Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

Катерина Шмидтке, 2023

В 2009 году я поехала в Сирию учить арабский язык. В 2013 за несколько месяцев до того, как я должна была получить диплом, меня и мою одногруппницу из Польши арестовали и посадили в тюрьму. Я точно не знаю за что. В тюрьме мы провели полтора месяца, после чего вмешались наши посольства и нас депортировали.Мои сокамерницы просили рассказать о том, что я видела. Эту историю – дневник из сирийской тюрьмы – я публикую в память о заключенных, которые не выжили или пропали без вести.

Часть первая. С чего все началось

«Привет, Маша! Прости, что долго не писала тебе, но я сидела в сирийской тюрьме…»

Я проснулась в своей комнате, а строчка все еще стояла у меня перед глазами. Я увидела во сне, как печатаю эту фразу в Word на компьютере. Точнее, даже не во сне. Бывает такое состояние в утренние часы, когда ты вроде проснулся, но сознание еще проваливается в дрему на какие-то мгновения. Именно в такой момент ко мне и пришло это пророческое видение. Проблема в том, что я никогда не знаю наверняка, сон это или предчувствие, поэтому не верю в них. Так и в тот день я просто встала и пошла заниматься делами.

Мы только-только написали промежуточные экзамены, поэтому на выходных можно было отдохнуть от учебников. Я решила воспользоваться этим, чтобы навестить друзей из Манбиджа. Это маленький городок на севере страны, который контролировался Свободной армией. Я планировала вернуться завтра, чтобы в воскресенье пойти в институт.

Было солнечное утро пятницы. Я встала около семи утра и вышла во двор, который был залит ярким светом и теплом. Там меня ждал мой друг Вонючка — рыжий кот с помойки, который приходил к нам по крышам. Мы его прикормили, и он стал нашим любимцем. Даже спал иногда в доме у печки, так мы его избаловали. Он, конечно, был мерзавцем: несмотря на то, что кот жутко вонял, его обожали и подкармливали все соседи, а когда он приходил к нам с остатками соседского супа на морде, мы с Кристиной воспринимали это как измену. В общем, в нашей с ним истории дружбы были и темные полосы. Но мы все преодолели.

Я начала потягиваться на солнце, Вонючка тут же ко мне присоединился. У него это получалось красивее, но я не сердилась. Поймав на себе мой взгляд, он подбежал ко мне и начал тереться о ноги, просясь на руки.

— Вонючка, я сегодня занята! — серьезно сказала я. — Отстань! Завтра приеду и буду тебя тискать.

Но он не сдавался. Все то время, что я бегала по этажу, он путался у меня под ногами и мяукал. Я же решила прибраться. Почему-то меня посетила мысль, что могут прийти гости, а у меня же постоянно бардак. Не знаю, почему меня ею осенило, но из-за нее я потеряла еще полчаса. Кот не прекращал меня донимать. Зато комната была вылизана до приличного состояния.

Когда я собралась, Вонючка сидел у моей комнаты и мяукал. Я отодвинула его ногой, он обиделся и замолчал, хотя никуда не ушел. Сев недалеко от двери, он продолжал смотреть на меня со свойственным всем любимым котам высокомерием. Я чувствовала, что он не хотел, чтобы я уходила.

— До завтра, Вонючка! — сказала я и закрыла дверь.

Больше я его никогда не видела.

По пятницам маршруток не было. Я пошла пешком.

А было так лень! Лень куда-то идти, куда-то ехать. Хотелось целый день пробыть дома, съесть круассан с шоколадом и что-нибудь почитать. Но я обещала Али, главе семьи, к которой я направлялась, привезти фотографии его детей, которые сделала в прошлое посещение. «И черт меня дернул дать слово!» — думала я.

Еще мне было страшно. Пока шла к автостраде, я обдумывала дорогу, возможные неприятности и то, как надо себя вести, если они произойдут.

Вокруг меня было много народу. Все шли к мечети на пятничную проповедь. Чтобы молитва не превратилась в демонстрацию, на дороге каждые двадцать метров стоял солдат в полном вооружении. Напротив мечети прямо на крыше дома было сооружено укрепление из мешков с песком, над которым торчал ствол автомата ДШК.

Тут должна сказать, что я жила в Басатине, бедном суннитском районе рабочих и земледельцев. Я полюбила Басатин за то, что там никто не разговаривал на английском, за то, что там обитали простые добрые люди, за его грязные улицы и снующих повсюду детей. Это был настоящий Восток, а не фальшивый, до блеска вылизанный старый город, который превратили в один сплошной отель для туристов.

Наш район несколько раз зачищала государственная армия. Много людей погибло в те дни. Все сточные канавы были завалены трупами. А так как ненависть рождает только ненависть, то еще больше живых ушло воевать в Свободную армию. Периодически кто-то из них приходил навестить родных, и тогда организовывались облавы. Поэтому, возвращаясь из института, мы порой встречали запыхавшихся солдат. Бедняги, они должны были в полном обмундировании бегать с высунутым языком по району, который не знали, и искать неизвестно кого.

Порой я встречала кого-то из солдат, с которыми успела подружиться. Тогда они останавливались и спрашивали у меня:

— Катя, ты тут террористов случайно не видела?

— Нет, случайно не видела, — с усмешкой отвечала я. — А как у тебя дела?

Когда я встречала незнакомых солдат, то диалог был далеко не таким доброжелательным. Однажды меня поставили на колени, долго тыкали автоматом в плечо и спрашивали, на кого я работаю. Я тогда была такой глупой, что смеялась и делала вид, будто не понимаю, что от меня требуют документы. При этом самого солдата сильно трясло от напряжения и страха, ведь для него Басатин — место, где по нему в любой момент могут открыть огонь. Конечно, когда я показала русский паспорт, все закончилось.

Что тут скрывать, многие в Басатине были настроены против президента. Тем, кто живет за высокими стенами посольств и гостиниц, кажется, что русской девушке рискованно оставаться в таком районе, но я всегда знала, что в Дамаске Басатин — самое безопасное место для меня. И меня никто никогда там не обижал. Я одинаково ровно относилась ко всем, но общаться чаще приходилось с солдатами государственной армии: алавиты более открыты, Кристина в них так вообще души не чаяла.

Выходит, у меня тогда была хорошая жизнь, но восьмого марта я решила все испортить. Вообще-то все неприятности со мной обычно случались в мамин день рождения, но в том году я, видимо, не дотерпела и решила сделать ей «подарок» в Международный женский день.

Я уже сидела в маршрутке, когда позвонила Кристина и сказала, что хочет ехать со мной. Судя по всему, она тоже решила поздравить маму… Я доехала до автобусной станции и купила два билета на единственный в тот день автобус до Халеба¹.

Я была рада, что Кристина собралась присоединиться ко мне. Во-первых, это не так неприлично — гостить в арабской семье вдвоем. А во-вторых, ее польский паспорт значительно облегчал наше общение на территории Свободной армии. Ну и вообще, вместе же веселее!

Уверена, мое знакомство с этой женщиной было неслучайно. Я также знаю, что никогда ее не забуду. В день нашего знакомства я проспала и пришла в институт регистрироваться очень поздно, когда там никого уже и не было. Меня встретили пустые коридоры, эхо собственных шагов и отсутствие вайфая.

Она сидела на стуле — с идеально прямой спиной, очень изящная, с маленькими руками и голубыми блестящими глазами. Длинные светлые волосы с посеченными кончиками, черная блузка в сорокоградусную жару и строгая прямая юбка. Ей помогал с бумагами мистер Басаль. Мы заговорили с ней на арабском, но когда она выяснила, что я из России, то перешла на русский. У нее оказался смешной прибалтийский акцент.

Я подумала, что она очень необычная, когда Кристина сказала, что хочет выйти замуж за араба. Мои опасения подтвердились, когда выяснилось, что она религиозна до фанатизма. Она как-то заявила мне, что в моем сердце нет Иисуса Христа, потому что я православная христианка. Кристина была из евангельской церкви и как истинная христианка мечтала спасти кого-нибудь из мусульман, приведя его к вере в Христа. Она даже была готова выйти замуж за такого человека и провести с ним остаток жизни, так сильно верила в свое дело.

Меня в школе учили принимать людей такими, какие они есть. «Каждый имеет право думать, что хочет, и право на свое мнение!» было девизом нашего класса. Поэтому тогда странности Кристины меня ничуть не тревожили. В то время Дамаск концентрировал в себе невероятное количество сумасшедших. Люди, делившие общество на религиозные группы, иностранцы, объявившие малый джихад (называя его великим) на территории чужого им государства, множество садистов, появившихся из ниоткуда. Да и меня трудно было назвать нормальной, иначе я не приехала бы доучиваться в Дамаск в две тысячи двенадцатом. Я бы вообще в Сирию не приехала.

Так или иначе, восьмого марта мы с Кристиной оказались в одном автобусе, который двигался в Халеб. Выехав из Дамаска, мы вспомнили, что не известили о поездке нашего «главного друга». Дело в том, что у каждого студента (по крайней мере, из тех, кого я знаю, и из тех, кто не был в браке сирийцем), проведшего в стране более трех месяцев, появлялся «друг» из спецслужб. Я всегда потешалась над паранойей арабских силовиков. В каждом иностранном студенте они видели шпиона. «Друг» этот всегда появлялся неожиданно, но уже через пять минут после знакомства казалось, что они со студентом знают друг друга всю жизнь. Еще через пять минут «друг» имел всю необходимую информацию об учащемся: фамилия, образование, дата въезда в страну и планы на ближайшее будущее. Иностранцы же такие наивные!

До войны такие «друзья» значительно облегчали нам жизнь. Это и практика арабского, и бесплатное такси по всему городу, да и просто охрана для тех, кто боится пойти на рынок за продуктами в одиночестве. Некоторые студенты уехали из Сирии, так и не догадавшись о тайной деятельности своего верного «друга». Однако выяснить, кто есть кто, очень просто. Мне понравилось, как охарактеризовала их одна американка: «Если араб к тебе не пристает, не пытается взять взаймы, всегда готов помочь просто так — значит, твой друг из спецслужб, деточка!»

С моим «спецдругом» мне очень повезло. Его звали Тарик. Он оказался умным парнем, которого доносить на иностранцев принуждал отец-патриот. «Я что, зря потратил столько денег на твое образование?» — кричал тот, и эта фраза становилась решающим аргументом в их спорах в пользу сотрудничества с Мухабаратом. Тарик возил меня куда угодно и не приставал, поэтому однажды, еще в две тысячи десятом году я прямо спросила у него:

— Дружище, ты на меня доносишь?

— Слава Аллаху! — выдохнул с облегчением он. — Теперь можно не притворяться!

Выяснилось, что Тарик находил доносительство безумно скучным и неинтересным занятием. Собирать информацию, выспрашивать, а потом дотошно записывать все на листочек. Его это порядком изматывало.

Тарик увлекался тхэквондо, о боевых искусствах мы с ним разговаривали часами, и я решила помочь товарищу. Мы встречались раз в неделю или две, шли в кафе, где он покупал мне мороженное с фруктами, и я сама писала на себя донос. Тарик просил больше подробностей. И я писала. Про оттенки листвы в парке, где я обедала между парами, про сложности в изучении грамматики арабского языка, про свою неизменную любовь к кока-коле и даже про мечты встретить того самого. Тарик недовольно цокал, но продолжал приглашать меня в кафе по субботам.

Однажды он попросил разузнать о моих одногруппниках. Я пошла в институт и спросила у ребят, кто хочет измерить обхват своей головы и отдать эти данные на хранение сирийским спецслужбам. К моему удивлению, многие согласились. В конце дня ко мне подошли еще ребята из параллельных групп и дали бумажки с данными. Я выписала все на один лист, в котором оказалось двадцать четыре имени, и принесла его на встречу с Тариком.

— У меня информация на двадцать четыре человека для тебя! — сказала я.

Глаза Тарика засияли от такого счастья, но когда он увидел непонятные цифры напротив каждого имени, он вмиг помрачнел.

— Что это? — спросил он.

— Это размеры головы! — выдала я, поглощая столовой ложкой свой десерт.

— Разве это важно? — пытался понять Тарик.

— Конечно важно! Каждый человек должен знать размер своей головы, если хочет носить шляпу, — как можно искреннее произнесла я.

Он ничего мне не сказал, но больше никогда не просил доносить на других. К слову, с началом гражданской войны Тарик уехал в США. Сам или его отправили — я не знаю. Может быть, размер наших голов и правда имел значение?

Война все изменила. Буквально через неделю после моего приезда в Дамаск в сентябре две тысячи двенадцатого года мне позвонил человек из Мухабарата и попросил о встрече. Точнее, это был допрос, но ведь арабы всегда стараются быть вежливыми. Позже Кристина переехала в наш дом, и он стал опекать нас двоих. Мы же, если хотели оставаться в Басатине, должны были ему рассказывать, чем и как живем.

Сначала пост представителя государственной службы безопасности в нашем районе занимал жестокий и бессердечный Талиб. Встречи с ним не приносили никакого удовольствия. Но долго он у нас не задержался: запытав до смерти несколько десятков моих соседей, он получил повышение и был переведен.

На его место пришел молодой славный парень Юсуф. От вида крови его тошнило, бить он не умел, да и не хотел. Он никогда не требовал и не брал взятки и имел чувство справедливости, чем немало удивил весь наш район. Понятное дело, для работы в Мухабарате он был мало пригоден. Но его отец был достаточно обеспечен, чтобы вовремя проплачивать продвижение по службе своего непутевого сына.

На допросы нас Абу Ахмад² вызывал, но никогда не допрашивал. Он, скорее, просто выслушивал наши жалобы на жизнь в военное время. Что-то вроде жилетки для соплей. Но какая это была жилетка! Хорошо сложен, широкие скулы, чувственные пухлые губы, белоснежная улыбка, длинные ресницы и темные глаза. Кристина пала в первый день знакомства с ним, и у них начались романтические отношения. Никакого харама³, конечно же.

Так как никого более высокопоставленного в нашем районе не было, мне тут же разрешили снимать на пленку всех солдат и боевую технику в придачу. Чем я и занималась, пока Кристина целовалась с Юсуфом в парке.

Но незадолго до поездки они поссорились. Может быть, поэтому он не брал трубку, когда мы названивали ему из автобуса.

— Ничего страшного, — обиженно сказала тогда Кристина. — Ведь все наши друзья в курсе, что мы уехали в Манбидж.

Действительно, мы заранее рассказали всем, кого знали в Дамаске, о нашей предстоящей поездке. Около двадцати солдат с различных блокпостов были в курсе о наших планах, в том числе три офицера, которые, как мы предполагали, должны были сообщить в спецслужбы для отчетности. Но по какой-то случайности никто никуда не сообщил.

В нашей истории было много случайностей. Если бы я не фотографировала везде детей. Если бы Кристина не решила ехать со мной. Если бы наш «главный друг» тогда взял трубку… И еще миллион «если бы», при которых ничего бы не случилось.

В семь вечера автобус прибыл в Халеб, где мы оставались свободными ровно полчаса. После чего нас взяли на беседу сотрудники Мухабарата. Для нас это было привычно. Мы выдали о себе все, что знали, потом разговорились на общие темы. Кристина дала одному из офицеров Евангелие, а над моими шутками начальник смеялся до слез и пересказывал их тут же кому-то по телефону. Это была Военная служба безопасности, а с военными у нас всегда складывались хорошие отношения.

Мы написали расписку о том, что понимаем, куда едем, и что сами несем за это ответственность, после чего нас отвезли в отель, где мы должны были переночевать и ехать с утра на все четыре стороны.

В отеле нас ждал другой сюрприз. Утром объявился полицейский с намерением отвезти нас на допрос. Точнее, это был работник Политической службы безопасности. В каждом большом отеле он есть. Он пишет отчеты о гостях, о том, кто и что говорил, доносит на подозрительных личностей, ну и следит заодно, чтобы проститутки не разбежались. Правда-правда! Это входит в его обязанности. Отель «Болман» в Халебе, скажите на ресепшен, что вам нужен человек по имени Рабиа, и спросите у него сами, если не верите.

Мы вошли в кабинет следователя Политической службы безопасности. Вернее, еле протиснулись в него через груды изъятых вещей в коридоре. Комната была небольшая, уставленная старой мебелью, покрытой толстым слоем пыли. Все в кабинете дышало небрежностью. Под стульями вдоль стены стояли старые компьютеры, на стульях валялись мечи рядом с боеприпасами для Арбиджаль⁴. Сами гранатометы хранились на ящиках с патронами.

В углу рядом с большим письменным столом была свалена гора оружия. Автоматы и винтовки всех видов, флаги оппозиционерских сил. Поверх этой кучи лежал аккуратно сложенный коврик для молитвы. Только он в этой комнате был чистым.

Дальше шли антресоли с бесконечными папками и сейф, к которому почему-то были пристегнуты наручники. За письменным столом стоял большой шкаф, на нем — фотография в рамке с изображением суннитского имама.

Итак, было уже десять часов утра, когда мы сидели в здании Политической службы безопасности и наблюдали, как наш следователь пьет чай. С нами он не захотел делиться, поэтому мы насупились и сухо отвечали на его вопросы. Может, с этого все и началось — с чая?

Следователя звали Махмуд. Поздоровавшись с нами, он привычным уверенным движением достал стопку бумаги и начал катать на нас донос. Мы это не сразу поняли и как наивные дурочки честно отвечали на его вопросы. А он писал и писал. И все бы хорошо, но Кристину понесло. То ли оттого, что нам не предложили чай, то ли от усталости, то ли ей просто захотелось произвести впечатление на Махмуда. Не знаю, но в тот день она вела себя странно.

У нас спросили о нашем вероисповедании, и Кристина не смогла упустить такой шанс поделиться своими идеями и мыслями о Боге.

Последовала продолжительная проповедь, после которой она выдала заключение:

— Человек не может попасть в рай, пока его сердце не омоет кровь Иисуса Христа!

Махмуд возразил:

— Да, но мы, мусульмане, признаем Ису человеком, пророком, но не богом, поэтому…

— Нет! Нет! Нет! — перебила его Кристина. — Иисус — Бог. Пока вы это не поймете, вы обречены!

Через некоторое время следователь обратился ко мне:

— А ты тоже евангельская христианка?

Я сказала, что православная.

Только в пять часов вечера нам объявили, что никуда нас отпустить не могут. Поэтому мы вернулись в отель, в котором должны были находиться до того, как наше дело рассмотрят в Дамаске и вынесут по нему решение.

В отеле «Болман» мы провели три ночи. Нас охраняли вышеупомянутый Рабиа и его молодой напарник Аля. За два дня постоянного общения мы с ними сблизились. Аля даже познакомил нас со своей семьей и принес бургуль⁵, приготовленный его бабушкой, что нас очень растрогало.

Это были очень светлые дни. Мы жили в четырехзвездочном отеле, вроде бы под арестом, но могли передвигаться по городу в компании наших охранников. Мы разговаривали обо всем. Рабиа рассказал о своей жене, которая была беременна. Супруги не виделись уже около полугода, и Рабиа очень сетовал на боевиков, обступивших город.

Вечерами мы сидели в кафе и пялились на арабских и русских куртизанок, работающих в отеле. Вот война войной, город окружен, школы и детские сады закрыты — а секс за деньги не потерял популярность.

Наш второй день в гостинице не заладился с самого утра. Мы с Кристиной пили кофе и говорили о разнице наших менталитетов. В конечном итоге мы начали ссориться, она бросила, что я ее не уважаю. Помолчав, она добавила:

— Хотя что я с тобой вообще спорю! В твоем сердце никогда не было любви Иисуса. Как ты вообще можешь меня понять?

Сказала она это как бы не мне, а просто так. Меня это настолько обидело, что я не разговаривала с ней до обеда.

Вечером того же дня Рабиа устроил так, что мы остались в холле отеля наедине. Он томно на меня смотрел, а когда говорил, то было видно, что он хотел что-то выразить, но все не выходит. Только когда часы пробили полночь, он наконец решился, но сделал это очень хитро. Когда я сказала, что уже поздно и мне пора спать, он подмигнул мне и грустно произнес:

— Да, конечно! Иди к себе, я же пойду в свою комнату плакать.

Я подумала, что плохо поняла его, и переспросила:

— Куда ты пойдешь?

— Я пойду в свою комнату плакать, — повторил он. — А ты пойдешь ко мне, чтобы плакать?

Рабиа оказался бессовестным трусоватым алавитом. В беседе со мной он пытался играть словами. Слова «плакать» или «остаться» на арабском звучат одинаково, за исключением одного звука. Он явно говорил про плачь, но по смыслу подходило слово со значением «остаться, провести время».

Я поняла, к чему он клонит, но решила уточнить:

— Так плакать или остаться?

— Ты пойдешь ко мне в комнату, чтобы провести там ночь? — наконец-то прямо спросил он.

«Наглец! Пристает ко мне при исполнении обязанностей!» — подумала я и напомнила ему о беременной жене, добавив, что в моем отказе нет ничего личного. Говорила я медленно и не горячась, но он все никак не мог понять, почему я ему отказываю. Я была с ним очень вежлива, но этого оказалось недостаточно.

В конце концов я просто сказала:

— Нет, я с тобой не пойду.

Он изменился в лице и презрительно хмыкнул.

Я пожелала ему спокойной ночи и пошла в номер. Кристина уже лежала в своей постели и дрожала от холода. Мне пришлось спуститься вниз, чтобы попросить пару одеял. В холле стоял насупившийся Рабиа, окруженный какими-то мужчинами. Мне показалось, что народу было очень много, человек двадцать. Все они внимательно слушали нашего охранника. Увидев меня, все замолчали и повернулись в мою сторону.

Какой-то незнакомый мужчина сделал шаг по направлению ко мне и прямо спросил:

— Разве женщины в России не влюбляются в мужчин?

Я сказала, что, конечно, влюбляются.

— Тогда почему же ты отказала?

Я оторопела и не знала, что ответить. По всему выходило, что Рабиа жаловался на меня этим людям, а те его утешали. Тут в холл вошла я, и они решили попытаться меня переубедить. Я не могла поверить, что нахожусь в мусульманском обществе. Даже в светской России такая ситуация была бы невозможна. Если женщина сказала тебе нет, значит — нет. Просто нет. Иди ищи другую, напейся или просто переночуй в одной кровати со своей женой, но это просто не твое дело.

Сейчас я думаю, что причина нашего недопонимания с Рабиа была в невысоком мнении о русских женщинах на Ближнем Востоке. Рабиа никогда не выезжал за пределы страны. Вся его жизнь — работа в том отеле, в котором русские женщины — либо жены клиентов отеля, либо проститутки. Жен защищают мужья, ну а проститутки всегда безотказны.

Я пыталась сообразить, как выйти из сложившейся ситуации. Будь там Кристина, то все было бы проще. Она бы прочитала каждому проповедь про всемогущую любовь Иисуса Христа, дала каждому Евангелие и отправила всех спать.

Я сказала, что считаю грехом заниматься любовью с мужчиной до свадьбы. Но они как будто меня не услышали.

— Разве он плох? — говорили они. — Разве он тебе не нравится?

Под шквалом вопросов я попятилась к стенке, с ужасом обнаружив, что среди толпы не было ни одного, кто хотя бы взглянул на меня одобрительно.

— Разве в России нет любви? — продолжали они.

— В России есть любовь! — вылез откуда-то сзади Рабиа. — Это в ее сердце нет любви!

И он осуждающе ткнул в мою сторону указательным пальцем.

Второй раз за день меня обвинили в том, что в моем сердце нет любви. От обиды я покраснела.

— Твое сердце холодно как лед! — сказал кто-то из них.

— Да к ней опасно прикасаться — можно оледенеть! — крикнул кто-то еще.

Тут я начала злиться.

— Это харам! — сказала я всем им в ответ.

Наступило молчание. Я уж было собралась идти в комнату, но Рабиа вышел вперед.

— Я тебе отомщу. Ты еще узнаешь, что такое настоящая месть! — сказал он.

Слово «месть» на арабском было мне незнакомо. Поэтому я спросила, что оно значит.

— Оно значит, что завтра ты не будешь ночевать в этой гостинице, — злорадно произнес он.

— Завтра вы нас отпустите? — с надеждой спросила я.

Он отрицательно покачал головой.

— Тогда где же мы будем жить? — спросила я.

— В другом отеле, в пятизвездочном, — хмуро ответил он и следующим утром отвез нас в тюрьму.

Примечания

1

Так в Сирии называют Алеппо. — Здесь и далее примечания автора.

2

Юсуфа порой называли Абу Ахмадом, но это делали, чтобы выказать уважение, подчеркнуть признание его власти, ведь ни жены, ни сына у Юсуфа не было.

3

Харам — грех.

4

Арабское название РПГ — ручного противотанкового гранатомета.

5

Так в Сирии называют булгур.