Фома Верующий

Константин Сазонов

«Фома Верующий» – это роман о расстрелянных, но выживших. О поколении, чье взросление прошло в индустриальных городах на окраинах страны. Это история одного из тех, кто вышел из «горячих точек», попытался ответить на самые главные вопросы в жизни и сохранить внутри свет любви, надежды и веры.

Смерть

I

— Савченко ранен!

Щелчок затвора. Это сигнал ротного о начале штурма. Дальше все как вдалбливают на бесконечных занятиях в наши лысые головы, и, кажется, даже в рефлексы: передвижения тройками, петляя, на максимальной скорости и на короткие дистанции. Если кого ранили — двое к нему, ремень автомата пропустить наискосок под руки, тащить ползком, прикрывать и спереди, и сзади.

— Быстрее шевелимся, чего как мыши беременные вошкаетесь, вас так снайперы перещелкают как в тире. Быстрее, еще быстрее.

В Подмосковье ранняя весна. Тактический городок по колено в лужах и в грачах. Черные точки заполнили всё небо и облепили деревья как гигантские набухшие почки.

Командир роты капитан Москалев хищно смотрит на нас и подгоняет:

— Не барышни кисейные, отмоетесь и отстираетесь. В реальной обстановке вам про такое думать не доведется. Иначе нечем думать будет. Исайкин, что ж ты за аборт такой? Глаза б мои тебя не видели. Не место таким в боевой роте. Я тебя лучше на хоздвор переведу, свиньям хвосты крутить. На километр отстал. Ты хоть понимаешь, что эти двое, что тебя прикрывают, пока ты хнычешь, вместе с тобой жизни лишились. Понимаешь или нет, обезьяна? Не слышу ответа. В роту, в наряд, очки лезвием скоблить. Подумай хорошенько о том, что я тебе сказал. Завтра доложишь, что ты понял.

Впереди двухэтажный недострой. Серый и уродливый каркас. Стоит на открытой площадке: ни деревца, ни куста — не укрыться. Где-то там засела группа обороны. Сегодня наша задача выбить их с минимальными потерями. Дистанцию в несколько километров пришлось преодолевать где-то перебежками, где-то по-пластунски. Вгрызаться в землю, по команде «вспышка с тыла» в секунды сливаться с распутицей, дышать водой и локтями уходить в талую землю. Еще один щелчок затвора впереди, следом — один сплошной лязг еще десятка. Втулка на стволе сидит плотно. Летят дымы и взрывпакеты. Вспышка и хлопок, еще хлопок, еще…

— Побежали, ежики в тумане, побежали, — подгоняет Москалев.

Белый дым встает стеной. Слышны только слова командира роты.

— Не теряем спину бегущего впереди. Теперь четверками: один в дом, второй и третий работают по окнам, четвертый прикрывает тыл. Прорываемся на первый этаж, дымы в окна по команде.

Теперь уже оранжевые клубы валят изо всех щелей. Здание становится похожим на магическую скороварку злой колдуньи, которая готовит адское зелье войны из солдат. На лестнице начинается бой, в ушах звенит.

— Передвигаемся. Первый на площадку, второй наготове простреливает марш, третий межлестничное пространство, четвертый — смотри за окнами.

На второй этаж мы врываемся уже через минуту. Ротный одним движением руки останавливает натиск перед последней лестничной площадкой. Все остальные комнаты уже зачищены. Он за какие-то секунды снимает старый бушлат и с силой швыряет его прямо перед дверным проемом. Раздается автоматный треск холостых очередей, следом в помещение летит дымовая шашка и ураганом, стреляя в воздух, врываемся мы.

Из мутной завесы появляется наш «дед» Селифан. Слышно, как он прорезинено смеется под противогазом и мычит «сдаемсууу». Москалев отряхивает бушлат от строительной пыли, надевает его и смотрит на часы.

— Ну что, в отведенное время уложились. Сейчас всем строиться перед зданием. Подведем итоги.

Он пружинисто ходит вдоль строя взад-перед, смотрит себе под ноги и периодически бросает взгляд на нас, объясняя:

— Сегодня мы отработали штурмовые действия. Обычно в таких ситуациях нужно учитывать соотношение сил. Как правило, оно должно плюс-минус соответствовать пропорции семь к одному: на одного засевшего в обороне семь штурмовиков. Но дело не только в количестве, дело в умении. Потому, помимо тактики, я буду требовать результатов по огневой подготовке. Скоро вам всем предстоит командировка. Уже половина роты уехала. Остались те, кто нужен здесь, в Софрино. Но примерно через две недели прибудет пополнение из учебки, и вы поедете менять тех, кто увольняется в запас. Вопросы по занятию есть? Я так и думал, что нет. А зря. Становись. В роте у вас полчаса привести себя в порядок, переодеться и подготовиться к приему пищи. Нале-во! В расположение бего-ом марш!

После обеда у меня отбой, нужно готовиться к наряду. С сержантскими лычками нас осталось только двое — я и Гусь. Гусь призвался на полгода раньше, съездил в командировку, но вернулся. Никто не расспрашивал его о причинах возвращения. Знали, что бегал линейщиком, проверял скрутки полевого кабеля на территории бригады. Все остальное было неинтересно, да и некогда. Бригада воевала, в ротах осталось людей по минимуму, службу и наряды тащить приходится в жестком режиме, да еще и этот нескончаемый ремонт в расположении. Когда комбриг уезжает в командировку, за него остается начштаба Ходарев. Он первым делом приходит в нашу роту и начинает читать нотации Москалеву: лучшее подразделение, связисты, белая кость, а устроили не расположение, а какой-то сарай. Завтра же все сломать, сбить штукатурку, сделать нормальную тумбочку дневального, и чтобы цвета повеселее, и стенды, стенды. На все вам месяц, как хотите — так и делайте. Потом на Кавказ отправляется уже Ходарев, и батя при первом же визите говорит, что это не образцово-показательная рота, а детский сад «Журавлик». Эту барскую тумбочку, обшитую вагонкой, сломать, сделать простую. Все перекрасить в шаровый цвет и картины, картины эти убрать, повесить уставные плакаты. На все про все — две недели. И так каждые три месяца.

Гусь потому что Гусев. Но прозвище ему подходит: приземистый, нос клювом, лицо — рассыпанное просо, голос — пионерский горн. Как тут говорят, он матерый и шаристый. Что и как лучше провернуть — это к нему, кругом связи и свои люди. Первым таким человеком в его списке была сисястая и крутозадая кастелянша Катя. Гусь каждый день исчезал куда-то на полтора-два часа и появлялся, сияя, как новенький сапог. И только я знал, что он на вещевом складе. На случай шухера у Гуся с собой «Моторола», и он за три минуты в случае чего явится с невинными глазами, уставший от «тягот и лишений воинской службы».

Меня зовут Платон. Так получилось. Командир роты еще год назад увидел в личном деле гражданскую специальность, присвистнул и спросил: «Ну, какие еще сюрпризы? Свой военкор у меня есть, может, и философы найдутся? Сократ иль Платон». Так я и стал Платоном. Прижилось-приклеилось намертво.

Дежурный по части сегодня наш «сам» — майор Ревунов, начальник связи. На разводе вместо обязанностей дежурного по роте он расспрашивает меня, как подготовили телефонную полевую связь к предстоящим учениям сводной роты, и в каком состоянии коммутатор, где барахлила междугородная линия и такой сбой, вот незадача, пришелся на разговор Ходарева. Тот зверствовал, обещал майору выговор, а всех, кто причастен, — в Чечню, а там сходу на «гауптическую вахту». Древний коммутатор ночью перебрали и перепаяли, так что все заработало. На полигоне тоже установили полевые аппараты, «тапики».

С развода принимать оружейку у Гуся. Такой у нас теннис — он сдает мне, я ему. Пересчитали автоматы, расписались, замок, печать, доклад, чтобы поставили на сигнализацию. Потом в столовую. Из комендантской роты спрашивают, как наш майор, любит ночью в гости ходить с проверками? К ним должны приехать хорошо знакомые, и нам в том числе, развеселые девахи. После их визита только и разговоров в курилках обычно.

— Прикинь, Платон, она тебе не рассказывает про свою бабушку. Трахаешь, а она орет — еще, да, вот так, а, а! А потом еще и китель мне постирала. Он теперь не воняет мертвой лошадью — пахнет, благоухает. Вот как куст малины, а посреди него еще один куст роз, вот так.

В столовую строимся быстро. Куцый строй из десяти человек — всё, что осталось от роты. Равняйсь, отставить, равняйсь, смирно, шагом — арш, песню запее-вай. На плацу наш майор остановил роту охраны, их бойцы попались на сдаче местной купчихе Клаве алюминиевых урн. Ревунов читает им мораль. Доносятся только обрывки:

— Что? Что, старшина? Солдата не тронь, а то повесится? Да срать, пусть вешается. Выдай из каптерки веревку, мыло, пусть распишется в книге инструктажа, «о последствиях предупрежден» и вперед. А то устроили пункт сдачи металлолома.

На наш строй он кидает взгляд исподлобья и показывает кулак. Мне все ясно, ночью придет проверять.

После отбоя я пишу письма. Потом встаю, отжимаюсь, стряхиваю с себя сон. На столе книга Астафьева «Прокляты и убиты». Часовая стрелка отсчитывает секунды, минуты. Они вязкие, как сгущенное молоко, которое стоит рядом в солдатском котелке. Гусь оставил мне гостинец. В столе лежат еще полбуханки белого хлеба, масло, сахар в газетном кульке и открытая пачка индийского чая.

Дневальным со мной сегодня Шишкин или просто Шиша. Нескладный деревенский тугодум, который больше всего на свете любит спать. Говоря языком сугубо гражданским и научным, Шиша был глубоким интровертом, что помогало в военной специальности — служил он мастером техники, и неплохо разбирался. Но во всем остальном это была небесная кара всего подразделения. Командир роты называл Шишу потерянным для общества человеком и ввел специальную команду — «Шишкин». Произнесенная зверским рыком Москалева она означала, что боец в очередной раз обнаружен случайно уснувшим на паяльнике с уже тлеющей шапкой, или спящим, свесив голову и руки в стиральную машинку под прикрытием ремонта. Но раздавался грохот, звук упавшего человеческого тела, Шиша возвращался в этот говенный мир и восхищенно хлопал глазами. По команде вся рота строилась по форме номер пять — в бушлатах, шапках и с полной выкладкой: оружие, каски, бронежилеты. В таком виде мы обычно бежали на стадион и носились там вьючными животными, пока Москалев не успокаивался и не решал, что вина Шиши полностью искуплена, и для воспитания бойца через коллектив достаточно. И вот наступала очередь штрафника. Буквально два дня назад после очередного «залета» и забега все ввалились со стадиона в подразделение и попадали на пол без сил. Только Шиша подозревал, что ему предстоит, затравленно смотрел, а потом решил не дожидаться. Пока все снимали просоленную мокрую одежду, он рванул в одном исподнем — грязных желто-коричневых кальсонах и застиранной рубахе на улицу, куда-то к забору части, на волю из серых бессонных стен, в отчаяние и весну.

Шишу догнали, успокоили и вернули. Никто его не трогал.

— Ну его нахрен, — говорил Гусь, — все равно его не переделаешь уже, а так-то пацан мухи не обидит, давай его в наряды и на узле связи пусть свои железки паяет. Кстати, у прапора, начальника столовой, телевизор автомобильный показывать перестал. Шиша, сделаешь? Там звук есть, а изображение пропало.

Шиша тихо зашепелявил:

— Да чё, сделаю, предохранитель сгорел, все понятно.

Гусь похлопал его по плечу: давай-давай, а то рота за твои косяки качается постоянно, скоро культуристами будем. А так, от прапора будет щедрая расплата.

И вот остатки этой расплаты я в полночь жевал с книжкой в руках. Потом подошел к тумбочке дневального и разрешил Шишкину пойти попить чаю, пока горячий. Поделился с ним тем, что оставил Гусь. Глаза Шиши загорелись. Был он хоть и тюфяк, но тощий, с узловатыми руками-граблями в ссадинах и ожогах от паяльника. Обычный пацан из мордовского села, недоученный и недолюбленный. Я расспрашивал Шишу о жизни до армии: мать уборщица, отца не знает — вроде как пьяного волки порвали до смерти зимой на околице, но сам он был тогда маленький и не помнит. С девушкой не то что не целовался, за ручку не держал, да и поразъехались все из села в город. По его аппетиту и тому, как он жадно ел, было видно, что дома не было и сытости: огород да редкие подработки — отремонтировать чего соседям. Матери в школе платили сущие копейки, а скотину бы и рады завести, да ее тоже покупать надо, а с деньгами напряженка. Несмотря на все свои злоключения, он искренне считал армию вторым домом, говорил, что тут хорошо.

— Да чё, кормят, одевают, при деле — мне больше и не надо ничего.

По первой он пытался взять хлеб из столовой, но деды, которые теперь уже дома стали обычными гражданскими людьми, быстро заметили это, и уже после ужина договорились с поварами накормить Шишкина на всю оставшуюся службу. Бойца привели в столовую, поставили перед ним три котелка с супом, четыре с кашей, два котелка чая, две буханки хлеба и заставили есть. Вопреки ожиданиям Шиша отторжения не испытал, умял все, слегка помаялся животом и жидким стулом ночью да немного на следующий день. Я подозревал, что от такого воспитания вывернуло наизнанку бы кого угодно — но не Шишкина. Должно быть, он давно записал тот вечер в самые счастливые и сладостные минуты своей службы.

Майор Ревунов зашел в половине второго ночи. Он выслушал доклад, посмотрел на меня, на книжку, на стопку писем рядом. Сделал запись в журнале и пошел в соседний подъезд. Комендантской роте повезло, подниматься он не стал. Я сел перечитывать свои весточки с родины. Ночами — особенно хорошо. В темноте за окном оживают теплые образы из недавнего прошлого. От них становится щекотно в животе, и я в такие моменты смотрю в себя и всегда улыбаюсь с отстраненным взглядом: фонарю рядом с подъездом казармы и черным силуэтам кленов за забором части.

Вот письма от мамы: в них запах дома, отец со своими книгами и младший брат Алешка — растет, учится хорошо. Когда я уйду на дембель — ему уже поступать в институт, совсем мужик стал. Дома прыгает и вместе с хвостом всей задней частью виляет мой рыжий в белых пятнах пес Чамба. Я даже вижу, как он меня встречает с заливистым лаем, прыгает и старается лизнуть лицо. Вот письмо от Вадима. Он пишет про редакцию, про университет. Когда я приеду домой, мой курс будет получать дипломы, а мне опять — в студиозусы, просиживать штаны на гранитной скамье науки. Из нашей с Вадимом переписки сразу же приключился казус, а по меркам армии так вообще ЧП и провал в политической подготовке, да чего уж там, — морально-идеологическая диверсия.

Свою службу и распределение я воспринял однозначно — как данность. Уже после того, как на сборном пункте морские офицеры уехали с небольшим отрядом призывников, я понял, что военком Жихарь ошибся в своих прогнозах, а его приписка была, скорее, припаркой мертвому. На третий день нас на ночевку отправили в город, казарма на сборном уже не вмещала всех. Не было сил уже и на безостановочный просмотр советского фильма «В зоне особого внимания». Я сидел в тени здания, периодически ловил обрывки фраз военкоматовских: «что, вообще нулевого привезли? — да, никакой», «о, мафия, откуда их столько». С третьего этажа, где находился местный карцер, кто-то жалобно в течение получаса умолял: «Пацаны, водички киньте. Пацаны, попить, попить дайте. Подыхаем». Но сумки были закрыты в железную клетку, все спиртное изъято, а на улице адское пекло. На каждый прием пищи клеенчатые клетчатые баулы расходились по хозяевам. Тут же возникал кто-то из людей с погонами, проходил вдоль ряда жующих лысых голов и выбирал на закуску то, что приглянулось.

— Шакалы они и шакалы и есть, — брякнул сидящий рядом крепыш с бандитскими глазами.

К нему тут же подошел боец-срочник и показал на мусорную тележку: давай, хватит жрать, иди собирай окурки и толкай тележку, раз самый умный.

Парень встал, отряхнул руки и спокойно сказал солдату: «Тебе надо, ты и собирай, еще раз подойдешь — челюсть сверну, и ничего мне за это не будет. Всосал, зеленый?»

Обескураженный солдат пытался что-то возразить, но увидел пару десятков недобрых глаз и передумал.

Ночь я провел у друга Олега в областном центре. Мы полночи пили водку и пели песни под гитару. Утром, по прибытию на сборный, сразу же увидел людей в камуфляже с соколами на шевронах. Рослые ребята со стальными глазами и особой статью в движениях, что у любого понимающего отбило бы охоту встретиться с такими в рукопашной. К нашему взводу подошел рябой майор, который и сообщил, что выпала нам великая честь — служить во внутренних войсках, и поедем мы в очень хорошие места, где красивая природа, чистый воздух и прекрасные люди — в Подмосковье.

Нас погрузили в раскаленные на солнце автобусы. Кто-то попытался открыть люки, но в следующую секунду в дверях возник один из «прекрасных людей» — двухметровый верзила с сержантскими лычками. Он посмотрел исподлобья и ледяным тоном изрек: «Куда полез? На место. Считаю до двух. Галдеж убили. Сидим бычим, маньяки».

Военный эшелон провожали с оркестром, как и положено, под «Прощание славянки».

Уже к исходу первой недели я, немало удивленный человеческими метаморфозами в закрытом мужском коллективе, написал письмо Вадиму. В резко-художественных армейских выражениях с циничным громким юмором я обрисовал свой скромный быт и окружающую действительность. Как бегаем, точно лошади, постоянно за любой шепоток в строю отрабатываем команду «вспышка с тыла» (старшина всегда говорил, что потом еще спасибо скажем), и что всякие иллюзии исчезли с первого дня. Наш «замок» наутро после ночного прибытия построил всех и сказал, что все мы рано или поздно окажемся в Чечне, в бригаде народа нет совсем, полгода нам отведено на подготовку. И занятия были не для слабаков. Здоровые лбы на поверку оказывались тряпичными игрушками. Мне даже иногда казалось, что их связали крючком из теплой шерсти заботливые мамины руки. Двое таких постоянно, каждый день, плакали, точно девочки в туалете. Ребята посуше конституцией были, как правило, с характером, но ужасно голодали. Перестройка обмена веществ им давалась неимоверно тяжело, и сержанты, сжалившись, позволяли им второй раз подойти к раздаче в столовой. Но предостерегали, чтобы с собой — ни-ни. А кто-то и вовсе пошел по пути непригодности к строевой службе. Сразу же обнаружились какие-то болячки, не замеченные врачами. Развивался ночной энурез, а то и вовсе терялся контроль над кишечником. Для порядка таких передавали в руки медиков, через руки которых каждый призыв проходили десятки подобных. Все эти перипетии я изложил в письме товарищу. Вадим оценил по достоинству: отредактировал и опубликовал в «Хронике». На присягу к своим чадам приехали родители, в том числе и к моим землякам из города. Стоит ли говорить, что газету они привезли, и она очень быстро перекочевала из рук гогочущих бойцов в канцелярию замполита батальона. От службы в свинарнике меня тогда спасла учебка.

На следующий день после присяги в роте у нас появился чернявый капитан, посмотрел наши личные дела. Я готовился заступить в наряд и спал, но раньше уже сказал нашему сержанту, что не хочу ни в гранатометчики, ни в снайперы, ни в разведчики. На гражданке работал на радио, почему бы и не пойти в связь? Капитан говорил со мной пять минут, смерил взглядом, оценивая комплекцию. Удовлетворенно кивнул: «С радиостанцией бегать сдюжишь. Поедешь в сержантскую школу. Нам нужны толковые».

Когда возмущенный до глубины своей тонкой кирзовой души замполит батальона приказал разыскать и доставить к нему дерзкого бойца — нарушителя армейской субординации и неблагонадежного идеологически солдата — поезд с Курского вокзала тронулся в ночь и покатил меня сотоварищи на берега Оки, в трогательно красивый и тихий Орел.

После огромной бригады в Софрино, больше похожей на конный племзавод, учебная часть в Орле была маленькой и уютной и напоминала спортивный лагерь в центре города. В народе ее называли «Чайка» — по названию магазинчика рядом, где с раннего утра под сенью каштанов начинали бузить алкаши со своими пестрыми подругами. Иногда дело доходило и до совсем уж пикантных сцен, и тогда из окон многоэтажного жилого корпуса, где курсанты размещались на самых верхних этажах, летели ободряющие возгласы. « Бои без правил, тотализатор!» — поблескивал золотым зубом командир учебной роты Юрченко. В свои двадцать семь лет он обладал какой-то степенной и вместе с тем искрометной усталостью от службы. Бронебойное чувство юмора в нем удобно соседствовало с фатализмом. И это было по-офицерски прекрасно. Его воспитательные работы были непохожи одна на другую и, самое главное, были понятны всем — от вчерашних университетских студентов до деревенских. В то лето в «Чайке» сплоховала служба тыла, и нас на завтрак, обед и ужин кормили перловкой под разным соусом: утром — просто перловка «без никто», днем — на первое перловый суп, на второе — перловка с волокнами мяса под слоем комбижира, и только вечером иногда бывала пшенка или рис.

— Служба тыла — вещь загадочная, — философствовал Юрченко. — Вот вы жуете свою вкусную, питательную, восхитительную перловку и даже не подозреваете, что у тыловиков существует таблица заменяемости калорий. Если следовать этому документу, то вместо одного куска масла вы вполне можете сожрать десять килограммов сена и будете сыты и счастливы. Так что на вашем месте я бы радовался и перловке, и говядине 1976 года выпуска, главное, не забывайте с утра спальное расположение проветривать, а то у офицеров роты, и я не исключение, глаза режет.

Чудесным было и то, что нас иногда отпускали в увольнения. Местных, естественно, чаще, что не могло не возмущать остальных.

— Что за ропот? — с неизменной улыбкой Пьеро восклицал капитан. — Увольнений хотите, но у меня есть что вам сказать. Вот представим, только представим, я отпустил вас в увольнение. Выходит солдат на улицу и тут видит… жеенщину, — всегда с придыханием и полушепотом говорил Юрченко. — Что ты смеешься, Еремин? Ты знаешь, что такое… жеенщина? Это не просто волосатое межножье, она пахнет духами и туманами, вот что такое… женщина. И вот вы ее увидели, и что дальше? Молчите? А я вам скажу что. Вы ж в нее залезете целиком, оставите снаружи только губы, чтобы курить, и где я вас, спрашивается, искать должен? Правильно. Именно поэтому увольнений на этой неделе не будет, и не пишите мне рапорты, не приму. Вот Седых у нас — почетный отец семейства, у него жена и семеро по лавкам. Детям без папки долго нельзя, когда у тебя второй-то народится уже? Через полгода? Ну вот еще и послужишь, а пока в субботу отпущу тебя к беременной супруге и дочке.

Два раза в неделю стрельбы. Скоро нас обещают на месяц отправить в полевой выход. Жить на воле, в палатках. Отвыкать от теплых казарм. А пока полторы сотни курсантов с автоматами и пулеметами постоянно ходят мимо местного пединститута, сворчивают и бредут к мосту через Оку. В институте девчата, сейчас лето, сессия: хохот, летящие походки и легкие платья. Здоровяк Еремин гогочет:

Конец ознакомительного фрагмента.