Механическое сердце. Искры гаснущих жил

Карина Демина, 2014

Что общего у королевского следователя, мастера-оружейника, благородной леди и крайне невезучей террористки? У каждого своя жизнь и свой путь, но однажды эти пути пересекутся на грязных улицах Нижнего города, сплетаясь в один узор. В нем оживает прошлое, которое недавно казалось похороненным. И тот, кто вчера был обузой, сегодня превращается в единственную надежду на спасение. Само будущее, предопределенное, не обещавшее ничего, кроме одиночества, вдруг даст шанс на счастье. Вот только хватит ли смелости воспользоваться этим шансом?

Глава 2

Женщина сидела у камина, и пламя тянулось к ней, отблески его ложились на волосы, добавляя потускневшим прядям цвета, скользили по лицу. И женщина по-кошачьи щурилась, порой вскидывала руку, касаясь щек, на которых горел болезненный румянец.

— Жениться тебе надо, — проворчала она, убирая выбившуюся из поредевшей косы прядь. — А не со мной сидеть.

— Это позволь мне решать. Ешь. — Брокк закрепил на подлокотниках кресла переносной столик. — Доктор сказал, что ты должна поесть.

На столике появились чашка с бульоном и высокий стакан с травяным отваром.

— Не хочется.

— Надо, Дита.

Ей было стыдно. За бледность. За слабость. За то, что руки дрожали, с трудом удерживая ложку.

— Вот так. — Брокк расправил белоснежную салфетку. — Давай, ложку за меня…

— Прекрати.

— И вторую тоже за меня…

Она попыталась улыбнуться, хотя боль, терзавшая ее изнутри, не отступала ни на мгновение. Не спасали ни диета, ни травяные отвары. Лишь лауданум дарил забвение, но дозу приходилось увеличивать.

— И третью… я крупный, за меня много надо.

Дитар глотала бульон, который казался одновременно и горьким, и невыносимо сладким.

— Умница. А четвертую за Лили. Ты ей писала?

— Писала, но… Брокк. — Дитар облизала сухие губы. Пить хотелось почти всегда, но вода причиняла новую боль. — Я… не смогла.

— И хорошо. Незачем девочку волновать. Вот приедет на зиму, тогда и…

— Если я доживу до зимы.

— Доживешь. — Он был упрям, как все псы. И порой Дитар начинало казаться, что именно это его упрямство удерживает ее среди живых. Рядом с Брокком болезнь отступала, и пусть передышка была недолгой, но она позволяла собраться с силами.

И протянуть день.

Или два.

— Брокк, ты… не должен возиться со мной.

В конце концов, это были странные отношения, которым давным-давно следовало прерваться.

— Давай я сам решу, что я должен, а чего не должен.

— Хватит. — Дитар отвернулась, чувствуя, что еще одна ложка — и ее просто-напросто стошнит. — Чуть позже, ладно?

Он согласился легко.

— Травы?

— Нет. Не сейчас. — Дурнота накатывала волнами, и Дитар приходилось дышать часто, чтобы хоть как-то ее осадить. — Я выпью. Честно. Но чуть попозже.

— Хорошо. Может, ты прилечь хочешь?

Брокк снял поднос и поднял ее на руки легко. Дитар всегда поражала эта их сила, которую псы принимали как нечто само собой разумеющееся. Он перенес ее на кровать и, уложив, бережно накрыл одеялом. Сам сел рядом.

— Как твоя сестра? — Ей не хотелось спать, хотя в его присутствии у нее, пожалуй, получилось бы. Но Дитар жаль было тратить время на сон. Его почти не осталось.

— Уже лучше. — Он улыбнулся. — Но… — Он замолчал и, взяв ладонь Дитар, принялся растирать пальцы. — Эйо по-прежнему его ждет. И я знаю, что дождется. А мне это не нравится. Слишком рискованно.

Дитар не торопила. Смежив веки, она просто наслаждалась его близостью, голосом, прикосновениями. К ней сейчас редко кто прикасался вот так, не испытывая отвращения. Сестра милосердия, нанятая Брокком, и та с трудом скрывала брезгливость. Болезнь, терзавшая Диту, не была заразной, но сам запах ее, близость смерти тревожили людей.

— И да, — признался Брокк, — я не хочу ее отпускать. Это, в конце концов, нечестно! Я знаю, что не имею права ее удерживать, что у нее своя жизнь и… Эйо действительно его любит. А он сумеет о ней позаботиться, но…

— Но ты вновь останешься один?

Дитар достало сил прикоснуться к нему, отбросить прядь светлых, с рыжиной волос.

Вот что держало его рядом. Одиночество.

Пять лет тому именно одиночество привело его к дверям дома Дитар, раздраженного, колючего, почти готового возненавидеть весь мир. Он прикрывал искалеченную руку здоровой, смотрел исподлобья и скалился, едва удерживаясь на краю. А она, разглядывая его, пыталась понять, стоит ли связываться с опасным клиентом.

— Ты откажешься от других, — сказал Брокк тогда, бросив на стол горсть неограненных аметистов. В ярком свете газовых рожков они казались тусклыми, ненастоящими.

И Дитар, подняв самый крупный, лилово-бурый, поднесла к глазам.

— Можешь позвать ювелира, если не веришь. — Пес расположился в ее кресле. Он сидел скособочившись, пытаясь спрятать пустой рукав в тени.

Брокк был бледен и худ, почти истощен.

— Почему же, верю. — Дитар смела камни в ладонь и протянула гостю. — Этого слишком много. Даже с учетом того, что мне придется отказаться от других… гостей.

Его губа дернулась, и пес зарычал.

А Дитар вдруг увидела, насколько ему плохо. И пришел он к ней лишь потому, что больше не к кому было идти со своей болью.

Молодой какой…

И уже несчастный.

— Я собиралась пить чай. — Она поднялась, оставив камни на столе. — И буду рада, если вы составите мне компанию. Тогда и обсудим условия нашего с вами… сотрудничества.

Он встал молча. И так же молча шел за ней. А в бирюзовой гостиной, просторной и светлой, — прежде Дитар никого сюда не водила, сохраняя эту комнату за собой, — остановился у часов.

— Сломаны?

— Давно уже. Я купила их такими… глупо, конечно…

Зачем кому-то часы, которые утратили способность следить за временем?

— Но они красивые.

Бронзовая цапля застыла в причудливом танце. Птица изогнулась, запрокинув голову, почти касаясь посеребренным хохолком спины. Крылья были расправлены. Тонкие ноги прочно стояли на бронзовом шаре.

— Хочешь, починю? — Он не стал дожидаться ответа, пусть бы Дитар и запоздало кивнула. Брокк снял часы и, устроившись в кресле, вытащил из внутреннего кармана куртки футляр. Зажав часы между колен, он разобрал их одной рукой и надолго погрузился в хитросплетения пружин и шестеренок, казалось, не замечая ничего, что происходит вокруг. Лишь когда скрипнула дверь и в бирюзовой гостиной появилась Лили, отвлекся. А Лили застыла на пороге, не зная, может ли войти.

— Ты что-то хотела, дорогая? — Дитар остро чувствовала и смущение дочери, и страх ее, и странный к ней интерес со стороны гостя.

— Это твоя дочь? — Пес отложил часы, ссыпал на стол металлическую мелочь, которую держал в ладони, и поднялся. — Как ее зовут?

— Лилиан.

Дитар взяла дочь за руку, чувствуя, как начинает дрожать. Вдруг этот полудикий, замерший на краю пес захочет купить не ее, Дитар, но малышку?

Среди ее клиентов встречались и такие.

— Ли-ли-ан… красиво. — Он взъерошил короткие волосы и как-то неуклюже улыбнулся. — Что случилось, Лилиан?

Она же, сама сторонившаяся гостей, протянула ему куклу и кукольную голову.

— Сломалась.

Кукла была не новой, но любимой. Вот только веревки, на которых держались руки, ноги и голова, истончились. И кукла время от времени рассыпалась. А Дитар ее чинила. Она могла бы купить другую и покупала, а Лили благодарила, уносила новую подругу в комнату и вновь возвращалась со старой.

— Починить? — предложил пес.

— А ты умеешь?

— Умею. Дай сюда.

Лили посмотрела на мать, дожидаясь разрешения. И пес, видимо, ощутив страх Дитар, бросил:

— Вам нечего бояться. — Он потер квадратный подбородок и смущенно добавил: — У меня сестра младшая… приезжала… раньше… у нее тоже куклы ломались. Это быстрее, чем с часами. Только мне веревка нужна. Или толстая шелковая нить. И… чтобы вы ее подержали.

Он остался в доме до позднего вечера. Сначала возился с куклой, затем — с часами. Он пил чай и слушал, как Дитар играет на клавесине. И на ужин остался.

И когда в дверь позвонили, сам открыл.

Что он сказал клиенту, Дитар не знала. Но вернулся вновь злым, оскаленным:

— Теперь тебя содержу я. Других в этом доме не будет. Ясно?

— Да.

Он ушел за полночь, а вернулся на рассвете и, сунув Дитар букет — смешной, кто носит содержанке цветы? — спросил:

— Лили встала?

— Еще нет.

— Я ей куклу принес. Новую.

Альвийскую. Хрупкую. Сделанную из какого-то особого дерева, которое казалось на ощупь теплым и мягким. Оно и цвет имело розоватый, отчего кукла выглядела до ужаса живой. Маленькая леди в роскошном платье с турнюром, в крохотных перчатках и туфельках с бабочками. В руке кукла держала зонт от солнца, а шею ее украшала тройная нить жемчужного ожерелья.

Кружево. Серебро.

И удивительно тонкая работа.

— Это… очень дорогой подарок. Спасибо, но… не стоило.

Пес сунул куклу в руки Дитар и потребовал завтрак. От обеда он тоже отказываться не стал. Тогда он проводил в ее домике много времени, постепенно успокаиваясь.

Ему не нужна была любовница. Ему требовалась семья.

— Здесь хорошо, — сказал он как-то и, искоса глянув на Дитар, добавил: — Тебе все равно, что я… такой.

Его рука заживала медленно, словно живое железо в крови не желало мириться с этой потерей. И зарубцевавшиеся было раны то и дело открывались, кровоточили, Брокк злился, но не от боли, которую испытывал, скорее от осознания, что стал калекой…

Он пробовал пить и напивался, но легче не становилось.

Трезвел.

Метался.

Менял обличье и выл, неспособный устоять на трех ногах. В ярости разнес гостиную. Потом просил прощения.

Он молчал, лежа на серой оттоманке, вытянув ноги, глядя исключительно на острые носы ботинок. И отказывался от еды. Приступы длились несколько дней кряду, но в конце концов Брокк находил в себе силы подняться.

Он начинал читать стихи, сбивался и вновь замолкал. Садился у клавесина, касался клавиш, вот только мелодия получалась половинчатой, однорукой.

Спасался работой.

— Тебе меня жаль? — спросил он как-то, расчесывая культю. По вечерам она зудела и ныла, сводя Брокка с ума.

— Немного.

Как-то так получилось, что ему Дитар не лгала. И не играла, притворяясь кем-то, кем ее хотели видеть. Вероятно, потому, что, в отличие от иных клиентов, Брокк сам не знал, кто ему нужен.

Не содержанка.

— Жалость унижает. — Он оставил руку в покое и нырнул под одеяло, отвернулся, буркнув: — Не мешай спать.

— Не буду.

Пожалуй, именно тогда Дита поняла, что этот мальчишка стал для нее… кем? Не очередным клиентом, которых в ее жизни было множество. Возлюбленным? Смешно. Она старше. Опытней. Циничней. Она больше не верит в любовь, которая до края жизни или дальше. Она… она просто перестала быть одинокой. И коснувшись светлых волос, Дитар сказала:

— Отдыхай. Принести чего-нибудь?

— Молока. С медом.

Пять лет.

Это ведь не так и много, но получается, что целая жизнь.

— Опять твои печальные мысли. — Брокк поправляет подушки и смоченной в ароматном уксусе губкой вытирает пот со лба. — Ты стала очень много думать, Дита.

У него хорошая улыбка. И Дитар пытается улыбаться в ответ, но больно… Господь милосердный, как же ей больно. Она сдерживает стон, но Брокк по глазам видит.

— Не уходи, Дита, пожалуйста, — он снова растерян и смущен, — я не хочу снова оставаться один.

— Я и говорю… — У нее получается оттеснить боль. Она вернется позже и отомстит Дитар за побег. — Жениться тебе надо…

Фыркнул только. Ладонь ее раскрыл, погладил пальцы и прижал к своей горячей щеке.

Мальчишка.

— Попроси сестру остаться. Она не откажется.

— Не откажется, — согласился Брокк. — Только… как надолго? Месяц? Год? Всю жизнь? Я не могу забирать ее жизнь, тем более… рядом со мной небезопасно.

— Опять письма?

Кивнул.

— Когда-нибудь они успокоятся.

Ложь, но Брокк снова соглашается. С больными не желают спорить.

— Ты ей рассказал?

— Не ей. Оден сумеет ее защитить, если вдруг…

— Скажи.

Брокк качает головой:

— Эйо и без того хватает, а тут еще эти… если скажу, волноваться будет. Ты вот волнуешься, хотя знаешь, что дальше писем дело не пойдет.

Голос дрогнул, и это верный признак, что Брокк солгал. Но спрашивать бесполезно: не ответит.

— Дита, — он все же поднес стакан с травяным отваром, даже запах которого вызывал желудочные спазмы, — тебе нужно это выпить. Пожалуйста. Ради меня.

Ради него…

…горечь опалила губы. Дитар поспешно сглотнула.

— Умница. Пей, и я тебе почитаю…

— Письма?

— Конечно. Пей.

И Дитар пила, заставляя себя. До дна, до последней мутной капли.

— Вот так. — Брокк прижимал стакан к губам, не позволяя отстраниться. — А теперь ложись.

Он поправляет сбившийся плед, сам же подвигает кресло к кровати и берет со стола шкатулку. В ней, перевязанные синей ленточкой, лежат письма Лили.

— «Дорогая мамочка… — Голос Брокка растворяется в опиумном тумане, и Дитар позволяет себя убаюкать. — У меня все хорошо. Как твое здоровье? Тебе помогли те капли, о которых я писала? Наша наставница, мисс Уинтерс, тоже часто желудком мучается. И она сказала…»

Дита уснула, и Брокк оборвал чтение на середине фразы. Несколько секунд он разглядывал плотный лист с вензелем пансиона Шан-о-тер. Письмо вернулось в стопку, а стопка — в шкатулку.

— Спи. — Брокк коснулся влажной ладони, которую покрывала тонкая сеть морщин. Губы Диты дрогнули, словно она собиралась сказать что-то, но передумала.

Удивительная женщина.

— Спи, Дита… — повторил он и, откинувшись в кресле, смежил веки. Мысли были невеселыми.

Бомбу спрятали под сиденье экипажа.

Самодельная.

С химическим запалом и толикой истинного пламени внутри стеклянной колбы. Брокк держал хрупкий сосуд, любуясь алыми отблесками заточенного в нем огня. Малейшая трещина, нарушение силовой сетки, вплетенной в стенки, и…

Повезло.

Всю неделю шли дожди. И кто бы ни создал это устройство, он не сумел защитить свое творение от сырости. Запал не сработал. Зато вонь химикалий, едва заметная, но все же чуждая привычным запахам конюшни, привлекла внимание Брокка.

Он сам снял бомбу.

Не так это и сложно.

Ослабить винты на крышке деревянной шкатулки. И кожух стащить, медленно, по доли дюйма в минуту. Каждый удар сердца отзывается в руках. Живая дрожит, а в железной появляется знакомый зуд. Рассмотреть переплетение патрубков. Перерезать тот, что ведет от запала к заряду. И колбу, закрепленную в стальной сети, извлечь.

Пламя, почувствовав Брокка, прильнуло к стеклу, расплескалось, желая одного — выбраться из плена. А Брокк с трудом сдержался, чтобы не помочь. Это просто — сжать руку, пусть хрустнет стекло и воздух соприкоснется с живым огнем.

Он видел, что случается после.

Чудовищная сила, выплеснувшись вовне, сомнет Брокка, искорежит и экипаж, эхом ударит по дому, вышибая стекла. И поверху прокатится огненная волна, а когда схлынет, на заднем дворе останется яма, выжженная земля и оплавленный камень.

Колбу Брокк держал в руках до прибытия полиции. И сам уложил в колыбель металлического короба, толстые стенки которого способны были пригасить взрыв.

— Вам не следовало рисковать. — Следователь был старым знакомым.

Он благоразумно держался поодаль до тех пор, пока ящик не закрыли. Короб, погрузив в железный сейфовый экипаж, из тех, что банки используют для перевозки наличности, увезли.

Отправят на полигон, где и выпустят пламя на свободу.

Поехать за ними?

Еще раз полюбоваться на огненный цветок, что распускается над землей? И услышать прощальный стон умирающего огня? А вечером напиться от нахлынувшей тоски… не выйдет.

И следователь, чувствуя настроение Брокка, по-дружески протянул ему флягу с холодным чаем.

— Не возражаете, если мои люди с экипажем поработают? Да и… осмотрятся тут? — Кейрен из рода Мягкого Олова был вызывающе молод, и это раздражало многих.

Невысокий и сухощавый, Кейрен испытывал иррациональную привязанность к светлым костюмам, которые лишь подчеркивали необычайную его бледность. Его ботинки всегда сияли, а рубашки были белоснежны. И серый мешковатый плащ с россыпью черных пятен по подолу и оттопыренными карманами смотрелся чуждо. Но плащ этот, как успел заметить Брокк, был столь же неотъемлемой частью Кейрена, как и родовой перстень.

— Делайте что хотите.

Брокк устал.

От снов и писем, которых не становилось меньше. Камней, что время от времени летели в двери его экипажа. И ожидания, когда будет пересечена та черта, что отделяет угрозы от действия.

Вот, дождался.

Можно и отпраздновать, чем не повод?

— Почему вы не боитесь? — Кейрен сам прошелся по двору, заглянул в конюшни и долго принюхивался, пытаясь среди обычных запахов лошадей, навоза, сена и преющей соломы выловить тот, чуждый, что выведет на след.

Но кто бы ни поставил бомбу, действовал он осторожно. Даже металл пропах перцовым настоем, дешевым, однако надежно отшибавшим нюх.

Свой?

Или чужак, воспользовавшийся отсутствием хозяина? Брокк ныне редко появлялся в городе. И тогда получается, что его лишь пугали? Сработай запал, и пострадала бы конюшня, лошади. Конюхи и мальчишка-рабочий. Возможно, дом бы задело. Пожар опять же.

Кейрен повернулся к Брокку и повторил вопрос:

— Так почему вы не боитесь?

— Какое это имеет значение?

— Никакого, — признался следователь, сбивая соринку с рукава. — Интересно. Мне, знаете ли, случалось работать по… аналогичным делам. До бомб, правда, не доходило. — Он слегка ослабил узел галстука. Узлы Кейрен вязал совершенные. — Обычно ограничивалось письмами. Иногда стреляли. Еще похищение как-то случилось.

Кейрен наклонился и поднял с земли мятую бумажку. Из необъятного кармана появился белоснежный платок с монограммой.

— Так вот, мои подопечные, как правило, очень нервно реагируют на угрозу их жизни. После третьего-четвертого письма начинают требовать охрану… или сами ее нанимают.

Положив находку на платок, Кейрен поворачивал ладонь влево и вправо, разглядывая этот клок бумаги с преувеличенным вниманием.

— Вы же получили сотню писем…

— Думаю, что и полторы. — Первые Брокк отправлял в камин. И отправлял бы дальше, если бы угрожали только ему.

— Полторы, — задумчиво повторил Кейрен и поднес бумажку к носу. Он втягивал воздух медленно, и точеные ноздри раздувались. — Полторы сотни и одна бомба, которая чудом не взорвалась. А вы мало того что не требуете охраны, так еще и лезете ее снимать.

Завуалированный упрек цели не достиг: Брокк не испытывал угрызений совести.

— Она ведь и взорваться могла…

— Могла, — согласился Брокк.

Кейрен бережно завернул клок бумаги в платок, а сверток отправил в карман.

— Это крайне неразумно с вашей стороны. Следовало дождаться приезда специалиста.

— Думаете, ваш специалист разбирается в бомбах лучше меня?

Кейрен покачал головой.

— Думаю, — мягко заметил он, — что смерть специалиста куда менее огорчила бы его величество, нежели ваша. Кстати, вы не находите, что погода сегодня на редкость отвратительная?

Словно желая подыграть Кейрену — намек был более чем прозрачен, — начался дождь. Холодные капли осели на волосах следователя, на серой ткани плаща, коснулись рук, которые тотчас побелели, и Кейрен чихнул.

— В таком случае, предлагаю пройти в дом. — Брокк менее всего был настроен на продолжение беседы. Кейрен вновь заговорит об охране или переезде, о недопустимой беспечности Брокка, которому следовало бы и дальше оставаться в загородном поместье, а он, неразумный, вернулся.

И ладно бы повод был действительно серьезный.

Гостиная выглядела неожиданно мрачной, осенней. Затянутые дождем окна были серы. Кофейного цвета обои потемнели, и тусклыми жилами проступали на них золотые нити.

Заняв место у камина, Кейрен признался:

— С детства ненавижу холод. Сосуды слабые. Все братья надо мной смеялись, что я как девица, чуть подмерзну и вот… — Он протянул неестественно белые руки к огню. Выходит, не притворялся, и вправду мерз. Даже ногти приобрели неприятный синеватый оттенок.

— Чай? Кофе? Коньяк?

Роль гостеприимного хозяина давалась Брокку нелегко. От гостей он отвык, а те редкие посетители, которым случалось переступать порог его дома, мирились с некоторой мрачностью характера.

— Чай, пожалуйста. — Кейрен снял-таки плащ, который аккуратно повесил на спинку кресла. — И от коньяка не откажусь. Я ведь военным стать хотел. У нас в семье принято так. Не взяли. Хотя, конечно, правильно… боец из меня никудышный. И даже отец это понимал. Но когда я в полицию пошел, он расстроился. Месяц со мной не разговаривал.

— Полицию не любит?

— Недолюбливает, но… там другое. За меня волновался. Нехорошо заставлять близких волноваться, но иногда… выходит так, как выходит.

И к чему эта задушевная беседа? Брокк открыл бар, достал бокалы, коньяк — бутылка успела покрыться пылью, дожидаясь своего часа, — и поинтересовался:

— Что вам от меня нужно?

— Помимо чая и коньяка? — Кейрен принял бокал и, поставив на ладонь, поднес к огню. — Не волнуйтесь, я не собираюсь вас уговаривать. Надоело, знаете ли… — Зажмурившись, он вдохнул коньячный аромат. — Но вы правы. Интерес у меня имеется. Что вы думаете о бомбе?

— Если полагаете, что я знаю, кто ее сделал, и молчу, то вы ошибаетесь.

— Я полагаю, — взгляд Кейрена был по-прежнему безмятежен, — что сегодня снаряд оказался под вашим экипажем. А завтра? Как знать… Мастер, что будет, если завтра бомба окажется не под днищем вашего экипажа, но, скажем, под сценой Королевского театра?

Брокк замер.

— Или в Академии… в парке… во дворце… просто на пути его величества.

Проклятие!

— Вижу, теперь вы осознали всю… скажем так, неоднозначность ситуации.

— Пока угрожали только мне.

И, вероятно, в том была своя ирония: творение убивает создателя.

— Пока, — согласился Кейрен, пробуя коньяк. — Чудесно… воистину благородный напиток. И согревает, что для меня, поверьте, актуально.

— Механизм прост. Заряд, запал и замедлитель. Запал разрушает стеклянную оболочку с зарядом, выпуская живое пламя. При соприкосновении с воздухом начинается непроизвольная реакция первичного выброса.

Брокк смотрел на следователя сквозь коньячную призму. И мысль напиться уже не казалась такой нелепой.

— Истинное пламя использует в пищу все, до чего дотянется, но, не имея плотного контакта с жилой, погибает.

И Брокк помнит эхо боли, доносившееся с полигона.

— Вот только до своей гибели уничтожает все на футы вокруг, — завершил Кейрен. — Райгрэ Брокк, я понимаю ваше… двойственное отношение к подобным устройствам, но мне нужно знать, насколько реально вне стен лаборатории… или вашего корпуса создать такую вот бомбу.

— Технически само устройство элементарно. Основная проблема в заряде. Запереть истинное пламя не каждый способен. Дело не в физических возможностях, но в умении создать уравновешенный силовой контур. Что до остального, то и человек, более-менее знакомый с принципами механики, управится.

Кейрен слушал, разглядывая собственные руки: кожа хоть и была белой, но утратила прежнюю мертвенную бледность, и ногти приобрели нормальный цвет.

— Возможно, возникнет затруднение с некоторыми реактивами, но… сами понимаете, сейчас довольно просто достать многие запрещенные вещи. Или вовсе сменить замедлитель с химического… — Брокк все же присел и окинул комнату взглядом, который остановился на часах. — Скажем, на механический. Он будет точнее.

Дождь прекратился, и в окнах посветлело. Зябкое осеннее солнце выглянуло, но не пройдет и часа, как прорехи в тучах затянутся и с небес вновь хлынет вода.

— Значит, искать надо среди своих…

Похоже, эта мысль была Кейрену не по нраву.

— Боюсь, что так. — Брокк коснулся стекла, которое было влажным и изнутри. — Человек не сможет воспользоваться силой жилы.

Пауза длилась несколько секунд. Кейрен смотрел на огонь, коньяк и собственные руки.

— Если я правильно понял, то связать пламя не так просто, верно? И как много найдется тех, кто способен на подобное?

Не много. И каждый оставляет свой отпечаток силы, вот только истинное пламя, пусть и запертое в стекле, искажает след. Будь колба пустой, Брокк сказал бы, чьи руки создали ловушку.

Будь колба пустой…

— Мне надо подумать, — ответил Брокк, глядя в глаза Кейрену.

И тот, коснувшись пальцем черной запонки, сказал:

— Думайте, мастер. Но… вы понимаете, что времени на раздумье осталось немного. И еще, я просил бы вас не задерживаться в городе.

Брокк и не собирался.

Сейчас, глядя на изможденную болезнью женщину, он составлял список имен. За каждым стоял если не друг — друзей у Брокка давно не осталось, — то единомышленник. И сам этот список казался почти предательством.

Но было истинное пламя, и тот, кто заключил его в стекло, готовился к войне.

Брокк потер виски: он устал воевать.