Пять дней лета

Кирилл Борисович Килунин, 2023

Это пять дней моего детства. Одни из самых чудесных, летящих и солнечных дней лета, наполненных ветрами, тайнами и живыми сказками, верными друзьями, настоящими приключениями. Они навсегда со мной, прячутся на обратной стороне зрачков. Стоит только закрыть глаза и полететь по улочкам старого уральского городка по скрипящим пружинящим тротуарам, через овраги к вечной реке, за которой тайга и гора Полюд, охраняющая окоем по эту сторону бытия.

Первый день

Мир благоухает яблочным пирогом. А в моих ресницах запутались солнечные зайцы, настойчиво требуя, чтобы я открыл глаза. Я пытаюсь спрятать свою голову под подушку… Но в очередной раз, вдохнув запах яблочного пирога, перемешанный с речным бризом, залетевшим в открытые окна, и ароматами многолетников из палисадника — во дворе нашего старого деревянного дома, обители бабушки Фисы, у ней я гощу, окончательно просыпаюсь. Откидываю в сторону ветхую белоснежную простыню, и голыми ступнями встаю на прохладные половицы цвета терракоты. Они возмущенно скрипят…. — Бабушка..! — кричу я, топая в сторону кухни. А в ответ — тишина, только цвирканье кузнечиков за окном, еле слышное мычание соседской коровы, ее не выгнали пастись в заречные луга, потому что, вот-вот должна отелится. И мерное тук-тук-тук — старинных ходиков над моей головой, вместо одной гири бронзовый Будда весь покрытый патиной — неизвестным образом попавший в эти места, не то — очень маленький купеческий городок, не то большая деревня, бабушка говорит, что шесть сотен лет назад это место — столица окружающего окоема на сотни верст вокруг. — Баб, ты где? Бабушки нет, на кухонном столе за печкой глиняный кувшин — крынка парного молока, тот самый яблочный пирог в щербатой тарелке покрытой финифтью коронованных орлов и надписью «Кузнецовъ» 1905 г. Под тарелкой с пирогом записка:

Буду к 19.00. вызвали подменить Надежду.

Бабушка

Я вздыхаю, поправляя сатиновые трусы — темно синие с белыми якорями, моя гордость и зависть местных пацанов, обидное «морячок» брошенное в спину, и иду умываться.

Я большой, мне семь лет. Я обещал маме, что больше не буду болеть… и поэтому набираюсь сил перед школой, живу у бабушки и лопаю витамины, запитываясь настоящим солнечным светом, как батарейка.

В жестяном ручнике закончилась вода. Поэтому, я умываюсь прямо в бочке — у дома, отражаясь в ней взъерошенной лохматостью русых волос, курносым носом с рыжими веснушками и большими распахнутыми в этот мир глазами. Мама говорит, о том, что мои глаза похожи на небо. А я думаю, что: «они — серые», но не спорю. Голубое бескрайнее небо тоже бывает серым, перед самым дождем или, когда вот-вот пойдет первый снег. Брр… — я стараюсь не думать про зиму, впереди еще целый месяц лета, и я свободен как птица, вот налопаюсь яблочного пирога с парным молоком и решу, куда мне лететь.

За скрипучими серыми воротами с бронзовой щеколдой в форме стрелы — широкая дорога с пружинящими деревянными тротуарами. Эта дорога бежит вниз. К самой реке. Виляя, словно дворовый пес, обрубком куцего хвоста. Складываясь в серпантин — заросший лопухами и диким шиповником, там по оврагам. Лечу мимо пыхтящего белым дымом хлебозавода — бывшего когда — то православным храмом — Богоявленской церковью. Несусь рядом с высоким забором, за которым прячутся частные сады, с крыжовником и колючей малиной, вишнями, жимолостью и яблоньками. Любуюсь уютными купеческими кирпичными усадьбами и такими же, как наш дом — древними бревенчатыми избами — почерневшими от времени и суровых зим. А внизу — за оврагами и болотистыми ручьями, вековые амбары, с провалившимися крышами. И все тропинки выходят прямо на песчаную косу, спускаясь к самой воде. Река — широка, за ней сочные заливные луга, лес — настоящая тайга — изумруд на изумруде, проблеск белых берез и корабельные сосны — упираются верхушками в небо. А на самом горизонте — одинокая гора со странным непонятным для меня названием Полюд. Меня безумно манят эти заречные дали, я знаю, что, они наполнены неведомым и таинственным. Но, отправляться туда один, я не спешу. Поэтому, просто перехожу дорогу. Перебираюсь на другую сторону. Здесь не бывает машин. По этой дороге обычно ходят, и лишь иногда проносятся тихоходные мотоциклы с колясками, похожие на травяных жеребчиков. Цвирк… Я иду к своим друзьям, Ленке и Сергею, они брат и сестра, они же Лека и Серый — белобрысые — выгоревшие на солнце, вечно смеющиеся, коричневые от того, что днями пропадают на улице, они старше меня на пару лет, но здесь в нашей компании мы на равных, потому что мы вместе. Они пахнут дымом и ветром, наверное, от того, что на крыше сарая, что рядом с приземистой банькой запускали своего оранжевого змея — сделанного из старого плаката «Миру — мир!» и тонких реек, перемотанного алыми нитками, зовущимися — мулине. У них одинаковые глаза — серо-зеленые, и руки — в белой краске, помогали красить забор своей бабушке Вере, с которой живут все лето, так же как я.

— Куда мы сегодня? — спрашиваю я, пожимая их в унисон протянутые теплые ладошки, шершавые и покрытые ципками.

— На старое кладбище… — шепчет Сережа.

— Не струсишь?! — смеется — наша заводила — Лека. Так в первый раз сократил ее имя Серый и прозвище Лека тут — же прижилось

— Нет, — шепчу я в ответ. — Но мы же, хотели за реку.

— Трусишка, зайка серенький — смеется Лека, применив на меня любимую свою дразнилку, используемую сугубо для воспитания младшего брата.

— Нет, я ничего не боюсь. На кладбище, так на кладбище, пойдем!

Старое кладбище раскинулось на опушке у самой кромки мрачноватой тайги. Кажется, раньше оно было огорожено, но забор давно повалился, осталась только ветхая деревянная арка из окаменевших дубовых плах, сквозь которую мы и прошли, попав из мира живых в мир мертвых.

Ленка говорит, что это кладбище уже давно заброшено. И это действительно так… Земля на большинстве могил уже просела, деревянные кресты превратились в труху, а сквозь ржавые оградки проросли большие деревья. Некоторые деревья повалило ветрами или они рухнули от морозов, прямо на могилы, руша человеческие надгробия.

Серый рассказывает, что в этом месте — на кладбищенской окраине, в прошлом веке хоронили умерших заключённых с многочисленных окрестных лагерей. Их до сих пор здесь достаточно много, и зеков и лагерей. Поэтому если бабушка узнает, что мы ходили так далеко одни, то обязательно нас убьет. Хотя потом конечно, будет сильно расстроена, и возможно, даже будет плакать.

Большинство сохранившихся надгробий — каменные. Вот — два серых ангела держат цветочный венок, заросшая мхом щербатая мраморная плита, на которой в зелени меди виден лик волка.

Я подхожу поближе, присаживаюсь затаив дыхание.

— У-у-у, — хватает меня за плечи сзади Серый.

— Ты идиот! — я падаю на колени перед этой надгробной плитой.

Подходит Ленка, помогая мне подняться:

— Это купцы тут наши похоронены, те, что еще до революции жили, богатеи страшные, пушниной торговали, корабельные верфи держали, говорят до самого ледового моря ходили.

Кто — говорит? — спрашиваю недоверчиво я.

— Ну, батюшка говорит из церквы Иоанна Богослова, которую, пленные шведы строили, — вздыхает Ленка.

— Какие такие тут могут быть пленные шведы, — я улыбаюсь.

А Ленка обижается на мое недоверие к ее авторитету:

— Ну и дурак, неученый, их сюда Петр 1 сослал, после того как под Полтавой ихнего Карла разбил.

Я лишь изумленно замолкаю, раньше я думал, что Ленка глупая как все девчонки, а она, оказывается, знает больше меня.

— Хочешь, я тебе потом могилу купцов Юргановых покажу, она тоже красивая, — идет на перемирие Ленка.

Мне хочется сказать: «как ты?», но лишь благодарно киваю.

А Сережа предлагает найти могилу восьмидесяти пяти великих войнов.

После Ленкиного рассказа про пленных шведов, я уже ничему не удивляюсь. Может быть, здесь действительно были такие.

— Были, — соглашается Ленка. Как будто отвечая на еще не заданный мною вопрос. Только их у часовни нужно искать, в другой стороне.

— Расскажи, — прошу я.

Ленка какое — то время вредничает, крутя хитрым веснушчатым носом. А потом, решается на историю.

— Ну, это, я не все помню…

— Рассказывай, — молим мы на пару с Сережкой.

— В общем, это было очень — очень давно, — Ленка дует на непослушную челку, которая лезет ей в глаза подталкиваемая неизвестно откуда взявшимся шаловливым ветром. — Тогда в одну из очень холодных зим к нашему городу подступили враги, ногайский хан вел войско в три сотни могучих бойцов и готов был грабить и жечь, а наши собрали всего восемьдесят пять войнов. Восемьдесят пять героев решили встретить врага на льду замерзшей реки, перекрывавшей путь к городу, залегли в снега, их накрыло разыгравшейся вдруг метелью, а когда ногайская конница стала перебираться по льду, выскочили из снега и стали рубиться не на жизнь, а на смерть. Ленка замолчала, а мы с Сереньким замерли, боясь, что она остановится на самом интересном месте, и не будет из вредности рассказывать дальше. Но Ленка, смилостивилась, а может быть просто сама была увлечена своим повествованием. — И вот, — вздохнула она, — когда пал последний из защитников города, закончилась метель. Из пришедших вместе с ногайским ханом войнов — батыров осталось менее половины. И Хан решил не идти на город, в котором живут столь отважные воители, и повернул назад. А как только он сошел с речного льда вместе со своим войском, лед посреди реки треснул и вскрывшаяся река забрала тела всех погибших. Трудно пришлось горожанам без лучших мужей, был голод, не раз у стен города появлялись чужие лихие люди, и подвиг сих войнов был позабыт на сто лет. А когда через сто лет жители города вспомнив об этой великой битве, решили поставить часовню, посвятив ее своим защитникам, то уже не смогли вспомнить их имен, помнили только, сколько их было — восемьдесят пять. И поэтому так и назвали часовню «85 воителей-защитников», поставив у этой часовни — пустую чугунную плиту. Однако на утро после возложения, на плите чудесным образом появилось восемьдесят пять имен защитников города.

— Брехня….

— Сам ты брехня! — Ленка показывает братишке язык. — Зайка серенький скакал, и свой хвостик замарал…, — весело хохочет она. — Потому что зайка обка….

— Дурра! — кричит Сережка.

— А я верю, я люблю такие истории. Пытаюсь замирить этих взбалмошных родственников я. — А есть здесь еще, что — то такое же?

— Ага, — Ленка уворачивается от шишки, которой зафингалил в нее Сережка. — Где — то тут безымянная могила двадцати семи красноармейцев. Они с белыми бились, когда в город Колчак со своими пришел. Но где она, никто не знает. Памятник им в центре у сквера стоит, но под ним ничего, большие ребята говорили, упреждая мой вопрос, отвечает это белобрысое создание женского пола.

— Жалко…, — я иду по заросшим тропкам меж старых могил, погруженный в рассказанную Ленкой историю, когда вдруг вижу висящий на одной из ветвей рябины самодельный лук. Все лето мечтал о таком, но у меня не получалось сделать….его самому. Он как настоящий: крепкий, резной, со специальной канавкой для того, чтобы класть стрелу, тетива — кожаный шнур, такой же шнур намотан у оснований.

— Чур мое, чур мое, — радостно кричу я, хватая свою находку. — Я первый нашел!!!

А Ленка с Сережкой непонятно надулись.

— Этого нельзя, — сказал первым Сережка.

— Точно, нельзя…, — Ленка согласно кивнула.

— Почему!? — удивляюсь я.

— Это не наше, — Ленка поправила свою белокурую челку.

— А чье!?

— Мертвых, — страшным голосом с завываньем смеется Сережка. Но глаза его совсем не смеются.

— И что?! — я вовсе не хочу расставаться со своей внезапной находкой.

— Мертвые придут и заберут тебя вместе с этим самым луком, — вполне серьезно отвечает Ленка.

И тут я побежал, думая, что никому не хочу его отдавать, не Ленке, не Сережки, не этим самым выдуманным ими мертвым.

Далеко уйти мне не удалось, запнулся о внезапно подставленный старым деревом корень, а дальше вспышка и бархатная тьма.

*

Мне пять лет, в Пермь приехал любимый дед…, до сих пор помню его седые волосы, крупные черты лица, тихую успокаивающую улыбку и медленные уверенные движения, человека повидавшего за свою жизнь много. Я знаю, что он директор школы, где-то в далеком уральском городке, а раньше настоящий морской офицер, кавалер различных орденов и наград, побывавший на трех войнах.

Для меня он просто — ДЕД, и я и иду вместе с ним по августовским лужам в шортах, цветастой майке и сандалиях, а он в сером потертом костюме, как большая скала, мы решили погулять по набережной Камы, и нам не страшна непогода, мелкий холодный дождь и то, что нет зонта.

Мы спускаемся в подземный переход, там таинственно темно и бесшумно, никого кроме нас двоих, и шаги какие-то по бесшумному глухие. А когда, поднимаемся наверх, вокруг огромный мир — залитый ярким по цыплячьи желтым солнечным светом. Невдалеке, шумят большие деревья, с совершенно зеленой листвой, множество плакучих ив и цветущий жасмин, переплетение мощенных камнем дорожек и укутанная запахами соли и нагретого солнцем песка набережная. На лавочках — улыбчивые старушки в огромных шляпах — панамах, с такими же, как и я цветастыми мальчишками и девчонками, а самое главное, за чугунным парапетом плещется самое настоящее МОРЕ….

У, как я визжу от счастья. Выпускаю руку деда. Бегу туда, где теплые соленые волны и белый песок…. Я трогаю волны руками как незнакомого, но симпатичного котенка, дую на белую пену, скинув сандалии, ношусь, обезумев в прибое, а когда вижу, что вода достаточно теплая, отпрашиваюсь у деда поплавать под его присмотром.

Конец ознакомительного фрагмента.