Очень синий, очень шумный

Константин Наумов, 2019

Мне уже давно хотелось издать книгу Константина Наумова; автор на это сперва говорил: «Рано думать о книге, у меня пока слишком мало рассказов», а потом: «Я подумаю», а потом: «Я подумал, надо кое-что выкинуть и еще несколько текстов написать». Ну и так далее. Нормальный в общем рабочий процесс. А в январе 2018 года Константин Наумов погиб, и теперь мы издаем его книжку без спроса. Время от времени я сажусь и пишу ему письмо с извинениями и объяснениями: «У вас очень крутые рассказы, будет обидно, если их никто не прочитает, тексту все-таки нужен читатель, как растениям свет и вода». Пишу, а потом стираю – а как еще переписываться с мертвыми? Неотправленные, стертые письма – единственный вариант. Я очень не хочу, чтобы это издание выглядело мемориальным, «в память о…», – ну, как обычно в таких случаях говорят. Не мемориальное оно. Это хорошая книга очень хорошего писателя, которую мы с ним вместе просто не успели издать, думали, что у нас еще много времени, а его у нас не было; впрочем, никакого времени вообще нет.

Крылья

…одна огромная комната: старинная ванна почти в середине, длинная галерея — узкая лестница ведет в патио: на дне пересохшего бассейна — тонкие скелетики летучих мышей.

…деревянные, старые и опытные; они стонут непрерывно: первый аккорд, когда касаешься ногой — это звучат поверхностные слои древесины, крошки и грязь в трещинах. Наступаешь — и начинает петь, прогибаясь, сама доска — звук трения о соседей, звук собственных трещин, тоскливый скрипт гвоздя в ржавой дыре. На долю секунды стихает, и настоящий стон — когда ступенька теряет нагрузку — громкий, надрывный.

…креольском кафе — лестница выходит прямо в зал — принимают только наличные, конечно: липкие пластиковые банкноты из автомата на углу. На его железной клавиатуре вдавленные арабские цифры и латинские буквы — под коркой перманентных маркеров разных цветов. Поколения аборигенов наносили их слой за слоем — трудно поверить, как много письменных систем используют собственную цифровую нотацию. Автомат берет карточки, но охотнее выдает кэш прямо со счета — оставляя каждый день новую подпись в деталях платежа, каждый раз удивляя заново его швейцарский налоговый компьютер.

…настоящий кофе и настоящие яйца, залитые силиконом вместе с куриным пометом — чтобы не было сомнений в происхождении. Силикон сползает, как кожа, обнажая блестящую поверхность (кальций? пластик?), хозяйка бьет яйцо о край древней сковородки. Сковородка кривая, под дальнюю сторону что-то подложено, чтобы драгоценный натуральный белок не сбежал в прогоревшую дыру. Вода для яичницы продается в отеле на пляже — длинные бутылки, герб островов Фиджи на этикетке: сомнительно натуральная, но — лучшее, что здесь есть. Все чашки разные — в паутине трещин, так что кофе — сколько кому повезет. Настоящая глюкоза только в одном виде — большой французский флакон с жидкостью для его старого корректирующего импланта. Одна из первых гражданских моделей — на чистом сахаре (военный предок, по слухам, создавал дикие проблемы сержантам, питаясь только этанолом). Это самые натуральные завтраки в его жизни — по всем канонам, принятым у пилотов. Только настоящий белок — крылья вытянут все из тела, глупо остаться без сил над холмами или над морем. Завтрак, рюкзаки со снаряжением, и — по улочкам, которые мостили еще инки — вверх, вверх, вверх. Старинная канатная дорога: двери вагончика на пластиковых хомутиках, ненадежная магнитная защелка, ржавое железное колесо, трос — давно из фторопласта, в ошметках армейской UV изоляции. Его стальной предшественник наверняка сказочно обогатил хозяина, сдавшего его на металлолом.

Здесь на вершине — бриз с моря. Крылья выпадают из рюкзаков мокрыми комками, мертвые, отвратительно серые — первые мгновения, пока не почувствуют солнце. Обнажение — и режущий ветер, холод в паху — поскорее, поскорее, они натягивают комбинезоны на голое тело. Ловят взгляды друг друга — это холод и маленький праздник общей наготы. Ритуал нанесения сверхстойких кремов — взаимные нежные поглаживания по лицу, шее и открытым запястьям. Его UV протектор — темно-синий, очень мальчиковый — удобно контролировать толщину слоя. Три пары крыльев уже ожили, в слоях пленки пульсируют вены. У него — черные, анимированный голографический рисунок: классика — Гигер, оригинальная лицензионная репродукция прошлого века — почти треть стоимости всего комплекта. Вторая пара переливается радугой в такт татуировкам пилота, а крылья Греты — модный в сезоне мимик. На старте они белые, в воздухе компьютер сделает их видимыми только под определенным углом — для любовников хозяйки — и станет непрерывно пересчитывать этот угол по данным GPS. Огромные белые крылья — так увидят пилота другие двое, для случайного зрителя она будет только обнаженной девушкой в небе. Девушкой в нанопорной маске, прозрачный комбез имитирует ее плоть там, где к промежности прилегает система рециркуляции: чтобы дать почти треть нужной воды крыльям и пилоту. В каждом досужем разговоре о полетах: «двенадцать часов в воздухе? а как вы ходите в туалет?»

Приходит порыв, они взлетают синхронно, в ровный поток, первые взмахи — самые важные. Крылья должны настроиться и согреться, пилот — почувствовать воздух. Сегодня странный ветер: плотный, но не дающий ощущения опоры, он не любит такой, нужно выбираться выше. Холмы и море внизу — маска медленно вплетает в пейзаж перед его глазами голографические нити восходящих потоков и ветров — эти данные они получают от доплеровских спутников арабской сети, ретранслятор прикручен скобой к старой трубе внизу, на крыше отеля, там, где белые точки, — хозяйка сушит их простыни.

…место немодное, эти трое — вот и все пилоты, кто летает на побережье. Восходящий поток пахнет пылью — это от выгоревших холмов, от развалин храма чуть выше, поток пахнет морем — это от моря. Он дает подхватить себя — хороший пилот крыльями не машет. Набирает высоту и вертит головой, высматривая подъем. Новый поток (судя по запаху — от сомовьих ферм вдоль реки) мягко несет его вверх, один пилот чуть выше и еще один — чуть ниже. В высоких горах — он смотрит туда, медленно поворачивая голову в такт закручивающемуся термику, в высоких горах быстро развивается облачность, к вечеру будет гроза. Маска, чувствуя направление его взгляда, алыми нитями голограммы рисует поверх облака карикатурную тучу, которой оно станет через несколько часов. Нестрашно, крылья все равно понесут на юг — дальше и дальше в горы. Поток хороший — минуты через три его можно будет бросить и идти к хребту слева. Краем глаза он следит за остальными: ему нравится двигаться в такт. Эротическое напряжение не оставит его весь день, весь полет, давая, может быть, больше, чем нежный секс в ночь длиной, когда то один, то другой уплывает в сон, чтобы вернуться через долгие минуты. Ему ничего не снится этими ночами.

Три пилота синхронно, как в балете, — на юг, к скудным шапкам летних глетчеров, к голым скалам и мертвым водопадам. Когда день переломится, они подхватят от солнца ветер, вернутся к побережью; новый поток понесет их обратно, над зеленью, сквозь запахи моря и суши — к маленькой посадочной площадке голландского отеля. Он думает об этом, слезы режут ему глаза под маской, крылья сбиваются на мгновение. Над холмами, над морем — ветер несет пилотов на юг.