Клуб N 2021–2022. Литературный альманах

Коллектив авторов

Десятый выпуск литературного альманаха «Клуб N» посвящен актуальной экологической проблеме – теме мусора. Тема была предложена в разгар пандемии коронавируса поэтом и критиком Людмилой Вязмитиновой (1950-2021). Авторы альманаха рассматривают мусор не только в бытовом плане, в изначальном значении этого слова, но и как отходы культурной деятельности человека, его малоинтеллектуального существования на Земле. В разделе «Эхо» читатель найдет материалы из архива Татьяны Михайловской, связанные с именами Александра Очеретянского, Руслана Элинина, Дмитрия Авалиани и др. Все выпуски альманаха «Клуб N», начиная с самого первого, 2012 года, можно найти на сайте Московского союза литераторов http://www.mossoyuzlit.ru/almanachs.

© Михайловская Т.Г., составление, 2022

© Коллектив авторов, 2022

© Михайловская Т.Г., Осепян Л.О., обложка, 2022

© Галечьян В.А. оформление заставок, 2022

© Осепян Л.О. и др., фотографии, 2022

Эхо

Предисловие от составителя

Этот выпуск альманаха был задуман до всех ужасных событий последних двух лет, так напомнивших нам холерный карантин пушкинской поры. Жаль только болдинская осень вы пала не всем. Вирус, выпущенный в мир стараниями Пентагона на деньги Сороса, перекорежил судьбы миллионов людей, прервал жизнь и творчество поэтов, художников, актеров, деятелей культуры в разных странах. Мы тоже понесли потери в нашем Клубе. Поэт и литературный критик Людмила Вязмитинова, принимавшая участие почти во всех выпусках альманаха «КЛУБ N», предложила нам экологическую тему мусора для выпуска 2021 года, и мы ее в этом поддержали. Но, к несчастью, она уже не увидит его напечатанным.

И все-таки Людмила будет участвовать в этом выпуске — мы публикуем ее статью об одном из поэтов, которого она высоко ценила, — Дмитрии Авалиани, написанную через три года после его трагической гибели. Статья публикуется с небольшими сокращениями.

В дополнение к статье Л. Вязмитиновой и в связи с темой мусора стоит отметить тот факт, что платформа-основа, на которой Авалиани писал свои каллиграфемы-перевертыши, могла быть любой, из любого материала.

В моей коллекции хранится старая запачканная — как с помойки — маленькая деревянная кухонная доска, на которой написано важное для поэта слово «Любовь». Определением для нее — если перевернуть — будет «Ураган».

То же самое слово «Любовь» на побитой эмалированной посудной крышке (тоже достойной быть на помойке), помещенное совсем в иной контекст, в перевертыше означает «Восток», при этом «Вера» будет «Север», а «Бог» — «Юг». Таким образом поэт выстраивает свою систему жизненных координат, важных для него в тот период (см. с. 17).

Многие художники и поэты используют бумажные носители в качестве платформы, например, ненужные буклеты, конверты, открытки, смысл которых устарел, потерял свою самоценность, став практически мусором. Этот мусор, независимо от применяемой техники, будь то графика или вербализация, они трансформируют в новый художественный объект. Таким образом работает, в частности, Б. Констриктор, превращая печатный проспект-рекламу ювелирной продукции в поле своей художественной фантазии (см. «Клуб N-2020 сс. 83-85).

Другой подход у Александра Очеретянского: реальный мусор становится у него объектом художественного изображения, и поскольку поэт одушевляет этот мусор под ногами, тот немедленно превращается в действующих героев стихотворения.

Опавший лист

Окурок сигареты

Клочок бумаги

Сломанная ветвь —

Соседи на заброшенной скамейке

А рядом на земле

Лежат обнявшись

Шпилька и шнурок

И только снег один

Неповторимо одинок

В декабрьский день усталый

Эпатажная фраза Уорхола «Я не верю в искусство, но верю в фотографию» построена на ложном противопоставлении, ведь мы видим, что фотографичность процитированного мной стихотворения нисколько не мешает его словесной выразительности, полной настроения и смысла. Кстати, Александр Очеретянский был удивительным фотографом, автором тончайших лирических — и драматических — снимков, зримо звучащих в унисон его стихам. На его последнем в жизни творческом вечере в Москве 19 мая 2018 года он представил циклы своих фоторабот, некоторые из которых можно назвать так же, как он называл циклы своих стихов: «Листва», «Тишина».

С фотографией много работал и Вилли Мельников, но совсем по-другому. Он снимал на одну и ту же пленку сюжеты из совершенно разных областей действительности, разных по времени суток, по географии, по сюжетам в пространстве и др. Результат — рождение новой реальности, своего рода фотофантастика. Фотография давно превратилась в самостоятельное искусство, и никого не нужно в этом убеждать.

Тема мусора в поэзии неисчерпаема. Я коснулась только вершины этого айсберга, обратив внимание лишь на авторов нашего Клуба, на те их произведения, которые мы знаем, но, может быть, с другой стороны.

В изобразительном искусстве мусор очень давно играет «формообразующую» роль. С этого когда-то начиналось акционное искусство и любого рода инсталляции. Можно вспомнить Бойса с его постмодернистским «Ящиком, наполненным мусором после демонстрации», а у нас, например, Кабакова или Пригова, и не только их. Впрочем, мусорная линия тянется к началу ХХ века. Тогда художники осмысляли эту проблему философски, расширяя понятие мусора до вселенского масштаба и до охвата всей человеческой жизнедеятельности. Задача возврата преобразованного мусора в активную среду практически ими тогда еще не ставилась.

Под этим углом зрения интересно взглянуть на заметки-тезисы Руслана Элинина о минимализме. Написаны они были около тридцати лет назад по моей просьбе, поскольку минимализм был в фокусе моего внимания как художественное явление, связанное со многими процессами, идущими в современной реальности. Эта работа очень личностная, в ней явственно слышен голос автора, не заглушаемый даже криком и гулом времени — середины 90-х. Текст публикуется по авторской рукописи, хранящейся в моем архиве.

Татьяна Михайловская

Людмила Вязмитинова (1950-2021). Поэт-волшебник, дарящий свел и радость

Принято считать, что Дмитрий Авалиани — поэт, одинаково успешно работающий как в авангардной, так и в традиционной форме. Сама по себе такая двоякость — отнюдь не исключение, многие поэты успешно применяют в своем творчестве обе эти формы. Взаимодействие авангарда и традиции — основное содержание культуры XX века, окончательно выявившееся к его концу, когда оно приняло фактически симбиозную форму — по-разному проявляющуюся у разных авторов, но направленную на решение общей поэтической задачи.

Формалистическую сторону творчества Авалиани хорошо представляет его первая книга «Пламя в пурге» (М., 1995). После корпуса традиционных стихов в ней идут:

1) палиндромы — самая распространенная «формалистическая» форма, особенно среди неоавангардистов. У Авалиани, как правило, эта форма доведена до полноценного художественного высказывания, например: «Дорого небо, да надобен огород»;

2) так называемые листовертни или перевертыши — абсолютно новая форма, изобретенная Авалиани и не имеющая наследников, новый тип визуальной поэзии, новый тип палиндромии. Пример может быть только нарисован, поскольку в данном случае речь идет о магии каллиграфии:

(КУПИМ ВАЛЮТУ — В МОСКВЕ РАЗВАЛ);

3) анаграммы — тексты, основанные на приеме, заключающемся в использовании букв или звуков, входящих в состав слова или группы слов, для формирования другой группы слов, и здесь у Авалиани также присутствует полноценность художественного высказывания, пример: «Я в мире сирота — я в Риме Ариост»;

4) панторифмы — в тексте, где все слова рифмуются между собой, Авалиани доводит прием до предела возможного: у него строки различаются только местами словоразделов, например: «Злато и тоги — Зла то итоги»;

5) внутренние склонения — тексты, основанные на приеме, при котором слова различаются только одним звуком, пример: «небо ясно — не боязно»;

Такая пара называется «логогрифма», и Авалиани, возможно, стал первым, кто начал писать стихи, состоящие из этих пар:

Кошки в окошке

Крошки в окрошке

Свечки сверчки

Точки почки

Луч и капель

Лучик апрель

Этот пример приводит Данила Давыдов в своем послесловии к лучшей и, к сожалению, последней прижизненной книге Дмитрия Авалиани «Лазурные кувшины» (СПб, 2000). В этом послесловии говорится об отсутствии «четкой грани между экспериментальными и как-бы-просто стихами». Однако в оценке творчества Дмитрия Авалиани реально пойти гораздо дальше.

Если не думать о литературном экспериментаторстве (а у Авалиани есть еще «монопалиндромы», «циклодромы» и так далее, а требуемый поворот нарисованного текста может быть не только на 180°), а просто читать вышеприведенное стихотворение, оно вряд ли покажется выпадающим — по крайней мере, на сегодняшний день — из русла традиционных. Хорошо написанное, светлое, приносящее радость НОРМАЛЬНОЕ стихотворение. И здесь напрашивается серьезный вывод.

После почти векового взаимодействия авангарда и традиции в русской поэзии установился традиционный стих, в котором — у абсолютного большинства авторов — в той или иной степени, но обязательно присутствуют элементы авангардной эстетики. Как сказал бы Сергей Бирюков, работают технологии авангарда, то есть накопленный опыт множества экспериментаторов со словом. Дмитрий Авалиани выделяется среди них тем, что в его неоавангардных текстах присутствует полнота художественного высказывания, сродни той, которая присуща шедеврам традиционной поэзии, способная удовлетворить самого строгого ревнителя традиционности. Его отличие от тех экспериментаторов, к которым относится и такой мастер как «великий Генрих» — Сапгир — и которые при всей позитивной направленности своего творчества, как правило, жестко пробуют язык и слово на прочность и выживаемость и идут к авангарду (точнее, к поставангарду) путем разрушения традиционности, используя затем этот опыт для ее обновления, состоит в том, что Авалиани творит обновленную традиционность путем преобразования авангарда, он в буквальном смысле обожествляет слово и обращается с ним уважительно-почтительно. В самопредисловии к «Лазурным кувшинам» поэт пишет, что для него «в утверждении: «В начале было Слово, и Слово было Бог» — нет натяжки». Здесь же он соглашается с Гераклитом в том, что «слово и мысль — одно», и это не отвлеченные рассуждения, а выражение сути своего творчества, поскольку оно — напряженный труд, посвященный поиску Бога-Слова-Мысли.

Этот Бог могуч, светел, милосерд и способен к бесконечной вариативности в игре, заключающейся в проявлении себя в разных пластах реальности. Генрих Сапгир так описывает свое впечатление о Дмитрии Авалиани 90-х:

«Из каких лесов и берлог пришел ко мне в квартиру этот совершенно лесной, неизвестного дремучего племени человек? Пришел и стал разворачивать, показывать мне нарисованные им стихи — сначала с одной стороны, а потом вверх ногами. И «вверх ногами» слова тоже читались! Конечно, совсем по-другому, но так, что складывалось цельное стихотворение. Например, на обложке подаренной мне книжки стихов поэт Дмитрий Авалиани начертал: САПГИРУ, но, если прочесть с другой стороны, неожиданным образом получается ПИТИЕ. Не верите, сами можете убедиться. А в книжице не только визуальная поэзия, так называемые листовертни, там и палиндромы, и анаграммы, и просто стихи. Несмотря на солидный стаж, печататься поэт Дмитрий Авалиани начал совсем недавно. Да и трудно его печатать, — уж больно изысканны формы его стихов» («САМИЗДАТ ВЕКА», Минск-М., 1997)

При чтении этих «изысканных форм» возникает величественная картина океана бытия, единого в своих проявлениях, в ходе которых, казалось бы, все превращается во все, — и одновременно возникает четкое ощущение присутствия в этом океане некой незыблемой и весьма действенной нравственной вертикали, чем мало кто может похвалиться в истории поэзии ХХ века. Она явно проявляется в «формалистических» текстах и легко прочитывается в традиционных… В этом смысле книга «Лазурные кувшины» очень показательна. Вот пример листовертней-перевертышей из этой книги: «солнце — врата», «Бог везде — здесь Бог», «человек — радостен», «Каин — Авель», «К сердцу в цвету к гробу бреду — время», «открыто — секретно» и так далее. В традиционных текстах книги прочитывается мировозрение, близкое раннему христианству, еще помнящему свой выход из эллинистической культуры и еще близкому к рождеству Христа, — с позиций знания истории прошедших веков и нынешнего положения вещей:

Но весь отец не вырисован четко —

одни глаза, хрустальной ночи взгляд,

и храма нет, как тьмы веков назад,

лишь скиния, шатер, шестов под ним решетка,

и знание, что путь не без утрат.

Татьяна Михайловская в своей статье «Рай есть поэзия» (ж. «Арион» № 2 2005) пишет, что для понимания творчества Авалиани важно, что «это был поэт внутреннего потаенного религиозного чувства.… поэт, чьи отношения с Богом выстраивались по вертикали, но по прямой и без посредников», и по отношению «к Нему он остро осознавал свое отступничество-несовершенство». Характерно, что стихи Авалиани изобилуют образами, относящимися к открывающемуся и расширяющемуся зрению и вИдению, начиная со «зрачков» — на всех уровнях, что позволяет улавливать проявления божественной энергии (название «Лазурные кувшины» говорит само за себя).

Чередование в книге традиционных стихов и неоавангардных дает наглядное представление о том, что у этого автора экспериментаторские и традиционные формы как бы идут навстречу друг другу, представляя собой единое поле действия. Нео авангардными методами поэт выражает то, что обычно выражалось традиционными: вечные истины в их многозначности и перетекании смыслов, в полноте художественного высказывания, которая только усиливается от использования для этого авангардных приемов, что особенно заметно там, где зрительные образы создаются начертанием букв. Во всех «экспериментальных» жанрах у Авалиани полнота высказывания усиливается от увеличения элемента игры, подтверждая мысль Йохана Хейзинги, что «человек играющий выражает такую же существенную функцию, как человек созидающий» («Homo Ludens». М., 1992). Однако полнота «честности» игры, на которой настаивал Хейзинга, в данном случае достигается, видимо, в ходе взаимодействия экспериментаторских и традиционных стихов.

«Традиционные» стихи Авалиани менее игровые, но и здесь сказывается его отношение к каждому отдельному слову, как к слову-мысли. Авалиани демонстрирует то новое качество взаимодействия языка и сознания, которое стало возможным к 90-м годам ХХ века — после слияния воедино эстетического и этического опыта традиционной, авангардной и поставангардной традиций, что и проявилось в феномене «поколения 90-х». К авторам этого поколения, несмотря на дату рождения (состояние сознания, как известно, не всегда определяется возрастом), относится Дмитрий Авалиани, и совершенно правомерно, что он значимо возник в литературном пространстве именно в это время.

Авторы «поколения 90-х», «постконцептуалисты», внутри процесса слияния разрозненных (в силу внелитературных причин) составляющих русской культуры ХХ века, при одновременном отсутствии какого-либо более-менее превалирующего мировоззрения, на свой страх и риск начали строить картины мира, позиционируя в нем свое «я», являя новый виток романтизма — уже в условиях постмодерна. В данном случае за базовую черту романтизма принимается то, что Г.А. Гуковский: определил как порождение личностью «объективного мира» и «заключение его в самом себе» («Пушкин и русские романтики», М., 1965), а Фридрих Шлегель — как творение «новой мифологии… из сокровеннейших глубин духа» при наличии «своего центра в себе самом» («Идеи», «Разговор о поэзии» — «Эстетика. Философия. Критика» в 2-х тт., М., «Искусство», 1983). При этом романтиков характеризуют такие черты как неприятие реалий обыденности, борьба с навязываемыми нравственными координатами и стремление найти глубинный смысл жизни путем прорыва по ту сторону явлений и постижения невыразимых сущностей, а также — взгляд на художника как носителя некоей истины, выходящей далеко за рамки искусства.

Негативные последствия этого возвеличивания поэта как посредника между мирами и трансляции на «толпу» его сложных онтологических поисков, со всеми его как взлетами, так и падениями, заметно снизились у авторов «поколения 90-х». Прежде всего, в силу самой ситуация постмодерна. Но и в силу того, что эти авторы сосредоточили свои усилия на поиске нравственных координат создаваемых ими картин мира, модифицируя тем самым в лучшую сторону родовые черты романтизма. При этом модификация традиционного стиха с помошью «технологий авангарда» дала возможность усилить элемент игры и многозначность явленной истины. И, видимо, лучше всех решил эту задачу Дмитрий Авалиани, для которого характерно не только прямое наследование Велимиру Хлебникову, «осуществившему третью реформу русского стиха» и начавшему «писать не на языке, а самим языком» (Сергей Бирюков «Поэзия русского авангарда», М., 2001), но и последовательное христианское мировоззрение.

Сам Авалиани, судя по его стихам, отдавал себе отчет в неизбежности романтического положения поэта, мечтая «пронестись над толпой» и ощущая себя «Земля! Земля — …с мачты кричащим». Но он ощущал и необходимость модифицировать романтизм. В этом смысле очень интересны следующие строки:

…Так весело было на юном плоту Гекельберри

казалось, что буря рифмуется с ясной лазурью

начавшись с лицея, еще ты лишен лицемерья

но в возраст входя изощряются в позах фигуры

И после всех войн уже нет безрассудства начала

как выдохлось время и ворон кричит все не ново

и траур в бравуре, и крошки печенья в печали

еще ты не сдвинул тяжелые жизни засовы

Здесь аллюзии на корифеев романтизма, с их «веселым» «безрассудством начала», когда «лазурь» (!) не мыслилась без бури (и без бунта, в том числе — метафизического), сочетаются с утверждением, что время изменилось, на смену юности пришла зрелость.

На поминании Дмитрия Авалиани на 9 день после его гибели в клубе «Премьера», где все собравшиеся читали его стихи, я прочла одно из самых любимых мною его стихотворений (не хочется говорить «текстов»), в котором он описывает преображенное им положение романтического поэта — посредника между «толпой» и светлым, животворящим Высшим началом, со-авторство с которым определяется нахождением, наряду со всеми, в Божественной воле:

Дарующий ударяющий

по клавишам белым и черным

целующий исцеляющий

верностью лебедя древностью ворога

Поющий и напояющий

как струны и струи похожи

горюющих звезды горящие

обжигают из ковшика Божьего

Плачущих глина твердеет

грязь превращается в амфоры

бродящие вина в погребе холодеют

плещут в бокалы животрепещущей арфою

Пульса удары все чаще и чаще

звуки все чище и чище

слышится в них настоящее

светлой волною вечное завтра настигшее

Дмитрий Авалиани (1938-2003). Перевертыши-каллиграфемы

Руслан Элинин (1963-2001). Без перевода на человеческий

^{(тезисы о минимализме, записанные по просьбе Т.М.)}

Многие поэтические тексты интересны только тем, о чём в них не говорится.

Концентрация внутреннего поэтического поля посредством разрядки поверхностного. Многопаузье. Отчётливость вопрошания в утверждениях и наоборот. Каждая реинкарнация текста с определёнными потерями.

«Видите, господа, есть идеи… то есть, видите, если иную произнести, выговорить словами, то выйдет ужасно глупо. Выйдет стыдно самому. А почему? Ни почему. Потому, что все мы дрянь и правды не выносим, или уж я не знаю».

«Кроткая»

Вот голуби понимают ли воробьёв? А караси окуней? А свистни или кинь камень… М.б., общий у них только сигнал тревоги. А, может, и у нас так, и из всего привычного дружеского воркования мы понимаем только сигналы опасности. А почему бы это не есть поэзия.

М.б., вся поэзия об опасности, вся поэзия — сигнал тревоги.

А предупреждение об опасности длиной в «Евгения Онегина»…

Остановиться, вырваться из своего текста — подставить бок под ствол.

И зализывать слюной афоризмов свои мелкие безопасные ранки.

Раньше до Америки плыли месяцами, а компьютер ещё недавно весил тонны. С этим можно не согласиться. А можно купить PENTTUM и сочинять на нём ЭНЕИДУ. Новое не всегда накладывается на старое, как асфальт на утрамбованный грунт, иногда нужно много времени и тяжёлый каток, чтобы новые булыжники перестали ворочаться в старой мостовой.

Всякий поэт всегда эксгуматор. Один больше, другой меньше. Работа высокооплачиваемая, таланта не требующая. Сдельная…

Поэтическая книга — это все, что умещается в один оргазм.

Тут, наверное, самое время напомнить о психотипах, психолингвистике, Николае Рубакине, провокации текста и, конечно, процитировать Тютчева…

Стилизация, пародия, примитивизм, афоризм, визуализация текста, плагиат, центонность, коллаж, etc, etc во все времена выпадали конденсатом с неугомонной суеты распутной человеческой мысли. А ныне и температура повыше, и народу поболе.

Б.М. Аксельрод, петербуржский автор знаменитых «дышала ночь восторгом самиздата» и «не ссы/лайся текстолог», когда я заикнулся о минимализме изрёк:

«Минимализм — это сперматозоид и яйцеклетка…»

Экономия материала — лотоса, папируса, бумаги, глины, мрамора и т. д. — от жадности, а жадность от лени. А лень, как глубинное естественное состояние, свойственное всему живому, а в силу естественности — бесспорно позитивное, есть основа всякого минимализма, включая минимализм Малевича.

О повторах.

Их не каталогизируют. Так, м.б., минимализм — незакатало-гизированный способ каталогизации этих повторов. На уровне файла всегда меньше деформаций и искажений субъективной истинности, чем на уровне поддиректорий (текст) и директорий (литература). Остаётся дать название этому явлению, которое одни используют как защитный приём, другие — как наилегчайший способ фальсификации, третьи — как аналог безвредного опьяняющего препарата.

Как часто в поэзии дефект и изъян — причина красоты и завершенности…

Плагиат необходим. Его подразумевает прогресс…

Суждения о Поэзии имеют большую ценность, чем Поэзии.

Они суть философия поэзии.

Философия, понятая таким образом, охватывает поэзию.

Поэзия не смогла обойтись без философии.

Философия смогла обойтись без поэзии…

Идеал поэзии изменится.

Трагедии, поэмы, элегии не будут больше занимать первых мест.

На первом месте окажется холодность Максимы.

Лотреамон. 1870

А «цинизм от страдания…» — не когнитивная ли сверхактивность, а Цинизм — не внебрачный ли сын Софии?

А, может, и «мыслью по древу…» не от обилия мысли, а от того, что древо не впитывает?

(Вот и упомянешь в скобках о самом банальном — о функциях речи: номинативной (лит-ра), индикативной (поэээзия) и суггестивной (минимализм)).

И на посошок. О размещении добра в закромах. Мало добра, много добра,

Закрома у каждого свои. А у кого их нет?

Вот идут закрома в осенней Москве…

У каждого своя пята, судьба у каждого — своя…

Глядь — пятитомник Аксёнова. Семьдесят тысяч. Не смертельно…

Сколько же пресемантики надо вложить в полстроки, да как прицельно стрельнуть… чтоб смертельно?.. Да чтобы потом ищи-свищи… а найдут — шито-крыто? На самом деле очень просто — сначала установка: — на геопоэтичность

— на уход от авторства

— на геаdy-made, apropriational art

— на диалог культур

— на языковые игры

— на размытость фиксируемой ситуации (в целях последующей полиосмысляемости)

— на речевую толерантность

— на иронию, как защитный приём

— etc, etc, etc

Потом проспаться. И не забыть о контексте, т. е. о рамке, т. е. о раме, о той самой бронзовой, которая плавным движением руки, превращается в лавровый венок.

Середина 1990-х гг.