставляли в покое.

В тех редких случаях, когда она решалась оторвать глаза от любимой книги и выглянуть в окно, она видела пустое будущее старой девы, простирающееся до самого плоского горизонта и за его пределы.

Прими это.

Синяк на щеке выцвел. Никто — даже сестры — ничего не сказал по этому поводу. Жизнь в доме Уолкоттов вернулась к норме.

Элса представляла себя запертой в башне леди Шалотт, которая из-за проклятья не могла выйти из комнаты и была обречена только наблюдать за кипением жизни снаружи. Если кто-нибудь и замечал, что Элса внезапно затихла, никто ничего не говорил по этому поводу и не спрашивал, что с ней. По правде сказать, мало что изменилось. Она уже давно научилась как будто растворяться в воздухе. Некоторые животные, защищаясь, сливаются с окружающей природой, становятся незаметными, и Элса вела себя так же. Ничего не говори, исчезни. Не давай сдачи. Если она молчала, люди забывали о ее существовании, оставляли ее в покое.

— Элса! — прокричал отец с первого этажа. — Пора идти. Мы из-за тебя опоздаем.

Элса натянула лайковые перчатки — даже в такую ужасную жару без них никак — и приколола соломенную шляпу. Послушно начала спускаться.

И неожиданно остановилась посреди лестницы, не в силах идти дальше. Что, если на празднике будет и Раф?

Четвертое июля — один из тех редких случаев, когда на праздник собирается весь округ. Обычно праздники отмечали в каждом городке отдельно, но ради этой вечеринки люди готовы были проехать много миль.

— Пойдем, — сказал отец. — Мама терпеть не может опаздывать.

Вслед за родителями Элса села в новехонький бутылочно-зеленый «форд-Т», вместе с матерью они разместились на массивных кожаных сиденьях. Семья жила в городе, и зал собраний располагался неподалеку, но они везли с собой горы еды, и мама скорее умерла бы, чем пошла на вечеринку пешком.

Далхартский зал собраний украшали красно-бело-синие флаги. У входа уже стояло с дюжину автомобилей. В основном они принадлежали фермерам, для которых последние несколько лет выдались удачными, и банкирам, что финансировали весь этот экономический рост. Женщины из Лиги по благоустройству города приложили немало усилий, чтобы лужайка перед входом была шелковистой и зеленой. Возле лестницы, ведущей к парадным дверям, пестрели цветы. Повсюду играли, смеялись, бегали дети. Подростков Элса не видела, но и они где-то здесь — наверное, целуются украдкой в темных закоулках.

Отец припарковался за оградой и выключил мотор.

Элса услышала музыку, она различила скрипку, банджо и гитару, играли «Роза секонд-хенд»^[8]. Изнутри доносился шум праздника — веселые голоса, смех.

Папа открыл багажник, забитый едой, которую Мария стряпала несколько дней. Но мама, конечно, скажет, что это все она приготовила по семейным рецептам, переданным предками — техасскими пионерами. Пироги с патокой, имбирные пряники по рецепту тетушки Берты, персиковый пирог-перевертыш и любимая ветчина дедушки Уолта с подливкой «красный глаз» и кукурузной кашей должны были напомнить людям, какую роль Уолкотты сыграли в истории Техаса.

Элса шла за родителями к залу собраний, держа в руках все еще теплый противень.

Зал украшали яркие лоскутные одеяла, они же служили скатертями. У задней стены выстроились длинные столы, заваленные едой: запеченная свинина и жирное, темное жаркое, противни с зеленой фасолью, приготовленной в свином жире. И конечно, салаты с курицей и картофельные салаты, колбаски и булочки, пшеничный хлеб, кукурузный хлеб, торты и пироги всех видов. Все в округе любили праздники, и женщины расстарались, чтобы произвести впечатление. На праздник везли копченую ветчину, и колбаски из зайчатины, и булочки с только что взбитым маслом, и яйца вкрутую, и фруктовые пироги, и тарелки с хот-догами. Мама подошла к угловому столу, где женщины из Лиги по благоустройству города раскладывали угощения.

Сестры Элсы уже суетились рядом с женщинами из Лиги. На Сюзанне была блузка из красного шелка Элсы. Горло Шарлотты украшал красный шелковый шарф. Элса замерла. При виде сестер в красном шелке она совсем пала духом.

Папа присоединился к группе мужчин, громко разговаривавших возле сцены.

Сухой закон, который установил запрет на продажу алкоголя, был написан не для этих мужчин, крепких, здоровых иммигрантов из России, Германии, Италии и Ирландии. Они приехали сюда ни с чем и из этого ничего сделали нечто, потому им не нравилось, когда их учили жить какие-то шишки, которые, казалось, и знать не знают о существовании Великих равнин. Пусть и выглядели эти мужчины не особо презентабельно, счета в банке у них имелись. Пшеница продавалась по доллару тридцать за бушель против сорока центов, составлявших расходы на ее выращивание, и округа благоденствовала. Человек с более-менее солидным наделом земли чувствовал себя богачом.

— Далхарт на подъеме, — громко сказал отец, перекрывая музыку. — В следующем году я построю здесь чертов оперный театр. Почему мы должны ездить в Амарилло за культурным досугом?

— Нужно провести в город электричество. Это ключ ко всему, — добавил мистер Хёрст.

Мама раскладывала еду: без ее участия стол не будет накрыт так, как положено. Шарлотта и Сюзанна смеялись и весело болтали со своими красивыми, хорошо одетыми подругами, многие из которых уже стали матерями.

И тут Элса заметила Рафа, тот стоял у углового стола в компании других итальянцев. Ему пора было подстричься: черные волосы отросли на макушке, хотя на висках были криво обрезаны. Помаде не удалось усмирить его шевелюру, от нее волосы только лоснились. Одет он был в однотонную рубашку, истертую на локтях, коричневые брюки поддерживали кожаные подтяжки, клетчатый галстук-бабочка выглядел нелепо. Хорошенькая темноволосая девушка крепко держала его под руку.

За шесть недель, что Элса не видела Рафа, его лицо еще сильнее загорело — сказались дни, проведенные в поле.

Посмотри на меня, подумала она. И тут же: нет, не надо.

Он наверняка сделает вид, что не знаком с ней. Или хуже того — что не узнаёт ее.

Элса заставила себя сдвинуться с места.

Поставила противень на стол, застеленный белой скатертью.

— Господи, Элса. Ветчина посреди десертного стола. О чем ты думаешь? — возмутилась мать.

Элса перенесла противень на соседний стол. Каждый шаг по деревянному танцполу приближал ее к Рафу.

Она осторожно опустила противень на стол.

Раф оглянулся и увидел ее. Он не улыбнулся, только тревожно покосился на спутницу.

Элса тут же отвела взгляд. Она едва сдерживалась, ее распирало желание. Она задыхалась. И меньше всего на свете ей хотелось провести так весь вечер — без малейшего знака внимания с его стороны.

— Мама, — она подошла к матери, — мама…

— Ты видишь, что я разговариваю с миссис Толливер?

— Да. Извините. Просто…

Не смотри на него.

— Я плохо себя чувствую.

— Думаю, она слишком разволновалась, — сказала мама, обращаясь к миссис Толливер.

— Наверное, мне лучше пойти домой.

Мать кивнула:

— Конечно.

Элса не смотрела на Рафа, направляясь к открытой двери. По танцполу мимо нее проносились пары.

Золото заходящего солнца, теплый воздух. Дверь за ее спиной захлопнулась, приглушив пение скрипок и топот танцоров.

Она шла через лабиринт из припаркованных автомобилей, мимо запряженных лошадьми фургонов, на которых на праздники приезжали менее удачливые фермеры.

На Главной улице было тихо, она купалась в солнечном сиянии цвета ириски, которому вскоре предстоит растаять, обратиться в ночь. Элса шагнула на тротуар.

— Элс?

Она остановилась, медленно повернулась.

— Извини, Элс, — сказал Раф, явно чувствуя себя неловко.

— За что?

— Мне нужно было с тобой заговорить. Или рукой помахать.

— Угу.

Он подошел ближе, так близко, что до нее долетел легкий запах пшеницы.

— Я все понимаю, Раф. Она милая.

— Джиа Компосто. Наши родители решили, что мы поженимся, когда мы еще ходить не умели.

Он наклонился к ней, и Элса уловила его теплое дыхание.

— Ты мне снилась, — быстро сказал он.

— П-правда?

Он смущенно кивнул.

Чувство, будто она подошла к краю обрыва: еще шаг — и полетишь вниз. Его взгляд, его голос. Элса смотрела в глаза Рафа, темные как ночь и немного грустные, хотя о чем ему грустить, она и представить не могла.

— Приходи в старый амбар Стюарда, — сказал он. — В полночь.

Элса лежала в постели, полностью одетая.

Не нужно ей туда идти. Это очевидно. Синяк на щеке давно исчез, но незримый след от него остался. Порядочные женщины так не поступают.

Она слышала, как родители вернулись домой, поднялись по лестнице, как открылась и закрылась дверь в их спальню.

Стрелки часов у кровати показывали 21:40.

Дом затих, Элса лежала, стараясь дышать беззвучно.

Она ждала.

Не нужно ей туда идти.

Но сколько бы Элса ни твердила эти слова, она ни на один миг не поверила, что последует им.

В одиннадцать тридцать она встала. Дневная духота еще не отступила, но в окно смотрело ночное небо Великих равнин. В детстве Элса представляла, что там, за окном, ее ждут приключения. Как часто она стояла у этого окна и пыталась дотянуться в мечтах до неизведанных миров?

Элса открыла окно и вылезла на металлическую решетку для цветов. Ей показалось, что она окунулась в само звездное небо.

Она спрыгнула в густую траву и замерла, испугавшись, что ее услышали, но в доме было по-прежнему темно и тихо. Пробралась к сараю и вывела один из старых велосипедов сестер. Оказавшись на улице, она села на велосипед и покатила к выезду из города.

Для местных жителей были привычны эти бескрайние черные ночи, когда путь освещают лишь звезды, белые искорки в темном мире. Вокруг не было домов, и несколько миль Элса ехала, не видя ничего, кроме темноты.

Вот и старый амбар. Она оставила велосипед на траве у дороги.

Он не придет.

Конечно, не придет.

Элса помнила каждое сказанное им слово, пусть их было совсем мало, мельчайшие черточки его лица. Улыбку, которая будто начиналась с одного края и постепенно расползалась по губам. Бледную запятую шрама на челюсти и чуть выступающий резец.

Ты мне снилась.

Давай встретимся сегодня.

Ответила ли она ему? Или просто стояла, онемев? Она не помнила.

Но вот она здесь одна-одинешенька перед заброшенным амбаром.

Какая же она дура.

Ей придется дорого заплатить, если ее поймают.

Она сделала шаг, галька заскрипела под подошвами коричневых полуботинок. Впереди маячил амбар, месяц будто поймал на крючок конек крыши. Шифер кое-где обвалился, в траве валялись доски.

Элса обхватила себя руками, словно замерзла, хотя на самом деле ей было жарко.

Как долго она простояла здесь? Ее начало подташнивать. Она уже готова была сдаться, как вдруг услышала шум мотора, повернулась и увидела приближающиеся фары.

Раф ехал слишком быстро, рискованно. Из-под колес летела галька. Он посигналил.

Он, должно быть, резко нажал на тормоз, потому что машина внезапно остановилась. Вокруг автомобиля взвихрилось облако пыли.

Раф торопливо выпрыгнул из машины, не выключив фары.

— Элс, — сказал он, широко улыбаясь, и показал ей букет фиолетовых и розовых цветов.

— Т-ты принес мне цветы?

Он достал из машины бутылку:

— И джин!

Элса не знала, чем ответить на такие подношения.

Он протянул ей цветы. Она посмотрела ему в глаза и подумала: «Вот оно». Сейчас она готова была заплатить любую цену.

— Я хочу тебя, Элс, — прошептал он.

Она залезла в кузов вслед за ним.

Он уже расстелил одеяла. Элса чуть разгладила их и легла. Только тоненькая ниточка света тянулась к ним от лунного серпа.

Раф лег рядом.

Она чувствовала его тело рядом со своим, слышала его дыхание.

— Ты думала обо мне?

— Да.

— Я тоже. О тебе. Об этом.

Он начал расстегивать лиф ее платья.

Тело горело от его прикосновений. Внутри будто разматывался клубок. Она не могла ничего поделать, не могла скрыть возбуждения.

Он задрал платье и приспустил ее панталоны, ночной воздух ласкал кожу. Все это возбуждало — ночная прохлада, собственная нагота, его руки.

Ей хотелось трогать его, пробовать его на вкус, говорить ему, где ей хочется — где ей нужно, — чтобы он ее трогал, но она молчала, страшась насмешек. Что бы она ни сказала, все, конечно, окажется неправильным, не подобающим леди, а она так хотела сделать его счастливым.

Он вошел в нее прежде, чем она успела подготовиться, резко задвигался, застонал. Несколько секунд спустя он обрушился на нее, вздрагивая и быстро-быстро дыша. Прошептал что-то неразборчивое ей в ухо. Она понадеялась, что-то романтическое.

Элса коснулась его щетины, легонько, он, наверное, и не почувствовал.

— Я буду скучать по тебе, Элс.

Элса быстро отвела руку.

— Ты уезжаешь?

Он открыл бутылку джина и сделал основательный глоток, потом протянул бутылку ей.

— Родители заставляют меня ехать в колледж.

Он перевернулся на бок и, опершись на руку, посмотрел на нее. Она глотнула обжигающей жидкости и прикрыла рот рукой.

Он снова отпил из бутылки.

— Мама хочет, чтобы я закончил колледж и стал настоящим американцем. Что-то в этом роде.

— Колледж, — грустно сказала Элса.

— Да. Глупость, правда? Не нужны мне эти книжные знания. Я хочу увидеть Таймс-сквер, и Бруклинский мост, и Голливуд. Учиться на своем опыте. Повидать мир. — Он вновь приложился к бутылке. — А ты о чем мечтаешь, Элс?

Она так удивилась вопросу, что не сразу ответила.

— Наверное, о ребенке. О своем доме.

Он ухмыльнулся:

— Ну, такое не считается. Женщина, мечтающая о ребенке, — это все равно что зерно, мечтающее прорасти. А о чем еще мечтаешь?

— Ты будешь смеяться.

— Не буду. Обещаю.

— Я хочу быть смелой, — еле слышно прошептала она.

— А чего ты боишься?

— Всего, — сказала она. — Мой дедушка был техасским рейнджером. Он всегда говорил мне быть стойкой и бороться. Но за что? Я не знаю. Вот, я сказала это вслух, — какие глупости.

Она чувствовала его взгляд. Хоть бы ночь была милосердна к ее лицу.

— Ты не похожа на знакомых мне девушек, — сказал он, убирая прядку волос ей за ухо.

— Когда ты уезжаешь?

— В августе. У нас есть немного времени. Если ты захочешь еще со мной встретиться.

— Да, — улыбнулась Элса.

Она возьмет от Рафа все, что получится, и заплатит за это любую цену. Даже отправится в ад. За одну минуту он заставил ее почувствовать себя более красивой, чем весь мир за двадцать пять лет.

Глава четвертая

К середине августа цветы в подвесных горшках и в приоконных ящиках Далхарта совсем пожухли. Мало кому из владельцев лавок хотелось подрезать и поливать их в такую жару, да и в любом случае цветы бы недолго еще протянули. Мистер Хёрст вяло помахал Элсе, возвращающейся домой из библиотеки.

Открыв калитку, Элса ощутила дурноту от навязчивого, тошнотворно приторного запаха увядающих цветов. Она зажала рот рукой, но сдержаться не удалось. Ее вырвало на любимые розы матери, «Американскую красавицу».

Рвота сотрясала ее, пока в желудке ничего не осталось.

Наконец Элса вытерла рот и выпрямилась, ее трясло.

Послышался шорох.

Мать стояла на коленях в саду, на ней была плетеная шляпка, а поверх простого хлопчатобумажного платья она надела фартук. Она положила ножницы и встала. Карманы ее фартука, куда она складывала обрезки стеблей, выпирали. И почему колючки ей совсем не мешают?

— Элса, — резко сказала она, — в чем дело? Вроде бы тебя и несколько дней назад тошнило?

— Со мной все в порядке.

Стягивая на ходу перчатки, палец за пальцем, мать подошла к Элсе.

Тыльной стороной ладони коснулась лба дочери.

— Жара нет.

— Все в порядке. Просто расстройство желудка.

Элса ждала, что скажет мама. Та явно задумалась — нахмурилась, чего старалась никогда не делать. Леди не показывает своих чувств — одна из ее любимых фраз. Элса слышала ее всякий раз, когда плакала или умоляла, чтобы ее отпустили на танцы.

Мать изучающе смотрела на Элсу.

— Не может этого быть.

— Чего?

— Ты нас обесчестила?

— Что?

— Ты была с мужчиной?

Конечно же, мать разгадала ее секрет. Во всех книгах, которые читала Элса, связь между матерью и дочерью подавалась очень романтично. Пусть мама не всегда показывала свою любовь (привязанность леди тоже полагалось скрывать), Элса знала, как они близки.

Она взяла мать за руки, та инстинктивно дернулась.

— Я хотела тебе рассказать. Правда. Я чувствовала себя такой одинокой, я запуталась в своих чувствах. И он…

Мама вырвала ладони.

Элса услышала, как в тишине, повисшей между ними, заскрипела калитка, как кто-то захлопнул ее.

— Господи милостивый, женщины, что вы тут делаете в таком пекле? Вам бы холодного чаю выпить.

— Твоя дочь в положении, — сказала мать.

— Шарлотта? Давно пора. Я думал…

— Нет, — резко сказала мать. — Элсинор.

— Я? — удивилась Элса. — В положении?

Не может такого быть. Они с Рафом были вместе всего несколько раз. И каждый раз так быстро. Все заканчивалось почти мгновенно. Конечно, дети от этого не заводятся.

Но что она об этом знала? Матери не рассказывали дочерям о сексе до дня свадьбы, а свадьбы у Элсы не было, поэтому мать никогда не говорила с ней о страсти, о том, откуда берутся дети, полагая, что Элсе ничего подобного не светит. О сексе и продолжении рода Элса знала только из романов. И, честно говоря, деталей там было маловато.

— Элса?! — спросил отец.

— Да, — еле слышно ответила мать.

Отец схватил Элсу за руку и притянул ее к себе:

— Кто этот негодяй?!

— Нет, папа…

— Немедленно говори, кто он, или, Бог мне свидетель, я пойду от двери к двери и спрошу каждого мужчину в этом городе, кто погубил мою дочь.

Элса представила себе, как отец тащит ее от двери к двери, будто современную Эстер Прин^[9], как стучится, как спрашивает мистера Хёрста, мистера Мак-Лейни и всех прочих: Ты обесчестил эту женщину?

Рано или поздно они с отцом выберутся из города и поедут по фермам…

Он сделает это. Она знала, что сделает. Если ее отец что-то решил, его не остановить.

— Я уйду, — сказала она. — Уйду немедленно. Сама уйду.

— Должно быть, это… знаешь… преступление, — сказала мама. — Ни один мужчина…

— Не захотел бы меня? — Элса развернулась к матери. — Ни один мужчина меня не пожелает. Ты ведь всю жизнь мне это внушала. Ты постаралась, чтобы я усвоила, какая я уродливая, недостойная любви, но это неправда. Раф меня захотел. Он…

— Мартинелли, — с отвращением проговорил мистер Уолкотт. — Итальяшка. Его отец в этом году купил у меня молотилку. Боже милостивый. Когда люди услышат… — Он оттолкнул Элсу:

— Иди в свою комнату. Мне нужно подумать.

Элса ушла, пошатываясь. Она хотела что-то сказать, но какие слова могли это исправить? Она поднялась по ступенькам и вошла в дом.

Мария стояла на пороге кухни, держа серебряный подсвечник и тряпку.

— Мисс Уолкотт, с вами все в порядке?

— Нет, Мария, нет.

Элса взбежала по лестнице. К глазам подступили слезы, но она не позволит им излиться и принести облегчение. Она погладила свой плоский, почти впалый живот. Невозможно представить, что в ней растет ребенок. Конечно, любая женщина понимает, когда она беременна.

Прошел час, другой. О чем говорят родители? Что они с ней сделают? Изобьют ее, запрут на замок, вызовут полицию и сообщат о преступлении, которого не было?

Она ходила по комнате. Садилась. Снова принималась ходить. В окно видела, как опускается вечер.

Ее выгонят из дома, и она пойдет бродить по Великим равнинам, нищая и падшая, пока не придет ей время рожать, и родит она в одиночестве и грязи, и тогда ее тело не выдержит. Она умрет при родах. И ребенок тоже.

Хватит. Родители такого не сделают. Ни за что. Они любят ее.

Наконец дверь в комнату отворилась. На пороге стояла мама, выглядела она непривычно измученной и растерянной.

— Собирай чемодан, Элса.

— Куда я еду? Со мной будет как с Гертрудой Ренке? После того скандала с Теодором она где-то пропадала несколько месяцев. А когда возвратилась домой, никто не сказал об этом ни слова.

— Собирай чемодан.

Элса опустилась на колени, достала из-под кровати чемоданчик. Последний раз она собирала его, когда ездила в больницу в Амарилло. Одиннадцать лет назад.

Она принялась доставать из шкафа одежду и складывать ее в чемодан. Посмотрела на переполненный книжный шкаф. Книги лежали наверху шкафа, стопками на полу. На тумбочке возле кровати тоже лежали книги. Выбирать среди них для нее было все равно что выбирать между воздухом и водой.

— Я весь день ждать не буду, — сказала мама.

Элса взяла «Волшебника страны Оз», «Разум и чувства», «Джейн Эйр» и «Грозовой перевал». Она оставила «Век невинности», из-за которого, можно сказать, все это началось. Положила четыре книги в чемодан и закрыла его.

— Библию, как я вижу, ты не берешь, — сказала мать. — Пошли. Нам пора.

Вслед за матерью Элса вышла из дома. Они прошли через сад к двухместному автомобилю, возле которого стоял отец.

— Это не должно на нас отразиться, Юджин, — сказала мать. — Ей придется выйти за него замуж.

— Выйти за него? — За долгие часы, когда Элса воображала свою ужасную судьбу, эта мысль ей в голову не приходила.

— Ты шутишь, мама. Ему только восемнадцать.

Мать с отвращением фыркнула. Отец открыл пассажирскую дверь, нетерпеливо ожидая, когда Элса сядет в машину. Как только она села, он захлопнул дверцу, занял свое место на водительском сиденье и завел мотор.

— Просто отвези меня на вокзал.

Отец включил фары.

— Боишься, что итальяшка тебя не захочет? Слишком поздно, мисси. Просто исчезнуть у тебя не получится. О нет. Ты ответишь за свой грех.

Они выехали из Далхарта, вокруг не было видно ни зги, лишь два желтых луча выхватывали дорогу. С каждой минутой, с каждой милей Элсе становилось все страшнее, ей чудилось, что еще немного — и она просто рассыплется. Тополиное — крошечный городишко у границы с Оклахомой. Они промчались через него со скоростью двадцать миль в час.

Еще через две мили фары осветили почтовый ящик с надписью «Мартинелли». Отец свернул на длинную грунтовую подъездную дорогу, с обеих сторон которой росли тополя. Забором служила колючая проволока, натянутая меж разномастных палок.

Машина заехала в ухоженный двор и остановилась перед беленым домом с крытым крыльцом и слуховыми окошками, смотревшими на дорогу.

Отец засигналил. Еще раз. И еще.

Из амбара вышел мужчина, на плечо он небрежно закинул топор. При свете фар Элса заметила, что на нем униформа местных фермеров: заштопанный комбинезон и рубашка с закатанными рукавами.

Из дома вышла женщина и присоединилась к мужчине. Невысокая, черные волосы заплетены в косу, уложенную вокруг головы. Одета в зеленое клетчатое платье, поверх которого белый накрахмаленный передник. Женщина была красивая и похожа на Рафа: оба смуглые, с высокими скулами и полными губами.

Отец вылез из машины, открыл пассажирскую дверцу и рывком выдернул Элсу.

— Юджин, — сказал фермер. — Я вроде бы в срок за молотилку плачу, разве нет?

Не обращая на него внимания, отец заорал:

— Раф Мартинелли!

Элсе хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее. Она знала, какой ее видят фермер и его жена: старая дева, тощая, ростом с мужчину, волосы неровно обрезаны. Узкое лицо с заостренным подбородком — незатейливое, как поле. Тонкие губы потрескались до крови — она нервно искусала их в дороге. В правой руке Элса держала маленький чемоданчик, все ее достояние.

На крыльце появился Раф.

— Что мы можем для вас сделать, Юджин? — спросил мистер Мартинелли.

— Твой парень обесчестил мою дочь, Тони. Она ждет ребенка.

Элса увидела, как изменилось лицо миссис Мартинелли при этих словах, как ее взгляд из доброго сделался подозрительным. Оценивающий взгляд, готовый заклеймить Элсу как лгунью, или падшую женщину, или как ту и другую разом.

Вот как жители города отныне будут смотреть на Элсу — как на старую деву, соблазнившую мальчика и погубившую себя. Элса держалась на одной силе воле, не позволяя прорваться крику, что звучал в ее голове.

Стыд.

Она думала, что и прежде знала стыд, что привыкла к нему, но сейчас она чувствовала совсем иной стыд. В семье она стыдилась своей непривлекательности, того, что на ней никто никогда не женится. Она позволила этому чувству стать ее частью, вплестись в ее тело и разум, сделаться ее соединительной тканью. Но в том стыде таилась надежда, что однажды они увидят, какая она настоящая, какая она в душе. Цветок с плотно сомкнутыми лепестками, который ждет, что на него упадет солнечный луч, и тогда он раскроется.

Теперешний стыд был совершенно иной. Она навлекла его на себя сама, только она виновата в случившемся, она разрушила жизнь этого бедного мальчика.

Раф сбежал по ступенькам и встал рядом с родителями.

Стоя в свете фар, семья Мартинелли смотрела на нее с выражением, которое можно было описать только как ужас.

— Твой сын воспользовался моей дочерью, — сказал отец.

Мистер Мартинелли нахмурился.

— Откуда вы знаете?..

— Папа, — прошептала Элса. — Пожалуйста, не надо…

Раф шагнул вперед:

— Элс, с тобой все в порядке?

Элса чуть не заплакала от этого проявления доброты.

— Не может такого быть, — сказала миссис Мартинелли. — Он помолвлен с Джией Компосто.

— Помолвлен? — спросила Элса.

Раф покраснел.

— На прошлой неделе.

Элса тяжело сглотнула и кивнула, как будто это было нечто само собой разумеющееся.

— Я никогда не думала, что ты… знаешь. То есть я понимаю. Я пойду. Только мне с этим разбираться. — Она сделала шаг назад.

— Нет уж, постой, голубушка. — Отец посмотрел на мистера Мартинелли: — Уолкотты — порядочная семья. Нас в Далхарте уважают. Твой парень должен загладить свою вину. — Он с отвращением покосился на Элсу. — Как бы то ни было, не думаю, что я когда-нибудь снова увижу тебя, Элсинор. Ты мне не дочь.

С этими словами он сел в автомобиль, мотор которого продолжал работать, и уехал. Элса осталась стоять с чемоданом в руках.

— Раффаэлло, — мистер Мартинелли повернулся к сыну, — это правда?

Раф вздрогнул и, не глядя на отца, пробормотал:

— Да.

— Мадонна миа, — простонала миссис Мартинелли и затараторила по-итальянски.

Элса поняла, что она сердится. Миссис Мартинелли отвесила Рафу затрещину и закричала:

— Выгони ее, Антонио! Путана!

Мистер Мартинелли отвел жену в сторонку.

— Прости, Раф, — прошептала Элса.

Она тонула в стыде. Миссис Мартинелли закричала «нет», а потом снова «путана». Вскоре мистер Мартинелли вернулся, и выглядел он теперь как будто старше. Вид у него был потрепанный: под выпирающим лбом топорщились брови цвета полыни, бугристая переносица намекала, что нос неоднократно ломали, подбородок плоский, как тарелка. Старомодные усы почти полностью закрывали верхнюю губу. Суровый техасский климат оставил следы на его загорелом лице — лоб бороздили морщины, словно годовые кольца на срезе дерева.

— Я Тони, — сказал он и движением подбородка указал на жену, которая так и стояла футах в пятнадцати от них. — Моя жена… Роуз.

Элса кивнула. Она знала, что он один из многих фермеров, что каждый сезон покупали технику у ее отца в кредит и возвращали долг после сбора урожая. Они встречались на общих мероприятиях в округе, но не слишком часто. Уолкотты не общались с людьми вроде Мартинелли.

— Раф, — он посмотрел на сына, — представь нам свою девушку как положено.

Свою девушку. Не свою шлюху, не свою подстилку. Элса никогда не была ничьей девушкой. И она уже слишком долго жила, чтобы называться девушкой.

— Папа, это Элса Уолкотт, — сказал Раф, и его голос дрогнул на последнем слове.

— Нет. Нет. Нет! — закричала миссис Мартинелли. Она хлопнула себя по бедрам. — Через три дня он уезжает в колледж, Тони. Мы внесли задаток. Откуда мы вообще знаем, что эта женщина в положении? Может, она врет. Ребенок…

–…меняет все, — отрезал мистер Мартинелли. Он добавил что-то по-итальянски, и его жена замолчала. — Ты женишься на ней, — сказал он сыну.

Миссис Мартинелли громко выругалась по-итальянски — по крайней мере, звучало это как ругательство.

Раф кивнул. Он выглядел таким же испуганным, какой Элса себя чувствовала.

— А как же его будущее, Тони? — спросила миссис Мартинелли. — Все, о чем мы для него мечтали?

Не глядя на жену, мистер Мартинелли сказал:

— Всему этому пришел конец, Роуз.

Элса молчала. Раф смотрел на нее, и время будто замедлилось, растянулось. Тишину нарушали только кудахтанье куриц да возня свиньи, лениво рывшейся в корыте в своем загоне.

На лице миссис Мартинелли застыла маска презрения.

— Я покажу, где ей расположиться, — отрывисто сказала она. — А вы, ребята, уберите все на ночь.

Мистер Мартинелли и Раф молча развернулись и ушли.

Уходи, говорила себе Элса. Прочь отсюда. Они этого хотят. Если я сейчас уйду, эта семья сможет жить по-прежнему.

Но куда она пойдет?

У нее нет больше дома.

Элса прижала руку к плоскому животу и подумала о растущей в нем жизни.

Ребенок.

Как в этом водовороте стыда и сожаления она пропустила единственное, что имеет значение?

Она станет матерью. Матерью. Ребенок будет любить ее, а она его.

Это чудо.

Она повернулась и двинулась прочь по длинной подъездной дороге. Она слышала каждый свой шаг, слышала шепот тополей на легком ветерке.

— Подожди!

Элса остановилась. Оглянулась.

Миссис Мартинелли стояла, стиснув кулаки и неодобрительно поджав губы. Она была такой маленькой, что сильный порыв ветра наверняка сбил бы ее с ног, и все же сила, исходившая от нее, угадывалась безошибочно.

— Ты куда собралась?

— Думаю, вас это вряд ли касается. Я ухожу.

— Родители примут тебя обесчещенной?

— Думаю, что нет.

— Так что…

— Извините, — сказала Элса. — Я не собиралась губить жизнь вашего сына. Рушить все ваши надежды. Я только… теперь это уже неважно.

Стоя напротив этой маленькой смуглой женщины, Элса казалась себе жирафой.

— И что? Просто уйдешь?

Миссис Мартинелли подошла ближе, внимательно глядя на Элсу. Они долго, напряженно молчали.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать пять.

Миссис Мартинелли это явно не понравилось.

— Ты примешь католическую веру?

Элса не сразу поняла, что происходит. Они ведут переговоры? Католичество. Родители придут в ужас. Семья от нее откажется. Но они уже от нее отказались. Ты мне не дочь.

— Да, — сказала Элса. Ее ребенку понадобится утешение, что дает вера, а Мартинелли будут ее единственными родственниками.

Миссис Мартинелли сухо кивнула:

— Хорошо. Тогда…

— Вы будете любить ребенка? — спросила Элса. — Как любили бы ребенка от Джии?

Миссис Мартинелли удивленно посмотрела на нее.

— Или вы только смиритесь с ребенком от путаны? — Элса не знала, что значит это слово, но догадывалась, что ничего хорошего.

— Потому что я знаю, каково расти в доме, где тебя обделяют любовью. Я своему ребенку такого не хочу.

— Когда станешь матерью, то поймешь, что я сейчас чувствую, — наконец проговорила миссис Мартинелли. — Ты о таком мечтаешь для своих детей, о таком… — Она замолчала, отвернулась, скрывая слезы, затем продолжила: — Ты даже представить себе не можешь, на какие жертвы мы шли, чтобы у Раффаэлло жизнь была лучше, чем у нас.

Элса осознала, какую боль она причинила этой женщине, и стыд накрыл ее с новой силой. Ей захотелось еще раз попросить прощения, она с трудом удержалась.

— Ребенка я буду любить, — сказала миссис Мартинелли в тишине. — Моего первого внука или внучку.

Элса ясно и четко услышала невысказанное «Тебя я любить не буду», но одного этого слова, «любить», было достаточно, чтобы отозваться в ее сердце, поддержать ее хрупкую решимость. Она сможет жить нежеланной среди этих незнакомых людей, она давно научилась быть невидимой. Главное сейчас — ребенок.

Она прижала руку к животу. Тебя, тебя, малыш, я буду любить, и ты полюбишь меня в ответ.

Остальное не имеет значения.

Я стану матерью.

Ради этого ребенка Элса выйдет замуж за мужчину, который ее не любит, и войдет в семью, которой она не нужна. С этих пор ее выбор всегда будет определяться только этим. Ради ребенка.

— Куда мне положить вещи?

Глава пятая

Миссис Мартинелли шла так быстро, что за ней было трудно угнаться.

— Есть хочешь? — спросила крошечная женщина, поднимаясь по ступенькам и проходя мимо коллекции разномастных стульев на веранде.

— Нет, мэм.

Миссис Мартинелли открыла дверь и вошла в дом. Элса последовала за ней. В гостиной она увидела столпотворение самодельной деревянной мебели, среди которой выделялся исцарапанный овальный коктейльный столик. Спинки стульев покрывали белые кружевные салфетки. На двух стенах висели большие кресты.

Католические.

Но что же это на самом деле значит? Кем Элса пообещала стать?

Миссис Мартинелли прошла через гостиную, а потом, по узкому коридору, мимо открытой двери, за которой Элса заметила медную ванну и умывальник.

Туалета не было.

В доме нет канализации?

Миссис Мартинелли открыла дверь в конце коридора.

Они оказались в спальне юноши, на комоде были выставлены спортивные награды. Незаправленная кровать стояла напротив большого окна, сейчас закрытого голубыми занавесками. На столике у кровати Элса увидела фотографию Джии Компосто. На кровати лежал чемодан, вне всякого сомнения собранный для поездки в колледж.

Миссис Мартинелли схватила фотографию, а чемодан закинула под кровать.

— Ты будешь здесь, одна, до свадьбы. Раф может спать в амбаре. Он все равно любит там ночевать, когда жарко.

Миссис Мартинелли зажгла лампу.

— Я поговорю с отцом Майклом. Не будем затягивать. — Она нахмурилась и добавила: — Но сначала надо поговорить с Компосто.

— Наверное, лучше Рафу это сделать, — сказала Элса.

Миссис Мартинелли взглянула на нее. По этой маленькой женщине можно было изучать противоречия: передвигалась она быстро, бочком, словно птичка, и хотя выглядела очень хрупкой, однако Элсе она казалась невероятно сильной. С железным характером. Элса знала семейную историю Мартинелли — как Тони и Роуз приехали в Америку с Сицилии, имея в кармане лишь несколько долларов. Они нашли эту землю и выстояли, не один год проведя в сырой хижине с земляным полом, которую сами и построили. Только очень сильная женщина могла выжить на равнинах Техаса.

— Думаю, это он должен для нее сделать, — добавила Элса.

— Умойся. Разбери свой чемодан, — распорядилась миссис Мартинелли. — Увидимся утром. При солнечном свете многое выглядит лучше.

— Только не я, — ответила Элса.

Миссис Мартинелли мучительно долго рассматривала Элсу, явно сочла ее дурнушкой и ушла, закрыв за собой дверь.

Элса села на краешек кровати, ей вдруг стало трудно дышать. В дверь тихонько постучались.

— Войдите.

Раф нерешительно остановился на пороге. Лицо в грязных разводах от пыли, в руках он крутил кепку.

Потом вошел и медленно закрыл за собой дверь. Приблизился к Элсе, сел рядом на кровать. Пружины запротестовали под дополнительным весом.

Элса искоса посмотрела на его идеальный профиль. Он такой красивый.

— Прости, — сказала она.

— Черт, Элса, я все равно не хотел уезжать в колледж. — Он натянуто улыбнулся, черные волосы упали на лицо, закрыв один глаз. — Здесь я тоже не хотел оставаться, но…

Они посмотрели друг на друга. Он взял ее за руку.

— Я постараюсь быть хорошим мужем.

Элсе захотелось сжать его ладонь, чтобы показать, как много эти слова значат для нее, но она не осмелилась. Она боялась, что если вцепится в него, то уже никогда не сможет отпустить. Отныне ей придется быть осторожной, обращаться с ним, как с капризным котенком — не совершать резких движений, не привязываться к нему слишком сильно.

Элса молчала, и через какое-то время он отпустил ее руку и ушел, оставил ее в своей спальне, одиноко сидящую на кровати.

На следующее утро Элса проснулась поздно. Откинула волосы с лица. Тонкие прядки прилипли к щеке — во сне она плакала.

Хорошо. Лучше плакать ночью, когда никто не видит. Она не хотела показывать свою слабость этой новой семье.

Она встала, умылась теплой водой, почистила зубы и причесалась.

Вчера вечером, разбирая чемодан, она поняла, что ее одежда совершенно не подходит для жизни на ферме. Она городская девушка, что она знает о жизни в сельской местности? Взяла с собой только креповые платья, шелковые чулки да туфли на каблуках. Одежда для церкви.

Элса надела свое самое простое дневное платье, угольно-серое, с жемчужными пуговками и кружевным воротничком, натянула чулки, надела черные туфли на каблуках, в которых приехала сюда накануне.

В доме пахло беконом и кофе. Желудок отозвался урчанием, напомнив Элсе, что она ничего не ела со вчерашнего обеда. На кухне — ярко-желтые обои, клетчатые занавески и белый линолеум на полу — никого не было. Вымытые и составленные на столе тарелки со всей очевидностью указывали, что Элса проспала завтрак. Во сколько же Мартинелли встают? Сейчас только девять.

Элса вышла наружу и увидела ферму Мартинелли при ярком солнечном свете. Сотни акров жнивья веером раскинулись во всех направлениях, целое море сухих, обрезанных, золотистых стеблей. И в самом центре — дом с хозяйственными постройками.

Поля коричневой лентой прорезала грунтовая дорога, окаймленная проволочной оградой и тополями. Сама ферма состояла из дома, большого деревянного амбара, загона для лошадей, коровника, свинарника, курятника, нескольких сараев и ветряной мельницы. За домом — фруктовый сад, маленький виноградник и огород, где миссис Мартинелли склонилась над грядкой.

Из амбара показался мистер Мартинелли, заметил Элсу и направился к ней.

— Доброе утро, — сказал он. — Прогуляйся со мной.

Он повел ее по краю пшеничного поля, пшеница вся была уже собрана, редкие уцелевшие колоски казались Элсе сломанными, опустошенными. Как она сама. Легкий ветерок шуршал по жнивью.

— Ты девушка городская, — сказал мистер Мартинелли с заметным итальянским акцентом.

— Похоже, уже нет.

— Это хороший ответ.

Он наклонился и сгреб горсть земли.

— Моя земля рассказывает свою историю, если ее слушать. Это история нашей семьи. Мы сажаем растения, ухаживаем за ними, собираем урожай. Вино я делаю из винограда, выросшего на лозах, которые я привез с Сицилии, и это вино напоминает мне об отце. Эта земля связывает нас, и так уже много поколений. Теперь она свяжет с нами и тебя.

— Я никогда ни за чем не ухаживала.

Он посмотрел на нее:

— Ты хочешь это изменить?

Элса увидела в его темных глазах сочувствие, будто он понимал, чего она боялась всю свою жизнь, но, должно быть, ей это просто почудилось. Он знал о ней лишь то, что теперь она здесь и что вместе с собой она погубила и его сына.

— Только так и начинают, Элса. Когда мы с Розальбой приехали сюда с Сицилии, у нас было семнадцать долларов и мечта. С этого мы начали. Но не это обеспечило нам сытую жизнь. Мы владеем этой землей, потому что мы работали ради нее, потому что, какой бы тяжелой ни была жизнь, мы держались этой земли. Она кормит нас. Она прокормит и тебя, если ты ей позволишь.

Элса никогда не думала о земле как о якоре в жизни. Сама мысль остаться здесь и обрести настоящую семью и дом манила так, как ничто и никогда не манило.

Она сделает все, чтобы стать настоящей Мартинелли, стать частью их истории, может быть, даже сделать их историю своей и передать ее ребенку, которого она носит. Она сделает что угодно, станет кем угодно, чтобы эти люди полюбили ребенка безусловно, как своего.

— Я хочу этого, мистер Мартинелли, — искренне сказала она.

Он улыбнулся.

— Я увидел это в тебе.

Элса начала благодарить, но ее прервала миссис Мартинелли, звавшая мужа. Она направлялась к ним, держа корзину, полную спелых томатов и зелени.

— Элса, — сказала она. — Как хорошо, что ты встала.

— Я… проспала.

Миссис Мартинелли кивнула:

— Пойдем со мной.

На кухне миссис Мартинелли достала овощи из корзины и выложила на стол: красные помидоры, желтый лук, зеленые травы, головки чеснока. Элса никогда не видела столько чеснока разом.

— Что ты умеешь готовить? — спросила миссис Мартинелли, завязывая фартук.

— К-кофе.

Миссис Мартинелли замерла.

— Совсем не умеешь готовить? В твоем-то возрасте?

— Простите, миссис Мартинелли. Нет, но…

— А убирать умеешь?

— Ну… Я уверена, что смогу научиться.

Миссис Мартинелли скрестила руки на груди.

— А что ты умеешь?

— Шить. Вышивать. Штопать. Читать.

— Леди. Мадонна миа. — Она оглядела безупречно чистую кухню. — Хорошо. Тогда я научу тебя готовить. Начнем с аранчини^[10]. И зови меня Роуз.

Свадьбу сыграли торопливо и тихо, ни до, ни после церкви праздника не устраивали. Раф надел простое кольцо на палец Элсы и сказал «Да», вот, в общем-то, и все. Во все время краткой церемонии казалось, что у него что-то болит.

В ночь после свадьбы они сошлись в темноте и скрепили свои клятвы телами, как ранее словами, и страсть их была так же тиха, как ночь вокруг. В последующие дни, и недели, и месяцы он старался быть хорошим мужем, а она — хорошей женой.

Поначалу — по крайней мере, на взгляд Роуз, — Элса была неспособна хоть что-нибудь сделать правильно. Она поранилась, когда нарезала помидоры, и обожгла руку, доставая из печи хлеб. Она не могла отличить спелую тыкву от неспелой. А фаршировать цукини для такой неуклюжей женщины, как Элса, оказалось и вовсе непосильной задачей. Она перешла в католичество и слушала мессу на латыни, не понимая ни слова, но находя странное утешение в красивом звучании службы; она выучила молитвы наизусть и всегда носила четки в кармане передника. Она исповедовалась, сидя в маленьком темном закутке, и рассказывала отцу Майклу о своих грехах, и он молился за нее и отпускал ей грехи. Сначала она не находила в этом большого смысла, но потом исповеди вошли в привычку, сделались частью новой жизни — как постные пятницы или мириады дней святых, которые они отмечали.

Элса узнала — к своему удивлению и удивлению свекрови, — что она не из тех, кто легко сдается. Она просыпалась каждое утро раньше мужа и шла на кухню, чтобы поставить кофе. Она научилась готовить, и есть, и любить еду, о которой прежде и не слышала, из продуктов, которых прежде не видела, — оливковое масло, феттуччине, аранчини, панчетта. Она научилась растворяться в делах фермы: работать больше остальных, никогда не жаловаться. Со временем у нее исподволь начало появляться новое и неожиданное чувство: она здесь своя. Она проводила часы в огороде, стоя на коленях в грязи, глядя, как семена, которые она посадила, прорастают, отталкиваются от земли и становятся зелеными стеблями, и каждый казался ей новым началом. Обещанием будущего. Она научилась собирать темно-фиолетовые грозди «Неро д’Авола» и делать из них вино, как клялся Тони, не хуже того вина, что делал его отец. Она познала душевный покой, глядя на распаханное поле, и надежду, которую давали эти поля.

Здесь, иногда думала Элса, стоя на земле, которую она возделывала, будет расти ее ребенок, здесь он будет бегать, и играть, и узнавать истории, которые рассказывает земля, и виноград, и пшеница.

Зима выдалась снежная, и они затаились в доме, привыкая к новому распорядку дня; женщины убирали, штопали и вязали, а мужчины ухаживали за скотиной и готовили сельскохозяйственную технику к весне. По вечерам все собирались у камина, и Элса читала вслух, а Тони играл на скрипке. Элса узнала разные мелочи о своем муже: он громко храпит и беспокойно спит, часто просыпается с криком посреди ночи, напуганный кошмарами.

На этой земле так тихо, что можно сойти с ума, иногда говорил Раф, и Элса пыталась понять, что он имеет в виду. Обычно она просто слушала его голос и ждала, когда он потянется к ней, что он делал, но редко и всегда в темноте. Она знала, что ее растущий живот пугает его. Когда же он все-таки разговаривал с ней, от него обычно пахло вином или виски; тогда он улыбался и плел истории о воображаемой жизни, которую они когда-нибудь будут вести в Голливуде или Нью-Йорке. Если уж начистоту, Элса никогда толком не знала, что сказать этому красивому, порывистому парню, за которого она вышла замуж, но разговоры никогда не были ее сильной стороной, и у нее все равно не хватило бы духу откровенничать, сказать ему, как она себя чувствует и что на этой ферме она неожиданно обнаружила в себе силу, а благодаря любви к мужу и его родителям она способна на очень многое. Она делала то, что всегда делала, встречая отказ: исчезала, и держала язык за зубами, и ждала — иногда с отчаянием, — когда ее муж увидит в ней женщину, которой она стала.

Февраль принес на Великие равнины дожди, питавшие растения, которые она посадила. К марту земля снова ожила — зелень тянулась на мили. По вечерам Тони стоял у своих полей, глядя на взошедшую пшеницу.

В этот особенно прозрачный, залитый солнцем день Элса открыла в доме все окна. Прохладный ветерок нес с собой запах новой жизни.

Она стояла у плиты, обжаривая хлебные крошки в чудесном импортном оливковом масле с ореховым вкусом, которое они покупали в универмаге. Кухню наполнил резкий запах подрумянившегося чеснока. Этими хлебными крошками, смешанными с сыром и свежей петрушкой, они посыпали все, от овощей до пасты.

На столе ждала глиняная миска с мукой, смолотой из богатого прошлогоднего урожая пшеницы, Элса собиралась замесить хлеб. В гостиной играла пластинка «Санта Лючия», достаточно громко, чтобы Элсе захотелось подпевать, хотя она не понимала слов.

Боль возникла внезапно, будто всадили нож в живот, Элса согнулась пополам. Она постаралась замереть и, обхватив живот, ждала, когда боль утихнет.

Но несколько минут спустя накатила новая волна боли, хуже первой.

— Роуз!

Роуз ворвалась в дом, держа в руках белье, приготовленное для стирки.

— Это…

У Элсы отошли воды, намочив чулки, на полу образовалась лужа. Увидев эту лужу, Элса запаниковала. В последние месяцы она чувствовала, что становится сильнее, но сейчас, когда боль завладела ею, она не могла думать ни о чем другом, кроме слов, которые много лет назад сказал ей доктор: не перевозбуждаться, не давать нагрузки на сердце.

Что, если он был прав? В ужасе она подняла глаза:

— Я не готова, Роуз.

Роуз положила белье.

— Никто к этому не готов.

Элса не могла отдышаться. Новая волна боли скрутила ее.

— Посмотри на меня, — велела Роуз и обхватила лицо Элсы, хотя для этого ей пришлось встать на цыпочки. — Это нормально.

Взяв Элсу за руку, Роуз отвела невестку в спальню, где сняла с кровати одеяла и простыни и бросила их на пол. После чего раздела Элсу, которой даже не было стыдно, что свекровь видит ее такую, с огромным животом и опухшими ногами, до того сильна была боль.

Какая зубастая эта боль. Вгрызается в нее, потом выплевывает, дает отдышаться и снова кусает.

— Кричи, не стесняйся, — сказала Роуз, укладывая Элсу на кровать.

Элса потеряла представление о времени, обо всем, кроме боли. Она кричала, когда не могла удержаться, а в перерывах между криками дышала тяжело, как собака.

Роуз управляла Элсой, словно куклой. Она широко раздвинула ей ноги:

— Вижу головку, Элса. Тужься.

Элса тужилась, снова и снова, и кричала, кричала, кричала…

— У меня… сейчас сердце остановится, — прохрипела она. Нужно было сказать им, что она больна, что ей нельзя рожать, что она может умереть. — Если оно остановится…

— Не накликай беду, Элса. Тужься.

Элса напряглась из последних сил и с огромным облегчением, измученная, откинулась на подушки. Комнату огласил крик младенца.

— Красивая малышка с хорошими легкими, — сказала Роуз.

Она обрезала и перевязала пуповину, завернула девочку в одно из одеялец, которые они связали за долгую зиму, и протянула сверток Элсе. Та взяла дочку на руки и с благоговением посмотрела на красное личико. Любовь наполнила Элсу до самых краев и пролилась слезами. Она никогда не чувствовала ничего подобного этому пьянящему сочетанию радости и страха.

— Привет, малышка.

Младенец замер и, моргая, уставился на нее.

Роуз открыла бархатный мешочек, который носила на шее как украшение. Внутри лежал один цент. Роуз поцеловала монетку и показала ее Элсе. На реверсе были изображены два колоска.

— Тони нашел его на улице рядом с домом моих родителей в тот день, когда мы отплывали в Америку. Можешь себе представить такую удачу? Пшеница открыла нашу судьбу. «Это знак», — сказали мы друг другу, и так оно и было. Теперь эта монетка будет присматривать за другим поколением. За моей красавицей-внучкой.

— Я хочу назвать ее Лоредой, — сказала Элса. — В честь дедушки, который родился в Лоредо.

Роуз попробовала произнести незнакомое имя.

— Ло-ре-да. Красиво. По-моему, очень по-американски, — решила она и вложила монетку в ладонь Элсы. — Поверь мне, Элса, эта маленькая девочка полюбит тебя так, как никто никогда не любил… и сведет тебя с ума, и всю душу тебе вымотает. Иногда все одновременно.

В темных, блестящих от слез глазах Роуз Элса видела отражение собственных эмоций и глубокое понимание этой связи — материнства, — которая многие тысячелетия объединяла женщин. А еще она видела в этих глазах больше нежности, чем когда-либо в глазах своей матери.

— Добро пожаловать в семью, — сказала Роуз дрожащим голосом, и Элса поняла, что она обращается не только к Лореде, но и к ней.

Примечания

1

Уэнделл Берри (р. 1934) — американский прозаик, поэт, фермер и борец за экологию. — Здесь и далее примеч. перев.

2

«Век невинности» — роман американской писательницы Эдит Уортон, написанный в 1920 году.

3

Эротический роман, написанный англичанином Джоном Клеландом в XVIII веке. В США публикация романа была официально запрещена до 60-х годов XX века.

4

Область правильной прямоугольной формы, состоящая из 26 северных округов штата Техас. На западе граничит со штатом Нью-Мексико, на севере и востоке — с Оклахомой.

5

Народный танец, который появился в США. Танцевальные фигуры в сквэр-дансе заимствованы из традиционных народных танцев, привезенных в Соединенные Штаты эмигрантами из Европы. Среди этих танцев — моррис, английский танец «кантри» и кадриль.

6

Популярный фокстрот, впервые прозвучавший в 1921 году, на музыку Ричарда А. Уайтинга, стихи Раймонда Б. Игана и Гаса Кана.

7

Toot, toot, Tootsie! Goodbye! Популярная песня, написанная в 1922 году Гасом Каном, Эрни Эрдманом и Дэнни Руссо.

8

Second Hand Rose, песня, написанная Грантом Кларком и Джеймсом Ф. Хэнли в 1921 году.

9

Главная героиня романа Натаниэля Готорна «Алая буква» (1850), которая зачала и родила ребенка, когда ее муж был в отъезде.

10

Сицилийское блюдо, рисовые шарики с начинкой.