Мой горький Лондон

Катя Зверева, 2014

Тому, кто живет близко к западным границам России, другие страны кажутся близкими и доступными. Действительно, что тут сложного – бери билет, лети! Но у Мэри Джейн, которая живет в одном из маленьких городов нашей страны и которая к тому же только оканчивает школу, совсем другое понимание путешествий. Для нее чужие страны – почти недосягаемая, но такая желанная мечта. И еще одна проблема стоит перед ней: какой путь выбрать? "Все говорят, что я должен кем-то стать, а я просто хотел бы остаться человеком". На пути к своей мечте Мэри Джейн встретит необыкновенных людей, которые помогут ей разобраться в себе.

Глава 3

Сегодня пятница, и весь город заполнен свадебными машинами. Как же меня раздражают эти церемонии бракосочетания, бог мой! Все, по большому счету, собираются только для того, чтобы поесть, а сами дарят всякую гадость: кухонные принадлежности, полотенца, стиральные машины. А когда жених с невестой целуются, все кричат совершенно абсурдное «Горько!». И целуются они у всех на виду, на виду у этой толпы дальних и ближних родственников: пьяных, сытых, наглых. Как это вообще может способствовать «укреплению семьи»? Ото всех воняет и играет старомодная музыка. Брр. Мне доводилось пару раз присутствовать на подобных «торжествах», и я с тех пор поклялась себе, что у меня такого никогда не случится. Нет, не свадьбы не случится, а такого праздника.

Уж если я встречу человека своей мечты — такого, что дня без него не смогу прожить, то мы поженимся где-нибудь в Мексике, в какой-нибудь старой деревушке нас обвенчает падре, а потом мы убежим с ним далеко-далеко, туда, где небо встречает землю и они вместе болтают ногами, глядя на уходящее солнце, и никто не будет знать, где мы. Своим родителям я только телеграмму вышлю, и все. Вот это будет здорово! Никто за тобой не смотрит, и ты совершенно не скована взглядами этих противных родственников: троюродных бабушек, двоюродных дядей, их детей и внуков. Вот это жизнь!

А пока я такого человека не встретила, то и думать не стоит. Хотя, знаете, мне кажется, что он должен быть иностранцем, например, испанцем. Ну или мексиканцем. Они такие красивые! А иностранец — потому что другой менталитет. Образ жизни и вообще — сущность. У нас будет кофейная плантация и большой дом с просторной террасой, увитой зелеными листьями. Я буду встречать мужа на закате, стоя на горячей земле в легком развевающемся от ветра платье и глядя на раскинувшиеся сады и плантации, и солнце будет светить в наш дом через большие окна и оставлять на полу длинные желтые лучи. Наши дети будут играть на рояле (он будет стоять у нас в гостиной), и читать книги в огромной библиотеке, и бегать в саду с апельсиновыми деревьями. Двое детей… нет, трое — три мальчика. Черноглазые, темноволосые, забавные и умные — они будут знать, что их жизнь зависит он них самих, не то что их мама сейчас, сидя у окна и бесполезно тратя драгоценные часы. И время будет неспешно течь в этом краю, подарившем нам счастье, и наша жизнь будет спокойной и размеренной…

Боже, как это, наверное, глупо звучит — все эти слова — и напоминает мечты древней старухи. Может быть, я захочу такой жизни потом, когда состарюсь, буду нуждаться в спокойствии и тишине, но пока меня тянет туда, в туманную даль, в мой Лондон, покорять мир и быть независимой, сильной, энергичной. Я хочу битвы за свое счастье, черт подери!

…Тогда, много лет назад, в квартире у Ваньки был аромат черной смородины — и все пахло этой ягодой, и даже, мне казалось, сам Ванька весь был окутан этим ароматным облаком. Он когда на дачу ездил, растирал пальцами листки смородины, чтобы запах сохранялся — он сам мне рассказывал. Он и чай готовил из разных листьев и ягод — бабушка тоже так делает, но у Ваньки все было по-другому, со смыслом, со вкусом, понимаете? У них с мамой была двухкомнатная квартира, та комната, что поменьше, была Ванькиной. Она, если по правде, была совсем маленькой. На стене висел ковер, как раньше было принято, стоял обшарпанный письменный стол и высокий шкаф для одежды. На окне в его комнате висели обычные шторы, в углу стояла гитара. Ванька учился в техникуме, работал где-то на заводе — он все время, пока учился, там работал, получал какие-то гроши. И все время он хотел уйти — из техникума и с завода, уехать. Как бы вам сказать… Ванька был из тех людей, которые слушают Цоя и боготворят Че Гевару, в его компании все были такими. Философы. Вот оно, где несовершенство всей системы — Ванька был слишком умным и способным, слишком… ему дорога была в университет, вот я про что говорю. А возможности не было.

***

Часы показывали 13:50. Она шла по проспекту. Девушка двадцати семи лет. Светлый цвет волос, острый нос, выдающиеся скулы. Почти подростковая сумка. Татуировка внизу на ноге, чуть выше сандалий. Походка — мягкая, будто у кошки. Взмахи рук — широкие, необычные. Она поднимается по ступеням невзрачного серого здания: «Визовый центр» — золотые буквы на вывеске. Девушка выпрямляет спину, поднимает голову, делает взгляд более дружелюбным, лучезарная улыбка. Снова собеседование. Снова кучу документов. Открывает тяжелую деревянную дверь, выкрашенную в темный, почти черный цвет и покрытую лаком. Входит. Мельчайшие детали не ускользают от ее взгляда — она слишком напряжена и настороженно смотрит по сторонам, стараясь не показать своего волнения. Поцарапанная замочная скважина на двери слева. Треснувший каблук на чьих-то туфлях. Красный лак на ногтях у девушки на стуле. Коридор. Мягкий шелест ее кроссовок на полу. Сейчас кабинет направо. Стук.

— Здравствуйте. Можно?

— Проходите. — Говорит с кем-то по телефону, кладет трубку на аппарат. — Присаживайтесь. Добрый день.

Она садится в мягкое кресло, смотрит по сторонам — висят большие фотографии в рамах: море, пляжи. Сертификаты, стеллажи с толстыми папками, запах сухой бумаги и ксерокса. Сердце грохочет где-то в ушах. Она пристально смотрит на своего собеседника.

— Вы у нас… — он вопросительно глядит на нее.

— Килямова. Ксения Олеговна.

— Килямова… Килямова… м-м-м… — чиновник ищет букву «к» в картотеке, листает какие-то бумаги. Встал, достал толстую папку. Серый костюм, чуть коротковатые брюки, часы на правой руке. «Чистый выпендреж» — совсем по-детски подумала она. Снова сел в черное кресло.

— Что я вам хочу сказать, Ксения Олеговна… — тут он закашлял — громко, мокро, и седые волосы на его голове слегка колыхнулись. Ксения отметила это и улыбнулась. Про себя, разумеется.

— Значит, Ксения Олеговна, — снова начал он, — гм, гм, хммм, результат неутешителен. Но это пока! — он предупреждающе взмахнул ладонью, заметив ее разочарованный, беспомощный взгляд. — Пока. Но если вы хотите, то снова можете подать заявление на визу, только с маленькой поправочкой. — Послюнив пальцы, он взял несколько листков. — Вот здесь, смотрите, надо что-то другое указать, потому что так ведь получается чистая эмиграция, вы понимаете, о чем я, да? — старец воззрился на нее хитрым взглядом. Ему было плевать, это его ежедневная работа, и таких, как она — сотни.

Снова пришел отказ, и значит, в ближайшее время визу она не получит, и значит, еще месяцы здесь, в этом городишке… Она глядела на этого Ивана Павловича несколько секунд. Потом взяла ручку и в четвертый раз заполнила эти чертовы документы. Почему в Великобританию так трудно получить визу? Политика, будь она трижды неладна.

***

Провинциальный город. Я никак не пойму, как могут люди посвящать свою жизнь жизни здесь? Никак не пойму. Заросшие бурьяном тропинки, некошеные газоны, разбитые дороги. Старье и ветхость. Затхлость и вонь дворовых помоек. Как можно быть среди этого и уважать себя, смотреть другому в глаза? Будто скотный двор. Чем лучше такая жизнь существования в деревне? Кулаки сжимаются сами собой — я среди этого одна. Одна. Мне некуда было пойти. Кроме того места, где меня, я знала, ждут.

На Ванькиной могиле растет рябина. Его мама посадила маленькое деревце когда он погиб, а сейчас оно большое, выше меня, и когда будет август, ягоды будут красивые, красно-желтые. Горькие ягоды. Это его любимое дерево. Я выкинула искусственные цветы — их вечно приносят старухи, которые жили с ним в одном доме. А он терпеть не мог такие цветы, вот я их и выкинула. Тут все очень чисто — его мама часто приходит сюда, до сих пор. Его фото, где он живой. Улыбается своей улыбкой, а зубы чуть-чуть желтые от сигарет. Здесь у него длинные волосы, до ушей примерно, такая черная шапка. Здесь он еще совсем молодой, ему где-то лет шестнадцать. Иван. Ивка. Он меня называл Мэри Джейн, а его — Ивка. Ивка… «Тсс, не плачь. Слышишь шепот осени? Скоро будут идти дожди, и желтые листья будут на моей могиле. Сначала сухие, будут шуршать под ногами, а потом — горькими, терпкими, как мы с тобой любим. Джейн, я рад тебя видеть. Ну как, как там моя гитара? Ты играла на ней? Ты хотела научиться, я помню, я все помню, слышишь? А ты все еще любишь те конфеты? Как ты живешь, сестренка? Не плачь, Мэри Джейн. Здесь совсем не так плохо, как говорят…» — это будто его голос звучит где-то рядом, за спиной. Я оборачиваюсь: лишь ряды угрюмых могил… «Ваня, Вань! — говорю я вслух, чтобы он услышал. — Братишка мой маленький! Как мне плохо без тебя, Ванечка! — я пытаюсь не заплакать, но слезы текут из глаз сами. — Я тебя не забыла, слышишь меня? Я буду приходить к тебе, и осень мы встретим вместе. Только не здесь. В нашем любимом саду, помнишь, да? В нашем саду, Вань! Ничего не изменилось с тех пор, как ты исчез, и все по-старому. Все так же плохо, Ваня. Несовершенство скошенного газона… как ты и говорил. Портрет Че Гевары висит у меня в шкафу, я достала его в нашем городе с большим трудом. Никто вокруг не знает, кто такой Че Гевара. Только мы — ты и теперь я».

Конец ознакомительного фрагмента.