Избранное

Козьма Прутков

Козьма Прутков – самый уникальный сатирик 19 века, насмехавшийся над нравами и устоями своей эпохи и раздававший запоминающиеся звонкие оплеухи общественному вкусу. Необычность Козьмы Пруткова проявилась не только в стиле и содержании его произведений. Этот выдающийся человек сам является одним из наиболее замечательных литературных вымыслов: его родословная, биография и творчество полностью придуманы несколькими оригинальными писателями – братьями Жемчужниковыми, Петром Ершовым и Алексеем Толстым. Книга включает сборники «Досуги» и «Пух и перья», содержащие самые острые бессмертные афоризмы, общественно-политические проекты, пародийные стихотворения и басни Козьмы Пруткова. Также в книгу вошли «Выдержки из записок моего деда» – анекдотические случаи и «гисторические материалы», доказывающие, что дед Козьмы Пруткова обладал не меньшими литературными дарованиями, чем его выдающийся внук, биографические сведения о личности и жизненных вехах Пруткова-младшего, краткий некролог на его смерть, а также уникальное посмертное произведение, продиктованное им во время спиритического сеанса.

«Досуги» и «Пух и перья»^[4]

Предисловие^[5]

Читатель, вот мои «Досуги»… Суди беспристрастно! Это только частица написанного. Я пишу с детства. У меня много неконченного (d’inachevé). Издаю пока, отрывок. Ты спросишь: Зачем? Отвечаю: я хочу славы. — Слава тешит человека. Слава, говорят, «дым»; это неправда. Я этому не верю!

Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тож!.. Суди, говорю, сам. Да суди беспристрастно. Я ищу справедливости; снисхождения не надо, я не прошу снисхожденья!..

Читатель, до свидания! Коли эти сочинения понравятся, прочтешь и другие.

Запас у меня велик, материалов много; нужен только зодчий, нужен архитектор; я хороший архитектор!

Читатель прощай! Смотри же читай со вниманием, да не поминай лихом!

Твой доброжелатель — Козьма Прутков.

11 апреля 1853 г. (annus, i).

Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту^[6]

Фельетонист, я пробежал твою статейку в № 80 «С.-Петербургских ведомостей». Ты в ней упоминаешь обо мне; это ничего. Но ты в ней неосновательно хулишь меня! За это не похвалю, хотя ты, очевидно, домогаешься моей похвалы.

Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными все во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. Слышишь ли? — «подражание», а не пародию!.. Откуда же ты взял, будто я пишу пародии?!

В этом направлении написан мною и «Спор древних греческих философов об изящном». Как же ты, фельетонист, уверяешь, будто для него «нет образца в современной литературе»? Я, твердый в своем направлении, как кремень, не мог бы и написать этот «Спор», если бы не видел для него «образца в современной литературе»!.. Тебе показалась устарелою форма этого «Спора»; и тут не так! Форма самая обыкновенная, разговорная, драматическая, вполне соответствующая этому, истинно драматическому, моему созданию!.. Да и где ты видел, чтобы драматические произведения были написаны не в разговорной форме?!

Затем ты, подобно другим, приписываешь, кажется, моему перу и «Гномов» и прочие «Сцены из обыденной жизни»? О, это жестокая ошибка! Ты вчитайся в оглавление, вникни в мои произведения и тогда поймешь, как дважды два четыре: что в «Ералаши» мое и что не мое!..

Послушай, фельетонист! — я вижу по твоему слогу, что ты еще новичок в литературе, однако ты уже успел набить себе руку; это хорошо! Теперь тебе надо добиваться славы; слава тешит человека!.. Слава, говорят, «дым», но это неправда! Ты не верь этому, фельетонист! — Итак, во имя литературной твоей славы, прошу тебя: не называй вперед моих произведений пародиями! Иначе я тоже стану уверять, что все твои фельетоны не что иное, как пародии; ибо они как две капли воды похожи на все прочие газетные фельетоны!

Между моими произведениями, напротив, не только нет пародий, но даже не всё подражание; а есть настоящие, неподдельные и крупные самородки!.. Вот ты так пародируешь меня, и очень неудачно! Напр., ты говоришь: «Пародия должна быть направлена против чего-нибудь, имеющего более или менее (!) серьезный смысл; иначе она будет пустою забавою». Да это прямо из моего афоризма: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою!..»

В написанном небрежно всегда будет много недосказанного, неконченого (d'inachevé).

Твой доброжелатель, Козьма Прутков.

Стихотворения

МОЙ ПОРТРЕТ

Когда в толпе ты встретишь человека,

Который наг^[7];

Чей лоб мрачней туманного Казбека,

Неровен шаг;

Кого власы подъяты в беспорядке;

Кто, вопия,

Всегда дрожит в нервическом припадке, —

Знай: это я!

Кого язвят со злостью вечно новой,

Из рода в род;

С кого толпа венец его лавровый

Безумно рвет;

Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —

Знай: это я!..

В моих устах спокойная улыбка,

В груди — змея!

НЕЗАБУДКИ И ЗАПЯТКИ

Басня^[8]

Трясясь Пахомыч на запятках,

Пук незабудок вез с собой;

Мозоли натерев на пятках,

Лечил их дома камфарой.

Читатель! в басне сей откинув незабудки,

Здесь помещенные для шутки,

Ты только это заключи:

Коль будут у тебя мозоли,

То, чтоб избавиться от боли,

Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.

ЧЕСТОЛЮБИЕ

Дайте силу мне Самсона;

Дайте мне Сократов ум;

Дайте легкие Клеона,

Оглашавшие форум;

Цицерона красноречье,

Ювеналовскую злость,

И Эзопово увечье,

И магическую трость!

Дайте бочку Диогена;

Ганнибалов острый меч,

Что за славу Карфагена

Столько вый отсек от плеч!

Дайте мне ступню Психеи,

Сапфы женственной стишок,

И Аспазьины затеи,

И Венерин поясок!

Дайте череп мне Сенеки;

Дайте мне Вергильев стих —

Затряслись бы человеки

От глаголов уст моих!

Я бы, с мужеством Ликурга,

Озираяся кругом,

Стогны все Санкт-Петербурга

Потрясал своим стихом!

Для значения инова

Я исхитил бы из тьмы

Имя славное Пруткова,

Имя громкое Козьмы!

КОНДУКТОР И ТАРАНТУЛ

Басня

В горах Гишпании тяжелый экипаж

С кондуктором отправился в вояж.

Гишпанка, севши в нем, немедленно заснула;

А муж ее меж тем, увидя тарантула,

Вскричал: «Кондуктор, стой!

Приди скорей! ах, боже мой!»

На крик кондуктор поспешает

И тут же веником скотину выгоняет,

Примолвив: «Денег ты за место не платил!» —

И тотчас же — его пятою раздавил.

Читатель! разочти вперед свои депансы^[9],

Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы,

И норови, чтобы отнюдь

Без денэг не пускаться в путь;

Не то случится и с тобой, что с насекомым,

Тебе знакомым.

ПОЕЗДКА В КРОНШТАДТ

Посвящено сослуживцу моему по министерству финансов, г. Бенедиктову

Пароход летит стрелою,

Грозно мелет волны в прах

И, дымя своей трубою,

Режет след в седых волнах.

Пена клубом. Пар клокочет.

Брызги перлами летят.

У руля матрос хлопочет.

Мачты в воздухе торчат.

Вот находит туча с юга,

Все чернее и черней…

Хоть страшна на суше вьюга,

Но в морях еще страшней!

Гром гремит, и молньи блещут.

Мачты гнутся, слышен треск…

Волны сильно в судно хлещут…

Крики, шум, и вопль, и плеск!

На носу один стою я^[10],

И стою я, как утес.

Морю песни в честь пою я,

И пою я не без слез.

Море с ревом ломит судно.

Волны пенятся кругом.

Но и судну плыть нетрудно

С Архимедовым винтом.

Вот оно уж близко к цели.

Вижу, — дух мой объял страх!

Ближний след наш еле-еле,

Еле видится в волнах…

А о дальнем и помину,

И помину даже нет;

Только водную равнину,

Только бури вижу след!..

Так подчас и в нашем мире:

Жил, писал поэт иной,

Звучный стих ковал на лире

И — исчез в волне мирской!..

Я мечтал. Но смолкла буря;

В бухте стал наш пароход.

Мрачно голову понуря,

Зря на суетный народ:

«Так, — подумал я, — на свете

Меркнет светлый славы путь;

Ах, ужель я тоже в Лете

Утону когда-нибудь?!»

МОЕ ВДОХНОВЕНИЕ

Гуляю ль один я по Летнему саду^[11],

В компанье ль с друзьями по парку хожу,

В тени ли березы плакучей присяду,

На небо ли молча с улыбкой гляжу —

Все дума за думой в главе неисходно,

Одна за другою докучной чредой,

И воле в противность и с сердцем несходно,

Теснятся, как мошки над теплой водой!

И, тяжко страдая душой безутешной,

Не в силах смотреть я на свет и людей:

Мне свет представляется тьмою кромешной;

А смертный — как мрачный, лукавый злодей!

И с сердцем незлобным и с сердцем смиренным,

Покорствуя думам, я делаюсь горд;

И бью всех и раню стихом вдохновенным,

Как древний Атилла, вождь дерзостных орд…

И кажется мне, что тогда я главою

Всех выше, всех мощью духовной сильней,

И кружится мир под моею пятою,

И делаюсь я все мрачней и мрачней!..

И, злобы исполнясь, как грозная туча,

Стихами я вдруг над толпою прольюсь:

И горе подпавшим под стих мой могучий!

Над воплем страданья я дико смеюсь.

ЦАПЛЯ И БЕГОВЫЕ ДРОЖКИ

Басня

На беговых помещик ехал дрожках.

Летела цапля; он глядел.

«Ах! почему такие ножки

Мне Зевес не дал в удел?»

А цапля тихо отвечает:

«Не знаешь ты, Зевес то знает!»

Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин:

Коль ты татарином рожден, так будь татарин;

Коль мещанином — мещанин,

А дворянином — дворянин.

Но если ты кузнец и захотел быть барин,

То знай, глупец,

Что, наконец,

Не только не дадут тебе те длинны ножки,

Но даже отберут коротенькие дрожки.

ЮНКЕР ШМИДТ

Вянет лист. Проходит лето.

Иней серебрится…

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

Погоди, безумный, снова

Зелень оживится!

Юнкер Шмидт! честное слово,

Лето возвратится!

РАЗОЧАРОВАНИЕ^[12]

Я. П. Полонскому

Поле. Ров. На небе солнце.

А в саду, за рвом, избушка.

Солнце светит. Предо мною

Книга, хлеб и пива кружка.

Солнце светит. В клетках птички.

Воздух жаркий. Вкруг молчанье.

Вдруг проходит прямо в сена

Дочь хозяйкина, Маланья.

Я иду за нею следом.

Выхожу я также в сенцы;

Вижу: дочка на веревке

Расстилает полотенцы.

Говорю я ей с упреком:

«Что ты мыла? не жилет ли?

И зачем на нем не шелком,

Ниткой ты подшила петли?»

А Маланья, обернувшись,

Мне со смехом отвечала:

Ну так что ж, коли не шелком?

Я при вас ведь подшивала!»

И затем пошла на кухню.

Я туда ж за ней вступаю.

Вижу: дочь готовит тесто

Для обеда к караваю.

Обращаюсь к пей с упреком:

«Что готовишь? не творог ли?»

«Тесто к караваю». — «Тесто?»

«Да; вы, кажется, оглохли?»

И, сказавши, вышла в садик.

Я туда ж, взяв пива кружку.

Вижу: дочка в огороде

Рвет созревшую петрушку.

Говорю опять с упреком:

«Что нашла ты? уж не гриб ли?»

«Все болтаете пустое!

Вы и так, кажись, охрипли».

Пораженный замечаньем,

Я подумал: «Ах, Маланья!

Как мы часто детски любим

Недостойное вниманья!»

ЭПИГРАММА № 1

«Вы любите ли сыр?» — спросили раз ханжу.

«Люблю, — он отвечал, — я вкус в нем нахожу».

ЧЕРВЯК И ПОПАДЬЯ

Басня^[13]

Однажды к попадье заполз червяк за шею;

И вот его достать велит она лакею.

Слуга стал шарить попадью…

«Но что ты делаешь?!» — «Я червяка давлю».

Ах, если уж заполз к тебе червяк за шею,

Сама его дави и не давай лакею.

АКВИЛОН^[14]

В память г. Бенедиктову

С сердцем грустным, с сердцем полным

Дувр оставивши, в Кале

Я по ярым, гордым волнам

Полетел на корабле.

То был плаватель могучий,

Крутобедрый гений вод,

Трехмачтовый град пловучий,

Стосаженный скороход.

Он, как конь донской породы,

Шею вытянув вперед,

Грудью сильной режет воды,

Грудью смелой в волны прет.

И, как сын степей безгранных,

Мчится он поверх пучин

На крылах своих пространных,

Будто влажный сарацин^[15].

Гордо волны попирает

Моря страшный властелин,

И чуть-чуть не досягает

Неба чудный исполин.

Но вот-вот уж с громом тучи

Мчит Борей с полнощных стран.

Укроти свой бег летучий,

Вод соленых ветеран!..

Нет! гигант грозе не внемлет;

Не страшится он врага.

Гордо голову подъемлет,

Вздулись верви и бока,

И бегун морей высокий

Волнорежущую грудь

Пялит в волны и широкий

Прорезает в море путь.

Восшумел Борей сердитый,

Раскипелся, восстонал;

И, весь пеною облитый,

Набежал девятый вал.

Великан наш накренился,

Бортом воду зачерпнул;

Парус в море погрузился;

Богатырь наш потонул…

И страшный когда-то ристатель морей

Победную выю смиренно склоняет;

И с дикою злобой свирепый Борей

На жертву тщеславья взирает.

И мрачный, как мрачные севера ночи,

Он молвит, насупивши брови на очи:

«Все водное — водам, а смертное — смерти;

Все влажное — влагам, а твердое — тверди!»

И, послушные веленьям,

Ветры с шумом понеслись,

Парус сорвали в мгновенье;

Доски с трескам сорвались.

И все смертные уныли,

Сидя в страхе на досках,

И неволею поплыли,

Колыхаясь на волнах.

Я один, на мачте сидя,

Руки мощные скрестив,

Ничего кругом не видя,

Зол, спокоен, молчалив.

И хотел бы я во гневе,

Морю грозному в укор,

Стих, в моем созревшем чреве,

Изрыгнуть, водам в позор!

Но они с немой отвагой,

Мачту к берегу гоня,

Лишь презрительною влагой

Дерзко плескают в меня.

И вдруг, о спасенье своем помышляя,

Заметив, что боле не слышен уж гром,

Без мысли, но с чувством на влагу взирая,

Я гордо стал править веслом.

ЖЕЛАНИЯ ПОЭТА^[16]

Хотел бы я тюльпаном быть,

Парить орлом по поднебесью,

Из тучи ливнем воду лить

Иль волком выть по перелесью.

Хотел бы сделаться сосною,

Былинкой в воздухе летать,

Иль солнцем землю греть весною,

Иль в роще иволгой свистать.

Хотел бы я звездой теплиться,

Взирать с небес на дольний мир,

В потемках по небу скатиться,

Блистать, как яхонт иль сапфир.

Гнездо, как пташка, вить высоко,

В саду резвиться стрекозой,

Кричать совою одиноко,

Греметь в ушах ночной грозой…

Как сладко было б на свободе

Свой образ часто так менять

И, век скитаясь по природе,

То утешать, то устрашать!

ПАМЯТЬ ПРОШЛОГО

Как будто из Гейне

Помню я тебя ребенком,

Скоро будет сорок лет;

Твой передничек измятый,

Твой затянутый корсет.

Было в нем тебе неловко;

Ты сказала мне тайком:

«Распусти корсет мне сзади;

Не могу я бегать в нем».

Весь исполненный волненья,

Я корсет твой развязал…

Ты со смехом убежала,

Я ж задумчиво стоял.

РАЗНИЦА ВКУСОВ

Басня^[17]

Казалось бы, ну как не знать

Иль не слыхать

Старинного присловья,

Что спор о вкусах — пустословье?

Однако ж раз, в какой-то праздник,

Случилось так, что с дедом за столом,

В собрании гостей большом,

О вкусах начал спор его же внук, проказник.

Старик, разгорячась, сказал среди обеда:

«Щенок! тебе ль порочить деда?

Ты молод: все тебе и редька и свинина;

Глотаешь в день десяток дынь;

Тебе и горький хрен — малина,

А мне и бланманже — полынь!»

Читатель! в мире так устроено издавна:

Мы разнимся в судьбе,

Во вкусах и подавно;

Я это басней пояснил тебе.

С ума ты сходишь от Берлина;

Мне ж больше нравится Медынь.

Тебе, дружок, и горький хрен — малина,

А мне и бланманже — полынь.

ПИСЬМО ИЗ КОРИНФА^[18]

Древнее греческое.

Посвящено г. Щербине.

Я недавно приехал в Коринф.

Вот ступени, а вот колоннада.

Я люблю здешних мраморных нимф

И истмийского шум водопада.

Целый день я на солнце сижу.

Трусь елеем вокруг поясницы.

Между камней паросских слежу

За извивом слепой медяницы.

Померанцы растут предо мной,

И на них в упоенье гляжу я.

Дорог мне вожделенный покой.

«Красота! красота!» — все твержу я.

А на землю лишь спустится ночь,

Мы с рабыней совсем обомлеем…

Всех рабов высылаю я прочь

И опять натираюсь елеем.

РОМАНС

На мягкой кровати

Лежу я один.

В соседней палате

Кричит армянин.

Кричит он и стонет,

Красотку обняв,

И голову клонит;

Вдруг слышно: пиф-паф!..

Упала девчина

И тонет в крови…

Донской казачина

Клянется в любви…

А в небе лазурном

Трепещет луна;

И с шнуром мишурным

Лишь шапка видна.

В соседней палате

Замолк армянин.

На узкой кровати

Лежу я один.

ДРЕВНИЙ ПЛАСТИЧЕСКИЙ ГРЕК

Люблю тебя, дева, когда золотистый

И солнцем обпитый ты держишь лимон,

И юноши зрю подбородок пушистый

Меж листьев аканфа и белых колонн.

Красивой хламиды тяжелые складки

Упали одна за другой…

Так в улье шумящем вкруг раненой матки

Снует озабоченный рой.

ПОМЕЩИК И САДОВНИК

Басня

Помещику однажды в воскресенье

Поднес презент его сосед.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Заголовок «Досуги» и «Пух и перья» объединяет заглавия двух публикаций в 1854 («Литературный ералаш») и 1860 («Свисток»).

5

Впервые опубликовано в «Современнике», 1854, № 2.

6

Полное название — Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С-Петербургских ведомостей» (1854 г.) по поводу статьи сего последнего, впервые — в «Современнике», 1854, № 6.

7

Вариант: «На коем фрак». Примечание К. Пруткова

8

Басни Пруткова столь же мало похожи на басни в обычном значении этого слова, как его афоризмы на народные изречения. У Пруткова сохраняется только внешняя форма басни. По существу, это шуточное стихотворение, сущность которого не в аллегории и следующей из нее морали, а в смешной нелепости содержания, остроумном соединении несопоставимых понятий — алогизме. Алогизм — один из основных приемов комического изображения Пруткова, — наряду с пародией и гротеском, — который применяется в афоризмах, баснях и «исторических» анекдотах. Некоторые басни Пруткова имеют сатирический смысл, в них высмеиваются невежды-помещики и приверженность дворянским сословным привилегиям («Помещик и садовник», «Цапля и беговые дрожки»).

9

Издержки, расходы (от франц. depenses).

10

Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта; читатель сам мог бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова

11

Считаем нужным объяснить для русских провинциалов и для иностранцев, что здесь разумеется так называемый «Летний сад» в С.-Петербурге. Примечание К. Пруткова.

12

Прутков пародирует стихотворение Я. П. Полонского «Финский берег».

13

Эта басня, как и всё, впервые печатаемое в «Полн. собр. сочинений К.Пруткова», найдена в оставшихся после его смерти сафьянных портфелях за нумерами и с печатного волоченою надписью; «Сборник неоконченного (d'inacheve) N».

14

Пародия на стих. Бенедиктова «Море». В своих стихах Прутков, оставаясь верным себе, пародировал запоздалый, эпигонский романтизм Бенедиктова, обнажая пустоту и бессодержательность цветистой лексики, пышных и вычурных фраз, за которыми не скрывалось настоящего поэтического чувства.

15

Как справедливо отметил П. Н. Берков (см. «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова». М. — Л., «Academia», 1933, с. 542), эта строка пародирует стих Бенедиктова «Пустыни влажной бедуин…», и, для того чтобы усилить бессмыслицу указанной строки Пруткова, определение «влажный» отнесено не к «пустыне», а к «сарацину».

16

Пародия на стихотворение А. С. Хомякова «Желание».

17

В первом издании (см. журн. «Современник», 1853 г.) эта басня была озаглавлена: «Урок внучатам», — в ознаменование действительного происшествия в семье Козьмы Пруткова

18

Пародия на стихотворение Н. Ф. Щербины (1821–1869) «Письмо» (из сборника «Греческие стихотворения Николая Щербины», Одесса, 1850) автора антологических стихотворений (написанных на древнегреческие темы).