Откровения культиста настоящей жизни

Кирилл Павлов

Сборник «Откровения культиста настоящей жизни» Кирилла Павлова состоит из поэмы «Последние дни ложной жизни» и объединении стихов «Соринки в глазах». Сборник пропитан искренними эмоциями и постоянно играет на контрастных эмоциях читателя. Можно сказать, что сборник исповедуется читателю и заставляет его так же исповедоваться в своих грешках, несмотря ни на что.

Корректор Татьяна Лучникова

Иллюстратор «Кусок Воды»

© Кирилл Павлов, 2022

© «Кусок Воды», иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-1420-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Последние дни ложной жизни»

Очки

От солнечного света летом,

От снежных хлопьев зимой

Они не оставят тебя с отрицательным ответом,

Они не уйдут от тебя к другой.

Очки, что ты носишь, как личность

Идут по лугам, по лесам.

Отняли у тебя человечность,

Ведь ты не знаешь кто ты сам.

Очки! Затмевают огрехи тупых искушенных колонн.

Очки! Утихают помехи глухих и отвратительный стон.

Очки! Помогают увидеть обыденно новый мир.

Очки! Долго ли бредить, перебирая остатки всех лир.

Диоптрии — злы и лукавы,

Они для незрячих господ.

Я сглажу углы уж оправы,

Вижу, что солнце — деспот.

Мне чёрные линзы для славы,

Ох, боже, какой это ход!

Я рад, и вы точно правы:

В очках не пойду я в расход!

От ветра весной,

От слякоти осенью,

Ох, блеск роковой,

Будь ты моей поступью!

Божественная драма

Я помню этот вечер, как и двенадцать вялых роз,

Что мне пришлось увековечить, ведь это всё всерьёз.

Ты шла со мной в перчатках, очках, маске и пальто.

На улице ужасная слякоть, крах человека, руки наголо.

Если господь бы видел, каков разврат людей,

Он бы всех их выпер, наш высший чудодей.

Распахнутые пальцы и голые глаза,

Закрыты грудь и тело, открыта голова.

Он не хотел ведь чтобы интимные места

Человек делил по пояс и определял всё от моста.

Господь, краснея, каясь перед самим собой,

Дал людям длани, губы, очи. А ты это прикрой!

Я верил в то, что ты со мной, что ты не так как все,

Ты веришь в это тоже, ты видела это во сне.

Ты шла со мной в перчатках. Я их сжимал, любя.

Ты думаешь лишь как бы порадовать меня.

Ты веришь, что кофе — мой самый лучший друг.

Но если он может сказать о тебе все, что я не знаю вдруг?

Мы вышли с ужасных улиц и погрузились в непаханое поле.

Тут люди походят на ощипанных куриц и не действуют по собственной воле.

Я не рад все этим ручкам, глазкам, губкам,

Но снятые пуховики смягчают боль моим мукам.

Мы стали частью змейки, её короткого хвоста.

Она длинна, словно все пришли с давнего поста.

Ты просишь меня не унывать, расслабиться и помечтать.

Возможно. Ведь и вправду думал я, что не станешь ты мне лгать.

Зарылся глубже чем крот земной.

Да, трудно думается людям зимой.

Ведь в эту дату, когда влюблённые венчаться любят,

Я предпочитаю думать, что это просто они судьбы свои губят.

Я словно выпал из сегодняшнего дня,

Наверное таков уж милый я.

И вспоминал исход моих страданий,

Когда выписывал коробку мирозданий.

Я, руки бренные скрывая, писал об этом библию свою,

И, ничего не понимая, обрек жизнь на вечную войну.

Что руки неприкосновенны и нелицезримы

Вещали мои предшественники, пилигримы.

Ведь мы створяем ими каждый наш день

Божественную странную дребедень.

Что глаза интимнее, чем оголенная женская грудь —

Такова действительная великая суть.

Касаясь взглядами в публичном месте,

Ты невольно совершаешь противозаконное действие.

А губы отражают твой физический внутренний мир,

Смотреть на них может быть опаснее, чем пить чистый эфир.

И я не имею в виду пошлость типа поцелуев.

Я хочу сказать про уголки, что пугают смертожуев.

И, наконец, разумна ли вовсе красота нашего тела?

Об этом на половину моей страны гремело:

О том, что хватит прятаться за тысячей слоёв одежды.

Вы что, пытаетесь сыскать там какой-то надежды?

Нет, я не призываю вас к нудизму!

Просто лично для меня это что-то подобное мазохизму.

Надевайте костюмы полегче,

В них всевышний будет любить вас крепче.

Шарфы — это тоже мода,

Шляпа — признак знатного рода.

Пальто — сидит и не сковывает,

Один вид туфель на ногах взволновывет.

Я расплывался в улыбке под маской,

И лицо моё было покрыто красной краской

От одной мысли обо всех этих заповедях,

Которым я следую словно на копьях.

Но вот очередь дошла до нас с тобою.

Она обернулась, чтобы поглядеть, надо ли брать кофе с собою.

Я сказал: «Мне американо, и можно без сахара».

Она добавила: «Я хочу тоже, но под действием знахаря».

Бариста ответил: «Конечно, но нужно подождать. С собой хотите ли взять?»

Я посмотрел на её очки, и она явно дала понять,

Что не собирается за меня ничего выбирать.

Я ответил: «Да, пожалуй. Не хочу тут места занимать».

Быстрый кивок, словно на часах скакнули стрелки

(У человека тоже могут быть бессмысленные посиделки).

Мы болтали о расколах на картинах

И разглядывали открытки на витринах.

Вероятно, мы бы сошлись во мнении,

Что художник под сильным потрясением

Сам намеренно и лично

Ломал картины эксцентрично.

Царапал, рвал, метал и резал.

И вот то, что он обрезал,

И дошло до наших дней.

Ну а время — уж добей!

Что же его так бесило?

Возможно вся картина,

Где руки — нагота,

А глаза — срамота?

Ну, последнюю мысль,

Что это ручно-глазной бордель,

Я про себя промолвил тихо,

Чтобы никто не помер лихо.

Наконец горячий кофе принесли в бумаге,

И мы пошли по улицам, словно по ночной Праге.

Наверное заблудились бы опять,

Но нам не привыкать.

Здесь поворот, вон там улица Надежды,

Здесь я потерял вчера одежду,

А в этом дворе выиграл сто рублей в лото…

Эй, стоп! Они что, налили в кофе молоко?!

Неважно. Главное — дорога.

Осталось ведь совсем немного.

Бальзам, что утром натирала ты,

Похоже, вовсе вывел на гробы.

Я в похоронное бюро не наведывался,

Я о смерти своей ещё не уведомился,

Быть может я что-то напутал? Вчера тут был наш дом…

Кто бы линию эту распутал? Я б на язык тогда вылил весь ром!

Но, однако, проблема, что улица сходится.

Знак гласит: «улица Святая Богородица».

Корпус первый, вроде та сторона…

Почему я такой нервный? А почему нервна она?!

Её рука в кармане меня начинала злить,

И я попросил её весь этот ужас объяснить.

Она молчала и, словно в смущении, пялилась в пол.

Мне даже показалось, что она пытается найти там спрятанный дол.

И не верилось. Я надеялся, что брежу,

Что сейчас я в ванной бритвой горло свое режу.

Но она повернулась ко мне

Словно жила где-то вовне.

Из кармана появилась молочная ласковая лапа.

Я уверен — по ней можно было бы сказать, кто её папа.

Она, не стесняясь, достала вторую из другого кармана

И отдалась взорам пурпурного тумана.

Нет, она не забыла перчатки в кафе,

Я заприметил их в карманах уже.

Я понял, что она эксгибиционистка.

Хотя стоп, у неё не было предпосылок для риска!

Я знакомился с приличной тихой леди,

Что вместо золота носит ожерелье из меди.

Она не снимала перчаток с рожденья,

И тут — резко, даже без смущенья.

Я понял и принял. Это — протест,

Она хочет поставить на моей религии крест,

Разрушить её до основания.

Это было худшее окончание свидания.

Я в ярости, в беспамятстве, в отчаянье! Смертью

Она осквернила мою несокрушимую твердь.

Теперь она просто отвратительна,

Хотя секунду назад была невероятно изумительна.

Она примкнула к нагим идиотам,

Надела толстовку и дала умереть своим внутренним нотам.

Я понимал, что со мной ей более не место,

Теперь только моя религия её вместо.

Я смотрел на неё в гневе, сжимая кулак.

Когда она снимет очки и маску не дождаться никак.

Однако она не осмелилась этого сделать.

Какой позор! Что мне с ней теперь делать?

Она открестилась от вечных благ,

Отвернулась от меня, выбрав смертельный рак.

Кожа на моих перчатках стала как камень,

Некогда их теплоту нельзя было описать словами.

Погрешённая масса съедала нас глазами,

Все думали, что руки пойдут в дело сами.

Жандармы уже собирались меня бичевать

За то, что я даму за грех собрался линчевать.

Но я не собирался! И не имею права жизнь чужую забирать!

Всевышний даже грешных помилует, их будет целая рать.

Я отвернулся, чтобы не видеть монстра,

С которым я гулял с утра.

Я знал свой старый адрес, но он рассекся внутри сна.

Исхудав изрядно, потея докрасна,

Я достал ключ.

И не понял: я что, живу на улице Серых туч?

Пошёл налево, потом направо.

Поворот. Чёрт, всё сначала!

Я вспоминал отрывки своих лет,

В голове устроился дикий бред,

И всё же я дошёл сюда.

«Улица Разбитого Моста».

Здесь дом мой, на десятом этаже,

Как давно я не был там уже.

Каждый этаж — это испытание,

Тут расцветает моё ментальное понимание.

Вот первый, на нём обычно все о боге спорят.

Вот второй, здесь людей природным голодом морят.

Третий. Здесь лают объевшиеся дети.

На четвёртом скупой старик Плутос опять считает не ахти.

Все бойцы живут на пятом, там я часто не бываю,

На шестом жила она, но перешла поближе к раю.

Седьмой лучше не видать, там маньяков цела рать.

Восьмой этаж не так уж страшен, но зачастую любят врать.

Эх, Девятый, не мой этаж. Холодно и грустно тут.

Наконец Десятый, облезлых стен мазут.

Вот мои соседи: Юний, Кассий, Искариот,

Полон споров грязный рот.

Дверь моя забыта вовсе, словно лишний тут я жил.

Что ж, пожалуй, вот и вовсе услужил так услужил.

Медленно я повернулся, дверь открыл — и чёрт бы с ним!

Лишь на миг я обернулся, грустно взвыл на реку Ил.

Вероятно, в этот вечер я увидел бы тебя,

Проходящую под свечи, еретически горя.

Вероятно, я бы вздумал написать это тебе,

Но хочу сказать лишь то, что теперь я здесь, вовне.

Мне чудны твои забавы, мне чудно, что ты поёшь,

Ведь в пристрастиях для знати ты себя переберёшь.

Вероятно, где-то в полдень я приду к тебе домой

И сожгу весь старый подвиг, что принёс к тебе с собой.

И, наверное, простишься ты с моим чудным творцом,

Но ко мне не возвратишься, ведь смиришься ты с лицом.

Адамс и Евгения

Шёл я мимо здания, на работу шёл,

Отошёл от курса я, отошёл.

Помню эту вывеску прямо как свой ад,

А гласит та вывеска: «Райский сад».

В этом общежитии я жил давным-давно.

Что там было — всем то всё равно.

Хозяин, Иешуа, был тот еще еврей.

Коль водки достанешь — он сразу: «Много не лей!»

Мои соседи по кровати дети его были,

О мире ином они не слыли,

Они здесь выросли, учились, ели,

Иешуа берег их от внешней канители.

Адамс взрослый был мужчина,

Забавлялся он письмом. На ужин у него была овчина.

Мальчишка очень рано потерял свое ребро,

Я не знаю всей истории, но пускай этим занимается бюро.

Евгения вечно странная и в мыслях.

Пару раз спросил о смыслах,

Про свободу, про судьбу.

«В голове ничего не держу».

Возможно и жил бы я там долго,

Иешуа брал недорого,

Адамс с Женей не мешают,

Только вот уж удручают.

Как-то раз вернулся поздно,

Услышал ругань, очень грозную,

И подслушал ненароком, почему раздался гром:

Адамс вечером без спросу выпил весь отцовский ром.

И пусть я глуп и молод,

Но разве взрослым не противен холод?

Женя тоже уже не детина,

Им бы вылететь с гнездины.

Когда унялся весь сыр-бор,

Я погрузился в этот мор.

Зашёл к ним уже под ночлег

(Я был безнравный человек).

Я рассказал, что слышал ссору,

Не удержался и залез на гору.

«Вам, вероятно, стоит уходить.

Свободы соки надо вам вкусить».

Адамс сказал мне тихо:

«Не поминай нас, дядя, лихом,

Но мы боимся, что вне этих стен

Нас завлекут в ужасный плен,

Где нету музыки, еды, воды и даже горя.

Грустить нехорошо, но это наша воля!

Все на свободе, а мы в «Райском саду»,

И ты останься тут, будь в равном с нами ряду!»

Иешуа, скорее всего, запереть своих детей намеревался.

Наверное, что силу, волю и сознание они обретут он боялся,

Что эти двое простаков перерасти его вдруг смогут,

Не станут слушать вечный звук домов о том, как стены стонут.

Я покачал головой, поправляя темные очки.

Из карманов рукавов полезли чудные сверчки.

Евгения не ожидала такой прекрасной красоты.

Она смотрела, смеялась и спрашивала: «Откуда ты?»

Братец её сидел и думал: «На свободе что, есть такая штука?»

Он повернулся и сказал: «Для тебя, видать, это большая мука:

Сидеть и спать тут до крови. Тебе свободу хоть дари!

Я тоже не прочь рискнуть своей душой и телом. Давай же, озари!»

Я посмеялся и сказал: «Нет, я в священных не играл!

Я просто предлагаю вам свободу обрести. Вот и всё, что показал.

Вы ждете, чтобы Иешуа, как торнадо, вас выкинул отсюда прочь?

Пожалуй, лучше делать это все ж не в ночь».

Сестрица, бледно улыбаясь и ласково обняв себя,

Всё думала о жизни вне этого края, печально сладостно скорбя.

«Нам очень нужно, чтоб ты нам, друг, помог,

От жесткой смертной пытки нас точно уберёг».

Я, поднимая маску, стоял и быстро говорил:

«Да даже если вы забрали миллионы, он вас бы не убил!

Он знает, что его строение тут вечно,

Здесь и охрана, и все увековечено.

Вот эти ржавые кровати

Он превратит в места для знати.

Он хочет и вас превратить в часть интерьера,

Чтоб был тут же и салон для господина Пьера!»

Те покивали, поняли, и, изнеможённые,

Легли мы спать, словно погребённые.

Наутро вновь сверкало солнце

(Я в это время люблю глядеть в оконце).

Но вот сейчас зовёт судьба,

Этим двоим не выжить без меня.

Адамс и Евгения увлекались пением.

Откуда я узнал? Да просто они под алкогольным опьянением!

Я глянул на часы: настольные разбиты, а мои показывают шесть утра.

Они пьяны, раздеты догола! С ума сойти какая стыдоба!

Иешуа вышел вялым шагом и остолбенел от поражения.

Я не хотел ему вредить специально, но таков мой путь самовыражения.

Иешуа в гневе смотрит на детей и гонит прочь, за сто морей,

Теперь для них закрыт наш «Райский сад», таков он царь-еврей.

Я понял, что я — следующий, и быстро собрал вещи.

Ко мне пришёл Иешуа, а под очками у меня уже взгляд зловещий.

«Послушай-ка внимательно меня, мой жуткий друг.

Чего тебе не нравилось? Зачем ты выдал слух?

Мы ведь с тобой договаривались о нашем общем сне,

Где каждый нам кланяется, слагает в бересте.

Я знаю, что ты вырос за эти все года,

Теперь ты просто сырость, сойди с сего двора!

Я знаю, что я должен тебя сослать домой,

Но у тебя нет двери, твой бейдж не номерной!

Возьми-ка лучше ключик да и ступай отсюда навсегда!

Пройдёшь весь путь от смрада до десятого этажа!

Прошу, не возвращайся, тебя я здесь убью,

А там ты будешь счастлив, хоть береги семью!»

С ужасным горем в сердце я принял этот ключ.

Десятый этаж и надпись: «улица Серых туч».

Я онемел и вновь ключ повертел.

Прочтя «улица Разбитого Моста», я тут же обомлел.

«Я понимаю — жутко. Ты слышал эти точки, и не раз.

Но помни моё слово: я отпущу тебя, меняй матрас».

Я поменял свою кроватку, в которой ранее я спал,

Поправил вдруг перчатку и, выйдя из «Сада», упал.

Колено было уж в порядке:

Этот ритуал обычно делают на грядке.

Спускался тихо, без вина,

Тут жизнь иная, без меня.

Вот я иду до дома и думаю про этих двух:

Интересно, когда про них пойдёт дурной слух?

Я не люблю сидеть на высоте,

Но это лучше, чем жизнь прожить во тьме.

Пришёл в конце концов к многоэтажке.

Ступенька за ступенькой, словно лепестки ромашки:

Любит — не любит, любит — не любит,

Вероятнее всего просто меня сгубит.

И вот сквозь воспоминания

Я дошёл до объекта своего страдания.

Квартира на десятом этаже.

Я снова здесь, на смертном рубеже.

Мой старый, обтёртый и мерзкий враг,

Закинуть бы тебя в овраг!

Да слишком дорог мне, зараза,

Не выживу я без тебя ни разу!

И вот открыта эта дверь,

Я снова здесь. Тут смерть, поверь.

Я искусил, признаюсь честно,

Возможно здесь уж мне и место.

Квартирка на десятом этаже

Я вряд ли бы примерил на себя сии апартаменты,

Они холодны и очень уж остры.

Отдельно взятые сегменты

Я предугадаю за треть версты.

Разбросанные по кровати вещи,

Рабочий стол, в нём — жезл всемогущий.

Где-то лежат святые мощи,

Убранства стен видок довольно жгущий.

Здесь вечно пахнет сероводородом,

По ванной ходят пауки,

Плакат с моим проклятым родом,

Портрет мой рядом от руки.

Душ вечно занят мадам Кумо,

Мне часто кажется, что она хочет завести со мной роман.

Но я отказываю заведомо,

Ведь полупаук и гадкий змей не пара. Я лучше гляну на экран,

Там часто сосед мой выступает.

Карьеру он себе построил быстро,

И горя-горького не знает,

Обманывать людей он прям маэстро!

Из окон видно только тучи, и редко под ними виден Ил.

Открыть окно — подобно суициду, здесь смог такой, что хочешь умереть.

Поэтому такую речку я бы куда подальше слил.

И всё же ладно, оставайся, мне на тебя ещё полвека зреть.

Остался шкафчик.

В нём — скелет моих учителей и старцев.

О, вам интересно, что за ящик?

Здесь лежат тихонько остатки прошлых пальцев,

И зеркало забавно.

Встаешь пред ним — и видишь только глаз свой правый.

Я думаю, что сие развратно,

Зато всем ясно, что он красивый самый.

Проклятое местечко — квартира на десятом этаже:

Убьёт тебя, и не заметишь!

Но как приятно на душе,

Когда табличку с именем свою увидишь!

Панацея

Говорят, что на свете чудес всего семь.

Но, если быть совсем честным, то их восемь.

Последнее вы не найдёте в учебниках истории,

Эти страницы я бы предпочёл сжечь в крематории.

Когда держу в руках эту вакцину, я в большой опасности!

Нет вещи в мире, которая подвергалась бы большей страстности.

Признаться честно, я украл её.

Иешуа не заметил потерянное остриё.

Панацея, что я кручу в руках…

Скоро мир без неё потерпит крах.

Я должен сделать выбор, но я не знаю, для кого.

Она мне не нужна и не нужна мадам Кумо!

Я понимаю, что для конца света ещё рано,

Что я ещё не пробил совсем уж дно.

Я спрячу шприц подальше от тумана,

Там, где не виден ужас бурана,

Туда, где моим рукам не достать,

Где мадам Кумо будет вынуждена отстать.

Я спрячу её в свинцовый портрет,

Там уж точно выхода у неё нет!

Вот и всё, оставлю до худших времен.

Мне пора, делом я сейчас обременен:

Моя остановка «улица Серых туч»,

Там работа моя, мой маленький светлый луч.

Улица Серых туч

С потёртым чемоданом шагаю я на встречу со своей судьбой.

По этим улицам частенько раздается странный вой,

Здесь вечный смог, здесь находится промзона,

В каждом доме тут в красном углу икона.

Люди в таких же нарядах как и я

Туда-обратно. Так до конца всего дня.

Когда-то я думал, будто был тут родной,

Но оказалось, что этот мир мне чужой.

В нём нет чувств, только лишь инерция,

Рекламу крутят, осталась лишь коммерция,

Машина тут — редчайший гость. И я иду по этой дороге.

Вот, наконец, место встречи. Начальник на пороге.

Его зовут Станислав Пётр. Поляк наверное, не знаю.

Он мой сотрудник, я, как правило, его делами занимаю.

Я подошёл, мы поклонились по очереди друг другу,

Он рассказал, что вчера весь день ходили по кругу,

Всё не могут никак отлить одну деталь.

Говорит: «У нас заказ на святой Грааль».

Я говорю: «Вчера же был священный крест?»

Он пошутил: «Ну на это уже просто нету мест!»

Мы посмеялись. Он курил ядреную самокрутку,

Я вдыхал пары ужасных стен и смотрел на его куртку.

«Ты вновь пытаешься найти людей из толпы?»

«Да. Но что на моём месте сделал бы ты?»

«Не знаю. Ходил бы, думал об отраве,

Написал бы книгу о добром нраве,

Да слыл бы уж таков.

Сей мир не может быть инов».

«Здесь лучше, чем на Разбитого моста?»

«Лучше. Поверь мне — неспроста».

«Здесь тихо, скучно. Вот бы переехать в район Созвучный!»

«Там много идиотов и раздора, езжай-ка лучше в город Тучный».

«Там то же, что у нас».

«Зато картины радуют глаз!»

«Послушай, я хочу веселья, радости и счастья!»

«Что ж, прости, но ты везде найдёшь ненастья».

«И почему же?»

«Я был во всех домах реального пространства. Всё так похоже,

Только парочка отличий.

Но это, думаю, скорей обычай».

Мы посидели, поболтали и за работу снова встали,

Грааль нам надо выдать из синей стали.

Я не работаю руками, я руковожу и рву губами,

Маска моя скрывает лицо. Как растерзаю вас? Гадайте сами!

Все переделали сто раз —

Не получается у нас!

Я плюнул и сказал: «Все по домам!»

Пусть бог инерции распределит их сам!

Дружище Пётр тоже вышел и пропал вдалеке.

Я бы хотел утонуть в этой вот реке,

Но, полно, пора идти обратно к Разбитому мосту.

Я доверю этот путь своему ужасному хвосту.

Улица Разбитого моста

Разбитый мост — лишь для тех, кто тут живёт и жизни не видал.

Безумцев целый рой. Один тупой, другой — нахал,

Спокойно может какой-то бомж вам в глотку впиться сразу.

Я рекомендую таких давить, чтобы убить заразу!

Меня здесь все боятся, словно льва.

Завидят — и слышна лишь мольба.

Здесь нет законов, даже прав,

Таков наш высший нрав.

Я ненавижу эти улицы, усеянные красной пылью,

Да лучше я на этот город лаву вылью!

Но знаю я одну простую истину:

На этой улице я кого угодно выпихну.

Обычно по углам тут пьяницы и дармоеды,

Однако я-то знаю, что скрыто за монетами.

В душе моей царит огонь сомнения,

Но я обязан сбросить цепи унижения!

За переулок, через чёрный люк, в подвал, где светится всё белым.

Я разум свой передержал и, вероятно, оказался смелым.

Простая комната, посреди неё мужчина за столом:

Потёрта куртка, желта рубашка и причёска веслом.

Что я творю?

Я предаю свою семью!

Я предаю уставы мира, в котором я живу!

Пожалуй, лучше варианта нет. Пора бы встать с сиденья, на котором я сижу.

«Чего пожаловал, приятель?» —

Сказал он, улыбаясь, конфликтов зачинатель.

«Ты знаешь сам. Я говорил с тобой об этом в течение двух лет».

«Я вижу. Пожалуй, я исполню твой загадочный памфлет.

Но учти: всему своё лишь время, и обратной дороги нет».

Конец ознакомительного фрагмента.