Мирное небо

Катя Саргаева

Вера – грубая циничная 45-летняя женщина. Под этой маской скрывается удивительный, чувственный, трогательный человек. Вера родилась в Советском Союзе, который оставил шрамы на ее душе. Вера не верит в любовь и, пережив много потрясений и разочарований, отказывается от нее. Эта книга о цинизме и близости. О матери и дочери. О поколениях и семейных отношениях. О стране, в которой мы живем, и о том, как она влияет на наши судьбы. О необычных людях и о том, что бывает, когда они встречаются.

4

Сердце в кармане

— Не хочу про отца, расскажи про кого-нибудь кого ты любила, — не отставала Ева.

— Хорошо. Я работала в Питере, помнишь? Так вот, я уехала туда за мужиком, можешь себе представить?

— Честно говоря, нет, — с улыбкой ответила Ева.

— Я расскажу эту историю, но только без окончания, потому что она настолько ужасно кончилась, что я не хочу тебя пугать.

— Согласна, — сказала Ева. А про себя подумала, что спросит, чем же дело кончилось у Даши.

На ее лице появился дикий интерес, я рассказывала ей о том, что когда-то любила мужчину, и переехала из-за него жить в другой город. Это была совсем не ее мама. Это действительно так, от той, старой Веры ничего не осталось, она давно умерла.

Даша, моя старинная подруга. Мы познакомились с ней в университете, когда она опрокинула на меня тарелку с жидким картофельным пюре в столовой, а из-за жирного пятна от котлеты мне пришлось выбросить почти новую юбку.

Она училась на историческом факультете, и была моей полной противоположностью. Вероятно, они действительно притягиваются. Даша тонкая, романтичная профессорская дочка, которая вечно опаздывала на занятия из-за того, что зачитывалась очередной любовной историей в метро и проезжала свою станцию. Она была как раз из тех, кто ждал принца на белом коне. Она очень живо представляла свою свадьбу в мельчайших деталях.

Мы уравновешивали друг друга, будучи двумя крайностями, и вместе отлично проводили время. Мы были на последнем курсе, и уже почти сдали все выпускные экзамены. После получения диплома, который мы обе получили в красной обложке, Даша устраивала вечеринку на родительской даче. Там я познакомилась с Пашей.

Это была любовь с первого взгляда. Я могу утверждать, что сей феномен существует так как испытала его на себе. Все происходит в точности как в американских фильмах, люди встречаются взглядами и внешний мир перестает существовать. Ты перестаешь слышать посторонние звуки, не видишь людей вокруг. Становится совершенно неважно где ты находишься и что делаешь. Важно только одно — человек напротив, единственный, которого ты видишь. С ним не обязательно говорить, что-то делать, ты просто смотришь на него, и ощущаешь рождение. Свое собственное. Края сознания касается понимание того, что до этого момента ты не жил. Ты просто спал в ожидании. Также в тебе есть полная уверенность в том, что человек напротив испытывает совершенно те же чувства. Что это за чувства, ты еще не успел понять. Лишь спустя час-другой ты понимаешь, что это любовь.

Но как так может быть?! Как можно полюбить совершенно незнакомого человека? Как можно лишь сказав ему свое имя быть готовой идти за ним на край света? Как можно быть готовой отдать ему свою жизнь совершенно ничего о нем не зная? Да может он придурок? Нет, ты почему-то уверена в том, что он вполне нормальный. Нет. Он не нормальный. Он самый лучший. Ты любишь в нем каждый миллиметр, каждую родинку, каждый пульсирующий сосудик на теле, видный сквозь кожу, каждый волосок. Каждый жест, ты очаровываешься малейшим поворотом головы, слегка измененным тембром голоса, а случайное, едва ощутимое соприкосновение любых частей ваших тел вводит тебя в экстаз.

— Вера! Да что с тобой?! — буквально кричала мне в ухо Даша, тряся за руку.

— А? — непонимающе ответила я, вернувшись на планету Земля.

— Ты стоишь как вкопанная, уставившись на того парня. Над тобой уже ребята смеются. Да и над ним тоже. Стоите как два придурка и лупитесь друг на друга. Ты что его знаешь?

— Кажется что да. Но нет, нет, не знаю. А кто он? — спросила я.

У меня действительно было ощущение, что мы с ним знакомы всю жизнь, что я знаю о нем все и даже больше. Мне казалось, что я знаю о нем больше, чем он сам знает о себе.

К нему подошел однокурсник Даши, он тоже у него что-то спрашивал, потом они подошли к нам.

— Дамы, познакомьтесь, это Паша, — сказал Олег, однокурсник Даши. — Он приехал ко мне на пару дней из Питера, по делам, и я решил взять его с собой, ведь не только дела в Москве можно решать, а и отдохнуть по полной! Правда ведь?

Уже через пятнадцать минут мы сидели в беседке вдвоем и наперебой друг другу что-то рассказывали. Нас невозможно было друг от друга оттянуть. Я помню, как он накинул на меня свой пиджак. На нас смотрели как на зверей в зоопарке, все привыкли к моей нелюдимости. Нет, это не то слово, я не была нелюдимой, я не общалась с парнями. Да и о чем с ними вообще можно говорить?

Все знали, что покорение меня это дохлый номер, и если я захочу общения с каким-то парнем, то я сама к нему подойду. Если кто-то пытался покорить меня знаниями, то у меня их было больше, выносливостью — то же самое, дерзостью — здесь вообще можно заткнуться. Я была всем не по зубам. А тут вдруг я спокойно общаюсь с парнем, которому и подвигов-то совершать не надо было. Я просто с ним общалась.

— Наверно это любовь, — вздыхала Даша, заломив руки, и мечтательно глядя на нас.

Паша был несколько старше меня, ему было тридцать три года, а это на одиннадцать лет больше чем мне. Да, это число одиннадцать «мое». Когда меня спрашивают какое мое любимое число, я отвечаю одиннадцать. Но нет у меня любимого числа, да и что это вообще за бред, любимое число? Чушь собачья. Это число «мое» потому что оно меня выбрало. Одиннадцать лет, месяцев, часов, минут, параграф в книге, номер автобуса, номер в отеле, высота каблука моих любимых туфель, номер моего дома… Меня окружает это число. Не знаю, что оно в себе несет, но оно точно меня выбрало, это я давно заметила.

Так вот, Паша был старше меня на одиннадцать лет, жил в Питере и работал в Институте лингвистических исследований РАН. Я думаю, что не стоит даже упоминать о том, что мы говорили на одном языке, или даже на нескольких. Как минимум на четырех. Иногда в разговоре мы сами того не замечая перескакивали на разные языки и подолгу на них разговаривали.

Понимание того, что я говорю не по-русски приходило ко мне тогда, когда я не находила подходящего слова. Зная так много языков я могу уверить любого, что русский язык самый лучший язык в мире. Я оценила его богатство, когда поняла, как сильно ограничены другие языки. На каждое русское слово я могу найти как минимум шесть-восемь синонимов. Это нормально. Но мы этого не ценим. Я перевожу в основном учебники и научные труды, потому что для того чтобы переводить художественную литературу мне мало слов в других языках. Если такое и происходит, то перевод идет на русский язык, а не с него.

В Москву Паша приехал в командировку, проверять какие-то данные. Решив сэкономить на гостинице, которую естественно оплачивал институт, он остановился у знакомого своего знакомого. Не так давно распался Советский Союз, и мы вступали в мир, в котором можно все. Спекуляция, валюта, заграница, крупные финансовые махинации и так далее. Ну и мелкие махинации в виде прикарманивания казенных денег в оплату за гостиницу.

По-хорошему, и Олег не знал Пашу. Просто знакомый отца Олега попросил приютить Пашу на пару дней. Никто ничего о нем не знал. Как и я. По большому счету мне было все равно кто он и чем живет. Любовь затуманила мне разум розовой пыльцой.

— Поехали со мной в Питер? — сказал Паша, целуя меня в обнаженное плечо.

Дашины родители укатили в Сочи, и она оставила нам ключи от дачи. Я даже не возвращалась домой с вечеринки, просто позвонила отцу и сказала, что жива, и когда вернусь не знаю.

— Что я там делать буду? — ответила я.

— Будем жить вместе, найду тебе работу в каком-нибудь вузе, у меня много знакомых.

Спустя четыре дня после вечеринки я зашла домой, отец, как всегда сидел в своем кресле в кабинете и читал очередную газету.

— Ну надо же кто объявился, — буркнул он увидев меня.

— Я ненадолго, я уезжаю жить в Питер, — крикнула я, вытаскивая чемодан из-под кровати.

Через минуту в дверном проеме показался ошарашенный папа.

— Остановись на минутку и расскажи все толком, — выдавил он.

Я посмотрела на папу, и мне вдруг стало его жалко. Он выглядел совсем растерянным.

— Что значит уезжаешь жить? — промямлил папа.

Отец не мог мне сказать и слова против, на любой его комментарий я кидалась на него озлобленной фурией. Мама умерла в прошлом году, она погибла во время митинга Черного октября 1993 года. ³Когда это случилось, я заметила, что отец как будто вздохнул с облегчением. Наконец-то мы заживем нормальной жизнью, подумала я. Но не тут-то было. Жизнь отца не сильно изменилась. Он вставал не раньше одиннадцати дня и ложился после двенадцати ночи, это было самым большим изменением.

Еще он теперь мог курить в своем кабинете, правда, сильно высунувшись в окошко. Он достал свои любимые домашние тапочки на кожаной подошве, купленные в какой-то командировке в Грузии. Мама не разрешала ему в них ходить, потому что они «жутко шаркают». Теперь можно было шаркать сколько влезет. Но это были все изменения. Его отношение ко мне не изменилось. Было чувство, что призрак мамы летает по дому и подглядывает за нами, следит, чтобы все было правильно, и так, как она любит.

Когда к нам в университет приехал фотограф чтобы сделать календарь МГУ, он отбирал симпатичных девушек в качестве моделей, мне было предложено стать Мартом. Отец сказал, что мама бы этого не одобрила, и поспособствовал тому, чтобы меня не взяли. Тогда я поняла, что ничего не изменилось, он остался таким же бесхребетным, не имеющим своего мнения жалким стареющим мужиком.

Он не знал, как ему жить без мамы, больше никто не указывал ему что делать, как думать, теперь он был предоставлен самому себе. Но он не знал, как распоряжаться своей жизнью, и столь внезапно свалившейся на него безграничной свободой. Много позже я поняла, как сильно изменилась жизнь папы, он не только вдруг остался без мамы, человека главенствующего, а соответственно и несущего ответственность за все решения, он вдруг очутился в чужой стране. После распада СССР, жизнь уже россиян круто изменилась. Мы впервые ощутили что такое бедность. Никогда раньше я не задумывалась об экономии, мои родители всегда хорошо зарабатывали. Теперь же вся наша жизнь вдруг оказалась привязанной к доллару, а русские деньги вмиг обесценились. Хорошо у папы была зажиточная жилка, видимо передавшаяся ему от его родителей, и он еще в последние годы существования Советского Союза начал покупать доллары. Тогда это было запрещено, и было преступлением, так что мама об этих сбережениях не знала.

В один день профессорской зарплаты отца стало хватать лишь на то, чтобы оплатить счет за квартиру и коммунальные услуги. Все, чего раньше было нельзя, вдруг стало можно, пал железный занавес, и все сошли с ума, одурманенные этим ароматом свободы. Вернулся капитализм, начали открыто работать валютные проститутки, кстати сказать, в то время это была хорошая профессия, дающая возможность выйти замуж за иностранца и покинуть пресловутую Россию, к тому же представительницы этой профессии имели весьма солидный доход.

Папа был в шоке от происходящего вокруг, ему хотелось сойти с этой безумной карусели, но она лишь набирала скорость, и сойти было уже невозможно. Он смотрел на меня с отчаянием, неужели и я сейчас его брошу?

— Жить, папа, означает — жить, навсегда. Вот что это значит, — язвительно ответила я.

— Ты не можешь со мной так поступить! Ты бросишь старика одного!?

— Ты даже не спросил, зачем я туда еду, с чего вдруг мне взбрело это в голову! Только о себе и думаешь!

Отец растерянно смотрел на меня, и тут меня прорвало, я вывалила на него все, что копилось во мне долгие годы.

— Зачем мне здесь оставаться? Что ты можешь мне предложить? Может быть свою любовь? Ах нет, об этом я могу даже не мечтать, ведь мама же запрещает тебе любить меня, как будто я воспалившийся аппендикс в животе вашей идеальной семьи. Я — девочка! Да как ты вообще посмел впрыснуть в нее дефектные сперматозоиды, недостаточно крепкие, из которых получаются девочки? Как ты посмел опозорить ее, обрюхатив девочкой, этим отродьем? Только за это меня уже нельзя любить! Что ты можешь мне предложить? Может быть поддержку? О, нет! Ты понятия не имеешь о том, что такое поддержка, что такое и в горе и в радости, ты умеешь только в радости, а в горе, ты Вера как-нибудь сама. Что еще, папа? Родительское тепло и уют? Опять мимо! Ты ждешь, что я создам его для тебя. Но ты немного перепутал, когда человек заводит детей, он берет на себя за них ответственность, и она длится не до совершеннолетия твоего ребенка, тебя с ней положат в гроб. Вот что значит быть родителем!

Я вернулась к сбору чемодана, я бросала в него все, что попадалось под руку. Мне хотелось поскорее убраться из этого дома, он был для меня интернатом, в котором нужно выживать. Я остановилась на секунду и повернулась к отцу, он неподвижно стоял в дверном проеме.

— У меня нет родителей. И никогда не было, — добавила я.

Я вложила в эту фразу всю свою горечь и разочарование. Мне казалось, что отец сейчас заплачет. Но я считала, что он заслужил это.

Раздался звонок в дверь. Только тогда папа сдвинулся с места, все остальное время он просто стоял в дверях и смотрел, как вещи летят в чемодан. Он пошел открывать, это был Паша, я услышала его голос.

— Познакомься, — сказала я отцу, — это Паша, мой парень, с ним я уезжаю в Питер, мы будем жить вместе.

Паша пожал руку отцу, тот что-то невнятное ответил. Папа был разбит, куда бы он ни ступил, взрывалась мина, а он был посреди минного поля своей жизни. Тогда мне не было его жалко. Мы уехали, папу я увидела лишь через год, он приехал в гости на мой день рождения.

Я строила свою семью. Я из кожи вон лезла, чтобы у меня было все по-другому, не как у моих родителей. Я во всем прислушивалась к Паше и давала ему быть мужиком. Правда у него не очень-то получалась, но я этого не видела. Я была ослеплена любовью. Паша сказал, что та квартира, в которую он меня привез его. Я не сразу обратила внимание на то, что соседи называли нас «новыми жильцами».

Буквально через полтора месяца Паша пристроил меня в один университет преподавателем английского и французского языков, им понравилось, что на два языка может быть один преподаватель. Потом начался учебный год, все было хорошо, я даже не обращала внимания на то, что у нас были очень скромные зарплаты. Мы бесконечно любили друг друга, и этого было достаточно.

Однажды я обмолвилась о свадьбе, но Паша сказал, что уже был женат, и вообще не считает штамп в паспорте чем-то весомым и нужным. Я же люблю все необычное, а гражданский брак в то время как раз был чем-то необычным. Несмотря на то, что свадьбы в ЗАГСе у нас не было, он настоял, чтобы мы именовали друг друга мужем и женой, даже кольца купил.

Со своей мамой он знакомить меня тоже категорически отказался. Объяснил это тем, что мать его очень любила его бывшую жену и другую ни под каким соусом не примет. Это, мол, для моего же спокойствия. Отец его давно умер, других родственников не было. Ну что ж, нет, так нет, не особо-то и хотелось.

Мы жили душа в душу, мы обожали друг друга, надышаться друг другом не могли. Он действительно любил меня. Мне не нужны были слова, я это просто чувствовала. То, что между нами случилось в момент «первого взгляда» действительно было общим. Вспоминая то, что мы чувствовали в тот момент, выяснилось, что чувствовали мы одно и то же. Удивительная вещь.

Преподавать в университете мне нравилось, спустя буквально пару месяцев после начала учебного года у меня появились любимчики, ими были те, у кого был талант к языкам, и те, кто очень старались, кто действительно хотел овладеть чужестранным языком. Меня любили студенты, не так велика была между нами разница в возрасте.

Преподаватели же меня любили далеко не все, я же была «выскочкой», предлагала новые методики обучения, которые казались мне более логичными, и лучше усваивались теми, кому языки давались трудно. Однажды мне ректор прямо сказал, чтобы я не сильно-то увлекалась, инициатива во все времена имела инициатора. Мне было обидно, но я сделала вид, что все поняла и подчинилась. На деле я преподавала так, как считала нужным, просто не распространялась об этом. Ректор был в курсе, уж не знаю, кто ему сболтнул об этом, но тему эту он больше не поднимал.

Пока я не работала, я накупила всяких ваз, комнатных цветов, поменяла шторы и люстры, в общем, сделала все под себя. Я люблю все яркое и броское, но особо не увлекаюсь, так как знаю, что здесь легко перебрать. Мама всегда говорила, что у меня напрочь отсутствует чувство вкуса. У нее было все пастельных тонов и в рюшечку. Как же меня бесили эти рюшечки! Когда папа приехал к нам в гости, то сразу отметил в этой квартире меня.

— Я вижу, что интерьер ты тут сама меняла, — сказал он осмотревшись.

— Тебе что-то не нравится? — недвусмысленно спросила я.

— Нет-нет, просто вижу, что ты приложила свою руку.

Мне хотелось, чтобы папа увидел как у нас с Пашей все хорошо и как мы счастливы, ведь мама всегда говорила, что с моим характером мне не видать счастья, и уж тем более не видать замужества.

— Паша, так вы жениться собираетесь? — аккуратно спросил папа.

Паша опять завел свою шарманку о том, что это сейчас не модно, да и не нужно, и мама его меня не примет, как и любую другую кандидатку на роль его жены. Папа удивленно на нас смотрел.

— Так ты действительно счастлива? — спросил он меня, когда мы вышли покурить на балкон.

— А ты ожидал другого? — язвительно спросила я.

— Вера, прекрати. Я не твоя мать. Я никогда не разделял ее мнения относительно тебя. И, хоть ты и не веришь, я люблю тебя, и действительно желаю тебе счастья.

Я молча смотрела на папу, а он продолжил.

— Я считал, что это твоя очередная выходка, чтобы меня позлить, но что-то очень она затянулась. Вот я и решил проверить, может ты уже наигралась и хочешь домой, а вернуться самой гордость не позволяет. Но теперь я вижу, что это не прихоть, что ты и правда счастлива с этим парнем. Я рад за тебя, дочь.

Впервые в жизни я увидела проявления чувств со стороны папы. Наверно он и сам был удивлен этому. Надо же, он сказал, что любит меня, и его никто за это не убил. Стало быть, не такое уж это и преступление проявлять чувства к своему ребенку.

— Знаешь, к Ване твоя мать меня вообще не подпускала, говорила, что нечего сопли распускать, из сына надо мужчину делать, а не тряпку. Думаю, к девочке это не относится?

Папа посмотрел на меня выжидательно.

— Ты припозднился с этим на двадцать три года, — спокойно сказала я, — но лучше поздно, чем никогда.

На том балконе, в день моего двадцать третьего дня рождения мы наконец-то помирились с отцом, в тот день началась наша счастливая жизнь отца и дочери.

Спустя почти два года совместной жизни с Пашей наши чувства слегка ослабли. Мои уж точно. Я начала оглядываться вокруг, и что я увидела? Мы худо-бедно жили, зарабатывала в основном я, он говорил, что дела у института в котором он работает все хуже и хуже, государство его почти не финансирует. На мое предложение сменить работу он выкатил на меня глаза, как так? Как я вообще могла ему такое предложить? Ведь он же любит свою работу! Я подумала, что он, наверное, прав, и что я не должна давить на него, не приведи господи превратиться в маму!

Я брала все больше часов в университете, потом еще одна преподаватель английского ушла в декрет и я взяла ее группы, полностью перекрыв ее. Дома я бывала редко. От Паши не было ни малейшего недовольства о том, что готовил теперь преимущественно он, да и убирал тоже.

Спустя два с половиной года совместной жизни мне стало скучно. В моей жизни была только работа, она мне нравилась, но я была молода, а в новом городе у меня не было друзей, мне хотелось ходить на выставки и в музеи, мы же в Питере!

Я с удивлением понимала, что мои чувства к Паше проходят. Как не пыталась я их подогреть, они улетучивались как эфир в воздухе. Я помню момент, когда я поняла, что больше не люблю его. Горю моему не было предела. Я не понимала, как это может пройти?! Ведь была такая любовь! Даша говорила, что это и есть настоящая любовь, а в моем понимании настоящая, это вечная любовь.

Спустя несколько дней дум я пришла к выводу, что всякая любовь проходит. Как бы сильна она ни была, как бы страстна ни была, самозабвенна, жертвенна, всепоглощающа, или же напротив легкая влюбленность или увлеченность, крайний интерес… все проходит. (Не зря Вишневский сказал в одной своей книге «из всего, что вечно, самый краткий срок у любви»). Этот вывод выбил меня из колеи. Так зачем же тогда искать любовь, если она проходит??? Какой в ней смысл? Просто любить пока чувствуешь? Стоп! А с этого момента поподробнее! Я не просто любила, я бросила свою жизнь ради этого человека, я переехала в другой город, в котором ни единой живой души не знаю, а это тяжело! Стоит ли оно того?

Я решила, что нужно, чтобы нас с Пашей связывало что-то еще, ведь если всякая любовь проходит, и люди после этого все еще живут вместе, их, вероятно, что-то связывает. Ребенок. Нам нужно завести ребенка. Я сказала об этом Паше. Он сделал очень серьезное лицо, нежно взял меня за руки и усадил на диван. Потом, стоя передо мной на коленях он сказал, что бесплоден, поэтому жена и ушла от него.

Спустя половину учебного года работы за двоих, за себя и ту девушку (преподавателя, что ушла в декрет) я поняла, что бесконечно устала. Взяли временного преподавателя. Его звали Игорь. Был февраль, Игорю нужна была временная работа. В Питере он доживал до июля, а потом уезжал в Москву, там у него была квартира, а в Питер он приехал в помощь к сестре. Он был красив, умен, весел, учтив, внимателен, воспитан, очень коммуникабелен, в расцвете сил, ему было тридцать лет, любил искусство. Короче мечта, а не парень.

Все произошло очень стремительно, я даже опомниться не успела, как оказалась в его постели. Точнее это произошло в университетской аудитории. С того момента как я поняла, что больше не люблю Пашу прошел примерно месяц. Весь этот месяц я задыхалась. Внутри меня образовалась пустота. Мне не хватало своей любви, мне как будто подрезали крылья. Все вдруг стало не так интересно, краски поблекли, мне больше не хотелось ничего делать для Паши. Внутри меня было какое-то стремление, но мне некуда было его направить. Мне хотелось любить, но любить было некого, а Пашу любить больше не получалось. И тут из ниоткуда возник Игорь.

Мне поручили ввести его в курс дела, чем мы и занимались три дня. Он везде ходил со мной, сидел на лекциях. Мы вместе ходили пить кофе в забегаловку через дорогу от университета и много общались. Общались не только на рабочие темы. С ним было очень интересно. Он был удивлен тому, что за два с половиной года я почти нигде не была, и сказал, что непременно поводит меня по музеям.

Паша ушел в свой гараж, иногда он подолгу бывал там, говорил, что пытается воскресить отцовскую машину. За время нашего совместного проживания он так и не отремонтировал ее. В этом гараже я бывала пару раз, так как там хранились банки с закрутками на зиму, я делала их в большом количестве. Обычно Паша сам отвозил и привозил банки, так как гараж находился далеко от нашего дома. А еще там были мыши, которых я ужасно боюсь. Когда Паша сказал мне о том, что их там много я там больше не показывалась.

Была суббота и четвертый день нашего знакомства с Игорем. Паша сказал, что весь день пробудет в гараже, делать дома мне было нечего, и мы с Игорем пустились в экскурсии по музеям. Это был лучший день за все время моего проживания в Питере. За один день я увидела столько всего, сколько не видела за два с половиной года.

Игорь пришел с цветами, хотя знал, что я замужем, о том, что с Пашей мы официально не женаты я ему не говорила. Он открывал передо мной дверь, платил за меня в автобусе, музеях и кафе, грел мои замерзшие руки и слегка приобнимал за плечи. И я все это позволяла. О Пашином существовании я забыла напрочь. Теперь мне было куда направить свою любовь. В пустоте внутри меня распустился новый бутон.

Я смотрела на Игоря и не могла им налюбоваться. Не могла им надышаться, теперь я задыхалась не от пустоты, а от переполнявших меня чувств. Чувства мои были взаимны. Так я не любила уже много лет, так я любила своего первого мужчину, который лишил меня девственности. Тогда мне было пятнадцать лет (непозволительно для СССР!). Я думала, что вот так уже никогда не смогу полюбить, потому что, то была юношеская любовь, не взрослая, когда еще не знаешь жизни, не строишь планов, просто кидаешься в омут с головой и улетаешь куда-то в космос. С Игорем было так же.

Мы шатались с ним по музеям весь день до позднего вечера. Мы не могли расстаться друг с другом. Потом я вспомнила, что забыла вчера в одной университетской аудитории книгу, которую обещала принести Паше, а сегодня обещала ему сходить за ней, так как жили мы рядом с моим университетом. Игорь вызвался проводить меня домой, я и здесь ему не отказала. Вместе мы зашли в университет за книгой. Нас впустил пьяный сторож, о том, что мы приходили в университет в субботу поздним вечером он даже не вспомнил.

Пока я шарила рукой по стене в поисках выключателя, чтобы зажечь свет в аудитории, Игорь прижался ко мне и начал расстегивать на мне пальто. Когда он начал целовать меня в губы я перестала искать выключатель. Позже, надевая колготки сидя на парте, у меня на мгновение включился мозг, и я осознала, что наделала. Я вдруг застыла, я начала думать о том, насколько сильно это неправильно. Ведь Паша любит меня, я это точно знаю, он пылинки с меня сдувает, мы с ним за все время ни разу не поссорились. Что же я тогда делаю?

— Что с тобой? — вырвал меня из дум голос Игоря.

— Это все неправильно.

— Смотря, что брать за правило.

— Я замужем. Измена, это неправильно, с какой стороны не посмотри. К тому же мы работаем вместе.

Он сидел рядом и гладил меня по ноге, а меня внутри рвало на две части. Я вдруг поняла, что до безумия люблю Игоря, меня аж трясло от этого чувства, но он был запретным плодом. Мне до одури хотелось вкушать этот запретный плод. Я не могла даже представить, что могу вдруг прервать эту внезапно начавшуюся связь. Мне хотелось вцепиться в него всеми десятью пальцами и никогда не отпускать. Это была не любовь. Это была болезнь. Но это я поняла гораздо позже. Игорь спустился с парты и присел на корточки, он начал надевать на меня сапоги. Еще никто и никогда не обувал меня (детство не в счет). Меня это почему-то поразило. Я смотрела на него с каким-то отчаянием.

— Я не смогу отпустить тебя, — спокойно сказал он. — Мне все равно, что ты замужем, у меня внутри взорвался вулкан, и я не знаю, что с ним делать.

Он застегнул молнии на моих сапогах и встал. Он взял мое лицо в свои ладони и прикоснулся своим лбом к моему.

— Давай просто отдадимся этим чувствам, — все так же спокойно продолжил он, — ведь не знаешь, будут ли они когда-нибудь еще.

И мы отдались. Мы занимались сексом в университете, на даче его сестры, в квартире его сестры, когда та была на даче, у меня дома, когда Паша был в гараже, в дешевых гостиницах, туалетах ресторанов, короче везде, где только предоставлялась возможность. В университете мы почти не общались, вели себя крайне осторожно, никто ничего не заподозрил.

Через пару месяцев, когда первая волна схлынула, и я уже могла дышать, я задумалась о будущем. Неужели так и будет продолжаться? Я готова уйти от Паши, и я говорила об этом Игорю, но он отмалчивался. Несмотря на свою коммуникабельность и веселость Игорь был очень закрытым человеком. Я никогда не знала что у него внутри. Я спрашивала, но он не всегда отвечал, чаще отшучивался.

У него были свои глубокие раны. Первая — это война в Афганистане, он попал туда в последний свой год в армии. Вторая — он женился, но жена его, родив дочь, спилась, а сама дочь умерла в шестилетнем возрасте, утонула в озере, в тот момент, когда Игорь отошел по малой нужде, и ребенок остался на пять минут без присмотра. В этом он винил себя. У него было больное сердце, серьезно больное, и он считал, что это ему в наказание за дочь. На самом деле он сам себя наказывал за все, за дочь, за войну, за меня.

Много позже я поняла, что есть люди несчастливые, они сами себя такими делают, сами валят на себя вину и не верят в то, что может быть хорошо, что они в принципе могут быть счастливы, и что жизнь не гавно, полное разочарований. На него постепенно накатывала депрессия и кризис средних лет, все это он маскировал шутками и смешными историями, о чем-то серьезном он говорил все реже. Но я этого не видела. Я ничего вокруг не видела. Я не существовала когда его не было в поле моего зрения. До моих легких добирался только тот кислород, которым дышал он, остальной был как будто отравлен.

Неумолимо приближался июль, в конце которого Игорь должен был уезжать в Москву. Мое сердце разрывалось, я не могла представить свою жизнь без него. Он видел это, чувства его самого уже поугасли и он начал медленно, но верно от меня отдаляться. Он говорил, что ему надо на дачу, сажать огород. В эти дни я была одна дома и не находила себе места. Я занимала себя уборкой. Квартира просто сияла чистотой. Все стаканы были натерты до блеска, окна вымыты, ванна блестела, все настирано и наглажено. Без Игоря я чувствовала себя одной в городе, одной в мире. Всю свою жизнь я вложила в него. Я тогда еще не знала, что нельзя этого делать, потому что твоя жизнь исчезает с исчезновением этого человека. Он просто забирает ее с собой.

Однажды я придумала своим студентам задание перевести на английский язык свой любимый стих. Одна студентка перевела песню Новеллы Матвеевой «Девушка из харчевни». Я слушала эти строки, и внутри меня все переворачивалось, я видела себя в этой девушке.

Моей любви ты боялся зря —

не так я страшно люблю.

Мне было довольно видеть тебя,

встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой

или просто был неизвестно где,

мне было довольно того,

что твой плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,

ты умчался, новой судьбы ища,

мне было довольно того,

что гвоздь остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет, —

Туман, ветер и дождь…

А в доме событье — страшнее нет:

Из стенки вырвали гвоздь!

Туман, и ветер, и шум дождя…

Теченье дней, шелестенье лет…

Мне было довольно, что от гвоздя

Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез

Под кистью старого маляра, —

Мне было довольно того,

что след гвоздя был виден вчера.

Дальше я уже не слушала, мне стало дурно, радоваться гвоздю, на котором висел его плащ… я понимала, что так же радовалась бы, буду радоваться, когда он уедет. Каждая строчка как удар камнем по голове. А в доме событье — страшнее нет: Из стенки вырвали гвоздь! Мне показалось, что меня сейчас вырвет. До меня наконец дошло, что я сошла с ума. Это не любовь, это болезнь. Это болезнь! Мне надо лечиться. Мне надо порвать с ним. Срочно. Сегодня же! Нет, я не могу. Это все равно как совершить самоубийство. Он — мое все. Лишиться его — значить лишиться жизни.

Я пришла домой, на тумбочке в прихожей записка от Паши, он в гараже, вернется поздно, не ждать его. Меня всю трясло, я не знала чем себя занять. Уборка. Да. Что здесь еще не тронуто? Вот этот столетний шкаф с телевизором, надо бы за ним паутину собрать, да и ковер из-за него не выбить, потому что он на нем стоит. Сколько раз я просила Пашу отодвинуть этот чертов гроб! Все некогда, все завтра. А завтра наступает новое завтра. Ну что ж, не немощная, сама отодвину.

Я долго билась над шкафом, заливаясь слезами. Я била и пинала шкаф, выплескивая на него все свое отчаяние. Я так и не смогла сдвинуть его с места. Посидела. Поревела. Пришла в себя. Что делать? Паша просил постирать его ветровку, хорошо, этим и займусь.

Стоя в ванной, бездумно швыряя в стиральную машинку вещи, машинально выворачивая карманы и сваливая на пол в одну кучу их содержимое я запускаю руку в карман Пашиной ветровки. В кармане пусто, как и в моей голове, нет, что-то нащупала. Достаю. Не сразу понимаю, что это такое, верчу в руке. Перед глазами у меня какой-то кусочек пластика покрашенный сильно облупившейся краской. Переворачиваю, смотрю на тыльную сторону предмета, снизу что-то красно-коричневое, похожее на запекшуюся кровь. И тут до меня доходит. Это ноготь, накрашенный красным лаком, как будто его вырвали из пальца. Я почему-то вздрагиваю всем телом и роняю ноготь. Он закатывается под ванну.

Нет, наверно я ошиблась. Да и как он мог оказаться у Паши в кармане? Я точно что-то перепутала, совсем уже голова ничего не соображает. Я запускаю стиральную машинку. Предмет из Пашиного кармана все не идет у меня из головы. Что же это такое? Лезу под ванну и через секунду вылетаю с визгом из ванной и закрываю дверь на щеколду, под ванной я встретилась лицом к лицу с мышью. О своей находке я забываю напрочь.

Поздно вечером пришел Паша, и я послала его убивать мышь.

— Нету, смылась, — говорит Паша, обнимая меня. — Там щель в углу, наверно оттуда она и пришла, туда же и смылась. У меня шпаклевка в гараже была, я завтра привезу и замажу дырку, а пока я ее тряпкой заткнул. Не переживай, она больше тебя не напугает.

Я вытираю сопли, прижимаясь к Паше. Хоть я его больше и не люблю, а он убивает для меня драконов.

— А еще ты обещал отодвинуть шкаф, я уже месяц не могу выбить ковер.

— Завтра отодвину, хорошо? А то что-то спину прихватило.

— Хорошо, давай намажу мазью.

Утром я проснулась одна, Паша уже уехал в гараж. Днем позвонил Игорь, была суббота, и он ко мне приехал. Мы лежали в постели, я вжималась в него всем своим обнаженным телом.

— Ровно через неделю ты уедешь, — тихо сказала я.

У меня кровь в жилах останавливалась при мысли об этом. Игорь молчал.

— Я могу уехать с тобой в Москву.

Игорь продолжал молчать. Потом через какое-то время все же ответил.

— Мне надо разобраться в себе. Мне сейчас не до отношений, ты тут ни при чем.

Что за бред он несет?! Какие еще разборки в себе? Ну и пусть разбирается, я-то ему чем помешаю? Я ему помогу, я буду рядом. Я тогда не понимала, зачем человеку нужно, а иногда просто необходимо одиночество. Я ведь не могу без него, почему же он без меня может? Значит не так уж и любит? Мне нужна была полная отдача, до последней капли. Я ее не видела. Но была согласна и с тем, что есть. Только бы он был рядом. Пусть даже и вовсе не любит меня, но пусть будет.

Была пятница, послезавтра Игорь должен был уезжать. Он уже упаковал все вещи и частично погрузил их в свою Ниву. Сегодня был его последний день в университете, и он устроил прощальный вечер в аудитории химии с вином и сладостями. И вот все разошлись. Оставался только преподаватель биологии, он настаивал на том, чтобы проводить меня до дома, а то уже поздно. Мне ничего не оставалось, как согласиться дабы не вызывать подозрений. Несмотря на выпитый алкоголь, я была трезва как стекло.

Паши не было, он говорил, что поедет к матери и останется у нее ночевать, он очень часто у нее ночевал. Дома я опять бьюсь в истерике. Надо что-то с собой сделать, надо себя чем-то занять. Смотрю на пресловутый шкаф. Отодвину его, во что бы то ни стало отодвину! Со всей своей злостью, отчаянием и горем накидываюсь на шкаф. У меня получается его сдвинуть, между стеной и шкафом образовывается щель, в которую я могу протиснуть плечо. Я отодвигаю чертов шкаф. Победа! Но лучше мне от этого не становится.

Смотрю на стену за шкафом, в ужасе от меня убегает паук. Я снимаю тапок и со злостью размазываю паука по стене, да так, что от бедняги и мокрого следа не остается. С удивлением вижу, что за шкафом чисто, хотя там должна быть тонна пыли, ведь его много лет никто не отодвигал. Пытаюсь выдернуть из-под шкафа ковер. Долго мучаюсь, но все же ковер поддается. Под ковром я вижу большую толстую царапину от ножки шкафа, его не один раз отодвигали. Меня это удивляет, ведь Паша говорил, что не притрагивался к нему лет десять, а ковер почти новый.

Вижу несколько паркетин отошли от пола, и получился как бы небольшой квадрат. Я сажусь на пол и подковыриваю край отошедших паркетин. Они легко поддаются, сняв их я вижу под ними небольшое углубление, похожее на тайник. В нем лежит что-то завернутое в газету. Все это меня отвлекает от мыслей об Игоре, и я с интересом достаю газетный сверток. Разворачиваю его, непонимающе смотрю на содержимое. Передо мной лежат пряди волос, они на что-то как будто наклеены, не пойму на какой материал, очень похоже на высохшую кожу, как будто их с корнем вырвали. Фу, что за мысли?

Сижу с газетой и этими прядями волос на коленях без единой мысли в голове. Потом вдруг вспоминаю про ноготь. Мне становится мерзко, что-то внутри меня переворачивается. Что за жуткий набор маньяка? Нет, всему этому должно быть нормальное человеческое объяснение. Просто у меня уже крыша поехала, вот я и выдумываю всякие ужасы.

Откладываю газету и иду в ванную, надо отыскать тот предмет, что я нашла в Пашином кармане. Наклоняюсь, смотрю под ванну, к своему ужасу вижу, как в щели в углу мелькнул мышиный хвост, а тряпка, которой Паша затыкал щель, валяется рядом. С отвращением выскакиваю из ванной. Меня разбирает дикая злость, ненавижу мышей! И с этой мышью сама справлюсь! Прямо сейчас поеду в гараж, возьму шпаклевку и сама замажу эту чертову дырку! Сейчас вся моя злость направлена на несчастную мышку, я даже забыла о находке под шкафом.

Еду в метро, на меня оборачиваются люди, потому что я беззвучно плачу, косметика у меня уже размазалась, не знаю на кого я была похожа, но мне все равно. Игорь уезжает. Мой мир рушится. Какое мне дело до размазавшейся косметики?

Еще светло, но идти среди пустынных гаражей мне страшновато, сжимаю в кармане летнего плаща ключи от гаража. Не сразу у меня получается справиться с замком. Вхожу внутрь, не сразу включаю свет, чтобы мыши в страхе разбежались, саму колотит от страха, я уже не рада, что приехала сюда, в мышиное логово. А вдруг тут есть крысы? У меня внутри все холодеет, страшнее мышей могут быть только крысы. Надо бы поскорее найти шпаклевку и убраться отсюда.

Включаю свет, мышей не видно, слава богу! Смотрю на старенький «Москвич», с удивлением замечаю, что он покрыт слоем пыли. К нему давно никто не прикасался. Что же тогда Паша тут делает столько времени? Ладно, потом спрошу. Где же может быть шпаклевка? Начинаю рыться в ящиках, также покрытых пылью, старые, ржавые инструменты, куча всяких гвоздей, прочий хлам. Шпаклевки не вижу. Надо спуститься в подвал, может она там.

Стою перед ступеньками, ведущими в подвал, прислушиваюсь, наверно все мыши там. Ничего не слышу, с холодным сердцем ступаю на первую ступеньку, потом на вторую, все тихо, мышей нет. Может Паша потравил их? Внизу темно, выключатель находится в конце лестницы, спускаюсь в темноту. Ступеньки внизу скользкие и сырые. Чувствую запах мочи. Господи, что ж тут так воняет? Может там внизу есть туалет? Я ни разу там не была.

На последней ступеньке поскальзываюсь и падаю. Со злости громко матерюсь. Больно ударилась коленкой, сижу в темноте и плачу. Вдруг, сквозь слезы я улавливаю еле слышный голос. Голос женский, он доносится из подвала. Очень тихо, не разобрать, как будто голос из соседнего гаража.

Встаю, вытираю сопли, включаю свет. Перед собой вижу коридор, мышей нет. За поворотом вижу стеллажи с банками, шпаклевки нет. Меня колотит от страха увидеть мышь, от того, что тут так воняет туалетом, от того, что Игорь послезавтра уезжает, от всего. У меня дрожат руки, опять текут слезы.

— Да где эта гребаная шпаклевка?! — с отчаянием кричу я.

Опять слышу женский голос, теперь он громче, также слышу стук. Прислушиваюсь.

— Помогите! Умоляю, помогите! Выпустите меня!

Я прислушиваюсь. Нет, мне не показалось, там действительно кричат «помогите». Я подхожу к стеллажу с банками, крики и стук слышны лучше, они исходят прямо из-за стеллажей. Но за ними стена. Или нет? Я уже ничему не удивлюсь. Пытаюсь сдвинуть один стеллаж. К моему удивлению он легко поддается. Обращаю внимание на глубокую царапину на бетонном полу, этот стеллаж часто отодвигали. За ним вижу дверь, ручки нет, только щель замочной скважины. Теперь я четко слышу крики, они громкие и разборчивые.

— Я сейчас, попытаюсь открыть дверь, подождите, — говорю я женскому голосу за дверью. — Как Вы там оказались?

— Он меня запер! — кричит голос.

— Кто он?

— Он зовет себя Павлом Великим.

Девушка рыдает, я не все слова могу разобрать. Я ничего не соображаю. Зачем Паша запер ее здесь? Бред какой-то. Достаю из кармана связку ключей от гаража, может здесь есть ключ и от этой двери?

— Зачем он Вас тут запер? — спрашиваю я, пытаясь подобрать ключ.

— Он больной! Он маньяк! Прошу Вас, выпустите меня.

— Сейчас, я пытаюсь.

Голос у меня уже и самой дрожит. Я вспоминаю газетный сверток с прядями волос, которые как будто вырваны прямо из головы вместе с кожей, вспоминаю ноготь, который тоже, как будто вырван. Руки у меня трясутся, я не могу справиться с ключами. Очередной не подходит. Осталось два ключа.

— Кто Вы? — уже с опаской спрашивает голос из-за двери.

— Его жена, — говорю я дрожащим голосом, открывая дверь, предпоследний ключ подошел.

Из моих глаз ручьем льются слезы, губы дрожат, руки не слушаются. В нос бьет жуткий запах, это отсюда так воняет туалетом. Передо мной еще одна дверь, решетчатая. Я с ужасом понимаю, что это клетка. Передо мной совершенно голая девочка, лет пятнадцать, не больше. Она вся грязная, тело в кровоподтеках, синяках, ссадинах. Обеими руками она вцепилась в прутья решетки. Я с ужасом замечаю, что на среднем пальце левой руки нет ногтя, он вырван с мясом, остальные когда-то были накрашены темно-красным лаком, сейчас он сильно облупился. Это ее ноготь я нашла в кармане Пашиной куртки. У меня кружится голова. Девочка смотрит на меня с опаской и надеждой одновременно.

— Его жена? — неуверенно переспрашивает она.

— Я к этому не причастна, — говорю я дрожащими губами, пытаясь найти ключ от этой, последней двери. — Я ничего об этом не знала! — мой голос срывается на крик. Я в панике. — Это все какой-то кошмарный сон! Этого не может быть! Может это другой Паша?

Я с надеждой достаю из висящей у меня на плече сумки кошелек, в нем есть фото Паши. Я показываю его девочке.

— Это он, — как бы извиняясь, говорит она.

Руки у меня уже вообще не слушаются, я роняю связку с ключами на пол, поднимаю. Остался один ключ. Он подходит. Я открываю дверь, и девочка кидается ко мне в объятия. Мы рыдаем в три ручья.

Что дальше делать? Вести ее в милицию?

— Надо уйти отсюда, — говорю я девочке, — пошли скорее.

— Куда?

— Не знаю, придумаем, главное убраться отсюда поскорее, — говорю я, накидывая на нее свой плащ.

Мы выходим на улицу, я даже не закрываю дверь гаража на ключ. Вдруг в моей сумке зазвонил телефон. Я не сразу поняла, что это за звук. Я еще не привыкла к мобильному телефону, это новшество. Мне прислал его папа, он всегда был прогрессивным человеком. Дрожащими руками я достаю телефон. Звонит Игорь, говорит, что сестра уехала на дачу, и он хочет попрощаться. Спрашивает что с моим голосом. Я говорю только, что приеду через час-полтора.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я девочку.

— Диана.

Мы выходим из промзоны, подходим к трассе. Что дальше? В метро нам нельзя. Деньги есть, я ловлю машину. Останавливается лысый дед с седыми усами. Он окидывает Диану оценивающим взглядом, не задавая лишних вопросов называет двойную цену. Я соглашаюсь. Сидя на заднем сидении я прижимаю к себе трясущуюся Диану. Моя голова рядом с ее головой, я замечаю залысину у нее рядом с виском. Прядь ее волос тоже была в газетном свертке. Понимаю, что все те пряди были «собраны» давно.

— Сколько ты там пробыла? — тихо спрашиваю Диану.

— А какое сегодня число?

— Двадцать восьмое июля.

— Одиннадцать месяцев. Почти год.

Сильнее прижимаю к себе Диану и зажимаю себе рот рукой, чтобы не заорать в голос. Мне кажется, что моя голова сейчас лопнет. Как так?! Этого не может быть! Почему я ничего не заметила?!

Игорь открывает дверь и удивленно выкатывает на меня глаза. У меня тушь размазана по лицу, волосы всклокочены, от меня воняет потом, я вся дрожу. Я прижимаю к себе грязную, босоногую девочку, от которой воняет в сто раз хуже, чем от меня. Мы обе дрожим, как зайцы в кустах. Я молча вхожу в квартиру и закрываю за собой дверь. Поворачиваю один замок, потом второй, защелкиваю щеколду, накидываю цепочку. Только после этого я выдыхаю и сползаю по двери. Сижу на полу с пустой головой. Уже не плачу. Игорь молча идет на кухню, приносит два стакана воды, один мне, другой Диане. Мы их, также молча, залпом выпиваем.

— Рассказывай, — спокойно говорит Игорь.

— Не сейчас.

Я отвожу Диану в ванную, приношу ей халат и полотенце, сама иду на кухню, умываюсь, потом сажусь на стул и рассказываю все Игорю. Во время рассказа опять захожусь слезами, Игорь прижимает меня к себе.

— Все кончилось, — повторяет он, гладя меня по голове.

— Как же кончилось, когда только началось? Что мне дальше делать? Идти в милицию? Они заставят меня давать показания, идти на суд. А я больше не могу его видеть! Он не человек, он чудовище! Он продержал ее в том подвале почти год! А я весь этот год спала с ним в одной постели! Готовила ему завтраки! Гладила рубашки! Я не могу его больше видеть! Но просто умолчать ведь тоже нельзя. Ты просто не видел этот сверток с волосами, его трофеями! Их там штук десять! Понимаешь?! Эта девочка была не одна! Он серийный маньяк!

Я больше не могу говорить, все мое тело сотрясает в рыданиях. Игорь продолжает прижимать меня к себе и гладить по голове.

— Где родители Дианы? Откуда она вообще? — спустя какое-то время спрашивает Игорь.

— Из Москвы, она была здесь вместе со школьным классом, они приезжали на экскурсии. Он украл ее на улице, сунул в машину и быстро уехал, никто даже внимания не обратил.

— Я все улажу. Бывший муж сестры мент, большая шишка в милиции. Я сейчас поеду к нему, он недалеко живет, вы останетесь здесь. Сестра уехала на неделю, у нее отпуск начался, так что она не вернется. Мы что-нибудь придумаем. Он подскажет мне, как заявить о Паше и не впутывать тебя в это.

Игорь уехал, я закрыла за ним дверь на все замки. Диана вышла из ванной, теперь я смогла разглядеть черты ее лица, она очень симпатичная девочка. Я рассказываю ей, что Игорь поехал за помощью, все будет хорошо.

— Пойдем, я постелила тебе постель, — нежно говорю я Диане.

— Ты тоже ляжешь со мной? — с надеждой спрашивает она.

— Нет, я хочу помыться. Мне кажется, что от меня воняет на десять километров, я облилась потом с ног до головы тысячу раз.

— Пожалуйста, не уходи. Не бросай меня, — с каким-то отчаянием говорит Диана.

Я обнимаю ее, и мы вместе ложимся на кровать. Я укрываю ее одеялом, и она буквально через пять минут засыпает. Я тихо встаю и иду в ванну. Мне хочется содрать с себя кожу, к которой Паша прикасался. Я тру себя мочалкой с такой яростью, как будто это я виновата, как будто это я мучила этих девочек. Интересно, они все были такими молоденькими? Мне становится дурно, и я решаю пока не думать обо всем этом.

Я выключаю телефон, на всякий случай, вдруг Паша позвонит. Я вытираюсь и возвращаюсь в постель к Диане. Засыпаю. Просыпаюсь от звонка в дверь, Диана тоже вскакивает. Я иду в коридор, боюсь смотреть в глазок, слышу голос Игоря из-за двери.

— Это я, все хорошо.

Я открываю дверь. Игорь заходит в квартиру, с ним здоровый толстый мужик средних лет в милицейской форме. Это Саша, бывший муж сестры Игоря. Из-за двери комнаты выглядывает испуганная Диана. Я подхожу к ней и обнимаю.

— Все хорошо, не бойся. Он нам поможет, — говорю я Диане. — Поможешь ведь? — обращаюсь я уже к Саше.

Тот кивает головой. Мы все вместе идем на кухню. Садимся за стол. Игорь достает из пакета заживляющую мазь для Дианы, курицу-гриль (у меня даже и мысли не промелькнуло о том, что девочка хочет есть, интересно, как часто Паша кормил ее?) и маленькую бутылочку коньяка.

Пока Диана с жадностью ест, Саша рассказывает нам план дальнейших действий. Завтра утром Игорь привозит девочку в отделение милиции Саши и рассказывает выдуманную историю. Игорь ездил в музыкальный магазин, он часто там бывает, по пути назад перед его машиной вдруг выскочила Диана. Игорь остановился, Диана умоляла его помочь ей, и тот помог. Пока они едут к ближайшему отделению милиции Диана рассказывает, что Паша, вероятно, забыл или обронил ключи, Диана их нашла и выбралась. Так как было уже поздно, Игорь решает отвезти девочку к себе домой и вызвать Сашу, что собственно и было сделано. Утром Диану передают под опеку милиции. Это все. Я же, найдя газетный сверток просто ушла из дома и больше не вернулась, в гараже я не была. Куда делась не ясно.

На дворе был 1997 год, лихие девяностые, коррупция, бандиты, правды не найдешь, все покупается и все продается. Были бы деньги. Или власть. У Саши была власть, всей этой истории поверят, а он станет главным в поимке серийного маньяка. Все остаются в выигрыше.

— Забери меня с собой, — тихо говорю я Игорю, пока Саша записывает показания Дианы. — Отвези меня в Москву, пожалуйста. Я больше не вернусь в ту квартиру.

— Хорошо, не переживай. Завтра мы уедем вместе. У тебя паспорт с собой?

— Да. Он у меня всегда с собой.

— Тебе может нужно забрать какие-то вещи?

— Нет, — меня передернуло, — мне не нужны вещи, к которым он прикасался.

Следующим утром я позвонила ректору домой, он был очень удивлен, звонить домой, да еще и в субботу утром! Я сказала, что мой отец очень болен, и что я уезжаю в Москву. Сказала, что не вернусь. Документы они мне позже прислали по почте.

До Москвы мы ехали почти молча. Я, то беззвучно плакала, то засыпала, то приходила в себя и кричала о том, что такого с людьми не случается, это какой-то кошмарный сон, это все неправда. Игорь молча слушал. Он меня спас. Он все за меня сделал.

— Я бесконечно тебе благодарна, — сказала я Игорю, когда тот остановил машину у моего подъезда.

— Я тебе позвоню, — сказал Игорь, целуя меня в лоб, — правда позвоню.

Я стояла перед дверью в отцовскую квартиру с одной сумочкой на плече. У меня даже не было сменных трусов. Я нажала на кнопку звонка.

— Вот так гости! — радостно сказал папа, пропуская меня в квартиру. — А почему ты не позвонила? Где багаж? Паша принесет? Пойду вниз, помогу ему.

Я поняла, что без объяснений не обойдется. Но как я ему такое расскажу? Я в миллионный раз за последние двое суток заплакала, и повисла на шее у отца. Он обнимал меня и ничего уже не спрашивал.

— Я одна. Нет Паши, и багажа тоже.

Спустя полчаса мы с папой сидели на кухне, он открывал бутылку виски, которую принес ему один студент за зачет. Папа был в шоке от услышанного.

— Ничего дочь, не переживай, все будет хорошо, — повторял папа.

Через несколько дней отец позвал меня к телевизору, Пашу показывали в новостях. Саша рассказывал о поимке серийного маньяка, которого искали вот уже двенадцать лет. На его счету одиннадцать девочек от двенадцати до пятнадцати лет. Каждую он держал в гараже, бил, насиловал, издевался, красил им ногти и стриг волосы, иногда делал макияж, ровно год, потом убивал, вырезая у них сердца. С каждой жертвы он собирал трофеи, вырывая клок волос.

Оказалось, что Паша женат, и у него трое детей. Трое! Он занимал высокую должность в своем институте (а мне говорил, что он всего-то младший специалист). Конечно, денег у него не было, подумала я, надо же делить на две семьи, платить за съемную квартиру, содержать троих детей, и еще кормить (а он делал это через день) своих пленниц. Когда мы с ним начали жить вместе у него в гараже уже сидела тринадцатилетняя девочка.

Я вспомнила, как впервые увидела Пашу, тогда мне казалось, что я знаю о нем больше, чем он сам знает о себе. Какая чушь! Любовь это самый жестокий и беспощадный обманщик.

— Зачем он вырезал у них сердца так и не признался, — сказал папа, — о тебе, слава богу, тоже ни слова не сказал.

— Я знаю, куда он девал сердца, — сказала я дрожащими губами, — одно из них он принес домой.

Я помню, как он пришел однажды вечером, был июль, мы недавно приехали в Питер, я еще не работала. Паша любил всякие потроха, и время от времени приносил их, а я готовила. Тогда он принес сердце, оно было разрезано на четыре части, сказал, что баранье. Я засомневалась, так как специфического запаха баранины я не почувствовала, а выветриться он еще не успел бы, сердце было еще теплым. Да и вообще было оно каким-то странным. Я сказала, что его обманули и сунули непонятно что. Паша сказал, что будет есть в любом случае.

Он сидел со мной на кухне, пока я готовила его, даже картошку почистил, чтобы быстрее было. Он не мог дождаться, когда же уже попробует блюдо. Получилось вкусно, подумала тогда я. А Паша был какой-то взволнованный, даже слегка краснел, как на первом свидании, глаза странно блестели. С каким же удовольствием он его ел! И я его тоже ела. В тот день после ужина у нас был такой секс, какого потом больше не было, и эрекция у него была такая, какой я еще не видела, и больше не увижу.

Я взялась руками за голову, меня шатало, мне казалось, что я сейчас упаду.

— Папа, он принес его домой, а я его готовила, тушила с картошкой и луком! Папа, я его ела!!!

Я чувствовала, как тошнота поднимается к горлу, я едва успела добежать до туалета, меня несколько раз вырвало. Папа уже на кухне капал в стакан корвалол. Он сунул мне стакан в дрожащую руку и помог выпить содержимое. Потом отвел в комнату и уложил на кровать.

— С чего ты взяла, что это было именно оно? — аккуратно спросил папа.

— Я просто знаю.

Я закрыла глаза и заснула. Папу я попросила больше ничего мне не рассказывать, если вдруг увидит. А он видел, по телевизору еще месяц не стихали новости. В газетах тоже. Ведь такая сенсация!

— Тебе звонил какой-то Игорь, — сказал папа, — я не стал тебя будить. Это тот парень, который привез тебя в Москву?

— Да. Что он сказал?

— Просил передать, чтобы ты перезвонила.

Вечером я лежала в объятиях Игоря в его московской квартире. Он жил один, у него была мать, но она жила на даче за Дмитровом и приезжала очень редко, и никогда без предупреждения. Наши отношения превратились во что-то непонятное. Он звонил, и я к нему ехала, или он приезжал ко мне, пока отец был на работе. Встречи были редкими, мы занимались сексом и почти не общались. Так прошло два месяца.

Потом он исчез. Я звонила, он не брал трубку. Я приезжала к нему домой, но он не открывал дверь, хотя я видела, что в его окнах горит свет. Однажды папа дал мне конверт, который был в почтовом ящике. В нем был листок, на нем одна фраза «прости, что сделал тебе больно». Точка.

— Вера, хватит унижаться, — однажды сказал мне папа.

Я ничего ему не ответила. Я и не замечала, что я действительно унижаюсь. Дальше некуда. Я готова была сделать все, лишь бы услышать его голос, просто увидеть его. Лишь бы он был. Я опять задыхалась без него.

Желудок мне будто в узел завязали, когда я поняла, что больше не увижу его. Я сидела на лавке возле его подъезда, и надо мной будто взрывались бомбы. Мой мир рухнул в тот момент. Он меня бросил. Эта фраза звенела в моей голове назойливой мухой. Он меня бросил! Смысл этой фразы для меня был (да и остается) несколько иной. Он оставил меня одну. Одну со своей бедой. Я опять осталась одна, и разбираться со всем придется самой.

Он был первым и единственным мужчиной в моей жизни, на которого я положилась. Которому я, не доверяющий никому, дикий забитый звереныш, доверяла. Я предоставила ему возможность распоряжаться моей жизнью. Я приняла бы любое его решение, даже самое безумное, потому что я ему доверяла от и до. Наконец появился в моей жизни человек, на которого я могу положиться, который может помочь мне, решить мои проблемы. Которому я позволила это сделать, помогать мне. Я завернула свою жизнь в розовое одеяльце и отдала ему. Не на временное хранение, навсегда отдала. А он меня бросил.

Однажды, уже в Москве, мы лежали в обнимку, он сказал тогда «я здесь, с тобой, и никуда не денусь». И делся. Зачем он это сказал? Видимо просто в тот момент так чувствовал, а о том, что будет после, и что означают для меня эти слова, он не подумал. Как я могу после этого кому-то доверять?

Чуть больше года я пролежала на кровати. Отец молча ждал несколько месяцев, потом пытался растормошить меня, выгнать прогуляться, даже может быть найти работу. Это пугало меня больше всего. Снова выйти в люди. Иногда, когда я выходила на улицу, я чувствовала себя привидением, меня как будто не существовало. Весь этот город пугал меня, в нем не было Игоря. Я снова чувствовала себя одной в целом мире.

Все внутри меня умерло. То, что я пережила за тот год, было самым страшным временем в моей жизни. Я умерла. И он для меня как будто умер. Не ушел, не уехал, а умер. Я была уверена на сто процентов, что больше никогда не увижу его. Это ли не смерть? Я чувствовала себя вдовой.

Я ничего не хотела, ничего не видела, ничего не слышала. Я просто лежала на кровати. Я похудела на одиннадцать килограммов (опять это число). Я лежала и плакала. Я ревела в голос от боли, каждая клеточка внутри меня взрывалась маленькой атомной бомбой, отравляя все вокруг. Папа прибегал ко мне в такие моменты, он ходил вокруг меня кругами, не зная, что делать, потом бежал на кухню и капал в стакан корвалол.

Мне хотелось умереть. Внутри я уже умерла, теперь мне хотелось умереть по-настоящему, чтобы меня положили в гроб и засыпали землей. Мне даже снилось это. Во сне я думала, что наконец-то этот кошмар прекратится. Но я просыпалась, а кошмар продолжался. Помню, мне придумались строчки:

огромная дыра в груди

и я валяюсь на полу

я сердце спрятала в карман

я больше никому его не покажу

Сейчас, спустя много лет, я иногда нащупываю его там, свое сердце в кармане. Больше я его никому не показывала.

Прошло наверно месяцев десять, я сидела на лавке в парке и кидала голубям крошки от засохшего хлеба. Мне было все так же невыносимо больно. У меня болело сердце, которого у меня внутри больше не было. Фантомные боли. Тогда я впервые задумалась о том, что со мной что-то не так. Ну невозможно столько страдать из-за несчастной любви! Так не бывает! Все живут дальше, так почему же я не могу? Прошло достаточно времени, сколько можно, в конце-то концов? Это ненормально.

Вчера я накинулась на отца за то, что он хотел кинуть в стиральную машинку одно полотенце, этим полотенцем вытирался Игорь, когда приходил ко мне домой. Это было его полотенце. Это был мой гвоздь, который остался после плаща. Когда я осознала это, то повалилась на пол и кричала, поджав колени к подбородку. Бедный папа. Он стоял в растерянности, а потом побежал на кухню и капал в стакан корвалол. Теперь у нас дома всегда было три большие бутылки корвалола. С запасом.

Спустя какое-то время я поняла, что я осталась одна. Что такое Я? Кто Я? Я не могла ответить на этот вопрос. Я была чем-то собирательным, чем-то вроде лоскутного одеяла. Один лоскут — это Игорь, второй — это моя работа, третий — это моя семья с Пашей, моя семья с отцом, четвертый — мои хобби. И так далее. Это лоскутное одеяло было нашито у меня на груди орнаментом. Как и у большинства людей. Игорь, своим уходом сорвал с меня это одеяло, оголив пустое пространство внутри.

Так сложились обстоятельства, что в один момент я лишилась всего. В моей жизни было три главных лоскута, это Игорь, моя любимая работа, и искусство. Игорь ушел. Работать я физически в таком состоянии не могла. Искусство меня больше не трогало. Огромная дыра в груди. Эта дыра называется одиночество. Тогда я дала определение этому слову. Одиночество, это не когда ты один, это не когда ты никому не нужен. Одиночество — это когда ты не нужен сам себе. Когда ты не любишь себя. Вот что такое одиночество. Оно душило меня как домовой по ночам.

Тогда я научилась по-настоящему ненавидеть. Я ненавидела свою мать, ведь это она виновата в том, что я не любила себя. Всю жизнь всеми своими действиями и словами она выражала то, что я нежеланная, нелюбимая, я ничтожество. Во мне родились чувства, которых я никогда раньше не испытывала. Например, зависть. Я завидовала отцу, у него звонил телефон. У меня не звонил вообще. Так странно, я завидовала простому общению. Со мной же не общался никто, даже отец уже оставил попытки воскресить меня.

Почему-то мне так хотелось, чтобы меня любили. Но меня никто не любил. Да и как меня может любить кто-то другой, когда я сама себя не люблю? Тогда я окунулась в себя. Я поняла, что Я, это не что-то собирательное, Я — это цельное. Я, это то, что идет у меня изнутри. Я не может быть снаружи. Советское детство, да еще с такой матерью как у меня даже не предполагало мысли о том, что все, что человеку может быть нужно — есть у него внутри. Я должна была умереть, чтобы понять все это. Я должна была умереть, чтобы родиться заново. Ничто не рождается без боли.

Однажды утром папа разбудил меня с улыбкой на лице.

— Я нашел тебе работу! — радостно сказал он.

Я хотела было открыть рот, чтобы возразить ему, но он осек меня жестом.

— Сначала выслушай. Тебе не придется выходить на улицу и встречаться с людьми. Вооот, я вижу в твоих глазах интерес, — с улыбкой заметил он. — Так вот, нужно перевести учебник с английского на русский. К нам в университет обратился один американец, не буду вдаваться в подробности. В общем, он счастливым случаем попал на меня. А у меня-то есть замечательный переводчик, дома под одеялом лежит. Берись не раздумывая, он хорошо платит, к тому же я знаю, что ты очень скучаешь по работе.

Так началась моя работа самой на себя. Тот американец до сих пор является моим клиентом.

— Ты до сих пор его любишь? — спросила меня Ева.

Рассказывая ей все это, я опустила рассказ о Паше и Диане и других девочках. Я сказала, что просто влюбилась в Игоря, и уехала с ним назад в Москву.

— Нет. Ничто не вечно, и все проходит, любая любовь проходит. Мне было больно не столько из-за того, что я потеряла Игоря, мне было больно из-за того, что я потеряла Себя. Мне было очень больно и страшно умирать. Игорь просто попался под руку, на его месте мог оказаться кто угодно. Я не виню его сейчас, но все же поговорить со мной, и попытаться все объяснить мне он мог бы. На тот момент ему было куда важнее свое личное моральное состояния, нежели мое. Все мужики эгоисты и трусы. Мне казалось, что я, это лоскутное одеяло. Поэтому я всегда у тебя спрашиваю «что ты на самом деле думаешь?», « каково твое личное мнение, независимо от мнения окружающих» и так далее. Мне очень важно, что бы ты знала кто ты.

— А что бы ты сейчас почувствовала, если бы встретила его?

— Ничего. Он совершенно чужой мне человек. Он был в моей прошлой жизни.

— Неужели ты не предалась бы ностальгии?

— Нет. Спустя три года, когда родилась ты, я поняла, что больше совсем ничего к нему не чувствую. Я тогда задумалась над тем, что не такой уж он был и красавец, не так уж было и интересно с ним, и секс был так себе. Сейчас, трезвым взглядом смотря на него… да я бы и общаться с ним не стала. Любовь зла, глупа и бессмысленна. Нет. Не слушай меня. Есть же люди, у которых все складывается хорошо, и они утверждают, что прожили вместе много лет и до сих пор любят друг друга. Живут же люди! Верь лучше в это.

Сама же я думала о том, как сильно любовь возвысили, возвели в ранг культуры! Любовь это безусловный атрибут повседневной жизни. О любви написаны все стихи и книги, сняты фильмы, спеты песни. В любви и есть счастье. Такое чувство, что кроме любви ничего в жизни больше нет прекрасного. Какая же это глупость!

— Значит, получается, что дедушка подтолкнул тебя к тому, чтобы жить дальше?

— Не совсем. Я приняла решение жить дальше. Я решила, что хочу быть счастливой. Любой человек всегда стоит посередине линии, с одного конца этой линии «хорошо», с другой «плохо». Вся жизнь человека зависит от того в какую сторону он повернет голову. Все в этом решении. Я решила повернуть свою голову в сторону «хорошо», и меня прямо потянуло к концу этой линии. Я помню, как однажды утром папа готовил завтрак, а я стояла и смотрела в окно, была ранняя весна, и снег уже начинал таять на солнце. Папа варил кофе, а у меня родились строчки:

Слишком пусто внутри,

Может так и должно быть,

Когда жизнь начинаешь с нуля?

Чтоб заполнить себя

Совершенно всем новым,

Чем-то лучше чем было,

Кем-то лучше чем Я.

Когда-то затянутся огромные раны,

Время ведь лечит все,

Я буду жить,

Всем назло,

Я себе обещаю,

И постараюсь жить хорошо.

Утренний кофе,

Мое новое утро,

Яркий, густой аромат,

И в своей новой жизни

Я не позволю кому-то

Больше себя обижать.

— Мне тоже хотелось бы уметь писать стихи, — мечтательно сказала Ева.

— Я уже очень давно ничего не писала, на меня накатывало вдохновение когда мне было плохо, когда я была несчастна. Если и у тебя так же, то я хочу чтобы ты никогда не писала стихов.

Примечания

3

Черный октябрь — внутриполитический конфликт в Российской Федерации 21 сентября — 4 октября 1993 года. Произошёл вследствие конституционного кризиса, развивавшегося с декабря 1992 года. Результатом противостояния стало насильственное прекращение действия в России существовавшей с 1917 года советской модели власти, сопровождавшееся вооружёнными столкновениями на улицах Москвы и последующими действиями войск, в ходе которых погибло не менее 158 человек и 423 были ранены или получили иные телесные повреждения (из них 3 и 4 октября — 124 убитых, 348 раненых).