Последняя книжная вечеринка

Карен Дюкесс, 2019

Увлекательная и захватывающая история, позволяющая окунуться в атмосферу нью-йоркской литературной богемы и пляжей Кейп-Кода. Роман о выборе, любви, принятии себя и поиске своего места в мире. Амбициозной Еве, мечтающей стать писателем, но вынужденной расти в тени гениального брата и чахнуть на нелюбимой работе в издательстве, выпал уникальный шанс: стать помощницей известного писателя Генри Грея. Более того, она получает возможность побывать на его знаменитой «Книжной вечеринке», где все участники предстают в образах героев книг. Но чем ближе даты вечеринки, тем яснее Ева понимает, что этот незнакомый и новый для нее мир, о котором она так долго грезила, вовсе не такой, каким она его себе представляла.

Стиву, Джо и Джонни посвящается

Так как же вы жили, коль нет истории?

Ф.М. Достоевский, «Белые ночи, Ночь вторая»

Часть первая

Июнь, 1987 год

1

Я шла по грязной дороге к летнему домику Генри Грея, постоянно напоминая себе, что я здесь вовсе не непрошеная гостья. Мужчины в мятых льняных рубашках и мешковатых штанах и женщины в свободных летящих юбках и платьях разбрелись по хорошо утоптанной лужайке перед старым домом с односкатной крышей. С океана, от которого это место отделяла пустошь, дул нежный, но вполне чувствительный ветерок, от которого коктейльные салфетки трепетали на ветру, как перья.

Бросив взгляд вниз на свои эспадрильи на плоской подошве, я уже жалела о том, что не надела каблуки.

— Эго у него огромное, картинам под стать, — услышала я, как сказала какая-то женщина рядом.

Послышался гулкий голос стоящего за ней мужчины:

— Я должен был сказать «Эдна Сент-Винсент Миллей»^[1]. И что я сказал? «Эдна Сент-Винсент Малкэхи!»

Говорящий и его слушатели залились смехом, а я сделала пару шагов к ним. Аристократического вида мужчина с копной седых волос, размахивая бокалом, увлеченно рассказывал своему соседу:

— Я, конечно, знал, что Боб Готлиб привнесет нечто новое, но никак не предполагал, что это будет всего лишь появление в «Нью-Йоркере» нецензурных слов.

Гости вели себя именно так, как я себе и представляла. Это была элита летнего Труро — писатели, редакторы, поэты и художники, которые покидали свои дома в Манхэттене и Бостоне после Дня поминовения и оставались на Кейп-Коде вплоть до сентября. Лично я узнала об этом высоком обществе из рубрики «Город говорит», в которой периодически о нем упоминали, а также из сплетен, которыми мои родители делились с друзьями. Им нравилось соседство со знаменитыми интеллектуалами, хотя пути их редко пересекались.

Эта компания проводила лето не в новеньких дачных домиках — аккуратных, с открытой верандой, вроде того, что купили мои родители после стольких лет жизни в арендованном жилье, а в старых обшарпанных домах Кейп-Кода с их застекленными верандами и крытыми черепицей крышами. Именно там они играли в нарды, пили джин и устраивали бесконечные турниры по теннису, а не на Оливерс в Уэлфлите, где мои родители и их друзья вносили почасовую оплату. Они играли на своих собственных, хотя и стареньких кортах. В отличие от нас все они, за небольшим исключением, не были евреями. Насколько я знаю, они даже не ходили на общий пляж.

Я пробралась сквозь толпу людей, окружавших деревянный стол, и с огорчением обнаружила, что на нем нет ничего, кроме тарелки фаршированных яиц и маленькой миски с ореховым ассорти. Может быть, это из-за таких скудных порций все здесь были такими худыми, с фигурами тонкими и прямыми, такими же, как их волосы? Толстой я себя никак не назвала бы, хотя линии тела у меня были довольно-таки округлые, но находясь среди этих угловатых людей, я в своем приталенном сарафане в цветочек от Лоры Эшли чувствовала себя до неприличия фигуристой.

Стесняясь стоять в одиночестве, я подошла к старому деревянному столу; мужчины, сидевшие за ним, чистили устриц, в шутку соревнуясь друг с другом. Оба они были загорелые, крепкие, но один из них был молод, наверное, всего на пару лет старше меня, и его блестящие каштановые волосы были забраны в хвостик, а второй был старше, и у него были темные волнистые волосы. Когда мужчина постарше поднял голову, я поняла, что это Генри Грей. В жизни он показался мне более добрым и привлекательным, чем на той грозной фотографии, которая висела над его колонкой, «Мой Нью-Йоркер».

Я представилась, и он моргнул в ответ.

— Я из «Ходдер, Страйк энд Перч», — сказала я. — Работаю секретарем у Малькольма Уинга.

Генри отложил нож для чистки устриц и всплеснул руками:

— О, бессмертные боги, Ева Розен, вы существуете! Единственный живой человек в «Ходдер энд Страйк»!

Столь оживленное приветствие меня, как ни странно, успокоило. Молодой парень, чистивший до этого устрицы, протянул мне руку, не снимая толстой брезентовой перчатки.

— Рад слышать, что вы действительно существуете, — сказал он с легкой открытой улыбкой. — Меня зовут Фрэнни. Верный слуга Генри и по совместительству его сын.

Я пожала его слегка влажную перчатку, и мелкие обломки раковин впились мне в пальцы, когда он сжал мою ладонь. Глаза у него были невероятно зеленого цвета.

— Я тоже рада узнать о вашем существовании, — сказала я.

Солнце клонилось к горизонту и озаряло все окружающее медовым светом. Кончики длинных тонких трав за спиной Фрэнни, казалось, сами испускали свет.

Мне никогда не приходило в голову, что у Генри может быть сын, наша переписка всегда носила исключительно деловой характер. Его письма, которые приходили мне на почту, неизменно были набраны на ручной печатной машинке, даже когда Генри пребывал у себя дома на Манхэттене. Я хорошо помнила эти маленькие хрустящие листочки серо-желтой бумаги с его инициалами — HGG — набитыми контрастно-черными чернилами. В этих письмах часто бывало всего по паре строк — обычно о чем-то обыденном, вроде пропавших отчетов, но они всегда были написаны с огромным остроумием и колкими саркастичными замечаниями о Малькольме, который уделяет ему недостаточно внимания. Это было так захватывающе — переписываться с писателем из «Нью-Йоркера», хотя у нас его не слишком-то уважали, отчасти из-за его бесконечных мемуаров. Контракт на них с ним был подписан редактором, давно ушедшим на пенсию, но книга до сих пор не была готова к изданию. Так что я потратила приличное количество времени на составление ответных писем, стараясь, чтобы они звучали непринужденно весело и как минимум неглупо и с толком. Эта переписка здорово скрашивала мои рабочие будни.

Генри протянул мне устрицу:

— Наисвежайший моллюск для единственной живой сотрудницы «Ходдер, Страйк энд Перч».

Я взяла раковину, поднесла ее ко рту и, чувствуя, что они оба смотрят на меня, постаралась втянуть устрицу в себя настолько изящно, насколько это было возможно.

— Солоновато, но при этом и сладко, да? — спросил Генри.

Я кивнула и вытерла рот, поражаясь тому, насколько похожи были друг на друга эти мужчины.

— Смотрю на вас и словно вижу Генри из прошлого, ну, или Фрэнни из будущего. Вам, наверное, все время об этом говорят?

— А я смотрю на вас и чувствую себя так, словно испил воды из фонтана юности, — сказал Генри. — Еще одну устрицу будете?

— Ладно, Генри, не начинай, — проговорил молодой, Фрэнни.

— Ты всегда обращаешься к отцу по имени? — спросила я, взяв еще одну устрицу.

— Только когда это позволяет ситуация.

Генри надавил ножом на створки раковины и с легкостью раскрыл их. Пустую половинку раковины он отбросил в корзину и, удерживая створку с устрицей рукой в перчатке, смахнул с нее пару осколков. Затем положил на тарелку, покрытую льдом, и, глядя на меня, обратился к Фрэнни:

— Мальчик мой, эта юная леди просто богиня эффективности. И, кстати, она совсем не такая, какой я себе ее представлял. Когда я узнал о том, что она связана с Труро, и пригласил ее к нам, то ожидал встретить худосочную старую деву в кардигане.

Фрэнни посмотрел в мою сторону, качая головой и указывая кончиком ножа на отца:

— Он такой старомодный!

Я отошла от стола, чтобы другие гости тоже могли взять устриц, но не слишком далеко, чтобы иметь возможность продолжать беседу. Вести шутливую беседу с Генри, находясь непосредственно перед ним, оказалось сложнее, чем на бумаге, но я была решительно настроена на продолжение. В любом случае, это было проще, чем говорить с Фрэнни. Он своей привлекательностью совершенно выбивал меня из колеи.

— Деловая эффективность теперь не считается уделом привлекательных? — спросила я Генри.

Продолжая улыбаться, он кивнул:

— До встречи с вами я придерживался этого мнения.

Фрэнни снял перчатки и бросил их на стол.

— Ладно, пора сделать перерыв, — сказал он с ослепительной улыбкой. — Пойдем, Ева, я устрою тебе экскурсию.

Генри посмотрел на Фрэнни, потом снова на меня:

— Ну, конечно, идите к своим юным собратьям. Но послушай, Ева, если тебе вдруг понадобится работа, я как раз ищу эффективного ассистента на это лето.

Я рассмеялась. Видимо, это он так шутит.

— Конечно, мне будет непросто ездить сюда из Нью-Йорка, но я буду иметь это в виду.

Вслед за Фрэнни я пошла вверх по склону к дому. Оглянувшись, я увидела, что Генри продолжает смотреть на нас, и махнула ему рукой. Тот шутливо отдал честь, коснувшись лба ножом для устриц.

Фрэнни остановился перед застекленной верандой.

— Значит, ты тоже писательница? — спросил он и снял резинку с волос, распуская их. Длинные волосы Фрэнни рассыпались по его широким плечам.

— Мне бы хотелось стать писательницей. Но это сложно, когда не знаешь, что именно хочешь сказать.

— Правда? — удивленно спросил он.

— Для тебя это, наверное, просто, ты с этим вырос, и все такое.

— О нет. Книги — это точно не мое.

Он произнес это с такой легкостью, но мне было сложно поверить в это, учитывая то, кем были его родители. Я была уверена в одном. Если бы мои родители были писателями, а не налоговым инспектором и дизайнером интерьеров на полставки, я бы достигла гораздо большего на своем пути.

Фрэнни поднял голову. Я услышала энергичный мотив «Walk Like an Egyptian».

— Кажется, там танцуют, — сказал Фрэнни.

Он провел меня на веранду и в дом, внутри которого вся мебель была отодвинута к стенам, а ковры свернуты. В гостиной и столовой толпа молодых людей танцевала босиком. На кухне люди небольшими компаниями стояли, прислонившись к столам, пили пиво и разговаривали. Едва увидев Фрэнни, все неизменно радовались, хватали его за руки, трепали за волосы и заключали в объятия. Одна маленькая девочка вскочила со своего места и крепко обняла его. Он легко поднял ее, посадил себе на плечи и начал танцевать с ней на кухне. Потом он поставил ее на пол и она убежала, после чего он повернулся к пожилой морщинистой женщине невысокого роста с седыми волосами, собранными в высоком пучке. Руки ее были испачканы краской, а из-под длинной черной юбки выглядывали сандалии фирмы «Биркеншток». Фрэнни положил ладони ей на плечи, наклонился и громко заговорил с ней, чтобы она могла услышать его слова за шумом музыки. Он обещал ей, что скоро приедет и сфотографирует ее работы.

Фрэнни представил меня некоторым своим друзьям и кузенам как «писательницу из Нью-Йорка, знакомую Генри», и все с такой готовностью приняли этот факт, что я сдалась и уже не пыталась объяснить, перекрикивая музыку, что я лишь простой секретарь и редактор. Моя привычка начинать рассказы и рвать бумагу в клочья после написания нескольких страниц не давала мне права называться писательницей, как бы я того ни хотела.

— Это Рози Аткинсон, она занимается видеоартом, — рассказывал Фрэнни, целуя в щеку миниатюрную девушку с темными волосами, постриженными под каре, и с пурпурными губами. — Как там твоя инсталляция?

Но прежде чем она успела ответить, пухлый и розовощекий парень в круглых очках и выцветшей рубашке от «Брукс Бразерс» подошел к Фрэнни со спины и заключил его в крепкие мужские объятия, проревев:

— Фрэнстер!

Фрэнни развернулся:

— Дружище!

Они снова обнялись.

— Ева, запомни это имя — это Стефан Фрик. Это несуразное существо вот-вот станет известным композитором.

Творческая жилка, очевидно, была общей чертой для всех этих людей. Все описания Фрэнни так или иначе содержали упоминание о каком-либо таланте. Многообещающий драматург. Джазовый саксофонист. А этот управляет галереей. Тот актер. Кажется, среди них не было ни одного человека, который обладал бы обычной профессией. Здесь не было студентов юридических или медицинских училищ, младших консультантов или делопроизводителей, которых было так много среди детей друзей нашей семьи. Многие годы, в течение которых я приезжала на лето в Труро, я имела лишь смутное представление об этом обществе и никогда не думала, что смогу к нему присоединиться, а уж тем более, что меня встретят здесь как родную.

Вечеринка шла легко и непринужденно. Одетые в фирменные комбинезоны босые мальчишки то и дело пробегали через кухню — в руках одного из них мелькнул пакет с грибами. На крутых ступенях деревянного крыльца, ведущего на задний двор, сидели три женщины, поглощенные, судя по всему, очень серьезным разговором. Я взяла бутылку «Короны» из старого таза на кухонном столе и сделала пару быстрых глотков. Кто-то включил музыку, и Фрэнни начал танцевать, мягко подталкивая меня и еще нескольких человек, находившихся на кухне, в сторону столовой. Сначала мне было неловко танцевать — я жалела о том, что надела это жеманное хлопковое платье. Но расправившись с первой бутылкой пива, я почувствовала себя совсем расслабленной, закинула сандалии в угол и, кружась, направилась в центр комнаты. Там я, к своей радости, пару раз поймала взгляд Фрэнни, и он тут же закружил меня в танце, хотя я терялась в догадках, танцевал ли он только со мной или же со всеми людьми в зале сразу. По мере того, как на улице темнело, в дом набивалось все больше гостей, пока в нем не стало совсем тесно.

А в гостиной Генри танцевал со стройной женщиной в длинном платье с открытой спиной и едва заметной лямкой на шее. Ткань которого была покрыта узором из оранжевых и зеленых завитков. У нее была тонкая длинная шея, а седеющие волосы были заплетены в толстую косу, которая покачивалась в такт танца. Я решила, что это его жена, Тилли Сандерсон, чьи стихи я пыталась анализировать, когда училась в Брауновском университете. Генри, Тилли и остальные представители старшего поколения казались мне такими расслабленными и счастливыми! Нет, они не просто выглядели гораздо моложе моих родителей, несмотря на то, что были примерно одного с ними возраста — казалось, что время не имеет над ними силы, словно люди искусства и писатели были освобождены от такой условности, как старение. Смеясь, Генри и Тилли делали что-то похожее на «бамп» — танец, в котором нужно мягко толкать друг друга бедром или плечом. Я попыталась представить своих родителей танцующих под Talking heads или делающих «бамп», но у меня ничего не получилось. В этот момент рядом появился Фрэнни и схватил меня за руки.

— Что тебя так рассмешило? — спросил он, закручивая меня в танце.

— Да все, — ответила я, но он, очевидно, не понял, о чем это я.

Мои родители каждое лето тоже устраивали вечеринку. Но вместо танцев босиком, сдвинутых ковров и пожилых женщин в модных сандалиях коктейльная вечеринка моих родителей предполагала строгий подсчет и учет участников. Далее высчитывалось количество мини-пирогов из расчета по четыре штуки на каждого. В магазине «Филен», который в торговом центре на Честнат-Хилл, закупались приталенные летние платья, а в каждой туалетной комнате гостей ждали выглаженные полотенца для рук с вышивкой и подносы с мылом в виде морских гребешков.

Я ездила на каникулы в Труро с детства, и каждое лето было таким же предсказуемым, как местные приливы. В солнечные дни мы шли на Балстон-Бич и раскладывали свои полотенца по правую сторону от входа и никогда по левую. Если вода воняла водорослями, мы ехали на Корн-Хилл, чтобы поплавать там в заливе, где в безветренную погоду можно было легко оплыть скалу шесть раз, скользя по стеклянной поверхности воды. Родители при этом раскрывали пляжные кресла и усаживались читать. Мама читала семейные саги, повествующие сразу о нескольких поколениях одной семьи, перебравшейся из своего маленького штетла в Скарсдейл, а папа — одно из последних изданий биографии президента, напечатанных книжным клубом «Книга месяца», или же смотрел котировки акций. А мы с моим братом Дэнни в это время ныряли за манящими крабами или просто купались. Эта картинка немного изменилась, когда мы стали старше, но не слишком сильно. Вместо барахтанья в воде я теперь зачитывалась романами, а Дэнни боролся с задачками из колонки математических игр журнала «Сайнтифик Америкэн».

В последний день каникул мы обычно покупали лобстеров и вечером варили их в большой черной кастрюле. Возвратившись в Ньютон, мы стряхивали песок со своей летней одежды и точно по переключателю возвращались к привычной рутине — работа, школа, ужин в шесть, похвалы, которыми родители часто награждали Дэнни за его блестящие знания по математике, и их мягкое недовольство моей мечтательностью и тягой к книгам. Созданная однажды, эта схема никогда кардинально не менялась.

Даже теперь родители, точно одержимые, следят за успехами Дэнни в магистратуре MIT^[2], и все их надежды на величие нашего рода полностью возложены на него. В случае же со мной они просто ждут, когда я брошу свою мечту о писательстве и возьмусь за ум, поступлю на юридический факультет или хотя бы получу диплом преподавателя. В последнее время я тоже часто сомневаюсь, тот ли путь я выбрала. Я задаюсь вопросом, как я могу серьезно воспринимать занятие, которое до сих пор не принесло мне никаких ощутимых результатов, если не считать горы исписанных листов, раскиданных по комнате.

Однако глядя на танцующего Фрэнни, на то, как развеваются его длинные волосы, я вдруг почувствовала воодушевление — ощущение того, что неожиданным образом возможно все. Я обрела робкую веру в то, что тоже могу стать человеком искусства. Жизнь свела меня с Фрэнни и этим совсем иным Труро, и я была пьяна от счастья. Мне уже теперь не хотелось так просто упустить эту возможность для себя.

2

На следующее утро я проснулась и увидела на окне стекающие капли — пока я спала, прошел дождь и в воздухе повис плотный туман, скрывавший заросший берег и залив за ним. Плотной ватой туман окружил дом, стирая очертания всего, что было снаружи, но это только усиливало ощущение, что все произошедшее вчера было сном. От этого сна остались яркие, но бессвязные картинки. Пожилой мужчина, похожий на Альберта Эйнштейна, напористо утягивает меня в импровизированное танго. Толпа людей перебирается на застекленную веранду, чтобы послушать, как Генри читает пугающую, но вместе с тем завораживающую старую поэму, «Кремация Сэма Макги», а я блуждаю по второму этажу в поисках туалета и набредаю на спальню Генри и Тилли, в которой так много свечей, что она напоминает некое святилище.

Спускаясь вниз, по пути на кухню я услышала, как мама говорит по телефону: «Да, руководитель летней вечеринки. Да, именно так, руководитель». Видимо, по аналогии с руководителем регаты на реке Чарльз. Думаю, это у них такой юмор. Нет, я не знаю подробностей. Вернулась домой тогда она очень поздно.

Маме, скорее всего, было бы любопытно узнать о вечеринке, но максимум того, что она покажет мне, это легкий интерес. Она не скрывала своего удивления, когда узнала, что меня пригласили туда. Она дала мне понять, что, по ее мнению, Генри выслал приглашение просто потому, что не ожидал, что я приму его. Эта реакция вполне соответствовала ее странному восхищению обществом Генри и Тилли — она была просто очарована ими, но в то же время презирала их.

Когда я начала работать в «Ходдер энд Страйк», ее, похоже, впечатлил тот факт, что я переписываюсь с Генри. Однако если она читала что-нибудь о том, что «Нью-Йоркер» сдает позиции, она не упускала возможности сообщить мне об этом. Она пересылала мне статьи о недавнем изгнании легендарного редактора Уильяма Шона, обведя красной ручкой абзац, в котором тексты Генри приводились в качестве иллюстрации, каким банальным и невзыскательным стал язык большинства статей журнала. А недавно с едва скрываемым торжеством она сообщила мне, что написанную Генри статью аж в трех частях об автомагистралях между штатами высмеяли в журнале «Спай».

— Пишут, что нет такого факта, в который он не мог бы не влюбиться. Он фанат информации, любой информации, — подчеркнула она.

— С каких это пор провинциальные дизайнеры читают «Спай»? — спросила я.

Она поморщилась от моей словесной шпильки.

— Я просто люблю быть в курсе событий, — сказала она, а потом добавила: — А вообще этот журнал принесла мне заказчица. Ее сын занимается продажей рекламного места в этом журнале.

Когда я зашла на кухню, мама уже положила трубку. На столе стояла корзинка с черничными маффинами.

— Хорошо вчера провела время? — спросила она, убирая тарелки в посудомоечную машину.

— Очень.

Я налила себе чашку кофе и вышла на улицу, на веранду, чтобы избежать дальнейших расспросов. Поделюсь с ней некоторыми деталями позже, решила я, но сейчас я хотела посмаковать все ощущения в одиночестве. Это был тот редкий случай, когда мне захотелось остаться на вечеринке, а не уйти пораньше, как обычно, и почитать что-нибудь дома.

Туман медленно рассеивался, открывая взору поросшие дикими травами и толокнянкой холмы, которые простирались вниз до самого заболоченного берега, и вскоре я уже могла видеть сероватые лужицы воды и островки, заросшие похожей на перья травой. Пока я пила свой кофе, сквозь туман начали проступать дома, стоящие на другом берегу, словно на фотографии, сделанной на «Полароид». Мне нравилось, как меняется погода по утрам. Нравилась погода и сегодня — она словно ограждала меня от резкого пробуждения, не отправляла сразу в яркий и ясный день, а брала за руку и бережно выводила из облака сна.

По гравию подъездной дороги прошуршал автомобиль. Сейчас маму повезут на аэробику в Уэлфлит, а значит, я смогу вернуться в дом и позавтракать, не опасаясь допроса. Услышав, что входная дверь закрылась, я отправилась на кухню.

Пока я счищала бумагу с маффина, из-за двери высунулась мамина голова. С махровой розовой повязкой на голове, удерживающей темные волосы, она выглядела как никогда готовой к тренировке.

— Папа на рыбалке. Будь любезна, купи немного обезжиренного молока и бутылку оливкового масла. Можешь сходить в «Джэмс», там очень мило, — быстро проговорила мама.

Я была удивлена, услышав хоть что-то хорошее о супермаркете «Джэмс». Многие на вечеринке с презрением ругали его за высокие цены и досадовали на то, что он был нацелен на прослойку яппи^[3], которые все чаще приезжали в Труро на лето. Многие в городе испытывали ностальгию по старому пыльному универмагу «У Шун-Йонгена», на месте которого теперь был открыт «Джэмс». Кроме того, многие люди, и я в том числе, были огорчены тем, что старенькое почтовое отделение на холме — еще с расклеенными у входа старомодными постерами «Их разыскивает ФБР» — теперь закрыли и перенесли в безликую коробку рядом с универмагом «Джэмс». Мы, во всяком случае те, кто приезжал сюда на лето, не считали, что эти изменения к лучшему, хотя жаловаться на «Шун», как его здесь называли, было целым ритуалом для жителей Труро на протяжении многих десятилетий.

Нельзя было зайти в «Шун» и не получить пару ласковых от Элли Шун-Йонген, одутловатой женщины с редеющими светлыми волосами, которая проводила все свое время, сгорбившись над кассовым аппаратом и ругаясь на то, что посетители покупают слишком много. Или слишком мало. Однажды, когда мы с мамой зашли купить фруктов, чтобы взять их с собой на пляж, Элли завопила пронзительным голосом: «Всего лишь три персика? Берите четыре!» Чтобы угодить ей, мама взяла еще один. Тогда Элли презрительно улыбнулась и пробормотала, что для приезжих слишком высоких цен не бывает. Тех, кто приезжал сюда на время, такая бесцеремонность забавляла, как веселил и ироничный знак «Труро-Центр» на трассе 6, которым гордо обозначалось место, где зданий было раз-два и обчелся. Это все были обветшалые и крытые черепицей строения — монолит «Джэмса», типичное казенное здание почтового отделения, небольшой риелторский офис, который занимался арендой квартир на лето, и ничем не примечательный газетный киоск под названием «У Дороти», целью которого было обеспечить каждого желающего свежим воскресным номером «Нью-Йорк Таймс».

Что привлекало людей в Труро, так это его нетронутые человеком красоты и просторы. И это при том, что Труро располагался лишь немного южнее Провинстауна с его гей-барами, ресторанами и галереями! Труро был самым сельским городом на Кейп-Коде, если так можно было сказать. Больше половины территории Труро занимали обширные охраняемые леса, песчаные дюны и пустые пляжи национального побережья Кейп-Код. Вторая половина города, который располагался всего в паре миль от океана и вплотную подходил к заливу Кейп-Код, состояла из заболоченных берегов, холмов и извилистых дорог, некоторые из которых были заасфальтированы, а некоторые до сих пор оставались грязными и разбитыми грунтовками. Вдоль дорог стояли простенькие односкатные «дома-солонки» и более современные летние дома-коттеджи.

Открыв полупрозрачную входную дверь, ведущую в «Джэмс», я уловила сладкий запах свежей выпечки. В магазине было светло и чисто, пол был покрыт широкими досками из промасленного дерева. Наряду со стандартными продуктами на полках можно было найти деликатесы, вроде сыров камамбер или бри, маринованных артишоков и импортных оливок. Отдел кулинарии, расположенный в глубине магазина, предлагал покупателям курицу-гриль, багеты и широкий выбор сэндвичей, названных в честь пляжей Труро. Тут был и сэндвич «Корн-хилл», где, как известно каждому жителю Труро, высадился Майлз Стэндиш^[4] со своими пилигримами, перед тем, как направиться в Плимут. Это был сэндвич с индейкой и салатом из капусты. Глядя на то, как подтянутые женщины с яркими пляжными сумками из ротанга заказывают холодную курицу «Марбелья»^[5] и салат из пасты с соусом песто, я поняла, почему моей маме так понравился «Джэмс»… и почему вчера вечером Генри объявил, что ноги его не будет в этом месте.

Взяв с полок молоко и оливковое масло, я снова обошла магазин в надежде, что могу встретить здесь Фрэнни. Но на это было так же мало надежды, как и на то, что у меня есть хоть какие-то шансы ему понравиться. Он дамский угодник, это же было очевидно, но мне все равно хотелось снова увидеть его. Дело было не только в его красивых глазах, улыбке, не в том, как играючи он вовлек меня в танец. От его теплого отношения и от того, что меня моментально приняли в этот круг, я тогда точно светилась изнутри. Как будто я не просто была на этой вечеринке своей, а даже и в реальности могла стать писательницей, которой он меня невольно там объявил. Заваленный книгами, журналами, картинами и фотографиями, дом Генри и Тилли был также наполнен вещами особыми — ценными тем, что те были любимыми и памятными. В них важно было то, что у них была своя история, а не то, как они сочетаются с интерьером.

Перед тем как направиться домой, я остановилась перед Мемориальной библиотекой Кобба — она находилась чуть дальше по той же улице, где был Труро-центр. Альва Сноу, бессменный библиотекарь, была одним из моих любимых персонажей Труро. Альва, которая выглядела гораздо моложе своих семидесяти двух, прожила в Труро всю свою жизнь. Она знала все обо всех, причем не только о постоянных жителях, но и о тех, кто приезжал на лето, которых называла «прибившимися к берегу». В детстве я, как и многие дети, воспринимала ее примерно так же, как воспринимают старую мебель в этой однокомнатной библиотеке — она потертая, удобная, но не слишком запоминающаяся. Но однажды летом, перед тем, как я уехала учиться в колледж, в разговоре со мной она заметила, что я одна из тех немногих людей, которые приходят в библиотеку не только в дождливые дни, но и в солнечные. С тех пор мы с Альвой стали вести долгие беседы, и это всегда было весело и слегка сумбурно. Говорили мы, разумеется, о книгах. Возможно, поэтому с Альвой мне было комфортнее, чем с большинством девушек моего возраста, которым было куда интереснее обсуждать телевизионные шоу, вроде «Далласа», чем книги. Альва любила детективы Найо Марш и Ф. Д. Джеймс, а также французскую поэзию девятнадцатого века, я же предпочитала зачитываться длинными романами с совершенно различной репутацией от «Поющих в терновнике» до «Моя Антония». Для библиотекаря, а уж тем более для дамы в годах Альва порой бывала на удивление сентиментальной и легкомысленной. Летом, после того, как я закончила свой первый год обучения в Брауновском университете, мы беседовали о том, как сильно нам хочется верить в неправдоподобную историю о том, что Бадди Чанчи, мэр Провиденса, собирается жениться на некой Нэнси Энн. Ведь после этого ее будут представлять в капитолии штата Род-Айлен как «уважаемую Нэнси Энн Чанчи». Каждый раз, когда мы произносили это сочетание, похожее на детский лепет, нас разбирал смех, таким нелепым оно нам казалось. Альва хихикала так, что на нее нападала безудержная икота.

Когда я зашла в пыльную библиотеку, Альва склонилась за своим столом и пыталась аккуратно разъединить две склеившиеся страницы книжки с картинками.

— Мне вернуться чуть позже или обличительная речь, направленная против зловредной жевательной резинки, будет недолгой?

Альва отложила книгу и улыбнулась:

— Я все думала, когда же ты приедешь. Пожалуйста, скажи, что ты приехала на все лето.

— Увы, только на выходные, — сказала я, присаживаясь на деревянное кресло-качалку рядом с ее столом. — Я приезжала на вечеринку у Генри Грея и там встретилась с ним впервые. Я не знала, что у него есть сын. Вот ведь как оно бывает!

Альва сняла очки и оставила их висеть на цепочке. Сложив руки на столе, она заинтересованно наклонилась ко мне.

— И вот сюжет становится все интереснее, — сказала она.

— Что ты о нем знаешь?

— Насколько я помню, он был очаровательным ребенком. Не слишком любил читать, но определенно был очень одаренным. Его первая выставка фотографий прошла в этой самой комнате, когда ему было пятнадцать. Портреты рыбаков, он их сам печатал. Он хорошо подмечает детали.

— Его самого тоже невозможно не заметить, — сказала я.

— «Не суди книгу по обложке», ты же знаешь, — ответила Альва с хитрой улыбкой.

— Твою загадочность оправдывает лишь то, что ты библиотекарь.

Тут вспомнив о молоке, оставшемся в машине, я сказала Альве, что мне нужно еще завезти продукты домой. В ответ она вытащила из стопки, лежащей на ее столе, старую книгу в твердой обложке, открыла ее с обратной стороны и поставила штамп на карточке на последней странице. Это была одна из моих любимых книг — «Я захватываю замок» авторства Доди Смит.

— Как тебе это удается? — спросила я, переворачивая старые страницы. — Я читала ее много лет назад, и она мне безумно понравилась.

Я протянула ей книгу, но она не взяла ее обратно. Вернув очки на нос, она взглянула на меня поверх стеклышек и сказала:

— Ну, тогда тебе будет приятно перечитать ее снова.

3

После позднего завтрака, продолжая думать о Фрэнни, я решила прокатиться до пляжа на велосипеде. Я переоделась в любимую футболку и шорты, убрала тяжелые волосы назад, неплотно скрепив их заколкой и оставив пару прядей у лица. Подвела глаза коричневым карандашом, радуясь, что так я выгляжу немного старше, но при этом незаметно, что я накрашена.

Я отправилась навстречу океану, легко и быстро пролетая по Кастл-роуд вдоль заросшего берега и двигаясь по направлению к Труро-центр. Проехав небольшой участок трассы 6, я повернула на Север-Памет-роуд — так мне было ехать дольше, но иначе бы я не проезжала мимо дома Фрэнни. Воздух был на удивление прохладным, а значит, у моря, скорее всего, сейчас стоит туман. Не обращая особого внимания на повороты дороги, я пыталась придумать, что скажу, если мне хватит духу остановиться у его дома. Подъезжая, я сбавила скорость, чтобы разглядеть теннисный корт за кустами морской сливы. Я услышала стук теннисного мячика и женский крик: «Налейте победителю!», слезла с велосипеда и пошла по краю дороги, подглядывая сквозь заросли, чтобы понять, кто там на корте. Вдруг позади меня раздался треск ломающейся ветки. Я повернулась и обнаружила перед собой Фрэнни.

— Что думаешь? Мухлюют? — спросил он, махнув садовыми ножницами в сторону корта.

— Боже, ты меня напугал!

Чувствуя неловкость за то, что меня поймали с поличным, я судорожно пыталась придумать забавную отговорку, которая хоть как-то объясняла бы мое поведение.

— Ага, к нам тут поступали жалобы на жульничество, поэтому теннисная полиция отправила меня на разведку, — пошутила я.

— Теннисная полиция? — иронично проговорил он. Кажется, это его немало позабавило. Жаль, что я не смогла придумать ничего более остроумного. — Там и смотреть-то не на что. Поверь мне. Они уже слишком «хороши», чтобы следить за счетом, куда уж там играть нормально. К тому же после вчерашней вечеринки все какие-то разбитые.

— Да, это было довольно лихо. — Я вспомнила, как отплясывала на вечеринке. Когда мой седовласый тангеро наклонил меня так сильно, что моя голова едва не коснулась пола, я заметила, что Фрэнни озабоченно наблюдает за мной из угла столовой.

Фрэнни взглянул вверх на бесконечное светло-голубое небо.

— Не очень-то сегодня пляжный день, — сказал он.

— Я люблю бывать на море в такие дни.

— Я тоже. Составить тебе компанию?

И он предложил мне оставить велосипед на обочине дороги, чтобы мы могли пройтись пешком вместе. После пары минут взаимного молчания я спросила Фрэнни, почему он решил стать художником. Кажется, он был немало удивлен этим вопросом.

— Я всегда им был, это моя суть.

Так я узнала, что он учился в художественном колледже в Чикаго, но при этом терпеть его не мог, потому что «там была одна теория и никакого веселья».

— Правда? Очень похоже на некоторые пары по литературе в Брауне, — сказала я. — Текст, подтекст, теория литературы, мы как будто не книги читаем, а лягушек препарируем.

— И, заметь, все умом, а не сердцем!

— Именно, — сказала я. — После этого я стала, кажется, еще неувереннее в себе. И стала относиться к себе строже, чем раньше.

— Вот потому я и ушел из художественного колледжа, — сказал Фрэнни.

— Просто взял и ушел?

— Ага. Это было для меня очень легко, потому что было идеальным решением.

Мне никогда не приходило в голову, что проблема могла быть в моем университете, а не во мне.

Последние несколько лет Фрэнни провел в Нью-Орлеане и Санта-Фе, работая в ресторанах и барах, так что ему хватало времени рисовать и фотографировать. А на лето он вернулся на восток Америки, чтобы понять, что делать дальше.

— Наверное, двину в Мэн, — сказал он, пока мы шли мимо болота, где росла клюква, по тропинке, ведущей к молодежному общежитию. Отсюда виднелись песчаные дюны у моря, открытое ветру пространство, особенно прекрасное тем, что там совсем не было людей.

Фрэнни остановился на верхней точке утеса, не дойдя до общежития — представительного белого здания, в котором одно время располагался пост береговой охраны. Он рассказал мне о том, что мечтает расписать всю стену этого здания, ту, которая обращена к морю.

— Я мысленно вижу здесь портреты великих рыбаков, возможно, китобоев. Грубые мазки в темных тонах, напоминающих о шторме.

То, что он говорил, звучало не как расплывчатая фантазия художника, а как заявление о том, что это здание станет его холстом, словно бы, если он захочет, чтобы это случилось, оно случится.

Фрэнни пребывал в таком согласии с собой, что меня это невольно поразило тогда. Я подумала обо всех тех историях, которые я начинала, но забрасывала, считая их недостаточно удачными. И даже закончив рассказ, я никому не давала его читать, опасаясь критики и того, что с его публикацией обнажится другая часть меня — злая, язвительная, нуждающаяся в тепле. Словом, все то, что я так хорошо научилась скрывать.

— Разве одно лишь это место не вдохновляет? — спросил Фрэнни. — Ты могла бы написать тысячи историй о том, что здесь происходило или произойдет.

Когда мы спускались вниз к парковке, я поведала ему о рассказе, который написала в средней школе. Рассказ был о девочке, которая шла вдоль высоких песчаных дюн Лонгнук-Бич и нечаянно свалилась в секретное жилище некого таинственного мальчика, которое находилось внутри дюны.

Я рассказывала по старой памяти, очень старой:

— Она с удивлением рассматривает его убежище, в котором, как ни странно, есть стол и стул, и он, хозяин жилища, рассказывает ей о том, что построил его вопреки законам физики, укрепив полость в песке с помощью деревянных досок. Они долго разговаривают, но вдруг слышат шум, который становится все громче и громче.

— И что же это было? — спросил Фрэнни.

— Это была Волна.

Фрэнни приподнял брови, ожидая продолжения.

— Это все, — ответила я на его взгляд. — Именно так звучало последнее предложение того рассказа. Их просто смыло. Да, ужасно, знаю, — сказала я. — Мой рассказ тогда выиграл приз, и я должна была прочитать его перед всей параллелью в седьмом классе. Надо мной потом смеялись еще много недель, подходили в столовой и шептали: «Это была Волна!» С тех пор, опасаясь такого внимания и насмешек, я ничего не писала на протяжении нескольких лет.

Фрэнни рассмеялся:

— А мне кажется, что эта классная история.

На парковке было пусто. Тяжелый и влажный воздух вместе с дымкой прижимали нас к земле, а неизменный шум океана становился все громче, пока мы шли по тропе между невысокими дюнами. Все это еще раз напомнило мне о том, какой непредсказуемой и противоречивой могла быть местная погода — в заливе могло быть спокойно, а здесь мог вовсю дуть шквалистый ветер. Зато весь пляж был к нашим услугам. Ветер действительно был крепким, и море все еще не успокоилось после недавнего шторма. Волны, кажется, бились во все стороны, пытаясь окончательно разворошить берег. Мы оставили обувь в начале тропы, ведущей к воде, и подошли ближе. В морской пене болтался буек ловушки для лобстеров. Видеть его так близко к берегу было весьма неожиданно, видимо, его прибило сюда штормом. Фрэнни посмотрел на буек, потом на меня, а потом, издав вопль, побежал в воду. Я стояла на мокром песке и смотрела, как он прыгает по мелководью, словно маленький ребенок. Каждый раз, когда он приближался к буйку, тот скрывался под водой, и Фрэнни озадаченно озирался вокруг.

— Вон он! — крикнула я, когда он снова появился над водой. — Вон там!

Он попрыгал к нему, подзывая меня.

— Иди сюда! — кричал он.

Меня миллион раз предупреждали, как опасно течение, даже на мелководье. Но Фрэнни было так весело, и, не давая себе времени передумать, я вбежала в пенящуюся воду и стала продираться сквозь встречные волны, пока не оказалась рядом с ним. А он все пытался схватить буек. Преследуя буек, мы столкнулись и повалились в воду. Фрэнни улыбнулся и ударил по воде ладонью так, что окатил мои лицо и плечи. Я вскрикнула, зачерпнула в горсть воды и бросила в него — в его и без того уже намокшую футболку. Он совсем не удивился тому, что я пошла за ним, как будто подобные импульсивные поступки были мне свойственны.

Буек наконец поднялся на поверхность прямо перед носом Фрэнни.

— Хватай его! — крикнула я.

Он сделал выпад, опустился на колени, а потом поднялся, уже держа в руке веревку. Я подпрыгнула к нему и тоже схватилась за веревку, скользкую от водорослей. Так мы держались за нее, упираясь ногами в песок и стараясь не завалиться вперед, когда волны отступали. Течение было сильным, а ловушка для лобстеров — тяжелой. Но когда большая волна стала наступать, на ее движении нам хватило сил побежать к берегу, таща за собой ловушку. Нас мотало то в одну сторону, то в другую, то к берегу, то от него, пока наконец очередная большая волна не подтолкнула нас вперед. Тогда нам удалось добежать до мелководья, и длины веревки хватило, чтобы вытянуть ловушку уже оттуда и отнести ее на берег.

Мы упали на песок рядом с деревянной ловушкой и смотрели друг на друга, пытаясь отдышаться, промокшие и ликующие. Я обернулась и увидела на вершине дюны пожилую пару — они махали нам и кричали что-то, но их слова терялись за звуком прибоя и ветра.

Фрэнни откинул голову и воскликнул:

— Это невероятно!

Он тяжело дышал и улыбался, как ребенок. Меня же переполняли энергия и восторг, я чувствовала себя такой же свободной, как вчера, когда танцевала в столовой.

— Невероятно! — согласилась я.

Я потрясла головой, чтобы стряхнуть с волос воду, как это делают собаки. Фрэнни рассмеялся. А потом мы обратили внимание на ловушку — внутри было два коричневатых лобстера.

Фрэнни открыл ловушку и вытащил лобстеров за хвосты, бросив их на песок. Я снова посмотрела на пожилую пару, опасаясь, что они хотят предупредить нас, чтобы мы не брали лобстеров, но они подняли руки вверх. Они нам аплодировали.

— Ты уверен, что можно их взять? — спросила я.

— Да все нормально, — сказал Фрэнни, глядя на лобстеров с гордостью. — Мы ведь не из открытого моря вытаскивали ловушку. Она практически сама шла нам в руки.

Фрэнни взял лобстеров и, глядя в сторону моря, вытянул руки вверх над головой, так что лобстеры в его руках практически соприкасались. Порывы ветра развевали его волосы. Он опустил руки и повернулся ко мне с озорной улыбкой:

— Сварим или запечем?

Мы пошли обратно к дому, и каждый из нас держал в одной руке лобстера, а в другой — свою обувь. Это было так приятно просто молчать и идти вместе по разным обочинам дороги.

4

Внутри дом был темным и обветшалым, как старый корабль, а на кухонном столе горела свеча, и воск капал вниз, образуя маленькие подтеки на выцветшей хлопковой скатерти. Мы положили лобстеров в раковину, и Фрэнни выдал мне спортивные штаны и старый шерстяной свитер, чтобы я могла переодеться, показав мне, как пройти в гостевую ванную в холле, где в корзине возле унитаза я с удивлением обнаружила стопку старых «Нью-Йоркеров». Свитер оказался большим и теплым, он отдавал ароматом виски, а его V-образный вырез показался мне тогда до неприличия глубоким. Я была приятно удивлена, взглянув в зеркало и увидев, что от ветра и воды мои щеки заметно порозовели. Тогда я расстегнула заколку и оставила волосы лежать как есть, непослушными волнами.

Фрэнни на кухне наполнял большую кастрюлю водой. Он посмотрел на меня, задержав взгляд, как будто был в нерешительности, от чего я покраснела еще больше. Затем он спросил:

— Как ты их готовишь? Варишь живыми или сначала надо их зарезать?

— О, определенно второе, — ответила я. — Это тоже непросто, но так будет гуманнее.

Он поставил кастрюлю на плиту и достал длинный нож из ящика. Лобстеры щелкали клешнями и пытались выбраться из кастрюли, но каждый раз соскальзывали обратно. Фрэнни схватил одного и вонзил в него нож. Я стояла рядом, и наши плечи соприкасались друг с другом. Он взял второго лобстера и направил кончик ножа прямо на стык между пластинами, куда нужно было его вонзить, а затем передал нож мне. Все верно, мой отец убивал лобстеров именно таким образом, но мне противно было даже смотреть на то, как он делал это. Однако я взялась за нож. Сделав глубокий вдох, я пронзила лобстера. Мы вместе положили их в кастрюлю, и Фрэнни накрыл ее крышкой. Он посмотрел на меня и наклонил голову. Я тоже наклонила голову в другую сторону, словно в зеркале.

— Что? — спросила я.

— Да так, ничего, — ответил он.

Мне хотелось прикоснуться к его лицу, к его все еще влажным волосам.

Мы уже накрывали на стол, когда на кухню вошла женщина, которая вчера танцевала с Генри. Ее густые волосы были распущены и доходили ей почти до талии. Глаза у нее были темные, взгляд пронзительный, а нос длинный и тонкий. В похожем на кимоно халате и шлепанцах ей удавалось выглядеть привлекательно и даже величественно, оставаясь при этом в образе рассеянной поэтессы, у которой есть дела поважнее, чем забота о внешнем виде. Она бросила на меня надменный взгляд:

— Ну и кто это на сей раз?

— Это Ева, — сказал Фрэнни, представляя меня своей матери, Тилли. Я не стала говорить, что читала ее стихи в колледже и что, насколько мне известно, ее последний сборник приняли очень хорошо. Не стала упоминать ни о том, что работаю в «Ходдер энд Страйк», ни о том, что читала первые главы мемуаров Генри, в том числе захватывающее описание их страстного романа и того, как каждый из них нашел друг в друге «свою вторую литературную половинку». Я не стала говорить и о том, что была вчера на вечеринке и украдкой заглядывала в их спальню. Фрэнни в красках рассказал о том, как мы достали ловушку с лобстерами из океана, и она приподняла крышку кастрюли:

— Знаешь, а ведь технически вы браконьеры.

Фрэнни покачал головой:

— О нет, эти малютки-лобстеры всего лишь заблудились во время шторма.

— Мы ведь не воры, я надеюсь? — спросила я.

— Я сохраню ваш секрет, — сказала Тилли, открывая холодильник и наклоняясь, чтобы достать что-то из его глубин. — Можете отпраздновать свою находку вот с этим.

Она выпрямилась, и мы увидели в ее руке темную бутылку.

— «Фрешенет», — сказала она. — Ты ведь пьешь вино, правда?

— Конечно.

— Молодец.

Она отдала бутылку Фрэнни и поставила на стол два винных бокала, а потом добавила, что они с Генри собираются работать ближайшие несколько часов, а потом поедут на ужин в Провинстаун в ресторан «У Напи». Мне хотелось спросить, что они сейчас пишут, вычитывают ли они черновики друг друга, в одном ли кабинете работают, сидят ли рядом, но я не решилась.

Тилли ушла, а Фрэнни налил нам шампанского.

— За океан, — сказал он, протягивая мне бокал.

— За него.

Я сделала большой глоток. Затем еще один. Мы ели сладкий португальский хлеб, отрывая кусочки от круглой буханки, пока наши лобстеры наливались красным цветом. Шампанское щипало мне язык и кружило голову. Лобстеры оказались маленькими, но мясо у них было сладким и сочным. Мы кидали очистки в металлическую миску, которая стояла на столе между нами. На кухне становилось темно, но мы не включали свет.

Фрэнни спрашивал, что мне нравится в моей работе. Я ответила, что не так уж и много.

— Я просто машинистка с очень хорошим образованием, — сказала я.

— Тогда зачем ты делаешь это?

Тогда я рассказала ему о том, как попала в мир издательского дела. В то время я была в совершенном восторге от одной лишь возможности прикоснуться к этой магии. Я рассказала о том, как меня переполняла надежда. Я верила, что работа с настоящими авторами и редакторами вернет мне уверенность в собственных силах, которую я растеряла, находясь среди многочисленных талантливых писателей университета Брауна.

— Они и правда были так хороши? — спросил Фрэнни.

— Да. Вот они были писателями. Плодовитыми писателями, но очень высокомерными. Вели себя, как будто она писатели с большой буквы П. Думаю, у вас в художественном училище тоже такие были. Странные парни, которые подводят глаза дамским карандашом. Ну, все такие из себя. Они как будто собирались стать «голосом поколения», в то время как я не решалась сказать и слова.

Когда меня наняли секретарем редакции в «Ходдер энд Страйк», я чувствовала себя так, будто выиграла лотерею, а вовсе не 13 700 долларов в год, которые едва покрывали аренду моей тесной и темной односпальной квартирки в Верхнем Бродвее, которую мы с Энни, моей бывшей одноклассницей, снимали вместе. Энни, младший консультант в рекламном бюро «Маккан Эриксон», долгое время уговаривала меня перейти к ней в бюро ради «большей зарплаты и классных вечеринок», но я любила свою работу — во всяком случае так было в первый мой год в «Ходдер энд Страйк».

Каждая заявка на книгу, каждая коробка новых книг — все это вызывало у меня такой трепет. Я думала, что мое чутье меня не обманывает, что работа в издательстве поможет мне снова начать писать. Но спустя некоторое время, проведенное среди людей, чьей обязанностью было оценивать книги, оказалось, что это давало эффект полностью противоположный.

Я рассказала Фрэнни про помощника редактора Рона Ингота. Он был выше меня по рангу, но, как и я, тоже работал на Малькольма Уинга. У него был ежедневный ритуал — он разносил в пух и прах рукописи, которые ему не нравились. Мы все смеялись над его меткими замечаниями, но от этого у меня оставалось тошнотворное послевкусие, как будто одним из этих авторов была я сама.

— Что же говорил этот парень, Ронни? — спросил Фрэнни.

— Ну, одну рукопись он упрекнул в «неуместности, которая вызывает лишь жалость», а другому автору сделал выговор за то, что она пытается «тренировать свою скудную фантазию, называя это писательством».

— Даже так!

— Да, оказалось, что слушать, как кто-то каждый день читает и высмеивает целую кипу «работ на выброс», всех этих работ, которые присылают нам люди, полные надежд, но не имеющие полезных связей, это не лучший способ обрести уверенность в себе. Каждый раз, когда мне удавалось написать хоть строчку, я представляла себе, как Рон читает ее и говорит: «Эй, ребят, послушайте, что пишет эта красотка».

Отклоняясь назад и балансируя на двух ножках деревянного стула, Фрэнни попросил меня рассказать побольше о «кипе работ на выброс». Он явно сделал вид, что был удивлен, услышав, что «кипа» — это только образное выражение, а на самом деле рукописи стоят на полках — каждая стопка бумаг в отдельной картонной коробке.

— И никаких гор бумаги? Это ужасно! — сказал он. — Рукописи должны быть собраны в одну большую кучу, в огромный беспорядочный ворох бумаг, в Гору мечты.

— Это будет очень скучная мечта, — возразила я. — И по большей части еще и плохо написанная.

— Да какая разница? Я не читать их хочу, а фотографировать. Я хотел бы сделать целую серию снимков горы ненужных работ из «Ходдер энд Страйк».

— Ну, это все-таки не гора.

— Я бы сфотографировал ее снизу, чтобы было видно, какая она огромная и как мало шансов выбраться из безвестности. Но при этом мой снимок будет выполнен достаточно крупным планом, чтобы были видны некоторые заголовки, чтобы было понятно, что там сотни историй, которые должны быть рассказаны.

— Возможно, кому-то из писателей и нужно их рассказать, но, поверь мне, большинство из них и читать не стоит.

— Или нет! Есть идея получше! Я сфотографирую, как ты наклоняешься, чтобы взять работу какого-нибудь счастливчика. Или нет, ты будешь сидеть на полу в самом центре горы — да, да, я помню, что это не гора, но мы сделаем ее горой, и твой взгляд будет направлен вниз. Лица не видно, ведь ты читаешь.

Мне было приятно, что он хотел меня фотографировать. Я снова поразилась тому, с какой легкостью он придумывал и высказывал свои идеи и как доволен он был ими.

— В следующий раз еду в Нью-Йорк, — сказал он и встал, кладя свою ладонь мне на голову. — Что ж, мой товарищ по лобстерам. У нас не будет обеда лучше, чем этот.

— Это так грустно, — сказала я, поднимая на него взгляд. Однако я не чувствовала и толики грусти. — Увы, это так.

У него были темно-зеленые глаза цвета водорослей, и я заставила себя не отводить взгляда. Я осторожничала в личной жизни уже достаточно долго, разрешая себе сходиться только с теми, до кого, по сути, мне не было дела, и только потом вдруг поняла, что они тоже не слишком-то стремились со мной сближаться. Я наконец-то порвала с тем юристом по имени Брайан, последним из череды лишенных воображения мужчин, и была готова к чему-то новому. Энни уговаривала меня вылезти из своей раковины хотя бы этим летом, пробовать что-то новое, повстречать новых людей, новых мужчин, наконец. Я пошла на вечеринку Генри и Тилли и самозабвенно протанцевала там всю ночь. Затем залезла в воду и вытащила из моря настоящее сокровище. Мне хотелось и в реальности быть такой же свободной, какой я выглядела в глазах Фрэнни.

Я попыталась удержать дрожь в коленях, когда Фрэнни наклонился, убрал прядь волос с моего лица и поцеловал меня. Его губы были теплыми и мягкими. Он взял меня за руки и помог подняться. Когда мы поцеловались снова, я со смесью облегчения и страха неожиданно поняла, что последую за ним настолько далеко, насколько он захочет зайти сам, даже если это для меня будет слишком.

Примечания

1

Американская поэтесса и драматург, третья по счету женщина, получившая Пулитцеровскую премию в номинации «Поэзия». Расселл Малкэхи — актер, режиссер, сценарист.

2

«Эм Ай Ти», Массачусетский технологический институт — одно из самых престижных технических учебных заведений США и мира.

3

Я́ппи — молодые состоятельные люди, ведущие активный светский образ жизни, построенный на увлечении профессиональной карьерой и материальном успехе.

4

Английский офицер, нанятый пилигримами в качестве военного советника Плимутской колонии.

5

Курица «Марбелья» — классическое испанское праздничное блюдо.