Пражский осенний ветер. Повесть-драма

Кирилл Леонидов

Сюжет повести может остаться фантазией, а может превратиться в реальность. Ближайшие события покажут, как произойдет на самом деле. Но уже сейчас, на наших глазах разворачивается действие, где каждому будет дано стать героем или антигероем, сохранить достоинство и честь либо потерять их безвозвратно. Выбор за каждым. Книга содержит нецензурную брань.

* * *

На улице вечерело, в номере полумрак. Дашкевич все валялся на кровати, не пытаясь подняться и зажечь свет. В нем постепенно что-то оживало, и он понимал, что это «что-то» — трепетно-хрупкая, ускользающая память. Малейшее усилие двинуться ей навстречу приводило снова к провалу, темноте и пустоте. Вот опять в какой-то момент память стала проясняться. Андрей изо всех сил попытался зацепиться за этот спасательный круг. Он увидел лицо женщины: красивое лицо, умные глаза и небольшие морщинки под ними. Едва-едва видны… Он знает ее, знает давно, в ее глазах сейчас почему-то неприязнь к нему и отчуждение. Он хочет протянуть ей руку и сказать что-то утешающее, но она холодна, губы сомкнуты. Нет, это не неприязнь, это ненависть жертвы, готовой к сопротивлению. Картинка сменилась, теперь его о чем-то спрашивают, вокруг множество людей, обращаются к нему уважительно, он что-то уверенно отвечает, поправляя наушник, слушая текст переводчика, но… к нему обращаются как к другому человеку. Он напрягается изо всех сил, чтобы вспомнить то самое имя, которым его называли в другой жизни, но вспомнить не может. Ощущение раздвоенности не покидает. Перед глазами летает шарик для настольного тенниса, стучит по столу все громче, становится невыносимо слышать этот звук. Он как метроном: тик-так! Барабанные перепонки с трудом выдерживают. Тик-так! Тик-так! Будь он проклят! Увы, образы прошлого начали растворяться, исчезли вовсе, только пластмассовый шарик еще бьется о теннисный стол. Вот те раз… Он так пестовал эти первые свои картинки, он успел уже поверить, что процесс восстановления пошел и необратим…

Наконец, встал, подошел к окну, посмотрел вниз на дорогу, по которой тянулась вереница машин. В окна постучали порывы сильного ветра глуховатыми ударами. Молодые деревья изрядно мотало. Да еще моросил небольшой дождь. Потоки дождя прогибались, меняли направления, горстями стали хлестать по стеклу, чередуя свои атаки с ветром. Захотелось хороший кофе. Нестерпимо. Почему-то он воспринял это желание как предтечу чьего-то действия: вот, я захотел и сейчас кто-нибудь немедленно принесет. Но никто не нес. Ни через секунду, ни через минуту, ни вообще…

Теперь стучат уже в дверь. Люди стучат, не ветер. Он метнулся к кровати, присел, внутренне сжавшись. Противное унизительное чувство испуга заметалось маленьким зверьком. Он, этот зверек, лишь последыш того монстра, что мог… Память встрепенулась и опять сникла. В темноте сознания, в ночи, только шли и шли какие-то механизированные колонны. Они — продолжение, они — щупальца, тянущиеся вперед, чтобы предотвратить беду. Но почему нет уважения и любви, а только недоверие и отвращение? Там, где был коридор прорыва и успеха, образовался тупик, грязь, кровь, отчаяние…

За дверью вежливо пропел мягкий женский голос. Андрей не знал, что делать. Решил затаиться. Снаружи тоже все стихло, но уже меньше чем через минуту в замке вкрадчиво зашевелился ключ. Надо было закрыться изнутри, черт! А ключей и нет, их забрал Глеб. Очень опасный человек, может все, что угодно. За ним власть, деньги и убежденность, что они, то есть, Андрей и Солод, и сам Ронберг, связаны вместе пожизненно одной, как выразился Глеб однажды, «гаагской веревкой взаимных обязательств и личной дружбы». Что он имел в виду, говоря так, не пояснил.

Тут же дверь открылась, перед Андреем возникла растерянная горничная, за ней стоял дородный мужик с сумкой, из которой торчали инструменты.

— Добрый вечер. Говорите по-английски? — улыбаясь, осведомилась горничная.

— Лучше по-немецки, — сам не ожидая от себя уверенно, «на автомате» ответил Андрей.

— Прекрасно. Я тоже говорю по-немецки. Постояльцы снизу жаловались на мокрый потолок у них в ванной. Может быть проблема с сантехникой в вашем номере, надо посмотреть, — сообщила горничная. — Нам показалось, что в номере никого нет… Если бы не угроза затопления, то…

— Мы ничего не заметили, но, пожалуйста, — согласился Андрей.

Он вспомнил про желание выпить кофе, к нему добавилось еще одно — скорее вырваться из четырех стен на воздух. Дождь и ветер не пугали: плащ при нем. Можно сначала прогуляться, а потом присесть где-нибудь в кафе.

— Я пойду в таком случае, пройдусь пока… — сказал он и, схватив плащ, в карманах которого было немного наличных (он даже точно не знал сколько), выскочил в двери. Успел заметить, что горничная кивнула и переглянулась с сантехником, наверно, подумав: эти странные русские, у них решение может быть любым — то сон под вечер, то прогулка под ветром и дождем.

Ветер холодный. Да еще швыряет горсти дождевых брызг не снаружи в окно, а уже прямо в лицо. Кафе попалось на глаза почти сразу. Андрей с наслаждением тянул горячий американо, он почему-то попросил именно его. Вероятно, предпочтение из прошлой жизни. Быстрее бы прийти в себя окончательно. А если беспамятство продлится и дальше? И вообще… навсегда? Нет, так не должно случиться. Проблески же есть! И не было никакой физической травмы. Кроме пластической операции на лицо. Может, реакция на антибиотики? Врачи отрицают, что такое возможно. Ну, это понятно, они всегда не виноваты. Странная пластическая операция… Ему подправили разрез глаз, изменили форму носа, губ и чуть-чуть ушей. Зачем это нужно, друзья объяснили. Глеб сказал, что Андрей занимался бизнесом и был крупным руководителем. Они бежали, их ищут. Почему ищут, пока не стал объяснять подробно, ограничившись единственным доводом, что некие влиятельные конкуренты хотели бы все ими заработанное заполучить себе, а против них сфабриковать дела. Сюжет примитивен, как в криминальном телесериале. Глеб пообещал, что постепенно будет раскрывать ему информацию о событиях, о нем самом, его жизни, об их отношениях, в общем — обо всем. Надо только не спешить, иначе может быть психологический коллапс. Еще желательно, чтобы все происходило органично: объяснения других и появление собственных воспоминаний.

Андрей заказал еще кофе и вдруг подумал, что Глеб повел его в больницу не столько из-за беспокойства за его здоровье, сколько из опасения как раз восстановления памяти. Ему, наверно, хочется выяснить, помнит ли он что-нибудь. Если нет, то можно с легкостью контролировать его жизнь целиком и не бояться нежелательных показаний, если их возьмут. С другой стороны, зачем ему, Глебу, тогда Андрей? Он может избавиться от него в любой момент. Но в том-то и дело, что, скорее всего, не хочет. Андрей ощущал это на сто процентов. Исчезнувшая память усилила интуицию. Так, наверно, надо для выживания. Какой же тогда все-таки резон держать рядом и возить за собой по миру больного? Статус из прошлой жизни? Но он утерян в связи с утратой лица и памяти. А если есть намерение восстановить этот самый прежний статус, когда будет нужно? Вот тогда да. Взять, например, да и вернуть на место прежнее лицо: заново нос сломать или снова расширить разрез глаз. Ох, лучше не думать пока об этом!

Андрей решил, что не стоит сообщать о своих появляющихся воспоминаниях, в том числе последних. Лишь выздоровев полностью, можно принимать решение. Да, решение, конечно же, придет к нему с осознанием самого себя. Все произойдет естественно. Сейчас надо просто выжить, выжить и больше ничего. В этом вся задача. В клинике врач сказал, что проведет сеанс гипноза… Как бы ему объяснить, что никто не должен знать о том, что произойдет во время сеанса? Но ведь и врача наверняка как раз об этом спросят? Сопровождающим лицам он может все рассказать. Рассказать, да не все? Как он сможет убедить его поступить именно так: рассказать не все?

Пока вел диалог с самим собой, телеящик сообщил, что мир стоит на пороге третьей мировой, что принципиально важно остановить массовое насилие в России, что виновные в коррупции и государственных преступлениях против человечности должны предстать и предстанут перед трибуналом в Гааге. Он смог отвлечься от своих размышлений, краем уха уловил контекст новостей, тут же вспомнил: «…связаны гаагской веревкой…» Так вот что такое «гаагская веревка»!.. Андрей едва не поперхнулся.

Возвращаться в отель не хотелось. Он вышел на улицу, поплелся, рассматривая витрины. В одной из них много интересных картин, в основном, видов Праги, сувениров, фигурок кукол, кошек и собак. Когда-то давно он мог интересоваться живописью… Странно.

Внезапно витрина ожила: за стеклом появилась женщина, она, чуть наклонясь, поправила одну из картин и на долю секунды взглянула на него. «Красивая»… — подумал Андрей. Светло-русые волосы заправлены за изящные, почти детские ушки, она нагнулась, прядь выпала, прикрыв почти половину лица. Когда поднялась, посмотрела на него в упор, пристально, взгляд карих глаз будто прожег, а потом сразу же обратилась к остальным картинам — ровно ли висят они. Глаза поразили: необыкновенная глубина. Андрею захотелось еще раз увидеть ее.

Он вошел в этот самый маленький магазин, где, как выяснилось, продавались работы местных художников и сувениры для гостей города. Женщины, которую он увидел в витрине, в помещении не было… За прилавком стояла другая. Андрей не спеша рассмотрел все предметы и картины, ожидая появления той самой, но она где-то скрывалась в недрах служебной части за небольшой перегородкой. Одно изображение осенней Праги показалось особенно интересным. Такой же ветер ворошил листву, наклонял деревья, а прохожие спешили по своим делам, продираясь сквозь непогоду. Им можно было, как ни странно, позавидовать, как и тем, настоящим, которые сейчас снаружи. Все эти люди знают, куда идут, их где-то ждут. Все просто. А что, если спешить некуда и незачем? Когда за спиной давящий плечи груз, который нельзя снять, вросший в тело и душу, ставший настоящим наростом на теле… Он гнет к земле, заставляет мучиться, но не позволяет понять, откуда это бремя, почему так произошло именно с ним.

Женщина за прилавком что-то спросила, наверно, желает ли он что-либо приобрести. Но она не имела таких глубоких карих глаз и пристального взгляда, человеческого, женского, в котором скрытая история и тайна, а еще любопытство. Он попытался говорить по-немецки, его не поняли, тогда по-английски, что… Как упросить ее пригласить коллегу выйти? Потому что та красивее и интереснее? Потому что хотел бы покупать товар именно у нее? Чушь… Пояснил, что просто хочет задать вопрос той женщине, которую… только что видел в витрине.

И вот она появилась. Бог ты мой! Такое бывает? Андрей… обомлел. Сейчас он увидел, что эти русые волосы еще и чуть вьются, к вискам прижались тонкие полукольца, сквозь которые пробивается свет, и, кажется, что они, колечки волос, светятся сами. Крылья прямого тонкого носа чуть вздрагивают от дыхания. Ему показалось, что женщина немного взволнована или только что выполнила какую-то физическую работу. Шею скрывал зеленоватый платок. Она говорила по-английски, но и по-немецки тоже, что его особенно обрадовало. По-английски пришлось бы тяжелее объясниться и рассказать ей все, что он… чувствует.

— Вы хотите что-то купить? — спросила она. — Вот есть красивые куклы в чешском национальном наряде. Хорошая память о Чехии и Праге.

— Мне нравится эта картина. Об одиночестве…

Женщина внимательно глянула на него, по-новому, не так, как несколько минут назад.

— А почему вы думаете, что она об одиночестве?

— Потому что ветер. Осенний ветер. Ветер бывает разный. Один приносит, другой уносит. Этот, что на картине, кажется, что уносит.

— У вас есть воображение. Вы из России, интересуетесь живописью?

— А как вы… Мне кажется, да.

–?

— Я просто понял только сейчас.

Она покраснела. Она так покраснела! Назвала цену. Он полез в карман, нашел купюры. Крон, к счастью, хватило, не пришлось идти менять. Картину ему упаковывала другая дама, с иронией улыбаясь. Он смотрел на женщин и думал: как хочется просто стоять рядом с ними, слушая, как стучатся капли в витрину, и больше ничего. Ни-че-го! Он сказал светлорусой:

— Я зайду еще к вам.

— Пожалуйста. Для серьезного ознакомления лучше посетить Национальную галерею. Там потрясающие полотна и не только об одиночестве.

— Обязательно схожу. А вы там бываете?

— Я искусствовед, в галерее через день по контракту. Завтра и дальше через день. Спросите Итку, я отвечу на все ваши вопросы.

— Точно на все?

— Ну… почти, — она засмеялась.

— И в воскресенье?

— В воскресенье галерея тоже работает. Как и у вас, наверно?

«Что у нас теперь работает, это большой вопрос»… — подумал он, поблагодарил, взял упакованную картину и — на улицу, в отель.

Милая женщина. Милая. Как бы хотелось просто еще раз вдохнуть тонкий аромат ее парфюма и говорить с ней. Ни о чем.