Песнь о Трое

Колин Маккалоу, 1998

Роман «Песнь о Трое» – интересная и яркая попытка рассказать о Троянской войне с точки зрения самых разных ее участников, причем с обеих сторон конфликта – Елены и Агамемнона, Одиссея и Патрокла, Гектора и многих других персонажей великого мифа, – которые, впрочем, в «Песни о Трое» предстают вовсе не героями в античном смысле слова, а обычными людьми, со своими сильными и слабыми сторонами. Людьми, в равной степени способными как на весьма неприглядные, так и на весьма возвышенные и даже поразительные поступки. Так что же они думали и чувствовали, что любили и ненавидели, на что надеялись и о чем мечтали – мужчины и женщины, которым довелось стать участниками самой масштабной войны и самой ужасной трагедии далекой древности?

Глава вторая

(рассказанная Пелеем)

Когда в Фессалии, моих новых владениях, воцарился порядок и я убедился, что могу доверять наместникам, которых оставил в Иолке, я направился к острову Скирос. Изнывая от скуки, я жаждал дружеской компании, но не было в Иолке друга, который мог бы сравниться с царем Скироса Ликомедом. В жизни ему повезло: его никогда не изгоняли из отцовских владений, не пришлось ему ни сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы урвать себе новое царство, ни воевать, защищая его. Его предки правили своим скалистым островом с начала времен, богов и людей, и трон перешел к нему по наследству, после того как отец его умер в своей постели в окружении сыновей и дочерей, жен и наложниц. Отец Ликомеда придерживался законов старых богов, так же как и сам Ликомед, — правителям Скироса моногамия не пристала!

Со старыми богами или с новыми, но Ликомеду предстояла именно такая смерть, в то время как о моей сказать наверняка ничего было нельзя. Я завидовал его размеренному существованию, но, гуляя с ним по его садам, понял, что оно полностью лишено основных жизненных радостей. Его царство и титул значили для него меньше, чем мои — для меня; он выполнял обязанности истово и добросовестно, будучи добросердечным человеком и разумным правителем, но ему недоставало упрямой решимости любой ценой сохранить то, что ему принадлежало, ведь никто никогда не угрожал отнять у него хоть малую часть.

Потеря, голод, отчаяние — я очень хорошо знал значение этих слов. И любил свое завоеванное кровью Фессалийское царство так, как он никогда не любил Скирос. Фессалия, моя Фессалия! Я, Пелей, был верховным царем Фессалии! Цари присягали на верность мне, Пелею, нога которого впервые ступила на берег Аттики всего несколько лет назад. Я был правителем мирмидонян^[5], людей-муравьев из Иолка.

Ликомед прервал мои мысли, спросив:

— Ты думаешь о Фессалии?

— Как мне не думать о ней?

Он взмахнул белой мягкой рукой:

— Дорогой Пелей, я обделен твоим энтузиазмом. Там, где ты ярко пылаешь, я медленно тлею. Но я доволен, что это так. Будь ты на моем месте, ты бы не остановился, пока не завладел бы каждым островом между Критом и Самофракией.

Я прислонился к ореховому дереву и вздохнул:

— Я очень устал пылать, старина. И годы уже не те.

— Это истина, о которой не стоит упоминать. — Его блекло-голубые глаза задумчиво оглядели меня. — Ты знаешь, Пелей, что заслужил репутацию лучшего мужа Эллады? Даже Микены воздают тебе должное.

Я выпрямился и пошел дальше.

— Я такой же, как любой другой муж, ни больше ни меньше.

— Как тебе будет угодно, но правда останется правдой. Пелей, у тебя есть все: высокое стройное тело, острый проницательный ум, гений вождя, талант пробуждать любовь подданных — даже лицо твое прекрасно!

— Если ты будешь продолжать свою хвалебную речь, Ликомед, то мне придется собраться и отправиться восвояси.

— Успокойся, я закончил. По правде говоря, я хочу кое-что с тобой обсудить. Для того и была хвалебная речь.

Я посмотрел на него с любопытством:

— И?..

Он облизал губы, нахмурился и решил прыгнуть в мутные воды беседы без дальнейших церемоний.

— Пелей, тебе тридцать пять лет. Ты — один из четырех верховных царей Эллады, и твоя власть велика. Но у тебя нет жены. Нет царицы. И поскольку ты всецело предан новым богам и избрал моногамию, как ты собираешься передать трон Фессалии по наследству, если не возьмешь жену?

Я не смог сдержать улыбки:

— Ах ты, пройдоха! Ты присмотрел мне супругу?

Он явно скрытничал.

— Может быть. Если у тебя самого нет на этот счет никаких пожеланий.

— Я часто думаю о браке. К сожалению, мне не нравится ни одна из тех, кого мне предлагают.

— Я знаю женщину, способную по-настоящему тебя увлечь. Она стала бы тебе прекрасной супругой.

— Я весь внимание!

— Ты еще и смеешься. Но я все равно продолжу. Эта женщина — верховная жрица Посейдона на Скиросе. Бог приказал ей выйти замуж, но она до сих пор отказывается. Мне не по нраву принуждать такую высокопоставленную жрицу к повиновению, но ради блага своего народа и острова я обязан это сделать.

Я посмотрел на Ликомеда с изумлением:

— И ты выбрал меня в качестве подручного средства?

— Вовсе нет! — воскликнул он, поморщившись. — Выслушай меня!

— Посейдон приказал ей выйти замуж?

— Да. Оракулы сказали: если она не найдет себе мужа, повелитель морей разверзнет землю Скироса и заберет мой остров в свои глубины.

— Оракулы. Значит, ты спрашивал не один раз?

— Даже пифию в Дельфах и дубовую рощу в Додонах. Ответ один и тот же: выдай ее замуж, или погибнешь.

— В чем ее важность? — Я был заинтригован.

Его лицо обрело благоговейное выражение.

— Она — дочь Нерея, морского старца. А значит, наполовину божественной крови, и при этом делит свою преданность надвое. По крови она принадлежит старым богам, но служит новым. Ты знаешь, Пелей, как изменилась Эллада с тех пор, как были повержены Крит и Тера^[6]. Посмотри на Скирос! Великая мать никогда не почиталась здесь так, как на Крите, Тере или в царствах Пелопоннеса, — у власти всегда были мужчины, но старые боги сильны и здесь. Посейдон же принадлежит к новым богам, и мы всецело в его власти — он не только повелитель морей, но и колебатель земли.

— Похоже, — медленно сказал я, — Посейдон разгневан на то, что женщина, ведущая род от старых богов, стала его верховной жрицей. И все же она не могла стать ею вопреки его воле.

— Он соизволил. Но сейчас он разгневан — ты же знаешь богов! Разве они когда-нибудь бывали последовательны? Несмотря на данное согласие, он гневается и говорит, мол, не позволит дочери Нерея служить у его алтаря.

— Ликомед, Ликомед! Ты правда веришь в эти сказки о божественном происхождении? — Я не мог сдержать своего скептицизма. — Я был о тебе лучшего мнения. Те, кто заявляет, будто рожден от бога, обычно оказываются незаконнорожденными, и в большинстве случаев честь отцовства принадлежит пастуху или конюху.

Он замахал руками, словно курица крыльями.

— Да-да-да! Я все это знаю, Пелей, но я верю ей. Ты не видел ее, ты ее не знаешь. А я знаю. Это престраннейшее создание! Одного взгляда на нее достаточно, чтобы отбросить все сомнения в том, что она порождение моря.

Я был близок к тому, чтобы обидеться.

— Не верю своим ушам! Спасибо за комплимент! Ты хочешь всучить верховному царю Фессалии сумасшедшую? Я не приму такого подарка!

Он схватил меня за локоть обеими руками:

— Пелей, разве я стал бы с тобой так шутить? Я всего лишь неудачно выразился, и вовсе не хотел тебя оскорбить, клянусь! Просто, едва я увидел тебя после стольких лет, сердце тут же подсказало мне, что эта женщина создана для тебя. У нее нет недостатка в знатных женихах: каждый благородный холостяк Скироса уже делал ей предложение, — но ей никто не нужен. Она говорит, что ждет того, кого бог обещал ей послать — вместе со своим знаком.

Я вздохнул:

— Будь по-твоему, Ликомед. Я познакомлюсь с ней, но ничего не обещаю, понятно?

Святилище Посейдона и сам алтарь (храма как такового у него не было) находились на другой стороне острова, менее плодородной и менее населенной, — довольно странное место для главного святилища повелителя морей. Каждый остров, окруженный со всех сторон его водными владениями, остро нуждался в его благосклонности. От его настроения и милости зависело, быть урожаю или голоду, да и колебателем земли его назвали не просто так. Я сам видел плоды его гнева — целые города, которые он сровнял с землей, и они стали тоньше, чем золотая пластина под кузнечным молотом. Посейдон был скор на гнев и очень ревностно охранял свой авторитет — дважды на человеческой памяти Крит был сокрушен божественной местью, когда цари его настолько возгордились, что забыли свой долг перед Посейдоном. То же самое случилось и с Терой.

Если эта женщина, с которой Ликомед так хотел меня познакомить, была дочерью Нерея — а ведь тот правил морями еще в те времена, когда миром с Олимпа^[7] повелевал Крон, — понятно, почему оракул требовал, чтобы она оставила свой пост. Зевс с братьями торопился покончить с поверженными старыми богами. В конце концов, нелегко простить отца, который тебя съел.

Я отправился к святилищу пешком и в одиночестве, одетый в обычную охотничью одежду. Рядом на веревке шел мой жертвенный дар. Я хотел, чтобы она сочла меня паломником, не заслуживающим особого внимания, и не узнала, что я — верховный царь Фессалии. Алтарь примостился на утесе, возвышавшемся над маленькой бухтой; мягко ступая, я прошел через священную рощу, одурманенный тишиной и повисшей в воздухе тяжелой, удушающей святостью. Даже море у меня в ушах звучало приглушенно, несмотря на то что волны накатывали и разбивались в белую пену об изрезанное скалами подножие утеса. Перед квадратным, ничем не украшенным алтарем в золотом треножнике горел вечный огонь; я подошел поближе, остановился и подтащил жертву к себе.

Она нехотя вышла на солнечный свет, словно ей больше нравилось пребывать в прохладной, наполненной влагой тени. Я смотрел на нее, не в силах отвести глаз. Маленького роста, стройная и женственная — и все же в ней было нечто такое, что назвать женственным было нельзя. Вместо традиционного одеяния с оборками и вышивками на ней был простой хитон из тонкого, прозрачного египетского льна, через который просвечивала ее кожа — бледная, с голубоватыми прожилками, кажущаяся полосатой из-за неумело окрашенной материи. Губы ее были полными, чуть розоватыми, глаза меняли цвет, переходя от одного оттенка моря к другому, — то серые, то голубые, то зеленые, иногда даже винные пополам с пурпуром, на лице никакой краски, кроме тонкой черной линии, удлинявшей контур глаз, что придавало ей слегка зловещий вид. Ее волосы были почти бесцветными — пепельно-серые, с таким сильным блеском, что в приглушенном свете помещения казались голубыми.

Я приблизился, ведя за собой животное, которое приготовил в жертву.

— Моя госпожа, мне выпала честь быть гостем на твоем острове, и я принес Посейдону дар.

Она, кивнув, протянула руку, чтобы взять у меня веревку, и оглядела белого теленка опытным взглядом:

— Посейдон будет доволен. Я уже давно не видела такой прекрасной жертвы.

— Раз для него священны лошади и быки, моя госпожа, мне показалось, что будет уместно, если я предложу ему то, что он любит больше всего.

Она напряженно уставилась на алтарный огонь:

— Время сейчас неблагоприятное. Я принесу жертву позже.

— Как тебе будет угодно, моя госпожа.

Я повернулся, чтобы уйти.

— Подожди.

— Да, моя госпожа?

— От чьего имени мне принести жертву?

— От имени Пелея, царя Иолка и верховного царя Фессалии.

Ее глаза быстро изменили цвет с ясно-голубого на темно-серый.

— Ты не простой человек. Твоим отцом был Эак, а его отцом — сам Зевс. Твой брат Теламон — царь острова Саламин, и ты сам — царского рода.

Я улыбнулся:

— Да, я сын Эака и брат Теламона. Что же до деда — понятия не имею. Хотя я сомневаюсь, что он был царем богов. Скорее всего — разбойником, которому приглянулась моя бабка.

— Непочтение к богам, царь Пелей, — неторопливо произнесла она, — влечет за собой возмездие.

— Не вижу, в чем мое непочтение, моя госпожа. Я исполняю обряды и приношу жертвы с полной верой в богов.

— Однако ты отрицаешь, что Зевс был твоим дедом.

— Такие сказки рассказывают, моя госпожа, чтобы усилить права на трон, чего как раз добивался мой отец Эак.

Она с отсутствующим видом погладила белого бычка по носу.

— Ты наверняка остановился во дворце. Почему царь Ликомед позволил тебе прийти сюда одному и без предупреждения?

— Потому что я так захотел, моя госпожа.

Привязав белого бычка к кольцу, вделанному в колонну, она повернулась ко мне лицом.

— Моя госпожа, кто принимает мою жертву?

Она посмотрела на меня через плечо холодно-серым взглядом:

— Фетида, дочь Нерея. И это не сказки, царь Пелей. Мой отец — великий бог.

Пора. Я поблагодарил ее и ушел.

Но ушел недалеко. Осторожно, стараясь держаться вне поля зрения тех, кто мог бы заметить меня из святилища, я скользнул по змеящейся тропе вниз к бухте, бросил копье и меч за скалу и улегся на теплый желтый песок в тени нависшего утеса. Фетида. Фетида. В ней определенно было что-то морское. Я вдруг подумал, что мне хочется верить в то, что она дочь божества. Я слишком глубоко заглянул в ее глаза-хамелеоны, увидел все штормы и штили, которые оставили на ней свою печать — отблеск холодного пламени, не поддающегося описанию. Я хотел, чтобы она стала моей женой.

Я пробудил в ней ответный интерес — мне подсказал это накопленный годами опыт. Вопрос заключался в том, насколько сильным окажется ее влечение; что-то говорило мне о возможном поражении. Фетида не вышла бы за меня, так же как не вышла ни за кого из тех достойных женихов, которые сватались к ней. Я не принадлежал к тем, кому нравятся мужчины, а женщины интересовали меня ровно настолько, насколько могли насытить то влечение, от которого великие боги страдают не меньше людей. Я спал то с одной служанкой, то с другой, но до этого никогда не любил. Знала она это или нет, но Фетида была предназначена мне. И раз я всецело подчинялся законам новых богов, ей не придется бояться жен-соперниц. Я буду принадлежать только ей.

Солнце било мне в спину с нарастающей силой. Настал полдень; я сорвал с себя охотничью эксомиду, чтобы позволить горячим лучам Гелиоса проникнуть себе в кожу. Но лежать спокойно мне не удавалось, поэтому я сел и свирепо уставился на море, обвиняя его в своей новой беде. Потом я закрыл глаза и упал на колени:

— Зевс Громовержец, обрати на меня свой благосклонный взгляд! Только от великой нужды взывал я к тебе, как человек, который ищет поддержки предков. Но сейчас я молю о великой милости. Ты всегда слышал меня, ибо я не тревожил тебя по пустякам. Помоги мне, прошу тебя! Отдай мне Фетиду так, как отдал Иолк и мирмидонян, как передал всю Фессалию в мои руки. Дай мне царицу, которая достойна сидеть на мирмидонском троне, дай мне могучих сыновей, чтобы они сменили меня, когда я умру!

Долго стоял я на коленях, закрыв глаза. Когда же я поднялся, то не заметил вокруг никаких перемен. Ничего удивительного, боги не творят чудес, чтобы вселить веру в людские сердца. Потом я увидел ее: она стояла на ветру, ее тонкая туника развевалась как знамя, волосы сверкали на солнце, поднятое к небу лицо светилось восторгом. Рядом с ней был белый теленок, в правой руке она держала кинжал. Он спокойно шел навстречу своей судьбе, даже устроился поудобнее у нее над коленями, когда она опустилась у кромки набегающих волн, не дернулся и не вскрикнул, когда она перерезала ему горло и по ее бедрам и обнаженным белым рукам стали виться яркие алые ленты. Вода вокруг помутнела, стала красной, пока сменявшие друг друга потоки всасывали кровь теленка, смешивали ее с собственной сущностью и поглощали.

Она не видела меня до ритуала, не увидела и тогда, когда скользнула дальше в волны, таща за собой мертвого белого теленка, пока не оказалась достаточно глубоко для того, чтобы забросить его тушу к себе на плечи и поплыть вперед. Немного удалившись от берега, она передернула плечами и сбросила теленка, который тут же пошел ко дну. Из воды выступала большая плоская скала. Она подплыла к ней, залезла на самый верх и встала во весь рост на фоне бледного неба, а потом легла на спину, подложила руки под голову и будто заснула.

Причудливый ритуал, явно не из тех, который заслужил бы снисхождение новых богов. Фетида приняла мое приношение во имя Посейдона, а отдала Нерею. Святотатство! И она — верховная жрица Посейдона. О, Ликомед, ты был прав! В ней лежит семя разрушения Скироса. Она не воздает должного повелителю морей и не уважает в нем колебателя земли.

В воздухе не было ни ветерка, вода была прозрачна, но, спускаясь к волнам, я дрожал как в лихорадке. Вода была не в силах охладить меня, пока я плыл: Афродита вонзила в меня свои блестящие коготки до самой кости. Фетида была моей, и я собирался ее взять, чтобы спасти беднягу Ликомеда и его остров.

Доплыв до скалы, я ухватился руками за выступ и резко подтянулся вверх с усилием, от которого заныли мышцы, и склонился над ней, не дав ей времени осознать, что наяву я был ближе, чем маячивший вдалеке Скиросский дворец. Но она не спала. Ее зеленые с поволокой глаза были открыты. Она рывком поднялась и отскочила в сторону, взгляд ее потемнел.

— Не смей прикасаться ко мне! — заявила она, тяжело дыша. — Ни один мужчина не смеет прикасаться ко мне! Я обещала себя богу!

Моя рука дернулась было к ее щиколотке, но замерла на полпути.

— Твои обеты богу временны, Фетида. Ты свободна и можешь выйти замуж. И ты выйдешь за меня.

— Я принадлежу богу!

— Какому именно? Ты воздаешь лицемерные почести одному богу, а потом приносишь его жертвы другому? Ты — моя, пусть кто угодно меряется со мной силой. Если бог — какой бы то ни было! — потребует моей смерти в расплату, я приму его волю.

Застонав от отчаяния, она попыталась соскользнуть со скалы в море, но я опередил ее, схватил за ногу и потащил обратно, в то время как она цеплялась за шершавый камень, ломая ногти. Добравшись до ее запястья, я отпустил ее щиколотку и заставил встать.

Она боролась со мной, как десять диких кошек, пустив в ход зубы и ногти, молча пиналась и кусалась, когда я сомкнул руки вокруг нее. Десять раз она выскальзывала, десять раз я хватал ее снова, мы оба были все в крови. У меня было разодрано плечо, у нее рассечена губа, вырванные пряди волос кружились на ветру. Это не было изнасилование, я и не думал о подобном: мы просто мерялись силой, мужчина против женщины, новые боги против старых. Мужчина победил, как и должно.

Мы рухнули на скалу с такой силой, что жрица задохнулась. Придавив ее своим телом и держа за плечи, я посмотрел ей в лицо:

— Твоя борьба окончена. Я тебя покорил.

Ее губы дрогнули, и она отвернулась.

— Ты — это он. Я поняла это, как только ты вошел в святилище. Когда меня посвящали богу, он сказал, что однажды из моря выйдет мужчина, сошедший с небес, который изгонит из моих мыслей море и сделает меня царицей. — Она вздохнула. — Да будет так.

С пышными почестями я возвел Фетиду на престол Иолка. В первый же год нашего брака она забеременела, увенчав наш союз радостью. Никогда мы не были более счастливы, чем в те долгие луны, когда ждали нашего сына. Никто из нас не мечтал о дочери.

Старшей повитухой была назначена моя собственная кормилица Аресуна, и, когда у Фетиды начались роды, я оказался совершенно беспомощен: старуха воспользовалась данными ей полномочиями и изгнала меня на другую половину дворца. Я сидел в одиночестве, пока колесница Фобоса не сделала полный круг, отмахиваясь от слуг, которые настойчиво предлагали мне еду и питье, и ждал, ждал… пока Аресуна не нашла меня под покровом ночи. На ней был тот же хитон, в котором она принимала роды, густо залитый кровью, и она вся сжалась под ним и скрючилась, ее морщинистое лицо было перекошено от боли. Из глаз, так глубоко запавших в череп, что они казались двумя черными дырами, сочились слезы.

— Это был сын, мой господин, но жил так мало, что даже не успел вздохнуть. Царица вне опасности. Она потеряла много крови и очень устала, но ее жизни ничто не угрожает. — Она заломила иссохшие руки. — Мой господин, клянусь, я все сделала правильно! Такой большой красивый мальчик! Такова была воля богини!

Мне было невыносимо оттого, что она видела мое лицо, на которое падал свет лампы. Слишком пораженный горем, чтобы рыдать, я отвернулся и пошел прочь.

Лишь через несколько дней я смог заставить себя навестить Фетиду. Когда же я наконец вошел к ней в комнату, то изумился тому, насколько довольной и счастливой она казалась, сидя на своей широкой кровати. Она сказала то, что должна была сказать, играя словами, выражавшими печаль, но ни одно из них не было искренним! Фетида была счастлива!

— Жена, наш сын умер! — не выдержал я. — Как ты можешь жить с этой мыслью? Он никогда не познает жизни! Никогда не займет мое место на троне. Девять лун ты носила его под сердцем — и все напрасно!

Ее рука покровительственно похлопала по моей.

— Дорогой мой Пелей, не печалься! Нашему сыну не выпало смертной жизни, но разве ты забыл, что я — богиня? Поскольку он не вдохнул земного воздуха, я попросила отца даровать ему вечную жизнь, и мой отец с радостью согласился. Наш сын живет на Олимпе — ест и пьет с другими богами, Пелей! Да, он никогда не будет править Иолком, но ему дано то, в чем отказано смертным. Умерев, он будет жить вечно.

Мое изумление сменилось отвращением, я смотрел на нее не отрываясь и спрашивал себя, как так случилось, что ее помешательство на богах взяло над ней такую силу. Она была такой же смертной, как и я, и ее младенец был так же смертен, как мы оба. Потом я увидел, как доверчиво она на меня смотрит, и не смог сказать того, что рвалось с языка. Если вера в подобную чушь помогла ей справиться с болью утраты, тем лучше. Живя с Фетидой, я привык к тому, что она думала и вела себя не так, как другие женщины. Я погладил ее по голове и ушел.

Шестерых сыновей родила она мне за годы нашего брака, и все были мертворожденными. Когда Аресуна сообщила мне о смерти второго сына, я наполовину обезумел и несколько лун отказывался видеть Фетиду, ибо знал, что она мне скажет: будто наш умерший сын был богом. Но в конце концов любовь и вожделение всегда возвращали меня к ней — и весь ужас повторялся снова.

Когда и шестой сын оказался мертворожденным — как такое могло случиться, ведь он родился строго в положенный срок и, лежа на крошечной похоронной повозке, казался таким крепким, несмотря на темно-синюю кожу? — я поклялся, что больше не отдам Олимпу ни одного. Я послал гонца к пифии в Дельфы, и ответом было, что виной всему гнев Посейдона за то, что я украл у него жрицу. Какое лицемерие! Какое безумие! Сначала он отвергает ее, потом хочет обратно. Воистину не дано человеку понять замыслы и дела богов — старых или новых, все равно.

Два года я не прикасался к Фетиде, которая умоляла меня зачать еще сыновей для Олимпа. В конце второго года я привел Посейдону Конному белого жеребенка и принес в жертву перед всем мирмидонским народом.

— Сними с меня проклятие, даруй мне живого сына!

Земля загудела, из-под алтаря коричневой молнией выскочила священная змея, почва вздулась под ногами. Рядом со мной рухнула колонна, на земле между моими ногами прорезалась трещина и удушливо запахло серой, но я не двинулся с места, пока землетрясение не закончилось и твердь не сомкнулась. Белый жеребенок лежал на алтаре, обескровленный и жалкий. Три месяца спустя Фетида сказала мне, что беременна в седьмой раз.

Весь этот утомительный срок я или слуги следили за ней пристальнее, чем парящий ястреб за добычей; я приказал Аресуне каждую ночь спать с ней в одной постели, пригрозил служанкам немыслимыми пытками, если они оставят ее одну хоть на мгновение, если рядом нет Аресуны. Фетида выносила эти «прихоти», как она их называла, с терпением и легкостью, никогда не спорила и не пыталась противоречить моим распоряжениям. Однажды я услышал, как она затянула странный глухой напев старым богам: мои волосы поднялись дыбом, по телу поползли мурашки, — но когда приказал ей перестать, она тут же повиновалась и никогда больше не пела. Срок приближался. Я надеялся на лучшее. Несомненно, я всегда жил в подобающем страхе перед богами, и они были должны мне живого сына!

У меня были доспехи, когда-то принадлежавшие Миносу — мое самое большое сокровище, — изумительной красоты: покрытые золотом поверх четырех слоев бронзы и трех слоев олова, инкрустированные ляписом и янтарем, кораллами и горным хрусталем, образующими чудесный узор. Щит, выкованный таким же образом, был высотой со среднего человека и по форме напоминал два круглых щита, поставленных один на другой, с перехватом посередине. Кираса и поножи, шлем, юбка и наручи были сделаны на воина крупнее меня, и я уважал павшего Миноса, который надевал их, чтобы объезжать свое Критское царство — не для самозащиты, ведь он был уверен, что ему никогда не придется ни от кого защищаться, — а просто для того, чтобы продемонстрировать подданным свое богатство. И когда он пал, они не сослужили ему никакой службы, ибо Посейдон сокрушил и его, и его мир, так как они не покорились новым богам. Вечной правительницей Крита и Теры была Рея Кибела, великая мать богов, царица земли и небес.

Рядом с доспехами Миноса я положил копье из ясеня со склонов горы Пелион, маленький наконечник которого был выкован из металла под названием «железо» — такого редкого и ценного, что большинство считало его легендой, ведь мало кто его видел. Опыт мой показал, что копье безошибочно поражало цель, в руке же было легким, как перышко, поэтому, когда мне больше не нужно было использовать его в каждодневных ратных трудах, я положил его к доспехам. У копья было имя — Старый Пелион.

Перед рождением первенца я достал их на свет, чтобы почистить и отполировать: в уверенности, что мой сын вырастет достаточно крупным, чтобы они оказались ему впору, — но все мои сыновья родились мертвыми и я отправил доспехи обратно в подземелье, во мрак такой же черный, как и мое отчаяние.

Дней за пять до того, как Фетида должна была родить нашего седьмого ребенка, я взял лампу и спустился по избитым каменным ступеням в недра дворца, петляя по переходам, пока не оказался перед тяжелой деревянной дверью, которая преграждала путь в сокровищницу. Зачем я пошел туда? Ответа на этот вопрос у меня не было. Я открыл дверь, приготовившись погрузиться в сумрак, но вместо него в глубине огромной комнаты маячил островок золотого света. Загасив пальцами собственную лампу и положив руку на кинжал, я подкрался к нему. Путь был завален урнами, сундуками, ящиками и утварью для богослужений — мне приходилось идти осторожно, чтобы не шуметь.

Подобравшись поближе, я услышал звук, который нельзя было спутать ни с каким другим, — женские рыдания. На полу, обняв золотой шлем Миноса, сидела моя кормилица Аресуна, из-под ее морщинистых пальцев выбивался тонкий золотой гребень. Она рыдала негромко, но горько, перемежая стенания погребальной песнью Эгины, своего — и моего — родного острова, царства Эака. О Кора!^[8] Аресуна уже оплакивала моего седьмого сына.

Я не мог уйти, не утешив ее, притвориться, будто ничего не видел и не слышал. Она была уже зрелой женщиной, когда моя мать приказала ей дать мне свою грудь; она вырастила меня под ее равнодушным взглядом; она последовала за мной за тридевять земель, преданная как собака, и когда я покорил Фессалию, то дал ей большую власть в своем доме. Я подошел поближе, легонько тронул ее за плечо и попросил не рыдать больше. Взяв у нее шлем, я притянул неуклюжее старое тело к себе и обнял, твердя глупости, пытаясь успокоить ее, презрев собственные страдания. В конце концов она замолчала, вцепившись костлявыми пальцами в мой гиматий.

— Мой господин, зачем? — прохрипела она. — Зачем ты позволяешь ей это делать?

— Зачем? Ей? Делать что?

— Царице, — ответила она, заикаясь.

Позже я понял, что от горя она немного помутилась рассудком, иначе мне бы не удалось ничего у нее выпытать. Хоть она и была мне дороже, чем родная мать, она никогда не забывала о разнице в нашем положении. Я сжал ее так сильно, что она скорчилась и заскулила от боли.

— Что насчет царицы? Что она делает?

— Убивает твоих сыновей.

Я пошатнулся.

— Фетида? Моих сыновей? Так в чем же дело? Говори!

Понемногу обретая рассудок, она в ужасе уставилась на меня, осененная мыслью, что я ничего не знал.

Я встряхнул ее.

— Лучше продолжай, Аресуна. Каким образом моя жена убивает своих сыновей? И зачем? Зачем?

Но она поджала губы и не произнесла ни слова, ее испуганный взгляд следил за пламенем лампы. Мой кинжал выскользнул из ножен и прижался кончиком к ее обвисшей лоснящейся старой коже.

— Говори, женщина, или, всемогущим Зевсом клянусь, я выколю тебе глаза и выдеру ногти, я сделаю все, что развяжет тебе язык! Говори, Аресуна, говори!

— Пелей, она проклянет меня, а это гораздо хуже, чем любая пытка. — Голос ее дрожал.

— Это будет нечестивое проклятие. Нечестивые проклятия падут на голову проклинающего. Скажи мне, умоляю.

— Я была уверена, что ты знал и дал свое согласие, господин. Может быть, она права, может быть, бессмертие лучше земной жизни, ведь для бессмертных нет старости.

— Фетида безумна.

— Нет, господин. Она богиня.

— Нет, Аресуна, жизнью готов поклясться! Фетида — обычная смертная.

Не похоже, что я ее убедил.

— Она убила всех твоих сыновей, Пелей, вот и все. Из самых благих побуждений.

— Как она это делает? Варит зелье?

— Нет, господин. Проще. Когда мы сажаем ее на родильное кресло, она выгоняет из комнаты всех, кроме меня. Потом приказывает мне поставить под ней ведро морской воды. Как только появляется головка, она погружает ее в воду и держит там до тех пор, пока ребенок уж точно не сможет дышать.

Мои кулаки то сжимались, то разжимались.

— Так вот почему они всегда синие! — Я встал во весь рост. — Возвращайся к ней, Аресуна, не то она будет тебя искать. Даю тебе клятву царя, что никогда не открою, откуда мне стало это известно. Я прослежу, чтобы она не смогла тебе навредить. Не спускай с нее глаз. Когда начнутся роды, тут же мне сообщи. Понятно?

Она кивнула. Ее слезы высохли вслед за схлынувшим чувством вины. Она поцеловала мне руки и засеменила прочь.

Я сидел неподвижно, погасив обе лампы. Фетида убила моих сыновей — и ради чего? Ради безумной, невозможной мечты. Суеверия. Фантазии. Она отняла у них право стать мужами, ее преступление было настолько гнусным, что мне хотелось пойти и пронзить ее мечом. Но она все еще носила в себе моего седьмого ребенка. Меч подождет. Кроме того, право на месть принадлежало новым богам.

На пятый день после нашего разговора старуха примчалась за мной, распущенные волосы развевались у нее за спиной. Давно перевалило за полдень, и я спустился к загонам для лошадей, чтобы осмотреть жеребцов: приближался сезон случки и конюшие хотели сообщить мне, кто за каким жеребцом будет присматривать.

Я немедленно вернулся во дворец с Аресуной, взгромоздившейся мне на закорки, будто на лошадь.

— Что ты собираешься делать? — спросила она, когда я опустил ее на пол перед дверью Фетиды.

— Войти вместе с тобой.

Она сдавленно вскрикнула:

— Мой господин! Это запрещено!

— Как и убийство, — сказал я и открыл дверь.

Роды — женское таинство, которое мужчине нельзя осквернять своим присутствием. Это земной мир, в котором нет места небу. Когда новые боги возобладали над старыми, некоторые ритуалы остались в неприкосновенности; великая мать Кибела по-прежнему была главной в женских делах, особенно в том, как вырастить новый человеческий плод — и как сорвать его, не важно, созрел он или нет или пожух от старости.

Поэтому, когда я вошел, сначала никто не заметил меня; я смотрел, обонял, прислушивался. В комнате воняло потом, кровью и другими запахами, отвратительными и чуждыми мужскому обонянию. Очевидно, роды вот-вот должны были начаться, ибо служанки помогали Фетиде перебраться с кровати на родильное кресло, в то время как повитухи сновали вокруг, давая указания и создавая суматоху. Моя жена была нагая, ее чудовищно раздутый живот почти светился от растяжения. Они осторожно устроили ее бедра на прочных деревянных опорах по обе стороны широкого проема в сиденье, освобождая доступ к родовым путям, откуда появлялась головка младенца, а за нею и все его тело.

Рядом на полу стояла деревянная кадка, доверху наполненная водой, но никто из женщин не обращал на нее внимания, поскольку понятия не имел, для чего она предназначена.

Тут они увидели меня и бросились в мою сторону с лицами, перекошенными от возмущения, считая, будто царь помутился рассудком, и намереваясь вывести меня из комнаты. Я ударил наотмашь ту, которая оказалась ко мне ближе всех, и она растянулась на полу. Остальные трусливо попятились. Аресуна сгорбилась над кадкой, бормоча заговор от дурного глаза, и не двинулась с места, когда я выгнал женщин из комнаты и положил на дверь засов.

Фетида все видела. Ее лицо блестело от пота, а глаза почернели от сдерживаемого гнева.

— Убирайся вон, Пелей, — тихо сказала она.

Вместо ответа я оттолкнул Аресуну в сторону, подошел к кадке с морской водой, поднял ее и опрокинул на пол.

— Убийства не будет, Фетида. Этот сын — мой.

— Убийство? Убийство? О, ты дурак! Я никого не убивала! Я богиня! Мои сыновья бессмертны!

Я схватил ее за плечи, а она сидела, согнувшись вперед, на родильном кресле.

— Твои сыновья мертвы, женщина! Им суждено навсегда остаться бездумными тенями, ибо ты отняла у них шанс совершить подвиги, которые заслужили бы им любовь и восхищение богов! У них не будет ни Елисейских полей, ни славы героев, ни места среди звезд. Ты не богиня! Ты смертная!

Ее ответом был резкий крик боли; спина ее выгнулась дугой, и руки вцепились в деревянные ручки кресла с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

Аресуна пришла в себя и закричала:

— Время пришло! Он вот-вот родится!

— Ты не получишь его, Пелей! — прорычала Фетида.

Она принялась изо всех сил смыкать ноги, вопреки инстинкту, который приказывал ей развести их в стороны.

— Я раздавлю ему голову! — продолжала рычать она, а потом вскрикнула, и еще, и еще. — О, отец мой! Отец мой Нерей! Он разрывает меня!

На лбу у нее вздулись багровые вены, по щекам катились слезы, но она продолжала пытаться сомкнуть ноги. Сходя с ума от боли, она напрягла всю свою волю и безжалостно свела их вместе, скрестила и закинула одну за другую, чтобы помешать им разойтись вновь.

Аресуна скорчилась на залитом водой полу, просунув голову под родильное кресло; я расслышал крик, а потом радостный смешок.

— Ай-ай! — провизжала она. — Пелей, это его ножка! Он выходит задом, это его ножка!

Она выползла из-под кресла, поднялась на ноги и развернула меня к себе с силой юноши, которой я не ожидал от ее дряхлых рук.

— Ты хочешь живого сына?

— Да, да!

— Тогда разомкни ей ноги, мой господин. Он выходит ножками, его голова цела.

Я опустился на пол, положил левую руку на колено Фетиды, которое было сверху, просунул правую под него, чтобы схватить второе колено, на котором лежала ее нога, и потянул руки в стороны. Ее кости угрожающе хрустнули; она вскинула голову и обрушила на меня едкий дождь плевков и проклятий, ее лицо — клянусь, я смотрел на нее, а она на меня, — сжалось и заострилось, приняв форму змеиной морды. Колени ее начали расходиться в стороны; я был слишком силен для нее. И если это не могло доказать ее смертность, то что тогда?

Аресуна нырнула мне под руки. Я закрыл глаза и продолжал тянуть. Раздался резкий, короткий звук, конвульсивный вдох, и внезапно комната наполнилась младенческим ором. Мои глаза раскрылись, и я недоверчиво уставился на Аресуну, на то, что она держала вниз головой у себя в руке: страшное, мокрое, скользкое существо, которое дергалось, извивалось и вопило так, что было слышно на небесах, — существо с пенисом и мошонкой, торчащими под плодной оболочкой. Сын! У меня живой сын!

Фетида сидела молча, с опустошенным, спокойным лицом. Но глаза ее были обращены не ко мне. Она смотрела на моего сына, которого Аресуна обмывала, перерезала пуповину и заворачивала в чистую пеленку из белого льна.

— Сын, на радость твоему сердцу, Пелей! — смеялась Аресуна. — Самый большой, самый здоровый младенец из всех, которых я видела! Я вытащила его на свет за правую пяточку.

Я встревожился:

— За пятку! За правую пятку, старуха! Она сломана? Изувечена?

Она подняла пеленки и продемонстрировала мне младенческую ступню совершенной формы — левую — и другую, распухшую и посиневшую от пятки до щиколотки.

— Они обе целы, мой господин. Правая заживет, и все следы сойдут.

Фетида рассмеялась, слабо и бесцветно.

— Правая пятка. Так вот как он вдохнул земной воздух. Его нога появилась на свет первой… Неудивительно, что он так меня разодрал. Да, следы сойдут, но правая пятка принесет ему гибель. Однажды, когда ему понадобятся ее крепость и сила, она вспомнит, как он родился, и предаст его.

Стоя с протянутыми вперед руками, я не обратил на нее внимания.

— Дай его мне! Дай мне посмотреть на него, Аресуна! Сердце от сердца моего, моя суть, сын мой! Мой сын!

Я известил двор о том, что у меня появился наследник. Какое ликование, какая радость! Весь Иолк, вся Фессалия страдали вместе со мной все эти годы.

Но когда толпа разошлась, я остался сидеть на троне из белого мрамора, опустив голову на руки, настолько уставший, что был не в силах даже думать. Последние голоса замерли вдалеке, и ночь принялась ткать свой мрачный, унылый покров. Сын. У меня есть сын, хотя должно было быть семь. Моя жена — сумасшедшая.

Она вошла в тускло освещенный зал босая, в том же прозрачном свободном одеянии, которое носила на Скиросе. С лицом постаревшим и покрытым морщинами, она медленно шла по холодному, выложенному плитками полу походкой, выдающей телесную боль.

— Пелей…

Она остановилась у подножия трона.

Я поднял голову, с усилием оторвав ее от рук.

— Я возвращаюсь на Скирос, муж мой.

— Ликомед не примет тебя, жена.

— Тогда я пойду туда, где меня примут.

— На колеснице, запряженной змеями, как Медея?

— Нет. Я поплыву на спине дельфина.

Я никогда ее больше не видел. На рассвете Аресуна привела двух рабов, и они помогли мне встать и уложили в постель. Я спал без единого сновидения, пока еще один круг не прибавила колесница Феба к бесконечному странствию вокруг нашего мира, и, проснувшись, помнил только, что у меня есть сын. Взбежав вверх по ступеням в детскую, словно на ногах у меня были крылатые сандалии Гермеса, я увидел, как Аресуна берет моего сына у кормилицы — здоровой молодой женщины, которая потеряла собственного младенца, как следовало из бормотания старухи. Ее звали Левкиппа — «белая кобыла».

Моя очередь. Я взял его на руки и почувствовал, какой он тяжелый. Неудивительно для того, кто выглядел так, словно был отлит из золота. Вьющиеся золотистые волосы, золотистая кожа, золотистые брови и ресницы. Широко открытые глаза не отрываясь смотрели на меня, они были темными, но я подумал, что, когда научатся видеть, они тоже обретут золотистый оттенок.

— Как ты назовешь его, мой господин? — спросила Аресуна.

Я не знал. У него должно быть собственное имя, а не то, которое принадлежало кому-то еще. Но какое? Я посмотрел на его нос, щеки, подбородок, лоб — изящно очерченные, взявшие больше от Фетиды, чем от меня. Губы были его собственными, точнее, у него их не было: ртом служила прямая щелочка над подбородком, выражавшая отчаянную решимость, но изогнутая печальной дугой.

— Ахилл.

Она одобрительно кивнула.

— Безгубый. Это имя ему подходит, мой господин. — Потом она вздохнула. — Его мать изрекла пророчество. Ты пошлешь гонца в Дельфы?

Я покачал головой:

— Нет. Моя жена — сумасшедшая, и я не верю ее предсказаниям. Но пифия говорит правду. Я не хочу знать, что уготовано моему сыну.

Примечания

5

Эак, отец Пелея, потерял весь свой народ во время мора, насланного Герой, но по его просьбе его отец Зевс превратил в людей муравьев, и поэтому новый народ стал называться «мирмидоняне» (от греч. µύρµηξ — «муравей»).

6

Извержение вулкана на острове Тера (Санторин) в XV в. до н. э. вызвало цунами, от которого сильно пострадал Крит, а сам Тера ушел под воду.

7

На Олимпе жили Зевс и новые боги после того, как свергли Крона. В мифах Древней Греции нет указаний на то, что до них на Олимпе властвовал Крон. Титаны жили на горе Офрия. — Примеч. ред.

8

В древнегреческой мифологии Кора — одно из имен богини Персефоны, владычицы подземного мира.