Awakers. Пробудители. Том 2

Катерина Томина, 2022

Рок-группа – всё равно что брачный союз. Потому что невозможно создавать вместе что-то личное и оставаться друг другу чужими.Продолжение повести о буднях молодой рок-группы, которая стремится к звёздам, но иногда падает кометой.Про дружбу, про любовь, про музыку.Про кексы, котиков, рок-н-ролл.Про тех, кто не спит и не даёт уснуть.#ПроAwakers

Сторона А

Всем, кому грустно, скучно, одиноко, посвящается

Глава 1. Саймон П.

Placebo — это музыка для аутсайдеров от аутсайдеров. Наши концерты — это как конвенция отщепенцев, и это здорово.

Брайан Молко, Placebo

Это всё лето виновато. Оно началось ещё в апреле и теперь растянулось на полгода. Мы успели сгонять в тур, зацепили пару дождей по дороге и снова вернулись в эту дурацкую жару, которая застряла посреди города.

Раскалённый асфальт плавит резиновую подошву конверсов, мифические мошки бьются в истерике перед глазами… В октябре деревья шелестят янтарной листвой, земля дышит дождём — где-то там, в другом месте.

Это всё лето виновато и тот факт, что я ненавижу это время года.

— Том рассказывал, как у него как-то раз была девушка по имени Лето, и каждый раз, когда он говорил, что ненавидит лето, она принимала это как личное оскорбление. Так они и расстались, — Трой слизывает с запястья потёкший за пределы вафли клубничный сорбет.

— Да врёт он всё, твой Том, — огрызаюсь я.

Мороженое заканчивается в два укуса, утреннее солнце печёт спину.

— Ты был меньше! — пытается убедить меня Трой.

— Ничего я не был…

— Да реально, Сай! — он хватает меня за руку, тащит к первой попавшейся витрине, встаёт рядом и кивает на смутное отражение силуэтов. — Гляди, мы же почти вровнячка шли!

Может, он и прав, разница весьма ощутима.

— Вот признай, ты мне назло вымахал, да? — бурчит он раздосадованно. — Стоило отлучиться на чуть-чуть…

Мы не виделись три месяца. Почти четыре на самом деле, а значит, чуть больше, чем летние каникулы. У Троя короткая стрижка, короче, чем я когда-либо видел, и уже не красная. Ему совсем не идёт, хотя в остальном вид у него весьма сносный: отдохнувший, расслабленный.

–…хрена, в смысле, — его голос полон притворного возмущения. — Ты же барабанщик, тебя даже не видно за установкой! На хрена тебе быть таким красавцем? И вообще, куда тебе столько росту? Вот вы двое, вы две телевышки, вы с Томом.

Мы три месяца не виделись, а имя уже не первый раз всплывает за пару часов общения. Конечно, никто не считает.

Трой болтает свешенными с качелей ногами в ярких пляжных шлёпках и умоляет рассказать, что у меня нового.

Это всё Монти виноват, мой брат. Сначала измотал всем нервы своими выходками, а потом резко и без веских причин обратился в пай-мальчика. Маме на радость, которая складывает руки в умилении, когда речь заходит за её «взрослого мальчика». Мы так и не нашли общий язык, не сошлись пороками: у него — гордость, а у меня — зависть. Эти два плохо сочетаются вместе.

— Я с девчонкой одной встречался, — бросаю я грубовато.

Трой перестаёт болтать ногами.

— Охренеть! Ну и?

— Что и?

— Ну как вы с ней?

— Уже никак.

Трой вздыхает, шлёпок падает на пыльную землю, а он рассказывает про какие-то замки Луары, теребя край мятой футболки.

— Ты посеял мобильник? — перебиваю я, когда рассказ теряет смысл.

— Что?

— Я как-то позвонил, трубку взял какой-то мужик.

— А, да, я его отдал одному парню…

— На фига?

— Он мне был не нужен.

Я молчу.

— Я отправлял открытки, — оправдывается Трой. — Ты получил?

— Пару штук. Я же сказал, я съехал с квартиры.

— Жаль, они были красивые.

Он трётся плечом о качельную цепь, щурится на солнце.

— Так как её звали?

— Кого?

— Ну барышню твою, с которой ты встречался.

— Мэнди.

Трой, неисправимо и бесповоротно предсказуемый Трой, запрокидывает голову, смеётся и начинает петь:

— Well you came and you gave without taking

And I sent you away, oh Mandy…

* * *

Это всё город виноват. Город и море. Огромное, солёное и мокрое. И на кой чёрт оно сдалось, когда никто не купается толком, плескаются только как вяленые рыбы. Солнце уже клонится к горизонту, а жарко так, что я готов лечь и умереть. Умереть лишь для того, чтобы потом не вытряхивать весь этот оголтелый песок из волос и одежды.

— И долго ты теперь будешь на меня дуться? — спрашивает Трой, пока мы мочим ноги на пляже.

— Я не дуюсь.

— Ну брось, я не хотел никого волновать. Я же сообщил, что я в порядке…

— Ну и молодец!

Ненавижу песок. И закат этот бессмысленный ненавижу.

— Ты всё равно дуешься.

И вода ни черта не успокаивает.

— Ну ладно, допустим… Что, если я… — дыхание перехватывает, но он не отпускает:

— Что, если ты?..

— Что, если я был не в порядке? Я пытался до тебя дозвониться, а ты отдал мобильник какому-то хрену, потому что он был «не нужен».

Он фыркает, получив своё признание, упирается взглядом в песок:

— Он был мне не нужен, потому что никто мне не звонил, — резко и холодно.

— Ау! Телефон в обе стороны работает, мог бы сам…

— Мог бы? Не мог бы! Я ж тебя достал, забыл?

— Что за бред! Я никогда не говорил, что ты меня достал.

— Потому что ты слишком вежливый, а я… я же не дурак!

Он смотрит на меня исподлобья, ощетинился весь, зажал свои шлёпки в руке, и мне кажется, что либо они сейчас полетят в меня, либо я сам полечу в воду. Но Трой лишь фыркает, закатывает глаза и качает головой.

— Пойдём. Я знаю, что тебе нужно.

Это алкоголь всё виноват. Точнее, его отсутствие.

— Напомни, почему мы опять бухие?

— Э-э-э… вероятно, тот ром был алкогольный, — предполагает Трой.

— Почему мы пили ром?

— Потому что мне двадцать один и я оказываю на тебя дурное влияние.

Мы сидим в салоне, расфуфыренные девицы красят нам ногти. Я не шучу, правда красят, да так хорошо, я бы сам в жизни так ровно лак не наложил, вечно растекается за всевозможные пределы, будто пальцы в дёготь засунул. А со стороны кажется, что всё легко и просто. Девчонки такие профи, улыбаются во все зубы. Улыбаются и не флиртуют. У моей какая-то корона на голове и ресницы до самых бровей, но мне всё равно, я держу руку и не дёргаюсь. У меня перед глазами стоит большой невидимый слон, и я думаю, что пришло время выпустить его на волю.

— Я парню одному врезал, — говорю я между делом, и воображаемый слон шевелит ушами.

Трой смотрит на меня вопросительно, и лучшее, что приходит ему в голову:

— Как следует?

— Ну так… Он меня чуть не сбил на мопеде. Ну знаешь, как тут вечно эти дебилы гоняют, задолбали уже, на все цвета светофора… Еле-еле затормозил. А я как раз с магазина шёл, продуктами затарился. Ну я взял французский батон…

Он закусывает нижнюю губу, но в глазах уже плещутся смешинки.

— Ты избил парня французским батоном?

— Ну… выходит, так.

В ушах звенит от его смеха, хриплого, раскатистого и очень обидного. То есть кто он такой, чтобы улюлюкать на моего слона, будто это какой-нибудь хомячок пузатый? Просто Трой не до конца понимает…

— Да… да, и что сказала твоя Мэнди? — выдавливает он из себя через приступы хрюканья.

— Сказала: «Что же мы с тобой будем делать, Саймон?» То есть мы всего пару недель встречались, а она уже… «мы с тобой».

Он страдальчески подвывает от недостатка кислорода.

— И что они с тобой сделали? Саймон?

— Отправили на курс терапии по управлению гневом.

— Серьёзно?

Вторая волна истерического хохота больно врезается в слуховые рецепторы.

— Это не смешно, — шикаю я на него. — Я ему правда как следует врезал.

— Батоном, чувак! Ты врезал ему батоном! Это уже попало на «Ю-туб»? Ты мог бы быть супергероем, представь себе заголовки: «Человек-батон спасает город от лихих мотороллеров!».

— В следующей раз всё может быть серьёзней.

— Как что? Отымеешь бедолагу хот-догом?

— Трой!

— Двойным хот-догом?

— Да ну тебя, — обижаюсь я.

Дело в том, что я был уверен, что изменился: окончательно и бесповоротно. С какой дури я был так самоуверен? Причём настолько, что когда деньги были на исходе и Генри, как новоиспечённый отчим, намекнул, что можно хотя бы временно вернуться и пожить дома…

В итоге из полноправных девятнадцати я вернулся обратно в свои шестнадцать.

Я так и говорю вслух:

— Я думал, что я изменился.

— Зачем нам меняться? — усмехается Трой. — Мы идеальны.

* * *

Мы топчемся на входе идиотского клуба в свете неоновых вывесок, загораживаем проход входящим-выходящим, но нам-то всё равно: мы уже оттуда выбрались. В маленьких городах такая беда: особо не пофлиртуешь. Так зацелуешься с девчонкой в клубе, а потом сталкиваешься с ней нос к носу на улице, и что? Никакой анонимности. Хотя я думаю, что та фифа, которая всосалась в меня на танцполе с такой силой, будто это последний поцелуй в её жизни, и про клуб завтра не вспомнит, не то что про меня.

— Ещё как вспомнит! — не соглашается Трой.

Два ряда разноцветных шотов, он трёт шею своей кредиткой и рассказывает мне, какой я красивый. Мальчишкам вообще не принято о таких вещах думать, не то что говорить вслух. Да я и не слушаю толком, он про всех так говорит: и про Майка, и про Тома. Только восторги про Ральфа обошли меня стороной… Как говорится, красота в глазах смотрящего, а Трой такой пьяный, что я уверен, что он вообще ничего перед собой не видит.

— Да как тебя вообще можно забыть! Ты же такой… такой… ТАКОЙ! — повторяет он восторженным воплем. Я так и не понял, что он имеет в виду, а он снова виснет на моей руке.

— О! Я знаю, что тебе нужно!

Мы обходим клуб с другой стороны и останавливаемся перед рядом припаркованных машин. Это вроде как даже не парковка, просто стоят в ровный ряд у дороги: одинаковые в полумраке, скучные.

— Я покажу, как развлекался в школе, — он заговорщически хихикает, шарит по земле руками, поднимает какую-то палку, подходит к авто с торжественным видом.

— Готов?

Нет.

Я не сводя глаз наблюдаю, как Трой бежит вдоль ряда машин, херачит палкой по казённым багажникам. Рёв сигналок оглушителен, я стою как вкопанный, он спотыкается, падает, вскакивает снова и несётся на меня, попутно хватая за рукав.

— Бежим! Давай, давай!

Мы несёмся как угорелые, пока вой не стихает до конца. Я даже думать ни о чём не могу. Это слишком смешно, чтобы бояться, что нас поймают. В конце концов Трой плюхается прямо на асфальт: валяется в свете фонаря, продолжая смеяться.

— Ты тапок потерял, — я упираюсь руками в колени.

— Да? — он пытается оторвать затылок от земли. — Беда, беда, теперь меня найдут по отпечаткам пятки.

Я сажусь рядом, прислонившись спиной к столбу. Мы о чём-то говорим, но к тому времени, наверное, мой мозг окончательно расплавился от всей жары, алкоголя и адреналина, потому что я сам не понимаю, что несу. Помню только, как Трой начинает извиняться.

— Сай… Я… прости. Прости, что вот так сбежал. Я думал, что ты… Ну прости, правда… Хочешь, хочешь мне врезать?

Всё ещё лёжа, он запрокидывает голову и смотрит на меня широко распахнутыми очень зелёными глазами.

— Сдурел, что ли? Не хочу я тебя бить!

Он хитро щурится:

— Терапия не позволяет?

Я легонько шлёпаю его по щеке тыльной стороной ладони, хватаю за подмышки и притягиваю к себе, как тряпичную куклу:

— Дурак ты…

Нет, мне хватало физического контакта в последнее время, не то чтобы он мне остро необходим в жизни. Но мама вечно норовит поправить волосы, и Мэнди… Само собой, Мэнди, у нас было много контакта. Но это другое, совсем другое — это Трой, и я сам не понимаю, как эти острые лопатки, угловатые плечи могут приносить столько комфорта и умиротворения.

— Тощий пьяный дурак.

Он завис в неуклюжей позе, голова где-то в области груди, и, если хорошо скосить глаза, видно кусок его счастливой улыбки и ямочку на щеке.

— Я знаю, что тебе надо, — бормочет он заплетающимся языком. — Идём.

Через два квартала мы стоим перед надписью «Пироги и печенья: сделай сам». Закрыто.

У меня уже ноют ноги: после клуба и всей беготни страшно представить, что будет завтра. То есть мы два квартала топали пешком — Трой ещё и босиком, — а тут закрыто. Я смотрю на вывеску, на часы, снова на вывеску и медленно прихожу к мысли, что уже далеко за полночь.

— Закрыто, — тупо читаю я по буквам. — На фига мы припёрлись?

— Ну да… Сегодня закрыто, а завтра ты придёшь, испечёшь свою порцию печенья и будешь в порядке, — его слова звучат на удивление связно. — Не нужно тебе никакое управление гневом, ты же няшечка, Саймон! Ты самый добрый на свете!

— Предлагаешь променять мою терапию на кулинарные курсы?

— Ты любишь готовить.

Как удивилась бы мама… А я сам столько месяцев сковородку в руки не брал.

— И что теперь? — недоумеваю я.

— А-а-а-а, теперь вырублюсь с минуты на минуту, — признаётся он, пошатываясь, и я снова удивляюсь, как ему удаётся выдать такую здравую и связную мысль.

— Ну да, ты прав, — смеюсь я, — ты, как всегда, прав.

«…Иногда бывает так, что у людей есть предрасположенность к определённым видам поведения. Иногда это просто накопившийся груз эмоций, — пытаются донести до нас по ходу терапии. — Порой для срыва достаточно одного события, которое может пройти не замеченным для окружающих…»

— Я точно знаю, что тебе нужно, — объявляет Трой на следующий вечер, пока мы оба страдаем от похмелья, растянувшегося на целый день.

Через неделю мы собираем вещи и сваливаем из города.

Глава 2. Кексы, котики, рок-н-ролл

Всем пришлось бросить что-то старое, чтобы начать что-то новое.

Ральф бросил учёбу.

Майк бросил учёбу и пить. Причём первое происходило со скандалом дома, а второе — под наше всеобщее молчаливое одобрение. Так что пьёт Майк теперь гораздо реже: без фанатизма к трезвому образу жизни, но достаточно в меру, чтобы все вздохнули с облегчением.

Трой бросил курить. Снова. В своей обычной троевской манере — без терапии, без никотинового пластыря или жвачки; не постепенно снижая количество сигарет в день, а просто раз и всё. Сказал: «Это последняя сигарета», — докурил и бросил. Это Том ему рассказывает, что так не бросают, а Майк делает ставки на то, когда он сорвётся. А Трой берёт и не срывается.

Никто не срывается.

— Ты же небось ни разу валик в руках не держал, — Майк недоверчиво косится на Троя, когда тот в первый раз берётся за инструмент.

— Не держал, — признаётся Трой и красит стену. Ровно красит, любо-дорого смотреть. Новый цвет приятно ложится на шершавую поверхность, оставляя за собой специфический запах.

Майк тоже помогает: стоит смотрит, чтобы всё было как положено.

— Где ты так насобачился краской орудовать?

— Это в генах, — усмехается Трой. — Думал, у сына художницы руки из жопы растут?

— А-а-а, ну да, ну да, — заключает Майк и смотрит дальше, пока Трой его не одёргивает:

— Так и будешь стоять? Давай бери гитару, спой что-нибудь.

А я, мне тоже надо чем-то себя занять. Я иду в магазин, закупаюсь продуктами и пеку первую порцию кексов.

Вечером Том притаскивает черепашку в аквариуме в подарок на новоселье. Обычная черепашка: ни мутант, ни ниндзя. Перебирает лапками неторопливо, а взгляд такой хитрый, будто чего-то задумала.

— Какая у вас красивая стена, — говорит Том, с любопытством разглядывая труды Троя.

Не знаю, что бросил Том, но в последнее время он внезапно какой-то скромный, робкий почти что. Я вручаю ему кекс, мы вчетвером садимся на диван и смотрим на стену.

— Я такую игру придумал, — говорит Том. — Представь, что сидишь в тёмной комнате, пристёгнутый к стулу. Темно вообще, ни зги не видно: ни часов никаких, ни звуков. Тишина и пустота, короче. Суть в том, чтобы просидеть вот так пять минут, и — внимание! — в любой момент тебя может шарахнуть электрическим разрядом. Не насмерть, конечно, но так — ощутимо. Всего один раз, в любое время.

— А может и не шарахнуть? — предполагает Трой.

Том думает, кивает:

— Может и не шарахнуть, да. Вся суть в ожидании.

Мне нравится переезжать. Первое время всё выглядит как декорация. Это освежает.

У мальчишек носки должны валяться по углам, пивные бутылки, в конце концов, и травка расти на подоконнике. У нас подставки для кружек в тон шторам, витая вешалка для полотенец и бесконечный запас кексов на кухне. Но двери настолько пропахли морилкой, что мы больше времени проводим снаружи, чем внутри. Плевать на холод.

— У вас есть кружки без котиков? — комментирует Ральф, хлюпая покрасневшим носом.

— А смысл? — удивляется Трой, которому было доверено самостоятельно выбрать посуду, и теперь все мы пьём чай из усатых морд.

Майк в перчатках с обрезанными пальцами бренчит на гитаре Here Comes the Sun, сидя на ступеньках веранды под заворожённым взглядом Тома. Трой раскачивается на стуле, подпевает, греет руки над чайником, страшно гиперактивный на всех этих углеводах и кофеине; довольный. Соседи точно думают, что мы — либо шайка наркоманов, либо какая-нибудь секта. Потому что с какой ещё стати мальчишкам собираться оравой на веранде с ровной стопочкой свежеиспечённых кексов, петь песни под гитару и ржать? Да чёрт с ним, я и сам порой думаю, что мы либо шайка наркоманов, либо какая-нибудь секта.

Просто нам всем пришлось что-то бросить.

— Гордон, ты опять стащил мои носки?! — орёт Майк через полдома.

Конечно, Трой не слышит — наушники поглощают 99 процентов звука.

— Он в них поёт, — успокаиваю я.

— В куда? — он хлопает мокрыми ресницами, вода с мокрых волос капает на футболку, на пол.

Я сочувственно хлопаю его по плечу:

— Смирись.

Мы что-то играем, что-то пишем. Мы чего-то ждём.

— Мне иногда нравится брать чужие вещи, — признаётся Трой. — Ну знаешь…

Ещё как знаю.

— Я заметил, да.

— Брать и не возвращать.

Я правда заметил. Трою нравится брать чужие вещи и раздавать свои.

— Гордон, ты опять сожрал мои кексы! — орёт Майк через всю гостиную.

— Что, они там просто лежали ничейные!

— Это твои ничейные, а мои — черничные, я же специально просил моё не жрать!

— Мне можно, я курить бросил, что! — он, как обычно, бессовестно спекулирует отказом от дурной привычки, уворачиваясь от Майка, который пытается отшлёпать его кухонным полотенцем, приговаривая:

— Когда ты, наконец, треснешь, жопа ты надувная!

— Да ты вообще ходячая трата кексов! — он тычет Майка под рёбра. — Куда они в тебе деваются? Глисты съедают?

А Тому нравится, когда я вручаю кекс ему лично: вертит его в руках, разглядывает с нежностью и почти краснеет от удовольствия. В самом деле, не знаю, что он бросил, но Том в последнее время кажется младше. Мне даже стыдно, что не так давно я его почти ненавидел, потому что Том внезапно притихший, безобидный. Поэтому я вручаю ему кексы лично и улыбаюсь в ответ.

— Что за дрянь?! — орёт Майк через всю кухню. — Сай, что с кофе?

Разумеется, за кофе тоже отвечаю я.

— А что с ним?

— У него дрянной вкус.

— Правда дрянной… — я отплёвываюсь над раковиной, Майк слизывает с ладони пригоршню сахара:

— Фу, будто перцу насыпали.

— Красного.

Я смотрю на ровный ряд баночек с приправами, Майк смотрит на кофеварку. Я смотрю на Майка, Майк смотрит на меня. А потом орёт через всю кухню:

— Гордон, твою мать!

— Эти двое сведут меня с ума, — жалуюсь я Ральфу. — У них теперь бои за кексы, ей-богу. На них не напасёшься.

— Всыпь им снотворного, — предлагает он, не всерьёз конечно.

— Я уже об этом думал.

— Тяжёлый случай.

— Тяжёлый.

— Я бы пригласил тебя переехать к себе, но…

Мы оба качаем головами, понимая, что этих «но» слишком много.

— К тому же ты же не можешь их бросить, — продолжает он рассудительно. — Они друг друга добьют.

— Скорее съедят.

Ральф понимающе улыбается. Ему ничего не надо объяснять. Он сам понимает, что мне нравится жить с этими двумя. А сойти с ума не так уж страшно.

В ноябре идёт первый снег. Несколько дней подряд. Расстилается белой поляной вокруг нашего дома. Ральф говорит, что давно такого не было. А я давно такого не видел. Прячу руки в карманах и пытаюсь сдержать улыбку. Впрочем, неужели зазорно мечтать о снеге? Том вон ничуть не стесняется: сидит в картонной коробке и с довольным видом ловит снежинки на язык. Трой всю жизнь провёл в пляжном городке под горячим солнцем — так и носится в кедах; ноги потом мокрые, и носки Майка с ними. Ральф бережно, почти по-отечески, кладёт ему руки на плечи и объясняет, что пора заводить новую обувь по погоде.

— Простынешь, голос пропадёт, — аргументирует он.

Конечно, в итоге простывает Ральф.

И потом на этих снимках, которые вошли в историю как «наши первые промофото!», только Майк выглядит как Майк — со своими идеальными локонами и небрежным взглядом. Глаза у него очень большие, вообще они и в жизни такие, но это не так заметно. По крайней мере, я не замечал, а теперь, глядя на снимок с Майком с этими большими тёмно-карими глазами, я думаю, что Трой был прав — он в самом деле симпатичный.

У Ральфа красный нос (опять простыл) и совершенно измотанный вид (потому что учёба), а статичное изображение ни черта не передаёт тёплого, ненавязчивого обаяния.

Трой не загорелый, пухлощёкий; ни макияжа, ни краски на волосах. Хорошенький, как мультяшка, со своими длиннющими ресницами и ямочками. Смазливый. Его всё порываются отобрать у нас и распихать по молодёжным каталогам.

У меня счастливый вид. Сам какой-то нескладный — хуже, чем в зеркале, — и поза вечно неуклюжая, зато вид счастливый. На каждой божьей фотке.

Глава 3. Как The Killers

— Люди не всегда понимают, что альбом — это навсегда. Там всегда будет значиться твоё имя. Ты должен быть уверен, что он правильный.

Фрэнк Айеро, Mу Chemical Romance

Однажды звонит Том и тихим, скромным голосом сообщает, что нашёл компанию, которая готова подписать с нами контракт на запись альбома.

Однако прежде чем продолжить, я должен кое-что рассказать про Тома.

Том вообще любитель плести небылицы. Причём делает он это с таким невинным видом, будто всё от первого до последнего слова — чистейшая правда. Если мы когда-нибудь кого-нибудь случайно убьём и закопаем, то на допрос отправим его. Я уверен, он и детектор лжи обойдёт, такой весь невинный Том со своими честными шоколадными глазами, обезоруживающе встрёпанной макушкой и умилительной ямочкой на подбородке. Хотя я надеюсь, что он просто хороший лжец, потому что если он в самом деле верит в собственные россказни, тогда у парня серьёзные проблемы.

Как-то раз он рассказывает, что его полное имя — Том Риддл.

— Да брось! — я смеюсь, желая от всего сердца, чтобы это было правдой, потому что иначе… Ну вы знаете, некоторые шутки хороши, потому что остроумны, а другие от того, что они — правда.

Коллеги смотрят на меня с недоумением, не понимая, что за смешинка мне в рот попала.

— Ну как в «Гарри Поттере», Вольдеморта так звали, — пытаюсь пояснить я.

Трой прикрывает рот рукой и зловеще шепчет:

— Тот, кого нельзя называть!

— Да нет, — Том тоже веселится. — Можно! Не Риддл, не как «загадка», а Ридел. Это из немецкого.

— Всё равно одно и то же, — не унимаюсь я. — Тебя небось в школе били.

— О да! — радостно подхватывает он, сверкая глазами. — Но я хорошо держал удар и давал сдачи.

Ладно, у него был шанс показать себя в драке, но я всё равно окидываю скептическим взглядом узкие плечи, тонкие запястья и деликатные, белые, как фарфор, кулаки.

— Я был крупным ребёнком, — заверяет он с той же невинной улыбкой. — И наглым.

В этот раз я правда хочу ему не верить. Я надеюсь, что хотя бы про драки он соврал, потому что, если людям достаточно одного имени, чтобы кого-то ненавидеть, я не знаю, в каком мире мы живём. А Том успокаивает, прибегая к какой-то странной логике, которая не поддаётся моему пониманию.

— Он же злодей, Вольдеморт этот. Это хорошо, когда дети не любят злодеев и защищают героев, да?

Наверное, парня правда уронили в детстве.

Том уверяет, что родился 29 февраля.

— В ночь с 29-го на 1 марта, — продолжает он таким голосом, будто страшилку рассказывает.

— По статистике, ночью обычно рождаются девчонки, — сам не знаю, какой чёрт меня за язык дёрнул. Вычитал где-то этот дурацкий факт.

— Выходит, что мне сейчас пять лет.

— Так ты несовершеннолетний, — возмущается Майк. — Давай обратно пиво.

Том победно выставляет указательный палец вверх.

— Вот для таких случаев я специально подкупил нужных людей, чтобы мне в правах прописали 1 марта датой рождения. Но я всё равно праздную 29 февраля. Так что технически я тут самый старший, — дразнится он.

— Я думал, вы с Ральфом ровесники, — невинно предполагаю я.

— Он на год младше.

— Ага…

Порой у меня слишком хорошо с математикой.

Наверное, Трой тоже что-то подозревает, потому что вид у него задумчивый и на стенки от радости он прыгать не спешит. И прежде чем начнёт, я сам осторожно завожу разговор.

— Ты уверен, что Том не выдумывает?

По его лицу пробегает тень раздражения. Конечно, Трой всегда защищает Тома.

— Зачем ему выдумывать?

— Не знаю, он вечно вешает лапшу на уши.

Трой фыркает, разворачивается резко, так что чёлка падает на глаза.

— Вот зачем ты так на него, Сай? Зачем ты вечно на него злишься?

— Я не злюсь, я констатирую факт.

— У тебя нет доказательств.

Я подозреваю, что развенчивать небылицы Тома перед Троем — это всё равно что сказать ребёнку, что Санты не существует. Но он сам просит факты, а у меня есть хотя бы один.

— Взять хотя бы день рождения. Если он на год старше Ральфа, он не мог родиться 29 февраля. Это был не високосный год.

Иногда у меня слишком хорошо с математикой.

— С чего ты взял, что старше?

— Он сам сказал.

— Ну, может, он забыл, сколько Ральфу лет?

Иногда у меня слишком хорошо с математикой и не очень хорошо с логикой. Приходится признать поражение:

— Ну, может.

Трой не смотрит на меня. Скрестил руки на груди, застыл посреди кухни — напряжённый, хмурый. Вроде и не сердится на меня больше, но чёрт знает, что у него в голове. Я нутром чую, как его тянет закурить, но нельзя, он же божился, что прошлый раз — последний.

— Ладно, предположим, что это правда, — возвращаюсь я к самому началу. — Допустим, некая компания правда готова подписать с нами контракт. Тогда что? Ура?

Уверенным он не выглядит.

— Не знаю… Меня одолевают сомнения.

— Как, например?

— Как… Вдруг мне не пойдёт борода?

— Какая борода?

— Ты что, не в курсе, что музыканты по ходу звукозаписи обрастают бородой?

Приходится напомнить.

— Ты же сам сказал, что когда-нибудь мы запишем настоящий альбом.

— Я знаю… Я не думал, что «когда-нибудь» наступит так скоро.

— Мы ещё ничего не подписывали. И вообще, если что, мы даже не знаем, насколько это правда, так что «скоро» — это, пожалуй, громко сказано.

По правде говоря, я сам привык к формулировке «когда-нибудь» и никогда по-настоящему не задумывался о будущем группы. Пожалуй, в глубине души я всегда верил, что рано или поздно этот карнавал закончится и придётся вернуться к реальной жизни; продолжить учёбу, найти настоящую работу… Но говорю я совсем другое:

— А как же «мы войдём в историю» и всё такое?

— А что, если не войдём? — перебивает он. — Вдруг мы не станем как The Killers? Вдруг мы будем как те группы, которые записали пару годных альбомов, а потом развалились от голода, потому что никто их по-настоящему не услышал.

— Со мной от голода не развалишься, я тебе обещаю.

— Са-а-а-ай, — почти хнычет он, и взгляд становится совсем жалобным.

— Тогда мы запишем ещё что-нибудь, — предлагаю я. — И потом ещё и ещё — пока не станем как The Killers.

Легко строить воздушные замки. Все сразу такие отважные. А как доходит до кирки и лопаты…

Потом Том приходит лично и приносит настоящий контракт.

— Настоящий, — подтверждает Ральф.

Том скромно улыбается.

— Стандартный. Не очень выгодный.

Мы крутим его весь день слева направо, взад-вперёд, пока Ральф первым не высказывает робкое опасение:

— Нам не обязательно сразу подписывать. Можно вложить собственные финансы, записаться, а потом уже попробовать пихнуть.

Трой качает головой.

— Ну как бы… Деньги — не вопрос.

Я сам удивляюсь себе, но предлагаю.

— Надо подписывать.

Я сам удивляюсь себе, но другим удивляюсь больше.

— Вам как будто каждый день лейблы предлагают сотрудничать. Некоторые годами не могут пристроиться, а тут настоящий контракт.

— Некоторые выпускаются независимо, — напоминает Трой.

— И что же мы такие независимые до сих пор ничего не выпустили? Деньги — не вопрос, хорошо. Дедлайн нам нужен, цель — вот что. А то так и будем ныкаться, никогда ни черта не запишем.

Майк поддерживает:

— Он прав, надо что-то решать. Сейчас или никогда.

Трой грызёт ноготь.

— Вот обязательно так нагнетать?

— Ну ты ссыкло потому что, Гордон, — огрызается Майк. А я-то думал, что я единственный заметил, как у Троя — нашего бравого солиста — дрожат коленки при упоминании Настоящего Студийного Альбома. — Так и будем всю жизнь по кабакам петь? Я не для этого учёбу бросал!

— Значит, подписываем, — заключает Ральф. — В любом случае мы ничего особо не теряем. Допустим, уложимся в год. Что может измениться за год, правда?

Глава 4. Ничего личного

Любовь — это красота, доброта и всё на свете.

Стивен Гейтли

Внезапно мы окружены какими-то новыми людьми, делаем новые вещи. Даже в лексиконе появляются новые слова.

— Лейбл, — повторяет Том, явно наслаждаясь тем, как слово прокатывается по языку.

Кроме всего прочего, у нас теперь есть Роберт, главная обязанность которого следить за тем, чтобы мы всегда были в нужное время в нужном месте. Сегодня Роберт настаивает, что ему 33 года, и просит называть его Робби. Мне, впрочем, совершенно нет дела до его истинного возраста, а называть уменьшительно-ласкательным здорового мужика, я думаю, никто из нас не переломится. Робби носит кеды с пиджаками и много говорит, по большей части не по делу. Может, попросту путает нас с другими протеже. Однако лейбл настаивает, чтобы за нами был закреплён человек, а я успокаиваю себя тем, что не мне с ним общаться. Да, мы все в равной степени поставили закорючки в контракте, но я привык, что Трой и Ральф всё равно ближе к делу — с них и спрос. И всё же, Робби обижается, когда я отгораживаюсь читалкой, пытаясь вникнуть в строчки на экране; не ругается, просто навис надо мной, такой весь большой и уязвлённый, смотрит как на нерадивого зрителя, который выходит из зала посреди драматической сцены. Поэтому я откладываю читалку и честно смотрю в ответ на нашего нового ангела-хранителя, который тоже имеет привычку разбрасываться дешёвыми ободряющими фразами.

— Отличное название, ребятки. Далеко пойдёте!

Нас пятеро. Том тоже поставил закорючку. Все ожидали от него гитарных партий, а он притащил клавишные и давай пилить. Странный парень, но в таланте ему не откажешь. Так что нас официально пятеро.

Мы официально — Awakers.

* * *

Я люблю готовить. Наверное, отчасти потому, что больше никто из моих знакомых такой дурью не страдает, так что можно спокойно сказать, что в этом деле равных мне нет. А ещё, пока я нарезаю овощи, натираю сыр или вожусь с миксером, всё остальное уходит на второй план. Нет ни зависти, ни обиды; нет разочарования. Трой поёт и пишет, они с Ральфом во главе группы. Майк играет как никто другой, сортирует жанры по полочкам. Том со своим вечным «вот был ещё такой случай» и целым набором музыкальных инструментов. Мне тоже приятно иметь какой-то свой талант, пускай к делу он никак не относится. Может, сам бы я не стал называть своё хобби столь громкими словами, но кто меня спрашивал?

— У тебя реально талант, П., — выдаёт Майк с видом знатока. — Я раньше думал, что Гордон заливает, а ты правда, ну… Я такое не каждому говорю, я как бы знаю толк, у меня мамка здорово готовит.

Я как-то не привык, чтобы моим «талантам» уделяли столько внимания, и тем более не ожидал, что никто не будет смеяться над девчачьим увлечением. Но наверное, у меня правда талант, раз я собственноручно справился с приготовлением полноценного рождественского ужина на пятерых. Ральфа с нами в этот раз нет, но я всё равно на него рассчитывал — про запас. Теперь, глядя на своих коллег, я примерно понимаю, куда этот запас подевался. Майк, наш мелкий тощенький Майк, беззастенчиво распустил ремень на джинсах, любовно поглаживает кругленькое, сытое пузцо.

— В жизни такой бочонок не наедал.

Том уже давно управился со своей порцией, пускает бульки в пунш через трубочку. Кажется, я переборщил с долей алкоголя, так что трубочка вечно соскальзывает в сторону, а язык у Тома заплетается, пока он рассказывает о чудесах перевоплощения.

— Вы же видели этих чудил в костюмах зверей на общественных мероприятиях. Видели?

— Я в фильме видел, — встревает Майк. — У них там целый клуб извращенцев был: напяливали эти плюшевые дряни и устраивали оргии.

— Да нет, я не про извращенцев — это же идеальная маскировка для знаменитостей. Вот захочет Бенни Хилл сходить на рок-фест…

— Он умер, — напоминаю я.

— Неважно.

— Фига себе, неважно! — не соглашается гитарист.

— Ну ладно, кто-нибудь из нынешних там… кто есть знаменитый?

— Брэндон Флауэрс? — подаёт голос Трой, продолжая бегать вокруг стола, щёлкая фотоаппаратом, в тщетном порыве запечатлеть каждую минуту и каждый миллиметр празднества; бодренький всем на зависть. На всех лень напала после сытного ужина, а он, наоборот, на месте усидеть не может пяти минут.

— Так вот, — продолжает Том. — Захочет какой-нибудь Брэндон Флауэрс сходить на фест, так его же запросто так в толпе на куски раздерут. А так надел костюм обезьянки, и никто не узнает.

— Что значит «какой-нибудь»? Он такой один! — возмущается Трой, а Майк смеётся.

— Ты погоди, Гордон, когда мы станем знамениты, тебе придётся рядиться мартышкой.

— С фига я буду мартышкой?

— Что у тебя получится. Я в тебя верю!

— Не буду я мартышкой! Мы будем Лигой справедливости. Сай за Бэтмена, Том — Флэш, Ральф — тот Зелёный… ты будешь Супербабой, а я, как предводитель, — Супермужиком!

— Стрёмная маскировка, — кажется, Майка не особенно смущает, что его назвали бабой. — Ты в курсе, что Супермен не носит маску?

— У него трусы в обтяжку поверх трико, кто там будет смотреть на лицо?

— Можно я буду Халком? — тянет руку Том.

— Он из другого комикса, двоечник! — Трой в последнее время немножко щепетильно относится к тому, что кто-то не разбирается в культурном наследии Штатов.

Сам я утонул в кресле и чувствую, что вставать будет нелегко. В конце концов, желание курить перетягивает, а у нас сложилось правило «курильщики — на улицу!». Это Майк постановил. Борец за здоровый образ жизни, мать его. Вставать правда нелегко: я чувствую себя на десяток фунтов тяжелее, в голове шумит от пунша.

— Скоро вернусь, — обещаю я, накидывая куртку с припасённой заранее пачкой в кармане.

Я недолго сижу один на веранде; оборачиваюсь на очередной щелчок камеры: Трой стоит на пороге в лёгком шарфе и своём затёртом пиджаке — так и не смирился с мыслью о зимней одежде.

— Пришёл подышать свежим воздухом?

Он качает головой в ответ, опускается в плетёное кресло рядом со мной, складывает цифровик на столик.

— Пришёл подышать дымом.

Я выпускаю дразнящее облачко в его сторону, он подгоняет дым к себе, делает упоительный вдох, трёт озябшие руки.

— Застегнись, дубак же, — подсказываю я.

— Никак. Не сходится.

— Не дуркуй, — я пихаю его в плечо, выполняя функцию Ральфа. — Застегнись, простынешь.

— Давно уже не сходится, — смеётся Трой.

— С тех пор, как курить бросил?

— И ни о чём не жалею! — он победно вскидывает руки над головой, но с завистью тянется в мою сторону, переходя на шёпот. — Будь другом, последний раз затянуться дай.

— Ни о чём не жалеешь, да? — напоминаю я.

— Я знаю, знаю, — он виновато морщит нос. — Всего две затяжки, честное слово.

Я протягиваю ему недокуренную сигарету:

— На здоровье.

Он с благоговением принимает дар, затягивается с блаженным видом, откидываясь на спинку кресла.

Где-то по соседству группка детишек ходит от двери к двери, распевая гимны, бледные звёзды смотрят на нас с полупрозрачного ночного неба. На второй затяжке Трой наконец-то впадает в состояние безмятежного покоя, что случается крайне редко. Он тянется к столику, готовый затушить сигарету в пепельнице, но я его останавливаю:

— Да ладно, праздник же. В следующем году бросишь.

— Никому не скажешь? — просит он с надеждой в голосе.

— Не скажу, не парься.

Трой откидывается обратно в кресло и делает третью затяжку с таким видом, будто это не обычное курево, а некая забористая травка.

— О боже. Лучший день в жизни.

* * *

У Троя порой случаются хорошие идеи. А иногда случаются идеи гениальные. Возможно, в этот раз он бы со мной не согласился.

В тот день мы оба решаем, что было бы здорово сделать приятный сюрприз для миссис Дарси, чьему преподавательскому и кулинарному мастерству мы обязаны своим чудесным рождественским ужином. Может, идея дурацкая, но всё равно хорошая. Спать мы так и не легли, Трой лично возился с плакатом до самого утра под моим руководством: буквы вышли стройные, крупные, красочные, и так издалека видать, а в обрамлении из гирлянд и мишуры — и вовсе вывеска похлеще неоновой.

— Ты хоть что-нибудь не умеешь? — удивляюсь я, разглядывая живописные буквы, а он подмигивает.

— Давай в машину, я поведу.

На улицах пустым-пусто, будто конец света настал внезапно. Все ещё лениво полёживают дома, а мы — такие герои. Пять минут езды до места назначения.

— Лучшие вкусняшки в городе и стране! — читает Трой по слогам, заботливо разложив наши труды на капоте. Ничего лучшего не придумали.

— Никакую букву не пропустил? — я тащу стремянку с заднего сиденья, а ему уже неймётся.

— Дай, дай я, я ровно повешу!

Мне разве жалко?

— Ты только держи меня.

Он хватает плакат под мышку, взлетает по жёрдочкам с ловкостью юного лемура, возится у меня над головой, напевает что-то, пока я держу.

— Ты там на меня не роняй запчасти, — отмахиваюсь я от спадающей сверху гирлянды.

Я и не замечаю сразу, что мы здесь не одни.

— Ого, да тут всё серьёзно.

Мы оба оборачиваемся на незнакомый женский голос, на меня сыплются куски мишуры.

— С Рождеством! — первым находится Трой, размахивая скотчем.

Она с опаской поглядывает на шаткий плакат и субтильную дверь с надписью «закрыто».

— А вы тут что, ребята, делаете?

— Я вот стремянку держу, — честно колюсь я, а сам улыбаюсь как дурак, — уж больно она славная. — Вы лучше приходите, когда открыто будет. А то сегодня Рождество всё же, выходной.

Она снова смотрит на вывеску, на дверь, на нас с Троем, но не уходит, слава богу, не уходит, потому что я пока не могу придумать ничего умного, чтобы её задержать.

— Вы тут работаете? — интересуется она наконец.

— Мы? Да нет, я сюда на занятия хожу, — делюсь я. — А он так просто…

— Я потом ем, — подсказывает Трой, хлопая свободной ладонью по оленю на свитере.

— Точно, он потом ест, проглот этот, — киваю я и быстро спрашиваю, раз такой смелый стал. — А вас сюда как занесло в праздник?

— Пришла взглянуть на свой подарок, — она с шутливой досадой морщит нос, доставая из кармана нечто похожее на абонемент. Несложно догадаться, что подарок ей пришёлся не по душе.

Я сочувственно поджимаю губы:

— Ну хоть не уголь в носок.

— Даже и не знаю, что хуже.

— Да ладно! Давайте, знаете что. Давайте мы сделаем так, чтобы подарок вас не разочаровал. Давайте пойдём найдём рабочую омелу… в смысле кофейню…

Трой хохочет у меня над головой, да мне и самому как-то сильно весело.

— Хотя, знаете, можно и омелу.

— Не знаю даже, — она качает головой с раззадоренным видом. — Вы так усердно стремянку держите, неловко вас отрывать.

— А, да чёрт с ней, со стремянкой, — я отпускаю руки.

— Пр-р-р-редатель! — верещит Трой мультяшным голосом, засыпая меня остатками конфетти.

Снова смеётся, звонко так, но не противно по-девчачьи, а по-настоящему.

— Вы лучше держите своего проглота, а то упадёт ещё.

— Ничего, упадёт — поймаю, — успокаиваю я, а она улыбается уже как-то по-другому: тепло так, солнечно.

— Ладно, уговорили, — она крутит в руках абонемент. — Приду потом, проверю, что тут за расчудесные вкусняшки учат делать.

— Обязательно! — подбадриваю я и ещё добавляю на всякий случай: — Я тоже буду.

— Ага, договорились.

А когда она уже почти скрылась за углом, я кричу вслед:

— Это типа свидание!

* * *

Вообще, я не люблю про неё говорить — боюсь сглазить. Но, кажется, всё понятно и без слов.

— Как следует влюбился, — Ральф даже не спрашивает, улыбается с пониманием.

— По уши.

— И как?

— Не больно. Совсем не так, как поётся в песнях… Любовь-огонь, любовь-кровь, бла-бла-бла. Не знаю. Мне просто хорошо.

— Хорошо.

Эмма её зовут. С тех пор как мы познакомились, у меня такое впечатление, что Трой испытывает моё терпение на прочность.

Я говорю, что мне эта песня спать не даёт. Написал на свою беду, а теперь никак не могу выкинуть из головы. Крутится там, не даёт уснуть. Все думают, что я хвастаюсь, а я просто хочу спать.

— Да ладно, это просто нечестно. Я этих песен кучу написал: от и до. А ты… стоило написать один текст, как все сразу: «Ах, какой Саймон молодец!» К нему даже мелодии толком нет!

Это он мне высказывает. То есть мог бы высказать кому угодно, за глаза, но Трой за глаза не умеет. Я же вроде как лучший друг, а значит, мне и отдуваться. Я-то наивно полагал, что запись альбома будет проходить тихо-мирно, но нет: Трой весь как на иголках, мало заботится о том, чтобы не задеть чужие чувства. А я что? Мне бы надуться, шикнуть на него, но на меня с некоторых пор нашло всеобъемлющее великодушие, да и обиды не хватает. К тому же негодование в исполнении Троя настолько непосредственное и чистосердечное, что сердиться глупо.

— Почему ты не можешь просто порадоваться за друга? — невинно спрашиваю я. Всё-таки должно быть обидно хоть чуть-чуть. Песня — как-никак дело личное.

— Потому что, блядь, никто не радуется за меня! Когда я показываю новую песню, никто от восторга не прыгает, а?

— Потому что… это то, что ты делаешь, Трой. Ты пишешь песни, ты всегда пишешь песни.

— И что, значит, это несчитово?

Я копаюсь в голове в поисках ответа, но ответ лежит на поверхности:

— Просто все привыкли, Трой. Ты талантливый, все уже привыкли. Чего ты ещё хочешь?

— Я хочу порадоваться за друга, а не завидовать.

Я складываю руки на груди: само всепрощение во плоти.

— Ты завидуешь мне? Ты. Мне. Из-за песни?

Я не люблю про неё говорить, но меня все поздравляют тут и там, потому что, наверное, на лбу написано, что я счастлив. Чёрт побери, я счастлив. Это моё всепрощение. И я подозреваю, что дело совсем не в песне.

Трой взъерошивает шевелюру раз в десятый за наш короткий непродуктивный разговор. Наверняка принял двойную дозу кофе с утра — нервов комок.

— Может, ты ещё и петь теперь будешь? — бурчит он, пряча руки в карманы безразмерных штанов.

— Блин, ну что ты так завёлся? Я же не настаиваю, чтобы мы её записывали. Сам же сказал, там мелодии толком нет.

— Она хорошая, — отзывается Трой с неподдельной болью в голосе. — Понимаешь, Саймон, она хорошая, даже незавершённая, вот что!

И я понимаю, что дело, может быть, действительно в песне.

— Мы её запишем, — сдаётся Трой. — Вот увидишь. Это будет лучший трек на альбоме.

* * *

Я засыпаю с включённым телевизором. Засыпаю, просыпаюсь — за окном ещё ночь. Эмма ушла ночевать к себе — ей вставать рано. У меня тоже будильник стоит, но до утра пока далеко. Свет нигде не горит, я подсвечиваю себе путь мобильником, чтобы проверить, заперта ли дверь. Правило такое в доме: кто пришёл последним, запирает дверь на все замки. Трой вызвался остаться в студии на часок, когда мы с Майком возвращались. Точнее, Майк с Томом пошли окучивать очередной бар — их я сам выпер, у нас с Эммой свои планы. Но она давно ушла, посуда вымыта, за окном — ночь, из комнаты Майка доносится могучий храп. Входная дверь не заперта. Я сурово прожигаю взглядом дверь, подсвечиваю себе дорогу до комнаты Троя — никого, кровать заправлена, на краю кровати аккуратно валяется моя шапка. Всё по классике Троя, конечно: выпросил поносить на денёк-другой, припрятал и не вернул. Исключительно чтобы меня позлить, думаю я. Так и пишу ему в СМС: «Почему без шапки?» Ответ приходит мгновенно: «?!»

«Ты где?» — пишу я.

«В студии».

СМС-разговор закончен. Ехать туда всего с полчаса по пустым дорогам. Я выгребаю из холодильника остатки ужина, запрыгиваю в Саймономобиль — и вперёд!

— Сай, ты чего? Что случилось? — Трой явно встревожен моим внезапным появлением, но с места не встаёт. Залип над пультом: наушники на шее, карандаш в руке, остывающий кофе в чашке.

— Сам чего? — передёргиваю я. — Сказал, что будешь через пару часов, ну и?

— Ну и…Ты же сказал, что вы с твоей будете, — он изображает неприличный жест, тоже мне умник.

— Я сказал, что мы с ней поужинаем. Не до трёх ночи.

— Три ночи?

— Полчетвёртого.

Он шумно выдыхает, закидывает руки за голову, тянется.

— Ну всё равно, чего студия простаивает.

Я подхожу ближе, убираю недопитый кофе с пульта:

— Говорят же тебе, не ставь сюда.

Морщит нос на меня, спрятался за своей нестриженой чёлкой.

— Идём, — говорю. — Я тебе ужин принёс.

— Да ну, серьёзно? Мне? — опять этот жест… подзатыльника же получит.

— Серьёзно. Если Трой не идёт к ужину, ужин идёт к Трою, — я тяну его за руку, заставляя подняться с кожаного кресла, пихаю в сторону спартанской кухни.

Микроволновка нудным гудком оповещает о том, что блюдо разогрето и готово к употреблению. Я ставлю плошку на сооружённую из салфеток скатерть. Троя не приходится упрашивать: закатал рукава толстовки, с упоением облизывает первую ложку, блаженно прикрыв глаза:

— Что это?

— Колканнон.

— Me gusta!

Я знал, что ему понравится. У Троя слабость к блюдам, которые обычно относят к списку «антистрессовая еда»: паста со сливочным соусом, ньоки, маффины. Нечто весьма питательное, возможно, не очень полезное, но чертовски вкусное.

— Ей понравилось? — спрашивает он, пока я подпёр щёку рукой и сижу зеваю.

— Что?

— Ну вот эта хрень, — он тычет вилкой в полупустую посудину. — Понравилась ей?

— Да, — просто отвечаю я. Конечно, она выражала свои восторги шеф-повару, и свечи ей пришлись по душе.

Конечно, ей всё понравилось, но у Троя выражение совершенного счастья на лице, когда он жуёт мою еду.

— У тебя очень хорошие песни, — говорю я вслух.

А он так смотрит, будто я пытаюсь его подкупить, переводит тему:

— О-ла-ла, похоже, кому-то перепало!

Защищается, а я атакую:

— Ревнуешь?

— Чего мне ревновать? Три часа ночи, мы наедине. Ты принёс мне ужин, — он салютует вилкой, явно воспрянул духом, а то совсем кислый сидел.

— Ну и чёрт с тобой, — я пинаю его под столом, он вытирает руки о салфетку.

— А десерт будет?

— А жопа не слипнется?

Он раскачивается на стуле, сунув руки в карманы кофты, пока я мою посуду.

— Дуться будешь? — спрашиваю я.

— Я не дуюсь.

— Не знаю, мне показалось, что…

— Тебе показалось, — прерывает он и вдруг снова выглядит уставшим и смущённым. — Давай не будем иметь этот разговор. Я боюсь, я тебе не понравлюсь.

Трою важно нравиться. Важнее, чем быть честным.

— Ты так и будешь дальше прятаться в студии?

— Я не прячусь. Я работаю.

Сложил руки на груди, как маленький. Правда устал. Чёртов рабочий день начинается через четыре часа.

— Ты не свою работу делаешь. Наше дело — играть на инструментах и петь, остальное пускай делают профи.

— Нет. Наше дело — передать наше настроение, наши песни… Ну как вот… — он щёлкает пальцами, — нельзя же запихать в тазик молоко, муку, сахар и ожидать, что они сами по себе превратятся в пирог. Надо вдохнуть в них жизнь. Или как? — он ищет на моём лице понимания, а я смеюсь:

— Надо же, ты в курсе, из чего делаются пироги!

Он хмурится, заставляя меня исправиться.

— Я понял, не парься.

— Это же такое дело — альбом. Вот мы его выпустим, он войдёт в историю, а вдруг он получится… ну, неправильный?

— Тогда у нас будет неправильный альбом, — констатирую я очевидный факт.

— Так не пойдёт… — он прихлопывает ладонью по столу, щёлкает пальцами. — Я соберусь с силами и напишу хит.

— Нельзя вот так просто взять и написать хит. Напиши песню.

— С просто песнями далеко не уедешь.

— Напиши что-нибудь личное.

Трой нервно дёргает плечом.

— У меня нет ничего личного.

Глава 5. Лучшие друзья =…

— Твоя гитара — твой лучший друг?

— Надеюсь, что нет.

Jay Jay Pistolet

Том взял на себя священную обязанность не бриться во время записи альбома. Борода пока мелкая, но чешется как ад. А сам нескладный лохматый Том с этой бородёнкой походит не то на языческого божка, не то на бездомного. Особенно в скинни-джинсах и нелепом вязаном балахоне.

— У тебя ноги худые, — произносит Майк.

— Спасибо, — говорит Том. — Это комплимент?

— Это факт. Группе нужны худые ноги. Это модно.

— Отжёг, — хохочет Трой. — Что ещё модно?

— Скулы. Длинные волосы. Блондины. Короче, вы с Дороти не тянете.

— Печалька. Скулы всегда в моде. Надо было попросить Санту на Рождество.

— А ты был хорошим мальчиком?

— Я был охуенным мальчиком.

Том машет часами на цепочке перед носом у Майка, а под гипноз будто попадает Ральф: впечатался в спинку дивана щекой и смеётся как угорелый, прижав ладонь ко лбу.

— Нет, нет, серьёзно… совсем ничего? — расстраивается Том.

Майк гордо мотает головой:

— У меня сильная сила воли.

Трой крутится вокруг своей оси, заматываясь в полиэтиленовую плёнку.

— Я один фильм смотрел, — не выдерживает Майк, переводя взгляд на солиста. — Там одного чувака прострелили в пузо, так он заткнул дырку хлебом и замотал вот такой же хернёй.

— Фу-у-у, — не соглашается Ральф, а Трой продолжает в том же духе:

— Ты что-то много фильмов смотришь, Микки.

— Ну и?

Трой крутится в обратную сторону, чудом не спотыкаясь о расхлябанные шнурки.

— Я слишком нормальный, — выдаёт Том, складывая часы в правый карман жилетки — ни дать ни взять, Мартовский Заяц.

Ральф закусывает язык, чтобы не расхохотаться в голос:

— В каком смысле?

— То есть у меня порядок с семьёй: меня никто не бросал, детей я не терял, — загибает пальцы Том. — В принципе у меня и семьи своей как таковой нет.

— А у кого есть? — не догоняет Майк.

— Точно не у меня, — кивает Том.

— И в чём трагедия?

— Да нет, я и говорю, что трагедии нет. То есть, если бы я был вымышленным персонажем, я бы не вызывал сопереживания у аудитории. В герое как раз должна быть какая-то… трагичность. Загадка.

— Я когда в школе учился, мы так развлекались, — внезапно делится Трой. — Развесили по городу объявления «избавим от алкогольной зависимости» и номер телефона. Потом, когда нам звонили, мы орали в трубку: «Бросай пить! бросай пить, сука!»

Майк первым смеётся громче всех, а Том морщит нос:

— Жестоко.

— Ну… жестоко, — соглашается Трой. — Мы делали много плохих вещей. Один раз мы закинули товарища в Мексику, без паспорта, без телефона, и сбежали, пока он был в отключке… Не знаю, у нас не было морального компаса.

Трой кружится против часовой стрелки, останавливается, пошатываясь на заплетающихся ногах.

— Где мой Саймон?

* * *

В тот вечер идёт снег. Точнее сказать, снег беспощадно валит с небес несколько часов подряд — на радость пешеходам, на горе водителям. К вечеру обочины дорог усеяны брошенными машинами.

— Ты дебил! — кричит Майк Трою вдогонку. — Нам больше часа отсюда пешком херачить!

— По крайней мере, мы не стоим колом, — хмыкает он, оборачиваясь на оставленное авто.

— Можно вернуться назад в студию.

Майк чертыхается, смахивая пушистые снежинки с волос, с завистью поглядывая на Троя в парке с капюшоном, который выводит весёлый смайлик поверх снежного слоя на капоте бесхозной машины.

— Нельзя, Микки, назад нельзя.

— С какого хера нельзя? Что мы тут будем?

Трой отряхивает руки, продвигаясь вперёд в свете фар буксующих автомобилей.

— Хватит ныть. Это будет приключение. Большим кораблям — большое плавание.

Это на словах «приключение», а на деле сугробы по щиколотку, мокрые ноги и «ну и дубак, чтоб его!».

— Не отступать! — не сдаётся Трой, и они продолжают брести по заснеженной проезжей части, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. Трой лепит мини-снеговичков, сетует на то, что бросил курить, посмеивается над своим спутником.

— Вот уж не думал, что ты такой неженка.

— Я не неженка, я устал и задубел, как хер собачий.

— Да ладно ворчать, снег клёвый.

— Мокрый и холодный.

— Сам ты мокрый и холодный…

Майк дышит на заледеневшие руки.

— У меня сейчас пальцы отвалятся, чем я играть буду?

— Ты ворчишь, как маленький, — смеётся Трой.

Рано или поздно это должно было произойти с одним из них. Кто-то должен был упасть. Майк даже не скрывает злорадства, что случилось это не с ним. Трой не спешит выбираться из сугроба. Руки красные от холода, снег тает на губах.

— Так тебе и надо, — бурчит Майк, а тот поднимает голову и смотрит на него проникновенным взглядом:

— Скажи, Микки, у тебя нет такого чувства, что всё самое-самое будет завтра, а завтра никак не наступает?

— Нет, у меня есть чувство, что мы никогда не доберёмся домой. Вставай.

— Встаю.

В тот день Трой обнаруживает, что в ванной не хватает одной зубной щётки.

* * *

Волосы у Троя ослепительно белые, топорщатся сердитым хохолком на макушке, спадают снежными прядями на лоб.

— Сдохнуть можно, — констатирует Том.

— Что, Майк сказал, что блондины в моде!

— Я пошутил, — доносится голос гитариста.

— Ну ёпрст, Эллиот…

— Сдохнуть можно, — повторяется Том. — Это охрененно!

У Робби несколько иная реакция на происходящее. Он в упор глядит на Троя и обеспокоенно спрашивает:

— Так, где наш солист?

А Саймон и вовсе ничего не спрашивает, а хватается за сердце:

— О боже, кто-то умер?

* * *

— Ты глаза накрасил, — кивает Том.

Трой пожимает плечами. Ничего он не красил. У всех нормальных людей нормальные синие круги под глазами, а у него какие-то красные фигурные: внизу, по верхнему веку и чуть-чуть в уголке, будто правда некто неумело орудовал кисточкой.

В этот перерыв он занят тем, что крутится на стуле, делает вид, что курит карандаш и пристально наблюдает за Ральфом.

— Смотри, как он улыбается. Я не видел, чтобы он так улыбался.

Том знающе хмыкает, покусывая пластиковый стаканчик с кофе:

— Я видел.

Трой запрокидывает голову на спинку:

— Мы теряем людей, Томлин. Наши ряды редеют.

У Саймона появилась эта дурацкая привычка опаздывать. Опаздывать и приносить с собой запах кофе, тостов и утреннего секса.

— Тебе выговор, — объявляет Трой, дирижируя карандашом в его сторону.

— Тебе надо чаще выбираться из студии, — барабанщик разматывает шарф, как бы между делом.

— Я нормально, — не соглашается Трой. — У меня лёгкое океанское безумие.

— Угу. Признай, ты ненавидишь эту студию.

— Я люблю эту работу! — провозглашает Трой, буйно раскручиваясь в кресле.

Подвох в том, что ничего не происходит. То есть не происходит вообще ничего.

Робби только и знает, что твердить:

— Уймись, парень. Главное, что мы движемся в правильном направлении. А топать знаешь ещё сколько?

Он и сам знает, что легендами за пару часов не становятся. Но если дни измеряются не часами, а стараниями, ему кажется, что уже прошли миллионы лет.

Это всё терпение — оно требует больше сил, чем всё остальное, вместе взятое.

И ещё этот дурацкий снег…

* * *

Никто не понимает, отчего Трой так завёлся из-за припева в песне, когда ему сказали, что лучше его переписать. Он полгитары освоил ради одного этого припева! Да-да, целую половину вот этой гитары, которую он сейчас колотит о стенку, а никто не понимает, отчего он так завёлся.

— Я не выспался, ладно?! — кричит он намеренно резко и грубо, чтобы никому не пришло в голову его жалеть.

— Ты долбаная истеричка, Гордон, — Майк, как всегда, говорит правду. — Это была гитара Тома, между прочим.

Трой с сожалением разглядывает поломанный музыкальный инструмент, и руки опускаются.

— Блядь… Реально.

— Реально блядь, — подтверждает Том упавшим голосом.

Трой опускается на колени, оценивает нанесённый ущерб.

— Может, её можно как-то подлатать?

— Нервы себе подлатай, — ворчит Майк. — Халк ломать.

— Иди ты! — Трой пихает его в коленку, не поднимаясь с пола, и ему правда очень-очень жаль, потому что Том — такой славный парнишка, и меньше всего хочется его расстраивать. — Мне надо напиться.

Трой пьёт с агрессивным упоением. Майк сидит рядом и совсем его не останавливает. Может, он считает, что так будет лучше. Может, в конце концов, он прав, потому что Трой уже забыл, как это — когда мир вокруг слегка кружится и кажется, что вот ещё одну стопку и вперёд — вершить великие дела. Только вершить ничего не хочется. Хочется ответную реакцию. Какой-нибудь знак свыше, в конце концов, а не «припев лучше переписать». Поэтому он просто сидит за барной стойкой и пьёт с агрессивным упоением, не нарушая никаких законов.

— Я не буду твоим запасным другом, — доносится до ушей голос Майка.

— Не будь. Том будет.

— Ты сломал его гитару.

— Том добрый, он уже забыл.

Он достаёт телефон, непослушными пальцами шлёпает по кнопкам.

— Том, ты это… Будешь моим лучшим другом?

Разговор короткий. Он складывает телефон на стойку, Майк выжидающе смотрит:

— И что он сказал?

— Сказал, что я сломал его гитару…

Майк смеётся, дурень волосатый. Кто его просил? Но телефон оживает мигающим светом, СМС переполняет теплом:

«Буду. Том».

— Понял? — хвастает Трой. — Теперь Том — мой лучший друг.

— Ага. Может, тогда скажешь ему, чтобы сам тащил тебя до дому?

— Не надо меня тащить, меня долетят зелёные феечки.

— Просто пей свою бодягу, — Майк щёлкает пальцем по краешку стопки. — Халк ломать.

Том — отличный лучший друг. Он не умеет слушать. По-хорошему не умеет. Кивает, вникает якобы, вставляет ремарки. А на следующий день уже всё забыто. Иными словами, Тому можно рассказывать что угодно.

— Любовь переоценивают, — делится Трой. — То есть не саму любовь, а это самое… Конфеты-букеты, поцелуйчики, тили-тили-тесто…

— Отношения? — подсказывает Том.

— Пф-ф! Отношения… Почему нельзя, допустим, сыграть свадьбу с друзьями? Может, я хочу свою жизнь провести с лучшим другом?

— Ты хочешь провести со мной жизнь? — удивляется Том.

— Это просто пример. Я не собираюсь выполнять на тебе супружеские обязанности. Вообще это тупость какая-то.

— Что тупость?

— Что люди имеют право заключить между собой брак, исключительно если они спят друг с другом. Я хочу бегать за девчонками в коротких юбочках, а домой приходить к надёжному человеку, который будет со мной до конца жизни. Я хочу институт дружбы.

— Какой дружбы?

— Ну такой… настоящей. Когда можно болтать всякие глупости. Много глупостей. Это ключевой аспект.

— Институт дружбы, основанный на глупости, — подытоживает Том.

Трой долго молчит, жуёт соломинку, а потом задаётся вопросом:

— Думаешь, Саймон рассказывает ей глупости?

Но Том — одно дело, говорить с ним приятно. Говорить с Саймоном жизненно необходимо. Но Саймон слишком занят, поэтому все их беседы — вымышленные.

— Зачем тебе девушка? Я лучше девушки! — говорит Трой вымышленному Саймону.

— Чем? — интересуется тот.

— Я знаю, что ты — не совершенство, знаю всех твоих этих тараканов в голове, штучки-дрючки. Я всё равно тебя люблю.

— И что, ты медаль за это хочешь?

Иными словами, воображаемый Саймон такой же мудак, как настоящий.

А у настоящего Саймона появилась эта дурацкая привычка пялиться исподтишка и молчать. Он глазеет на огромный значок Тома с надписью «Лучший друг Троя» и молчит. Разглядывает опухшую физиономию Гордона и не говорит ни слова.

— Вот не начинай, ты сам сказал, что мне надо чаще выбираться из студии, — сипит Трой.

— Я не начинаю, — голос у него ровный, как у электронного прибора для считывания текста.

Вообще, «начинать» — прерогатива Ральфа, но Ральф улыбается и сюсюкается с мобильником. Начинает Робби, но Трой не слушает. Долго не слушает о том, что «солист должен» и «солист не должен», а потом взрывается:

— Мать твою, Робби, так нравится читать лекции — иди училкой работай!

И дверью удаётся хлопнуть эффектно, типа дива покинула здание. Чтобы знали все. Но его хватает ровно на десять минут, прежде чем кинуться обратно с извинениями. Робби оторопело выслушивает тираду длиной в три его «лекции», пестрящую «прости-извини» и «я был неправ», «ты хороший», и думает, что ещё никто перед ним не извинялся так страстно, как этот осипший мальчишка, у которого аж испарина на лбу от усердия выступила.

— Парень, ты бы лучше голос поберёг, — предлагает он. — Я знаешь сколько повидал всяких долбоёбов? Но ты мне не груби, лады? Ты не долбоёб.

— Я не «парень»! — не выдерживает он. — Я — Трой Гордон!

— Ладно, Трой Гордон, — соглашается Робби. — Понял, принял.

* * *

«Пользуйтесь выходными», — сказал Робби. И они пользуются. Как умеют, так и пользуются.

— Закуси канапинкой, — Том смеётся над бурной реакцией Лучшего Друга на экзотический коктейль, но тон у него всё равно сочувственный.

— Рокеры не закусывают! — стакан грохается на стол — вдребезги.

— У него голодная забастовка в знак протеста, — подначивает Майк. — Ну ты в курсе.

— А-а-а, — Том задумчиво покусывает коктейльную шпажку. — Как-то раз у меня сели кожаные штаны — прямо на мне, пришлось сесть на голодную диету, чтобы как-нибудь из них вылезти.

— Винни-Пух, — угорает Майк.

— Мне тоже надо кожаные. Я чёткий пацанчик, что! — язык у Троя заплетается; он трётся носом о перечницу, предупреждает: — Сейчас чихну.

Рывок назад — сам себе враг; Трой летит вместе со стулом на пол.

— Я тебе говорю, вывих, — заключает Том.

— Как можно вообще вывихнуть руку, упав со стула? — морщится Майк. — Да всё с ним нормально, рука как рука.

Трой прилёг ухом на стол, равнодушно разглядывая ушибленную конечность.

— Ну вон, распухло же, — не соглашается Том. — Запястье.

— Болит? — берёт на себя инициативу гитарист.

— Болит.

— Сильно?

— Сильно.

— А чего не орёшь?

Трой растирает глаз здоровой рукой.

— Я спать хочу.

— А если сотрясение? Нельзя спать, — командует Майк. — Пошли домой. Слышишь? Идём.

— Они обычные такие порой… Такие обычные, что у них йогурт по жилам течёт, а не кровь.

— Я устал их будить, понимаешь? Этих людей-йогуртов… Никому не говори, ладно?

Конец ознакомительного фрагмента.