Полосатая жизнь Эми Байлер

Келли Хармс, 2019

Эми Байлер – библиотекарь и мать-одиночка. В один прекрасный день ее бывший муж вернулся в родной город, и с этого момента скучная жизнь женщины изменилась навсегда. Оставив двоих детей с их отцом, Эми отправляется в Нью-Йорк на конференцию библиотекарей. Но вместо посещения скучных лекций она уходит в отрыв вместе со своими подругами, почувствовав себя наконец-то свободной. Эми Байлер не просто меняется сама, она мотивирует других «забить» на проблемы и посвятить время себе, назвав такой отпуск #мамспрингой. На пути чудесной транформации ее ждут новые знакомства и, кто знает, может быть, даже любовь?..

Глава 4

Дорогая мама,

ты — в Нью-Йорке, наслаждаешься жизнью! Мам, я так тобой горжусь! Ты просто чудо и пример для всех нас. Это сарказм, если ты еще не поняла. Но я и в самом деле горжусь, что ты наконец поехала в отпуск, пусть даже это на самом деле и не отпуск, а, скорее, библиотечная командировка. Но нам пришлось ради нее принести в жертву целую неделю нашей жизни, потому что, если честно, время с папой для нас не приоритет. Мы сейчас с ним, и он изо всех сил работает аниматором. Из чувства вины он купит нам все, что мы попросим, и я предам себя и свою страну, если не выйду из всей этой истории с новой машиной. Это по крайней мере. А Джо клянчит поездку в космический лагерь. Представляешь? Я так им горжусь. Не знала, что в нем это есть. А тебе досталась какая-то жалкая неделя в Нью-Йорке, и остановилась ты, наверное, в каком-нибудь дешевом отеле в пригороде и ночи напролет читаешь книжки.

Тебе надо было взять меня с собой. Я бы научила тебя, как нужно проводить отпуск. Мы бы ходили в спа — не в маникюрный салон за $12, а в настоящий спа, куда ходят звезды. Мы преобразили бы твою внешность, потом отправились бы ужинать в «Бальтазар», а после — на мюзикл «Гамильтон»^[20]. Мы бы ели пиццу на тонком тесте, которую можно сложить пополам, ходили бы по музеям, и ты разрешила бы мне пить белое вино.

А вместо всего этого чем я занимаюсь? Примерно тем же самым, что и в твоем присутствии. КТО-ТО передал папе список летних правил нашего тренера, и я соблюдаю режим дня и в каждый прием пищи ем салат. А еще, когда мы только вошли в его квартиру, везде стояла диетическая кола, и я очень обрадовалась. Но не успела я зайти в ванную причесаться, диетическая кола взяла и исчезла. Ты что, написала ему смс и сказала отовсюду ее убрать? Как ты можешь настолько ненавидеть диетическую колу, мама? Это же фундамент Америки! Почему ты так сильно ненавидишь нашу страну?

Папа сказал, что я могу пить колу один раз в первой половине дня, но только после тренировки. И что вместе с колой я должна буду выпивать порцию витграсса^[21]. А я сказала: «И где мне брать сок витграсса? Может, из аппарата с газировкой в нашем бассейне? И где он там стоит — рядом с замороженными лимонадами?» Он спросил: «Что, у твоей команды нет соковыжималки?» Я не шучу, мам. (Правильнее было бы написать, что я офигела, но, чтобы не нарываться, я использую корректный лексикон и пишу, что я не шучу). Я ему, такая: «Эй, алло, на какой планете у школьной команды есть своя соковыжималка?» В ответ он показывает мне статью из «Harvard Business Review»^[22], который он, типа, регулярно читает, про то, как производитель соков вывел тренировочный процесс команд Национальной футбольной лиги на рекордный уровень эффективности. А следом он идет прямиком в Amazon и — без дураков — покупает нашей команде соковыжималку для витграсса.

Он с другой планеты, мам. С планеты богачей. Но слушай, не все так плохо, потому что теперь у моей команды есть соковыжималка, а я стала обладателем подписки на «Harvard Business Review». Кроме того, я уверена, что правильно использовала в абзаце выше выражение «вывел на рекордный уровень эффективности», так что взаимная выгода налицо! Папа покупает нашу любовь, я наращиваю словарный запас, команда получает соковыжималку. Только вот ты опять остаешься ни с чем. Я должна напоминать тебе об этом, потому что так делают во всех фильмах для подростков.

Чтобы тебя немного утешить, скажу вот что: когда ты мне присылаешь сообщение и говоришь, чтобы я начинала читать следующую книгу, у меня такое чувство, что ты никуда не уехала. Не очень хорошее чувство. Спрячь ремень — я буду читать. Просто немного впитаю в себя историю любви жены сенатора и ее богатого женатого любовника.

Согласно твоим инструкциям я должна читать «Воровку книг». Я прочитала первую главу и должна тебе сказать — это МРАК! Вот тебе совет, мама: если один из главных действующих лиц — Смерть, это чтиво не для лета. Если ты когда-нибудь в каком-нибудь журнале в списке рекомендуемых на лето книг найдешь произведение про Смерть, покажи мне этот список. А пока этого не произошло, я буду снова перечитывать «Сумерки», потому что если уж мне и становиться мрачным готом, то хотя бы сексуальным.

А что? Зато я читаю!

С любовью,

твоя витаминизированная дочь Кори.

А Нью-Йорк — точно такой же, какой был много лет назад, и одновременно — совсем другой. Центральный вокзал — все та же смесь грязи и блеска. И устричная никуда не делась. И так же шумно, и та же постоянная движуха. Но одеваться стали иначе. Магазины — новые. Я начинаю ощущать, что теряюсь в знакомом месте.

Я иду по гулким переходам, ищу правильный выход на улицу и пытаюсь не выглядеть потерянной. Последней каплей для меня стал турникет, в котором я застряла вместе со своим чемоданом. В этой точке хладнокровие меня покинуло. Привет, Нью-Йорк! Давай разжуй и выплюнь очередную наивную деревенщину!

На прошлой неделе, когда я намекнула Талии, что приеду, она сказала мне, что от ее квартиры до Колумбийского университета — как до луны, и попыталась уговорить меня плюнуть на конференцию и употребить это время на «шатание по квартире с томным видом и бокалом вина». Даже во время голодовки я не смогла бы иметь томный вид, так что я решила придерживаться своего плана. В мире есть гораздо более страшные вещи, чем час на поезде в одну сторону. Я могу почитать по дороге и насладиться покоем.

Но сейчас час пик, и я с трудом втискиваюсь в поезд метро, идущий со всеми остановками, потому что первые два экспресса оказались такими набитыми, что туда даже мой чемодан бы не влез, не то что вся я. А дальше произошло то, что заставило меня забыть о покое. В вагоне так плотно, что необязательно даже держаться за поручень — упасть невозможно. Колеса моего чемодана, которые очень к месту, когда нужно бежать по аэропорту — а я этого никогда не делаю, кстати, в вагоне становятся смертельно опасными. На каждой остановке — а их не меньше четырехсот — чемодан иллюстрирует принцип «движущееся тело стремится продолжать движение» и упирается в моего соседа, ударяя ему в голень. Я пытаюсь держать чемодан ближе к себе, но на меня напирает качок, стоящий сзади меня. На плече у него висит огромная спортивная сумка с вещами, которая бьет меня по почкам каждый раз, когда он решает сместиться на сантиметр-два. И вот так мы едем. Мой чемодан бьется в чужие голени; спортивная сумка, набитая камнями, бьет меня, а совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, на сиденьях сидят восемь мужчин среднего возраста в костюмах, расставив ноги так, словно они у себя дома в удобном кресле. В левой руке они держат идеально сложенные вчетверо газеты, а правой — изо всех сил сжимают телефоны. Вот такое маленькое чудо — ехать в метро сидя. И я уже начинаю горестно сожалеть, что мне это чудо недоступно, как вдруг в вагон входит беременная женщина с животом размером с маленькую нейтронную звезду. Толпа расступается. Она вся потная, широкая и совершенно не похожа на богиню плодородия, но сначала один, потом второй и вот уже третий мужчина встают со своих сидений в состоянии, похожем на панику. «Мэм, — зовет каждый из них, — не хотите присесть?» Она хочет, и тот мужчина, кому не повезло действительно пожертвовать своим местом, убирает телефон и держит ее огромную сумку до конца поездки.

Как же этот спектакль порадовал мое сердце! А ведь он повторяется по тысяче раз в день. Нью-Йорк — город, который никогда не сидит.

Когда мы наконец доезжаем до района Бруклин-Хайтс, я вылетаю из вагона, как пробка из шампанского. Несколько раз я поворачиваю не туда, оглядываюсь и в конце концов достаю телефон и на каждом углу сверяюсь с навигатором. К счастью, это Нью-Йорк и здесь невозможно кого-то чем-то удивить. По крайней мере, на меня внимания точно никто не обратит.

Наконец я нахожу дом Талии, и он совершенно не похож на то, что я ожидала. Судя по постам на Фейсбуке, ее редакторской колонке и моим воспоминаниями, Талия — очень гламурная. А здание совершенно не гламурное — из красного кирпича, далеко не монументальное, очень похоже на ведомственное. Это не каменный таунхаус с красивыми коваными оградами и не блестящий стеклянный небоскреб с лифтами, уходящими в стратосферу. В этом здании примерно десять этажей, и оно не похоже на жилое, и лобби не очень-то зазывающее. Тем не менее я берусь за ручку и дергаю. Дверь заперта. Я кручу головой и снова дергаю. Нет, она точно заперта. Я прислоняюсь к стеклу, прикладываю ладони к лицу, чтобы было лучше видно, и пытаюсь рассмотреть, что внутри. Внутри еще одна дверь, за которой небольшой холл со столом. Можно предположить, что это стойка консьержа — человека, который, будучи в своем уме, увидит, что я пытаюсь справиться с запертой дверью и багажом одновременно, выйдет и впустит меня.

Но за столом никого нет. В холле никого нет. Точка. Нет никаких признаков того, что кто-нибудь когда-нибудь бывал в этом холле и что это здание вообще является многоквартирным домом, а не заброшенным производством рубашек. А есть ли здесь почтовые ящики? В вестибюле я не вижу ни одного. Разве это возможно, чтобы в здании без консьержа не было почтовых ящиков?

С чего я вообще решила, что здесь должен быть консьерж? И что у Талии крутая квартира? Она мне, кстати, ответила на вопрос, есть ли у нее для меня место? Начинаю перечитывать нашу переписку. Она не ответила. Но мне тогда показалось, что она имела в виду «да». Может, она живет в студии и определит меня на диван? «Что ж, значит, придется ночевать на диване», — мрачно и разочарованно объявляю я себе. Я все же представляла, что буду спать на личной кровати.

С другой стороны, я взрослая женщина, и неделя на диване в метре от кухни — это, конечно, неприятное событие в моем возрасте, но гораздо менее неприятное, чем счет за номер в тысячу долларов. Кроме того, Талия очень веселая. Где бы она ни жила, будет весело. Сколько модных, шикарных мест я прошла по пути к ее дому, в конце концов. Магазин сладостей, в котором продается «Сникерс» ручной работы и мятный ликер. Кондитерская, в витрине которой стоял свадебный торт, сделанный из лимонно-желтых пирожных — макарони. Блестящий новенький бар, оформленный как старинный винный погреб. На вывеске мелом от руки написано винтажным почерком «Эко диво — мы пьем пиво». А следующая дверь — всем известный магазин хлопковой спортивной одежды, в котором продаются леопардовые трусы и недорогие футболки, сделанные в Америке и рассчитанные на детские тела ростом под метр восемьдесят.

Мне совершенно не обязательно иметь отдельную кровать, чтобы насладиться неделей в Бруклине среди молодых и красивых людей. Мы отлично проведем время. Пишу Талии: «Как мне зайти в квартиру?»

С ответом она не торопится. Что ж. Значит, пойду выпью чашечку кофе, сваренного в пуровере^[23] из экологически чистых зерен ручной обжарки, смолотых вручную, и подожду дальнейших инструкций. Хорошо еще, у меня с собой только один маленький чемодан.

Через две чашки кофе по $7,50 каждая я все еще жду ответа от Талии. И все остальные, кому я написала, чтобы убить время, тоже не отвечают. Дети молчат, что объяснимо — сейчас они на сборах команды Кори. Джон прислал две эмодзи — большой палец вверх и пловца. Ничего не прислала Лина, у которой тоже есть дела поважнее, чем сидеть в телефоне и развлекать свою одинокую и временно бездомную подругу. Соседка Джеки в ответ на мой вопрос, как дела, пишет «Все отлично. Надеюсь, у тебя тоже». Вряд ли это можно счесть приглашением к разговору.

С собой у меня электронная книга, и я начинаю читать (и бросаю) сразу несколько книг, надеясь найти такую, от которой невозможно оторваться. Ее я предложу своим самым привередливым ученикам. Еще я пару сотен раз проверяю адрес, который дала мне Талия, смотрю погоду и информационную страницу конференции, и смотрю вообще все, что может помочь мне убить время. А оно идет, и уже через два часа начнется коктейльный вечер знакомств, предваряющий официальную часть конференции. Понимая, что только дорога туда может занять целый час, я начинаю нервничать.

Я снова пишу Талии, скопировав адрес, который она мне отправила: «У меня правильный адрес? Прости, я не подумала, что нужно было договориться про ключ. Я решила, что у тебя консьерж».

Тогда я жду пять минут и звоню ей. Она не отвечает. Я оставляю ей максимально спокойное сообщение на автоответчике, кладу трубку и вслух говорю: «Да. Дело плохо». Но я же в Нью-Йорке, и никто и глазом не моргнул.

Собираю вещи и возвращаюсь к зданию. Здесь по-прежнему — ни консьержа, ни почтового ящика, ни домофона, ни другой возможности попасть внутрь. Жду десять минут. Никто даже не ступает на эту сторону улицы, не говоря уже о том, чтобы открыть эту дверь.

Я снова начинаю искать домофон в надежде дозвониться до соседей. Но домофона нет. На какой планете бывают жилые дома без консьержа и домофона? Не может быть, чтобы это было то здание, где она живет. Я трижды сверяю цифры на двери с цифрами, которые прислала Талия. Все совпадает. Может ли человек неправильно написать собственный адрес? Может, она ошиблась улицей? Но разве такое бывает?

В десятый раз я просматриваю нашу лаконичную переписку. Она сказала написать перед прибытием. Я написала. Она ответила, чтобы я шла прямо к квартире и что она «скажет людям внизу, чтобы ждали» меня. Я так поняла, что речь идет о консьерже. Какие еще могут быть «люди внизу»? Может, хозяин помещения или ответственный? Но не похоже, чтобы здесь была такая подземная квартира, где мог бы жить хозяин, и входа с другой стороны здания я тоже не вижу. Есть запертая дверь сбоку без окошечка. Предполагаю, что это дверь к мусоропроводу.

Совершенно запутавшись, я перехожу на другую сторону улицы и смотрю на окна здания. Нью-Йорк — большой, удивительный город. Графики работы у людей самые разные. Кто-то должен быть дома. Но все окна темные. В них отражается город, и в этот солнечный, прекрасный день нет никакой возможности определить, кто дома. И живет ли здесь кто-то вообще. И что, черт возьми, происходит.

Я снова звоню Талии. Снова голосовая почта — на этот раз в моем сообщении слышится больше паники. Положив трубку, я понимаю, что пришло время поставить крест на этом доме и перейти к плану Б. А у меня есть план Б?

После ухода Джона был один момент — он длился недолго, но я ощутила его очень остро, — когда я думала, что умираю. Все случилось из-за денег. Из-за денег, сломанного зуба и мокрой постели.

Джо было восемь. Он всему учился позже, чем остальные дети, — в отличие от Кори. Она как-то провела один день на ферме у бабушки и играла с более старшими детьми с соседней фермы, в доме у которых не было канализации, и спросила их, зачем они ходят в маленький домик с прорезью в форме полумесяца на двери вместо ручки. Они объяснили ей — без обиняков, как я предполагаю, — что в памперс писают только малыши. С того дня она соглашалась писать только в маленький горшок, который мне пришлось вынести на улицу и завесить брезентом. Не знаю, что бы мы делали, случись это зимой. Через несколько недель она влезла на настоящий унитаз, покакала и потребовала печенье. Вот и весь процесс приучения к горшку.

С Джо было несколько иначе. С ним я испробовала все допустимые обществом методы, включая ходьбу по дому голышом по пояс, что привело к тому, что он описал все комнаты, кроме ванной. Подкуп игрушечными поездами можно было бы считать успехом, но ночью он спал в трусиках-подгузниках на год дольше, чем это дозволили бы большинство мам. А моя мама приходила от этого в такой ужас, что я помню, как плакала от обиды после каждого ее прихода. В итоге я дотерпела до стадии, когда он наконец надел «трусы для больших мальчиков» и приучился к горшку. Но если он заболевал, видел ночью кошмар или выпивал слишком много жидкости перед сном, то все равно просыпался мокрым, и это длилось почти до пятилетнего возраста.

Через три года его папа исчез, и матрасу снова не повезло.

Я к тому моменту уже устала. Кори все время ходила раздраженной, обзывала меня, говорила, что я уродина и поэтому папа ушел, говорила, что она уродина и поэтому папа ушел, говорила, что хочет, чтобы он умер. После любой неприятности, типа потерявшейся туфли или тяжелого зачета, она сначала минут двадцать ругалась, потом позволяла мне ее обнять и начинала долго-долго плакать. Джо начал пробираться ко мне в постель около четырех утра, ворочаться, переворачиваться и брыкаться, если случайно стягивал с себя одеяло. Мне приходилось выбирать, где дожидаться восхода солнца — на его кроватке или на диване. У нас не было денег, но я отказывалась даже думать о том, чтобы продать дом, и платила по старым счетам из школьной зарплаты, а новые счета платила с новых кредиток, процент по которым в первые месяцы обслуживания был мизерным. Я взяла их три штуки, как только узнала, что так можно. Тогда я еще не понимала, как можно быть работающей матерью-одиночкой. У меня ни в чем не было порядка, я горевала после ухода Джона и отказывалась смириться с ситуацией. Я слишком держалась за мысль, что все это ненадолго, лишь вопрос времени, и Джон снова вернется в наши жизни. Поэтому мы выживали, но еле-еле.

А потом я простудилась. Банальная простуда, но ее хватило, чтобы разрушить наше хрупкое равновесие. Как-то вечером у меня не было сил готовить, и мы заказали пиццу — а это непредвиденные расходы — и достигли лимита по кредитной карте. Я весь день пила жаропонижающие, получила втык на работе, и Кори застала меня плачущей в машине. А потом я ее застала, когда она воровала в магазине помаду. А потом Джо начал опять писаться в постель, что означало необходимость просыпаться на полчаса раньше, менять простынь, укладывать его заново и часами волноваться в течение дня. В надежде справиться с энурезом мы пошли к детскому психологу, который был мне совсем не по карману, и в это самое время Кори упала с лонгборда подружки и сломала передний зуб. Ненормальная мать той девочки — вместо того, чтобы позвонить мне, — вызвала 911. И это при том, что они находились в десяти минутах езды от кабинета стоматолога, а теперь мне светил немалый счет от «Скорой».

К счастью, я успела перехватить их у входа в приемное отделение до того, как ее оформили. Я развернула Кори, проверила, нет ли на ней других повреждений, взяла буклетик по сотрясению мозга и вывела ее под руки до того, как у меня спросили данные кредитной карты. Зуб восстановили, детский психолог дал обнадеживающий прогноз, и я чудом избежала счета от «Скорой помощи». Кризис миновал. Но в два часа ночи у меня случилась паническая атака, во время которой я чувствовала себя так ужасно, как никогда раньше.

В тот момент я знала, что умираю — была абсолютно в этом уверена. Знала, что если сделаю еще хоть один шаг вперед в этой тяжелой жизни, я упаду. Мне нужно было поставить все на паузу. Хрипя, я села в кровати, и комната начала проваливаться в темноту. Я оказалась в тоннеле из света. Воздух перестал поступать. Я дышала, но до легких воздух не доходил. Я попыталась вдохнуть носом и почувствовала дурноту. Я умираю, — подумала я, но страха не было. Меня пугала перспектива прожить еще один такой же день, как сегодня. Я бы его просто не пережила. Все то время, что длилась паника — минуту или час, я строила всевозможные планы, как выйти из той ситуации. Дом можно продать за достойные деньги. Мама придет и присмотрит за детьми, до тех пор пока не вернется Джон. Может, у меня даже хватит смелости совершить самоубийство, чтобы они получили страховку — в той страшной панике этот выход казался наилучшим. А, может, мне просто убежать — так далеко, как смогу, и жить в одиночестве до конца дней своих и никогда больше не испытывать истинную радость.

В тот момент мне казалось, что у меня есть только два варианта. Я искренне в это верила. Я благодарю Бога за то, что в ту ночь у меня был такой сильный недосып, что крайнее изнеможение в конце концов победило смертельную панику, и я не смогла сообразить, какие таблетки пить и хватит ли их, чтобы добиться результата.

На следующее утро, очень рано, я позвонила Лине. Все я ей не рассказывала — этого и не понадобилось. Я просто сказала:

— Это перебор. Я больше не могу.

Она не сказала: «Ты можешь». И что еще важнее, она не сказала: «Но ты должна».

Она сказала: «Буду через десять минут». И она приехала, дала мне полтаблетки «Бенадрила» и уложила спать, сказав спать столько, сколько смогу. Я начала бормотать какие-то инструкции насчет детей, но она закрыла меня одеялом и твердо сказала: «Хватит». Я так устала, что вырубилась в ту же секунду, как она выключила свет.

Когда выбор встал между спать или умереть, я спала. Проснулась я через два дня. Детям было сказано, что я очень сильно устала. Что теперь у них новые обязанности, соответствующие их новому статусу равноправных членов семьи из трех человек, а не двух детей и двух взрослых. Встав перед флипчартом^[24], Лина написала перечень задач, которые нужно выполнять для поддержания жизни обычной семьи, и попросила Джо и Кори поставить галочки напротив тех, которые они могли бы взять на себя. Первые две были «зарабатывать деньги» и «водить машину». Дети быстро поняли, что поскольку первые две жизненно важные задачи они выполнить не смогут, им лучше взять на себя побольше мелких заданий. Конечно, их приходилось просить, и они всегда приступали к делу в последний момент, но все же они вносили свой вклад в общее дело. Лина взяла валяющуюся где-то справку о моей заработной плате и подписала меня на социальный пакет — талоны на еду — и вынесла строгий выговор моей гордости. Так я начала ежемесячно получать от государства $350 на еду. Постепенно я погасила долги по счетам, сдала наш гараж человеку, которому нужно было зимой где-то хранить лодку, отменила ненужные подписки, продала что-то из своих вещей, собралась, закатила истерику и добилась того, чтобы страховая оплатила психотерапию Джо, и последовательно решала все наши проблемы до тех пор, пока кризис не остался за спиной. А когда это случилось, я сказала себе, что больше никогда не буду настолько зависима от другого человека. И я не буду. Так что пришло время подумать, где я буду ночевать в Нью-Йорке.

Приступив к реализации плана Б, я понимаю, что не помню, как вернуться к метро. И вот я снова волоку за собой чемодан на колесиках и слушаю команды навигатора на каждом повороте, шагая шесть кварталов по собственным следам, только в обратном направлении. На станции, где я наконец могу позволить себе убрать телефон и осмотреться, мне становится даже как-то обидно за подобревший и смягчившийся Нью-Йорк, в котором теперь не грабят такие идеальные медленно движущиеся мишени, как я. Жду поезда — десять, пятнадцать, двадцать минут. На платформу прибывает переполненный состав в сторону Манхэттена, и тут я понимаю, что стою не на той платформе и, что еще хуже, не на той станции, от которой можно доехать до университета. И даже если я туда доберусь, то буду выглядеть на конференции весьма странно — с чемоданом на колесиках и в эластичных брюках. Но как мне по пути переодеться в коктейльный вариант? Даже если я куплю кофе в «Старбаксе», у них не такой туалет, в котором можно спокойно снять туфли, не подцепив при этом сразу несколько видов грибка, а может, и тараканов.

Можно посмотреть адрес офиса Талии и попробовать найти ее там, но у меня нет никакого повода считать, что она там (и что она вообще жива). К тому же журнал, в котором она работает, входит в международный мультимедийный конгломерат и расположен в центре Манхэттена, и дальше лобби меня одну никто не пустит.

И тут я вспоминаю наши старые фокусы, которые мы проворачивали с Талией в отеле St.Regis. Интересно, а смогу ли я повторить? Что ж, не попробуешь — не узнаешь.

Мы с Джоном были в Нью-Йорке всего один раз и ночевали в трехзвездочном несетевом отеле в Верхнем Вест-Сайде, прямо по дороге к Колумбийскому университету. При нем находился прекрасный французский ресторанчик — невероятно красивый, чистый и солнечный. Вместо стен там были стеклянные двери, которые в теплые дни складывались, и столики оказывались на тротуаре, а бокалы с белым вином сияли на солнце.

Комната в том отеле стоила целое состояние — наверное, вдвое дороже, чем я когда-либо платила, и сейчас я, мать-одиночка, точно его не потяну. Но чтобы исполнить трюк, которому меня научила Талия в студенческие времена, мне и не нужно платить за комнату.

Пока я еду в метро в Верхний Вест-Сайд, я собираюсь с духом и пытаюсь придать себе вид человека, у которого все получится. Сделав две пересадки, я нахожу свободное место и достаю из чемодана помаду, тушь и очень дорогое золотое колье, которое мне подарил Джон после рождения Кори. Немного поправляю одежду и, неимоверно стесняясь, переобуваюсь в черные босоножки Кори, а свои сабо засовываю в сумку и наглухо ее застегиваю. И последний штрих: мой козырный туз в виде настоящей — клялась мне Лина — сумки «Celine»^[25], которую она мне дала в поездку. Она очень красивая: из черной кожи, отделанной кожей ягненка, на золотой цепочке и с знаменитыми откидными клапанами и выбитым лого спереди и в центре, чтобы уж наверняка. Если у меня что-то и получится, то только из-за этой сумки.

На остановке «79-я улица» я выхожу. На улице все еще ярко и солнечно, хотя свет уже не так легко проходит сквозь небоскребы и плотно застроенные улицы, как это было в Бруклин Хайтс. Я надеваю дешевые темные очки, надеясь, что они выглядят дороже, чем есть, и иду два квартала до отеля, надеясь, что он по-прежнему там, где я его оставила много лет назад.

Он там. Ресторанчик тоже на месте, без каких-либо изменений. Двери открыты, и несколько человек уже сидят за столиками, выходящими на тротуар, и наслаждаются красками наступающего вечера. Здесь царит приятное оживление — люди входят и выходят из отеля. Как раз то, что мне нужно. Все, вперед.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь притвориться Джейми Ли Кертис из фильма «Рыбка по имени Ванда». Идеальный образ мошенницы. Толкаю дверь и пытаюсь с одного взгляда оценить обстановку.

Один человек за стойкой, перед ним — очередь. Все оказалось легче, чем я думала. Встаю в очередь, словно собираюсь достоять до конца, но такой задачи у меня нет. Смотрю на часы — хотя на руке у меня их нет, громко вздыхаю и осматриваюсь. Замечаю носильщика, который уже смотрит на меня. Что ж, мой выход!

— Desculpe, — извиняюсь я по-испански. — Мне нужна помощь.

Он отвечает на таком беглом испанском, что я почти ничего не понимаю. Видимо, он принял меня за испаноговорящую. Что ж, урок мне. Я робко улыбаюсь.

— Мне нужно оформиться в отель, но очередь длинная, а у меня через пять минут встреча с мужем. Можно мне оставить у вас багаж, а зарегистрироваться позже?

— Конечно, мэм, — отвечает он по-английски. — Как ваша фамилия?

Есть мизерный риск, что он попробует пробить фамилию по брони, и я говорю:

— Вообще-то, если можно, я бы сначала зашла в уборную, а потом отдала вам сумку. Покажете, в какую мне сторону?

И этот добрый человек показывает! Я бегу в санузел — красивый, чистый, со всеми необходимыми туалетными принадлежностями. Здесь я, не теряя времени, превращаю себя в максимально презентабельную версию, насколько это вообще возможно без душа, и выметаюсь. Теперь на мне юбка и красивая безрукавная блузка из искусственного шелка, которая не помялась бы даже под лавиной, и маленький легкий шерстяной блейзер. Я чувствую себя человеком. Человеком из библиотеки, но все же человеком. Я так, так рада, что побрила ноги утром.

Через пять минут я нахожу своего помощника, отдаю ему чемодан и делаю вид, что очень тороплюсь. Это легко, потому что я и в самом деле уже очень тороплюсь. Даю ему десять долларов, и когда он снова спрашивает у меня фамилию, я, уходя, кричу: «Просто напишите на нем Сондра! Грасиас!» — и пулей вылетаю за дверь, чтобы он не успел больше ничего сказать. Сондра — потому что это самое элегантное имя в мире. Женщина по имени Сондра всегда должна останавливаться в таких прекрасных отелях, как этот. И я снова оказываюсь на залитом солнцем тротуаре, мысленно даю себе пять и говорю этому городу: «Ну что, Нью-Йорк? Я все еще умею с тобой обращаться. Я отлично справилась!»

Примечания

20

Американский мюзикл о жизни государственного деятеля Александра Гамильтона.

21

Зеленые побеги пшеницы, из которых делают различную здоровую еду.

22

Ежемесячный научно-популярный журнал о бизнесе.

23

Метод заваривания кофе при помощи бумажных фильтров.

24

Магнитно-маркерная доска с креплениями для листа или блока бумаги, переворачиваемой по принципу блокнота.

25

Французский дом моды.