Настенька и ее цветочек аленькой

Котэ Развратт (2024)

Я расскажу сказку… Старую, как мир. О том, о чём грезят все женщины: можно ли переделать чудовище в принца?

3

Беру я цветочек аленькой в свои руки белые, обжигает он меня до костей, ярким светом сияет. Сладкие грёзы во мне пробуждает. Смотрю я на него, не могу очей отвести.

Хочется мне его поцеловать своими алыми губками. Приласкать каждый лепесток нежно-шёлковый.

— Спасибо тебе, батюшка, — бросаюсь я на шею к своему папеньке. — Исполнил ты мечту мою заветную, девичью, привёз мне цветочек неведомый.

— Ничего мне для тебя, моя любушка, не жалко, — молвит мне тут мой отец с печалью в голосе, только вижу я, что грусть-тоска его съедают.

— Скажи мне, батюшка, отчего ты такой невесёлый? — допытываюсь я у него.

Только качает головой в ответ мой папенька, молвит голосом тихим и ласковым:

— Иди, моя любимая доченька, ни о чём не заботься и ни о чём не думай.

Послушалась я батюшку, пошла в свою светёлку. Смотрю на свой цветочек аленькой, налюбоваться им всё никак не могу.

Приходит тут ко мне моя сестра Марфушка, приводит своего гимпа верного.

— Смотри, Настенька, какой у меня раб есть, — показывает она его мне, хвастает. — Не чета холопам нашим чумазым да неумелым. Любые мои желания и прихоти исполняет.

— Какие такие желания? Принести чего, али подать? Это и наш любой дворовой сделает.

— Ну и дура ты, Настенька, — скалит зубы тут на меня моя сестрица, хохочет. — Восемнадцать лет уже, а совсем как дитя малое, неразумное. Говорю я тебе про желания девичьи, самые потайные да заветные.

— Зачем тебе такой мужик нужен? — спрашиваю я свою сестрицу старшую. — Ведь написано в Домострое, что муж — это голова, а ты на цепи его держись, как пса паршивого.

— Вот ещё, про Домострой вспомнила! Окстись, Настенька! Сейчас женщины сами себе хозяйки давным-давно, и у каждой должен быть свой собственный раб в услужении. Вот тебе мой Домострой от Марфушечки! — топает она своей красивой ножкой полной в туфельке Маноло Бланик бесценной, за несметные богатства в тридесятом царстве купленные.

А её гимп об её ножки трётся, как кот ласковый, язычком своим облизывает.

— Зачем мне муж нужен, чтобы мной понукать? — усаживается Марфушка в кресло глубокое бархатное. — Мужик только для того и надобен, чтобы приносить мне наслаждение и радость, и не для чего более.

Расставляет она свои ноги широко-широко, задирает юбку свою атласную от Диор, и командует громко рабу своему аглицкому:

— А ну иди ко мне! Отлижи у меня хорошенько, да пожарче и понежнее!

Подбегает к ней гимп на четвереньках, как собачонка, утыкается ей своим ртом и носом в срамное место, начинает ей лизать и нализывать дырку её, а я стою, не в силах взгляд отвести, вся пунцовым цветом наливаюсь.

Вот про какие желания потайные девичьи Марфушечка речь вела!

— Видано ли такое дело, сестрица, чтобы мужик по первому твоему зову все твои похотливые да срамные желания исполнял! — отворачиваюсь я в великом смущении, а моя сестрица понукает своего раба, ножку белую ему на плечо ставит, и командует только голосом томным и сладким:

— Да, да глубже давай! Да пожарче! Да побыстрее, — бёдрами своими мясистыми подмахивает, а гимп и рад нализывать, язычок только быстро-быстро в мокрой щёлке мелькает.

Вот сестрица моя вся мокрым течёт, стонет громко, на весь терем, убегаю я прочь в полном страхе и смятении. Как мне жить в таком доме, полном разврата и похоти?!

Не укрыться нигде!

Забегаю в светёлку к Грушеньке, а она лежит на перине своей пуховой в чём мать родила, широко ляжки расставила и со своим самотыком французским играется, забавляется.

Большой он да фиолетовый, как баклажан, а она его в себя пихает да громко кричит от похоти да от сладости.

— Как ты можешь, сестрица! Побойся Бога! — в сердцах укоряю я её. — Непотребно девице так саму себя ублажать при свете дня! Это дело интимное да секретное, для чужих нескромных взглядов не предназначенное! Написано ведь в Домострое, что руки от такого баловства усыхают и ум теряется! Пропадёшь ты от игрищ таких неразумных и недевичьих.

— Глупая ты Настенька, да сама неразумная. Во всём мире девы уже давно сами себя ублажают, ласкают. Феминизмом это называется. Чтобы не зависеть от мужиков грубых да неотёсанных!

Молвит она так, и продолжает свой самотык в себя вставлять, трясётся он в её ручках белых мелким бесом, щекочет её щёлку алую, между белых ляжек пылающую.

Дышит тяжело да томно, не могу я смотреть на это непотребство дольше.

Кричу ей, да всё без толку:

— Если бы так все бабы на белом свете забавлялись, вымер бы род наш весь человеческий! Вся бы Русь святая пропала!

Видано ли дело: одна себя самотыком французским ублажает, а другая — срамным местом в рожу гимпу тычет.

Где же таинство брака и любви человеческой? Как же детки от такого появятся?

И тут понимаю я, что не зря на землю русскую враги англосакские заразу такую насылают: хотят они наш весь род истребить, чтобы все девки пустоцветом стали.

Чтобы не тыкали мужики русские в них удами своими удалыми, а только всякими самотыками да игрушками феминистскими все баловались. И не станет тогда деток и семей крепких.

Как же скрепы тогда нам от дедов наших доставшиеся?!

Пропадут ни за грош. Сгинет весь наш род тогда человечий…

Грустно мне и тоскливо становится, только верит моё сердечко беспокойное, что есть на белом свете где-то любовь истинная и настоящая.

И мой цветочек тому подтверждение. Пылает он как моё томление девичье, как моя любовь смутная, верю я, что встречу своего суженого, только где же он?

В краях далёких, ведомо…