Расчеловечивание

Камиль Гремио, 2021

Герой попадает в Донбасс в июне 2014 года в качестве гражданского корреспондента, но оказывается втянутым в водоворот событий, которые коренным образом меняют его отношение к этой войне и людям, находящимся по обе стороны фронта. Это – история войны и любви, срез реальных судеб и мистической линии Злого Бога, дневниковые записи ополченца и исповедь военнопленного. Это документальный роман, рассказывающий о судьбе одного из персонажей трилогии Naroft Zelte.

Глава 2 из 13 возможных

Мы ехали по городу, вовсе не похожему на пылающие образы из новостей. Всё было тихо. Жизнь, казалось, шла своим чередом. Никаких колонн бронетехники, никаких воронок от взрывов.

Последний раз вышли покурить. Вот он — мой новый родной город.

Горловка. У нас так могли назвать только деревню.

— Ну, друзья, давайте, загружаемся и последний рывок, — Александр, добродушный дядька в жилетке, всю дорогу рассказывавший нам интересные подробности из истории украинской государственности, видимо спешил.

Последние несколько сот метров мы почти не разговаривали. Я всматривался в этот небольшой по моим меркам населённый пункт. Из рассказа Александра следовало, что Горловка — это шахтёрский городок, как и большинство в Донбассе. Изъеденные дождями дороги, невысокие и максимально практичные здания. Серые. Автопарк попроще, автобусы постарше… Но в целом типичный русский провинциальный город средней полосы с индустриальным уклоном. Миновали трамвайные пути и лихо развернулись.

Моему взору предстала народная цитадель сепаратизма. Импровизированная крепостная стена из бетонных блоков, обложенная сотнями покрышек и облепленная всевозможными агитплакатами, отгораживала от мира типовое для середины прошлого века здание УВД. Многие стёкла выбиты, красные объёмные светящиеся в ночи буквы «Горлiвське МУ ГУ МВС Украiни в Донецькiй Областi» изрядно покоцаны. Над проходом в стене, назвать который воротами или даже калиткой у меня не повернётся язык, гордо реяло сразу три флага: российский, одного из подразделений ополченцев под названием Русская Православная Армия (на основе российского триколора) и народного ополчения Донбасса. На козырьке самого здания висел ещё один российский флаг, а под самой крышей на стене по центру был прилажен самый большой — флаг республики. Весь этот пейзаж дополняли советские ели, которые так любят расти рядом со всеми учреждениями, начиная от детских садов и заканчивая городскими администрациями.

Машина остановилась. Я вышел, достал из багажника свои пожитки и посылку для Димы. Мы подошли к КПП, где дверями служили алюминиевые милицейские щиты. Нас встретили дежурные ополченцы, тепло поздоровались с каждым. В небольшой будочке сидело три человека с оружием. Все были веселы. Вдруг, по-отечески раздвинув дежурных, перед нами вырос огромных размеров мужчина. Обнявшись с моими спутниками и пожав мне руку, он представился:

— Дмитрий. Большой.

Я представился в ответ и вздохнул с облегчением: тяжеленные подарки не придётся тащить самому. Большой взял у меня бронежилет и начал его оценивающе рассматривать. На разгрузочный жилет и пару коробок с медикаментами он глянул только мельком.

Дмитрий был полным, но с учётом его роста, это не слишком бросалось в глаза. Толстые сильные руки, красное большое лицо с крупным носом. У него косил левый глаз, что придавало взгляду некую неопределённость. Казалось, что он постоянно во что-то вглядывается. На нём были камуфляжные штаны, бандана защитного цвета и футболка.

— Ну шо, пойдём? Познакомишься со всеми! — я про себя отметил его голос. Глубокий, мужественный, с хрипотцой, сопоставимый, в общем, с Диминой внешностью, но что-то в нём было не то, какие-то высоковатые нотки.

Пришла пора прощаться с моими новыми знакомцами. Обнялись, пообещав друг другу обязательно увидеться вновь. Повернувшись, я обнаружил, что Большого уже и след простыл.

Нагнал его уже во дворе, где он с кем-то оживлённо беседовал. Нехотя переключив на меня внимание, жестом пригласил следовать за ним. Оборонительные сооружения из мешков с песком во дворе образовывали извилистый коридор. Мы вошли внутрь здания УВД. В помещении было накурено так, что я невольно проморгался. Я впервые оказался в подобном месте. Совсем не похоже на воинскую часть. Ополченцы одеты кто во что горазд, никакой унифицированной формы: разномастные камуфляжи или гражданская одежда. У многих оружие. Посреди фойе стоял большой телевизор, перед ним стол и десяток стульев. Люди смотрели российские каналы. Стены были облеплены детскими рисунками, изображающими мирную жизнь, нарушенную Украиной, агитками антифашистского толка, фотографиями разыскиваемых преступников и бог весть чем ещё. У дальней стены справа располагался медпункт: небольшая будка из глухих стеклопакетов, тоже пестревшая всевозможными объявлениями, номерами телефонов и рисунками. Казалось, каждый мог высказаться, добавить собственный штрих в оформление этого некогда холодного официозного помещения. Я заметил на полу белую кошку с повязанной на шею георгиевской ленточкой. Огромный её моток стоял в углу.

В дежурке сидел комендант УВД, которого так и называли — Комендант. Высокий и кудрявый, в тельнике без рукавов, он исподлобья посматривал по сторонам. Рядом с ним за столом расположился молодой сержант милиции в старой серой форме. Надо отметить, что немало милиционеров перешло на сторону народа во время штурма УВД местными жителями. Это была очень мощная формулировка — «перешли на сторону народа». Звучало так сильно и вкусно, что люди с гордостью и наслаждением повторяли эти слова.

Большой решительно двинулся куда-то вглубь вестибюля, и я поспешил за ним. Мы повернули налево и оказались перед лестницей. Дима шагал по ступенькам на удивление быстро для человека его комплекции, хотя и едва заметно переваливался. Мы поднялись на третий этаж. Перекинувшись парой слов с дежурным по этажу, сидящим прямо напротив лестницы на стуле, Большой повернулся ко мне:

— Короче, третья дверь отсюда, скажешь, что новобранец. Но тебя там и так уже ждут. Бывай!

И, хлопнув меня по плечу, пошёл по коридору в противоположную сторону. Я же двинулся в указанном направлении, аккуратно ступая по битому стеклу, обходя выстроенные в шахматном порядке громоздкие, советских времён сейфы, расставленные здесь как последний безнадёжный рубеж обороны. Дверной проём был плотно занавешен бежевой шторой. Я вошёл и чуть не натолкнулся на лысоватого мужчину лет сорока пяти. Он сидел прямо у входа, сложив руки на животе, и смотрел телевизор. Удобно вытянутые ноги лежали на соседнем стуле. Горела настольная лампа. На маленькой тумбочке, прямо у него под правым боком, стояли тарелки, стаканы и электрический чайник. С другой стороны сидел второй человек. Он тоже смотрел телевизор, слегка наклонившись вперёд и уперев локти в колени.

Он первый поднял на меня взгляд. Коротко и тихо представился:

— Монах.

У него, как и у многих здесь, не хватало зубов, и голос его звучал подобно сквозняку. Человек очень яркой внешности. Ему бы не составило никакого труда сыграть на детском празднике Бабу Ягу: крючковатый нос, изрезанный морщинами лоб, глубоко посаженные цепкие серые глаза. Он был невысок и тщедушен, но вместе с тем излучал глубинное спокойствие и уверенность.

— Киса, — протянул мне руку первый. Этот был, напротив, высок и обладал пивным живом. Улыбка была самым естественным состоянием его лица. Вкрадчивый, но, впрочем, приятный голос, аккуратно постриженные седеющие усы, длинный нос и золотой зуб. Отец русской демократии — мгновенно подумал я. Да, внешне он не слишком походил на своего тёзку из книжки, и, как выяснится позже, характер был у него тоже совершенно иной, но эта ассоциация прижилась в моём сознании сразу и навсегда.

Я пожал протянутую руку Кисы и, войдя в комнату, поздоровался с Монахом.

— Ну, вот так и живём, — Монах кивнул на два ручных пулемёта, стоящих у заставленного мешками с песком окна, — располагайся.

Я присел на стоящую у противоположной стены кровать. Вернее, это была не кровать, а дверь, лежащая на двух стульях и выполняющая функции кровати.

— Привет!

Я обернулся.

Из небольшой каморки, отделённой от комнаты гипсокартонной перегородкой, вышел парень.

— Джонни. Можно Дима, — он протянул мне ладонь, — как добрался?

— Нормально, думал, гораздо сложнее будет. Дима, говоришь?

— Ну да. Ты же всё привёз?

Стало ясно, что Дим на кубический метр ополчения здесь несколько больше, чем я рассчитывал. Извергая проклятья, мой новый товарищ бросился восстанавливать справедливость, а я принялся распаковывать рюкзак и расспрашивать мужиков об обстановке. Монах, несмотря на то, что казался молчаливым и задумчивым, говорил больше Кисы. Он рассказал о том, как здесь оказался:

— Я пришёл сюда воевать. У меня есть опыт и знания, потому я служил в интересном подразделении. Но сижу перед теликом. Понимаю, что здесь от меня толку никакого, но ни до кого из начальства не достучаться. Сказали — сижу. В случае чего мы — пулемётный расчёт. Ну, и ты теперь тоже. Вообще, наш батальон блокпостами занимается. Готовься к тому, что ничего интересного не случится. Мы тут уже два месяца. Как УВД взяли, так и сидим.

— А я не мог больше смотреть на это со стороны. Вот и приехал…

Мужики одобрительно закивали.

Я разложил на кровати всё, что привёз с собой. Искоса наблюдавший за мной Киса отличался невероятной аккуратностью и бережливостью, поэтому в нашей комнате было всё необходимое и даже сверх того. Киса жил по принципу «кашу маслом не испортишь» и тащил к нам всё, что не было прикручено к потолку. Нет, о воровстве речи, конечно же, никакой не шло, но дух прапорщика в этом человеке был решительно неистребим.

Обустроить своё спальное место я решил в маленькой комнатке за перегородкой, прямо под окном. Достать матрас оказалось сложнее, чем думал. Юркий и хитрющий Славик, который служил у нас кем-то вроде завхоза и жил в одной из комнат по соседству, оказался крепким орешком. Как и у любого нормального кладовщика, у него ровным счётом никогда и ничего не было. Но после недолгого разговора со мной и пары глотков хорошего коньяка, которым я его угостил, кое-что всё-таки нашлось. Я кинул матрас в угол каморки, прямо на пол, и накрыл плащ-палаткой.

Переоделся в отцовский китель. Надел новенькие чёрные армейские ботинки, камуфляжные штаны и футболку защитного хаки. Аккуратно развесив гражданскую одежду и наведя порядок на новом месте, я нацепил на пояс армейскую флягу в чехле и отправился на разведку.

— Ты, это, на довольствие сразу встань у Коменданта, — посоветовал Киса.

Я кивнул и вышел в коридор. Берцы казались невероятно неудобными. Спустился вниз. На первом этаже под лестницей располагался вход в подвал. Напротив с каменным лицом восседал на офисном стуле часовой с автоматом и в шлёпанцах. В подвале держали всевозможных алкоголиков, хулиганов, дебоширов и прочий мелкоуголовный люд. Я держался непринуждённо, и никто не обращал на меня внимания. Здесь же была дверь, ведущая во внутренний дворик. Вышел через неё наружу к ещё одной фортификации из мешков с песком. На лавке сидели шумной стайкой девчонки и о чём-то увлечённо курили. Страшно хотелось есть. Вернувшись в фойе, я пошёл в столовую. Там на раздаче уже стоял в очереди Джонни. Мы взяли себе замечательной домашней еды и сели за стол. Гречка с колбасой и тарелка настоящего украинского борща — о чём ещё можно мечтать?

— Нашёл свои шмотки? Ты уж прости, мне сказали: передай Диме. Я и передал.

— Да, всё нормально. Большой у нас такой, клювом щёлкать не будет. Ты как добрался? Где границу переходил?

— Неподалёку от Изварино, где ж ещё. Сердце луганской контрабанды. Потом — огородами, потом уже по трассе ехали. Столько людей помогло, и никто ни копейки не попросил…

— Здесь так, да. Жаль ты Беса не застал. Раньше он в УВД сидел. Сейчас в ОБОПе они.

— Беса?

— Наш главный, Игорь Безлер. Всю Горловку держит. При нём здесь такой порядок железный был, офигеть можно. А сейчас…

— А что сейчас?

— Ну, колхоз. Неужели, сам не видишь?

— Да я ещё двух часов тут не провёл, откуда ж мне знать?

— Твоя правда.

И мы продолжили трапезу в тишине.

Уже свечерело, когда мы с Джонни вышли во внутренний двор. Мы зашли в стоявшее особняком здание, где располагался спортивный зал. В тот вечер играли в баскетбол. Побродив ещё немного, я сослался на усталость и отправился спать.

Жёсткий неудобный матрас показался мне в ту ночь царской пуховой периной. Я засыпал и всё думал и думал о войне. Обратного пути нет. Тихо бубнил телевизор за стенкой, мерно присвистывая, храпел Монах. Что же привело меня сюда на самом деле? Нет, не патриотизм и не желание защитить что-то своё. Моего не было не то, что здесь: его не было вовсе. Люди умело договорились между собой прятать истинные мысли за ширмой общечеловеческих ценностей. Некоторые так всю жизнь и проживут, не осознавая своего участия в этом не записанном договоре. Бесконечное одиночество каждого толкает на участие в общих делах. И безначальный, первобытный страх смерти. О, насколько же он многолик и бескомпромиссен, этот древнейший и, пожалуй, единственный двигатель человеческого бытия! Порой он доходит до своей прямой противоположности — желания сложить голову за призрачные идеалы. Но я не верил в противоположности тогда, как не верю в них и сейчас. Всё в этом мире едино, и любая попытка что-то из него вычленить неизменно ведёт к ложным представлениям о нём. Не найдя своего места в жизни, я сбежал сюда. Просто сбежал к этой юной и прекрасной войне, так умело возбуждающей в своих героях самое возвышенное и ранее скрытое в тёмных глубинах. Я хотел умереть здесь потому, что боялся смерти. Я хотел бежать вперёд — в неопределённом направлении — с камерой наперевес и автоматом за спиной. По первым же признакам, только попав на Украину, я понял, что здесь всё совсем не так, как было в сорок первом. Но это казалось не важным. Война самим своим существованием даровала мне шанс уйти красиво. Навсегда остаться героем в памяти тех, кто даже и не знал меня вовсе. И ещё мне хотелось запечатлеть её такой, какая она есть. Без пропаганды и фальши, без лондоновских идеальных героев и толкиеновских абсолютных злодеев. Со всеми вывернутыми наизнанку телами, со всеми подвигами, со всей животной злобой и ненавистью, со всей искренностью всех возможных человеческих чувств.

Никто меня не разбудил. Болела затёкшая шея, и глаза очень долго не хотели открываться, но тем не менее я чувствовал себя вполне отдохнувшим. Пара секунд потребовалась, чтобы понять, где я нахожусь: так часто бывает на новом месте.

Я встал и вышел в комнату. Мужики смотрели телевизор, Джонни нигде не было.

— Доброе утро, товарищи!

— Привет. Кстати, ты позывной себе придумал? — Монах перевёл на меня пристальный взгляд.

— Не-а.

— Придумай, здесь так принято.

Долго думать не стал:

— Пусть будет Поэт.

— Монах, — он улыбнулся и протянул мне руку.

— Поэт.

Киса тоже присоединился к ритуалу. Обряд инициации, видимо, на этом закончился, и я был принят в команду.

— Умеешь? — Киса кивнул в сторону пулемётов.

— Ну, лет пятнадцать назад стрелял из автомата на сборах… И разбирал тоже.

— Так не пойдёт, давай освежим память.

Я взял один из РПК и сел на пол. Устроен он был точно также, как и знакомый со школьных сборов АК-74. Потрёпанный, с наклейкой в виде флага республики на прикладе и спаренными магазинами на сорок пять патронов, он показался мне не очень тяжёлым. Я попытался его разобрать. Ничего не вышло. Руки отказывались вспоминать давно утраченный навык.

— Нет, нет, нет. Сначала отделяешь магазин. Теперь затвор вытяни — там не должно быть патрона, — сказал Киса.

— Нету.

— Всё, теперь можно снимать предохранитель и разбирать. Вот здесь пипка на пружине. Её вдави и сними крышку. Так, хорошо, пружину вытягивай. Теперь затвор с бойком вынимай. На тряпочку всё нужно сложить, а то пыльно на полу. Да. Так, теперь нужно газовую камеру снять. Флажок вверх. Что такое?

— Тугой пипец.

— Да, блин, Поэт, дай плоскогубцы, — Киса подсел ко мне и безуспешно пытался сдвинуть фиксатор газовой камеры пальцами.

— Держи.

— Вот так. Смазать надо. Оп, снимаем. Ну, вот и всё, первичная разборка закончена. А, нет, надо ещё пламегаситель скрутить. И сперва шомпол вытащить. Ребром ладони по нему — тресь! — и он выскакивает. А теперь вот этот фиксатор вдавливаешь и насадку скручиваешь. Всё. Тренируйся!

— Да… Как же давно это было, — слегка сконфуженно протянул я и приступил к попыткам собрать лежащий передо мной РПК.

Пулемёт был прекрасен: прост, насколько это было возможно, и настолько же смертоносен. С затвором, как и у всякого новичка, у меня начались проблемы, но через несколько минут я научился с ним справляться. Под одобрительными взглядами мужиков я несколько раз разобрал и собрал пулемёт и поставил его на место.

Единственная маленькая бойница в окне, заставленном мешками, была заткнута подушкой. Я вытащил её, и мне в лицо ударил прохладный утренний ветер. Над внутренним двориком, куда выходили наши окна, уже вовсю карабкалось по небу июньское солнце. На плацу построились бойцы, и трое старших что-то им говорили. Среди командиров был и Дима Большой. Изучив с помощью бинокля окружающий ландшафт, я вернул подушку на место и направился к выходу. Спустившись на первый этаж, подошёл к дежурке. Постучал и дождался появления в дверном проёме внушительной фигуры Коменданта:

— Я новобранец, мужики сказали, что нужно у тебя на довольствие встать.

— Фамилия?

Я продиктовал свои данные и получил пачку каких-то невероятно контрабандных сигарет, которых прежде никогда не видел.

— В столовой просто примелькаешься, там формальностей нет.

— Понял, спасибо. Пачка в день на брата?

— Да.

— Тогда до завтра!

— Ну, пока, — брякнул он, сдвинув брови.

Позавтракав, я решил отправиться в спортзал. Выходя во внутренний двор, столкнулся с пожилым человеком. Он улыбнулся и извинился. Роскошные длинные усы, добрый взгляд и какая-то собранность в манере держаться сразу натолкнули меня на мысль, что человек это непростой, и мы обязательно встретимся с ним вновь.

Я неторопливо развязывал шнурки. Пустой спортивный зал был залит солнечным светом. Пылинки медленно парили в воздухе, улавливая пробивающиеся сквозь мутные стёкла лучи. Характерный запах деревянных полов и гулкое эхо шагов моих босых ног словно вернули меня в детство: вспомнился школьный спортзал. Я пробежал с десяток кругов, выполнил хитрый китайский комплекс упражнений и сел в лотос, восстанавливая дыхание. Просидел так около получаса, стараясь ни о чём не думать. Слово «медитация», наверное, не совсем точно определило бы моё состояние. Скорее единение с новым для меня местом. Я кожей впитывал другой воздух, закрытыми глазами поглощал другой солнечный свет.

— А, вот ты где! — голос Джонни беспардонно рассеял мой так и не наступивший дзен.

— Да, решил вот немного позаниматься.

— Пойдём в город сходим, мне надо кое-что купить. Ну и ты заодно осмотришься.

На выход пришлось переодеться в гражданскую одежду: такая была мера предосторожности. За окном было около двадцати пяти градусов тепла. Мы вышли за стену. Джонни уверенно повёл нас куда-то в лабиринт-город.

Мы шли, судя по всему, по одной из центральных улиц. Две двухполосные проезжие части, разделённые трамвайными путями. По обочинам росли чахлые липы, которые, казалось, надышались не просто выхлопами и дорожной пылью, но и самым духом этого депрессивного городка. На улицах было оживлённо, ведь войной Горловку тогда ещё не зацепило. То и дело проносились машины с вооружёнными людьми. Многим Джонни махал рукой. Мы бродили по городскому рынку, где он искал себе новые кроссовки. Мой же взгляд зацепился за лоток с разными мелочами, где на вздутой клеёнке возлежал великолепный чёрный блокнот с барельефом в виде гранаты Ф-1 на обложке. Местной валюты у меня не было совсем, и Джонни одолжил мне двадцатку на покупку этой прелести. Мы вышли с рынка и зашагали в сторону УВД.

— Знаешь, надо девок найти.

— А как тут с этим дела обстоят? — мне было откровенно не до «девок», но нужно же поддержать разговор.

— Ну, я с одной познакомился. С местной. Пару раз у неё зависал до утра. Страшнющая, правда, но на безрыбье, как говорится…

— Тогда может, не стоит?

— Ещё как стóит. Да и стои́т. Я уже неделю без бабы. Давай, слышь, замутим чего-нибудь.

— Так сними блядей.

— Не, дорого, да и вообще беспонтово.

— Братка, я чёт как-то не настроен пока что, — погасил я эту волну любви.

Джонни надулся, и дальше мы шли молча. А я стал вглядываться в проходящих мимо девушек. Попадались и вполне симпатичные, но что-то в них мне решительно не нравилось. Я ждал встречи с войной, ведь только она могла быть сопоставима по масштабам с Ней. В глубине черепной коробки застонало и забулькало отравой чёрное болото понимания: мне нужна была Война. Нужна, чтобы занять Её место. Но я должен был умудряться помещать себя и свои мысли в общеизвестные буквы, слова, предложения. Я участвовал в общественном договоре наравне со всеми. И какими бы мелкими на мой взгляд не были сиюминутные половые поползновения Джонни, я твёрдо знал: случись что, буду стоять рядом с ним до последнего.

Вернувшись, мы попали как раз на построение смен дежурных по блокпостам. На плацу под уже вошедшим во вкус солнцем стояли группами все задействованные в дежурствах бойцы. Перед ними командир нашего батальона «Витязи Донбасса» зачитывал по списку фамилии. Майор, а именно так звали в народе комбата, был среднего роста. Обильно проступающая седина серебрила чёрные волосы. На лице проступала тяжёлая печать ответственности, иногда уступавшая место специфической улыбке, которую ярко подчёркивали морщины у глаз. Кожа, казалось, была с силой натянута на череп, и высохшее лицо его скорее подошло бы старику, но глаза выдавали в нём властного и даже властолюбивого человека, недавно преодолевшего рубеж среднего возраста. Рядом с ним, скрестив руки на груди, иногда отвечая на телефонные звонки, прохаживался тот самый обладатель шикарных усов, с которым я столкнулся в дверях этим утром.

Мы с Джонни не стояли в строю, ведь к блокпостам отношения не имели, но мне было интересно понаблюдать за тем, как устроена местная иерархия и как она работает. Всё было весьма условно: никто не обязан был здесь находиться, никто никого не мог заставлять. И поэтому приказов в уставном понимании тоже быть не могло. Только добрая воля, основанная на уважении и личном авторитете командира.

В мятежных регионах страны очаги сопротивления так и держались: где нашёлся сильный, имеющий вес командир, там всё ладилось, а где нет — там подконтрольные путчистам войска рассеивали повстанцев по полям, и те либо уходили в глухую партизанщину, либо шли за другими, более удачливыми и сильными командирами. Пассивно-недовольных в таких городах мелкой гребёнкой вычищали спецслужбы, и сопротивление сходило на нет. Надо сказать, что регулярные украинские части, с которыми нам и предстояло сражаться, в начале войны не представляли никакой опасности. Армия страны, за два десятка лет погрязшей в бесконечных переделах собственности, по определению должна была быть жалкой и совершенно небоеспособной. Помимо регуляров на стороне Киева также выступали всевозможные националистические, патриотические, наёмные и добровольческие батальоны, носившие разные названия. Осатаневшая, оголтелая пропаганда, разгулявшаяся на Украине за последнее двадцатилетие, принимала самые причудливые формы, и поэтому точно определить, какое именно её щупальце толкнуло в пожар войны того или иного человека, было просто невозможно. Наши же твердо верили, что насмерть стоят против настоящих фашистов за свою землю, и сдаваться не собирались. Донецкая Народная Республика, в тот момент представлявшая из себя небольшой островок на карте бывшей Донецкой области Украины, почти со всех сторон окружённый жовто-блакытными прапорами, своей государственности, равно как и централизованной военной структуры, ещё не имела. Всё это делало боевые действия неуклюжими и неуверенными. Война подобно ребёнку пробовала этот мир на вкус и на ощупь. Обжигалась о горящие дома, плакала вместе с первыми жертвами. Ей предстояло вырасти и научиться стрелять, ненавидеть, прощать, терпеть, ждать, умирать, жить… Потом, достигнув расцвета, влюбить в себя мёртвой хваткой лучших мужчин этой земли. А уже в зрелости — выносить и подарить жизнь целому поколению детей, не умеющих бояться выстрелов…

— Воль-но! — громкий голос комбата прервал мои размышления, а он сам повернулся в мою сторону. — Ты вечером зайди ко мне, познакомимся.

— Есть! — уверенно ответил я. — Разрешите обратиться?

— Слушаю.

— Мне бы денег обменять надо. Подскажите, как лучше поступить.

— Иваныч, в город не собираешься? — обратился Майор к своему, как я понял, заму.

— Давай сходим, братик, — похлопал меня по плечу обладатель шикарных седых усов.

— Ну, добро, тогда, — и комбат, доставая из кармана сотовый телефон, затерялся в толпе разбредающихся по своим делам ополченцев.

Джонни тоже куда-то пропал, и мы остались вдвоём.

— Старый.

— Поэт, — я пожал протянутую мне руку.

— У тебя всё с собой?

— Да, деньги, документы — всё при мне.

— Ну, документы не понадобятся, а вот без денег, боюсь, никак, — он по-отечески улыбнулся. — Водить умеешь?

— Да.

Старый почему-то водить не умел. Или просто не любил. В любом случае я оказался за рулём древних Жигулей седьмой модели. Машина надрывалась и чихала, но всё-таки завелась. Последние лет семь я водил только автоматы, и с механикой мог получиться конфуз. Со второго раза попав в первую передачу, я давно забытыми движениями разводил ногами в пространстве сцепление и газ. Тронулись. Подъехав к воротам, остановились. Старый, высунувшись в окно, дал команду открыть.

Я медленно вывел семёрку на проезжую часть. Нам нужно было добраться до центрального универмага, где меняли деньги по наиболее выгодному в городе курсу. Без происшествий добрались до места, несмотря на то, что автомобиль явно имел свой характер и совсем не желал подчиняться чужаку.

Выйдя из машины, мы двинулись в сторону торговых рядов и остановились у одного из ларьков. Старый улыбнулся, перекинулся с продавщицей парой фраз. Тут же из-под прилавка появилась неброская матерчатая сумка, а её владелица, дама лет пятидесяти пяти с рыжими волосами и в учительских очках, многозначительно на меня посмотрела. Я достал из бумажника пятитысячную рублёвую купюру, положил её на прилавок. Рядом тут же выросла небольшая пачка гривен, в основном, сотенными бумажками, с желтоватыми портретами Тараса Шевченко. Воспользовавшись ситуацией, я тут же решил прикупить себе сим-карту. У рыжей леди нашёлся и этот товар. Наугад выбрав карточку из предложенного мне веера, я достал из нагрудного кармана паспорт.

— Да не надо, братик! — Старый покачал головой.

Пожав плечами, я спрятал паспорт обратно. Выяснилось, что здесь совершенно не нужны документы для регистрации номера. Я взял сразу две: одну для телефонной связи, другую — для выхода в сеть. Расплатившись и сразу пополнив оба счёта, мы направились к покорно ожидавшей нас белой семёрке.

Вернувшись на базу, я сразу же направился в нашу комнату, чтобы заняться связью. Видавший виды планшетный компьютер с потрескавшимся экраном благодарно проглотил свою симку и выдал сообщение о наличии сети. Прямо с него я позвонил домой, и уже через две минуты, проверяя состояние счёта, горячо об этом пожалел.

Уйдя в параллельный мир социальных сетей и новостных сайтов, я не заметил, как солнце неслышно коснулось высокого холма, в котором кто-то отчётливо увидел бы пиковую точку на кардиограмме юной войны.

Пора пообщаться с начальством. Кабинет Майора находился на третьем же этаже, и далеко идти не пришлось. Пройдя мимо дежурного в правое крыло здания, постучал в дверь.

Комната, куда меня пригласили войти, оказалась небольшой. Окно затянуто светонепроницаемой плёнкой, в сигаретном дыму причудливо преломлялся свет, идущий из самого сердца люстры советских времён. За большим столом, на котором находились портативный компьютер, огромная пепельница и кипы бумаг, сидел наш комбат. Рядом с ним — миниатюрная рыжая женщина лет тридцати пяти в комбинезоне защитного цвета. Веснушчатое лицо её казалось усталым, но она оживлённо участвовала в беседе. С другой стороны стола, франтовато уронив автомат между ног на пол, развалился на стуле мужчина. Он посмотрел прямо на меня, и я почувствовал себя неуютно. Возникло ощущение, что я — минимум — пришелец с Альфы Центавра или какой-нибудь диковинный зверь — настолько пристальным и даже удивлённым был его взгляд. Огромные, подозрительно глядящие исподлобья глаза — вот что я запомнил. Слева от входа на табуретке сидел Старый. Он привстал и протянул мне руку.

— Проходи, присаживайся, — пригласил Майор.

— Здравия желаю, товарищ Майор! — без тени сарказма поприветствовал я.

— Ой, да шо ты, ей-богу! Забей. Кури, если хочешь.

— Лёха, — протянул обладатель гипнотического взгляда, продолжая высверливать во мне глазами пулевые отверстия.

— Поэт, — я вскинул левую бровь и попытался как-то ответить на его оптическую атаку.

— Ну, рассказывай, откуда, кто, шо…

Я вкратце рассказал о себе.

— Ну и, как вы видите, ввиду отсутствия у меня боевого и армейского, в целом, опыта, я бы хотел заниматься информационной войной в первую очередь. Но вы не подумайте, если будет надо, — легко на передовую, — закончил я свой монолог.

— Так, это всё очень хорошо, будем думать, всё решим! — Майор явно думал о чем-то своём и слушал меня вполуха.

Дверь неожиданно распахнулась.

— Лёх, полетели! — слова вбежавшего в кабинет парня заставили Лёху вскочить и быстро пойти следом за уже успевшим выйти возмутителем спокойствия.

— Так, езжай-ка ты сейчас с ними, посмотришь оперативную работу, — быстро распорядился комбат. — Если повезёт — постреляете.

По его улыбке я понял, что пострелять нам явно не светит, но, тем не менее, возможность хоть как-то принять участие уже хоть в чём-нибудь меня очень порадовала.

Махнув рукой на прощание, я выскочил за Лёхой. Еле поспевая, выбежал во внутренний двор, где уже ревела мотором знакомая белая семёрка. Запрыгнув в машину, мы сорвались с места и, выскочив за ворота, полетели куда-то в ночь.

Юрка, а именно так звали выдернувшего нас парня, вёл машину просто как сумасшедший. Ревущая развалюха неслась по разбитым ночным дорогам, визжа резиной на поворотах, на которых наш пилот не только не сбрасывал, но, напротив, набирал скорость, хотя это казалось уже невозможным. Петляя по тёмным улицам, мы въехали в густо застроенный жилой квартал и остановились у типовой пятиэтажки. Юрка заглушил мотор. Когда я вышел из машины, Лёха уже начал на повышенных тонах беседовать с каким-то неопределённой формы организмом, сидевшим прямо на бордюре у подъезда. Если в двух словах, то изрядно перебравший дядька в настойчивой и весьма неуважительной манере требовал от одной из жительниц дома взаимной любви. Будучи отвергнутым в своих лучших чувствах, он начал ломиться в дверь, сыпля угрозами и проклятиями, в результате чего и была вызвана опергруппа. Я был несказанно раздосадован. Пока мы неслись сквозь непроглядную тьму, то тут, то там раздираемую одинокими жёлтыми фонарями, я представлял себе, как мы будем преследовать какого-нибудь вражеского диверсанта. Кромешная украинская ночь, казалось, таила в себе бесчисленные угрозы. Мне подсознательно хотелось, чтобы вдруг раздались выстрелы, полыхнуло пламя и начался бой. Было совершенно всё равно, выживу я в итоге, или нет. Мне хотелось познакомиться с войной и прикоснуться к ней.

Раздражение, которое я испытывал всю обратную дорогу, постепенно перерастало в разочарование по мере того, как война, образ которой я себе создал, переодевалась в поношенный домашний халат и накручивала пошлые бигуди, превращаясь в сравнительно молодую, но уже сварливую и несчастную в браке женщину.

Жалко молящее о пощаде тело отгрузили в подвал, и оно уже оттуда продолжило вещать о том, насколько искренне и сердечно поддерживает молодую республику, как оно водило всю семью на референдум о независимости, как оно бросит пить и никогда больше не будет нарушать общественный порядок. На душе было мерзко, и я впервые задал себе вопрос: «Куда я попал?». Что за, мать его, скотный двор? Как оно умудрилось нажраться, когда военное положение в городе, комендантский час? Мои представления о войне отчаянно конфликтовали с реальностью. Новенькие армейские ботинки с ненавистью обрушивались на ступеньки, когда мы поднимались обратно в кабинет комбата. Виду я, конечно, не подавал. Сославшись на усталость, поплёлся к себе в комнату, договорившись с командиром приступить к ведению новостного ресурса в интернете со следующего утра. Разрази меня гром, если я когда-нибудь смогу сказать что-то кроме: «когда я вошёл в комнату, Киса смотрел телевизор».

–…А ещё можно проводить политпросвет среди личного состава… И даже среди наших алкашей — пусть перевоспитываются. Ведь очень важно, на мой взгляд, чтобы люди чётко представляли себе, за что они воюют. Благородная ярость должна вскипать правильными волнами, — процитировал я одного писателя, — а без хорошей политической подготовки с этим рано или поздно могут возникнуть проблемы. Так же готов выступать в роли фотокорреспондента и освещать в сетях все аспекты нашей сепаратистской деятельности.

— Борисовна, соседняя — свободна? — Утром Майор слушал меня внимательно.

— Ой, кажется — да, — рыжая ассистентка нашего комбата, закусив тонкую губу, осознанно кивнула несколько раз, повернувшись к Майору.

— Отлично, — продолжил он, обращаясь ко мне. — Значит, сейчас идёшь завтракать, а потом осваиваешь рабочее место. Соседняя комната — твоя. Компьютер мы тебе выделим, ну а остальное — твои проблемы. Материалы вот, с Таней, — он кивком указал на ассистентку, — согласовывай и Бог, как говорится, в помощь.

На том и порешили. От вчерашней досады и тошнотворной безысходности не осталось и следа. Закрыв за собой дверь, я деловито направился вниз по лестнице. Утро ловко пробивалось сквозь толстые, покрытые побелкой стёкла в окнах лестничных пролётов, а ступеньки, впрочем, никак не поменявшиеся со вчерашней ночи, звонко отщёлкивали мои уверенные шаги. Заскочив к Коменданту за полагающейся мне пачкой диковинных сигарет, я триумфально прошествовал в столовую. Киса, задумчиво ковырявший вилкой салат из свежих овощей, оторвал взгляд от тарелки и подмигнул мне.

Сев с ним рядом и приступив к еде, я поделился новостями.

— Поэт, а там шо с интернетом, все нормально?

— Не знаю. Пока вообще там не был.

— Ясно, ну расскажи потом, хорошо?

— Не вопрос. Слушай, а что у нас тут в Горловке есть интересного? Ну, поснимать.

— Да ничего, ей-богу. Хотя, это как посмотреть… — Киса, прищурив левый глаз и поглаживая подбородок, глядел куда-то в потолок, прикидывая, что в городе могло бы меня заинтересовать.

— Хм. Ну, ладно, тогда. Первое время перебьёмся общими фразами, а там, глядишь, что и появится.

— Эт ты верно мыслишь, — он вдумчиво жевал кусок говядины. — Ты мне вот что скажи: а как у вас там дела с прекрасным полом обстоят? В твоём городе.

— Ну, ты придумал, что спросить, конечно. Да как, как? Как везде, наверное.

Вторым по важности занятием для Кисы, после просмотра телепередач, было самозабвенное изучение картинок в мобильном телефоне. Я, наивная душа, полагал, что он сидит в интернете ради общения, но, как выяснилось позже, у него там была невероятно обширная коллекция фотографий. Разумеется, женских. Причём от абсолютно невинных сессий в бикини до вполне откровенной порнографии. Надо заметить, что Киса был эстетом в хорошем понимании этого слова, и держал свою коллекцию исключительно из философских побуждений. Говорю это без доли иронии, так и было на самом деле. А обнаружил я это сегодня утром: перед сном отдал товарищу свой планшетный компьютер, и в разделе загрузок чудесным образом появилось больше сотни фотографий, которые потом, по всей видимости, были перекачаны в его телефон. Мне стало понятно, зачем Киса интересовался наличием хорошей линии связи, и я сразу же его на эту тему подколол:

— Как с сетью разберусь — скажу. Ты обращайся, синематографа тебе накачаем!

— Ой, скажете тоже, сударь!

Я сходил до кулера за стаканом воды. Никогда не любил чай или кофе, всегда предпочитал воду.

— Так, надо не забыть набрать полную флягу.

Киса уже не реагировал. С напускным видом оскорблённого носителя высокого художественного вкуса он продолжил поглощать завтрак.

Мой кабинет оказался даже, наверное, больше, чем у комбата. Или это была иллюзия, которая возникала вследствие того что в комнате практически ничего не было. Посредине стоял письменный стол, в углу — невысокая пузатая тумбочка офисного цвета и справа за дверью — худощавый платяной шкаф. На стене висела красивая объёмная карта Донецкой области, и первое, что я сделал — это залепил на ней украинский флаг красивой наклейкой в виде флага республики. Наклейки считались ценным ресурсом, но юркий Славик тем не менее подогнал мне аж целых две. Вторую я наклеил на обратную сторону своего нового блокнота.

День я провёл, общаясь со Славиком. Ох, и шустрый же это был парнишка. Не смотря на то, что ему, как выяснилось с его слов, было далеко за тридцать, я бы не смог дать ему на глаз больше двадцати лет. Маленький, худенький, смуглый, жилистый. Он был невероятно разговорчивым и живым. Ярко вычерченные скулы, бойкие глаза с какими-то хроническими синяками вокруг, чёрные короткие растрёпанные волосы под видавшей виды песочного цвета советской пилоткой с маленькой красной звёздочкой. Он как будто был выдернут войной откуда-то из навсегда оставшихся в памяти моего поколения «Неуловимых мстителей». В его комнатке было столько всякого барахла, что у меня разбежались глаза, когда мы туда вошли. Пробитая немецкая каска времён Великой Отечественной, бита, ножи, патроны от всего на свете, что может стрелять, какие-то журналы и книги, груда матрацев, подушек, одежда, плакаты… Славик был из тех людей, которые своего не упустят. От окончательного впадения в терминальную стадию плюшкинства его спасала, видимо, только невероятная тяга к приключениям. На койке лежал небольшой револьвер в кобуре. Сходу плюхнувшись на стоящий рядом с кроватью стул, он бережно взял его и стал вертеть в руках. Я присел на тумбочку напротив, и мы проговорили с ним весь день. Я малость опешил от такого словесного напора: он сыпал и какими-то безумными идеями, касающимися военной стратегии, и сомнительными историческими справками о временах гражданской войны, и рассказами о том, как он участвовал в штурме этого самого нашего здания УВД, и бог весть чем ещё.

И вот я ждал, когда придёт Славик. Мы с ним договорились встретиться через пару часов у меня в кабинете и вместе создать в социальной сети страничку для нашего батальона.

— Привет! — Дверь с шумом распахнулась, и в комнату деловито вошёл мой новый приятель. Бегло окинув намётанным оценивающим взглядом обстановку, Славик подсел к столу и быстро закурил сигарету из лежавшей на клавиатуре пачки, — ну, что, товарищ рейхсминистр пропаганды, приступим?

— Хуистр! — обиделся я.

— Та забей, всё путём. Давай название придумаем нормальное.

— Тут и думать нечего. Просто пишем «Батальон Витязи Донбасса». И всё.

— Какой ты скучный, сил нет!

— Какой уж есть, — слегка раздражённо буркнул я.

Славик предпочитал играть на чужом поле и всегда говорил на опережение, вторгаясь в святая святых — моё личное пространство.

— Давай я сейчас в «контакт» быстренько вылезу, надо кое-что посмотреть.

Я неохотно уступил ему своё место. Явно не друживший с компьютером, он медленно вбивал в безразлично мерцавшее окно свои данные. Мгновенно перебравшись из вкладки с сообщениями в какую-то браузерную игрушку, он выдал-таки, наконец, свои истинные намерения. «Ну и жук!» — улыбнулся я про себя. Раздражение прошло, уступив место желанию найти с ним общий язык.

Примерно с час мы лазили в интернете и смотрели всевозможные видеоролики про войну. Выбрали титульное изображение для страницы, которое я слегка подфотошопил, и написали вступительное слово. На плавно развевающемся триколоре Донецкой республики красовался двуглавый орёл. И под ним я золотистыми буквами пропечатал «Город Горловка», потому что до сих пор не мог привыкнуть к названию на «-ка» и подсознательно чувствовал потребность в том, чтобы придать Горловке статус города.

Дверь открылась, и на пороге возник Большой. Стоя в пол оборота к нам, он о чём-то беседовал со стоящим в коридоре Майором. Пройдя внутрь и, не обращая на нас никакого внимания, они стали изучать карту.

— Командир, вот здесь — объездная, — водил пальцем по карте Дима, — пока что идут по этой. Надо встречать.

— Нет, встретить-то мы встретим, не вопрос, но вот где?

— Ну, они сейчас под Артёмовском стоят. Сколько — точно не знаю. Если на нас попрут, то будут идти через МБП. Или огородами.

— Местных, скажи, чтобы чаще опрашивали. Пусть при малейшем подозрении сразу сообщают.

— Понял. Если шо, я уже на блок отзвонился, там в курсах.

— Добро, давай ща ещё съездим на Глубокую, там посмотрим.

И они вышли. Через пару минут за окном послышался кашель стартера. Мы выглянули во двор и увидели, как выезжает за ворота сиреневый Шевроле Ланос с мигалками на крыше.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, не заперто! — Славик явно обживался.

На пороге появился мой вчерашний знакомец. Протрезвев и проведя ночь в подвале, он излучал библейское смирение с ведром воды и шваброй в руках. На глазах исправляющийся тунеядец начал скованно водить тряпкой по полу. На какое-то время мы снова погрузились в виртуальный мир.

— Разрешите, я под столом протру, — он уже вымыл почти всю комнату, и теперь мы ему мешали.

— Завтра утром домой пойдёшь. Ещё раз попадёшься пьяным — две недели будешь полы драить, ясно? — сказал Славик, вставая и отходя в сторону.

— Да ясно, — протянул он в ответ, продолжая натирать полы.

— А у нас много этих доходяг?

— Одиннадцать.

— Ничего себе. И все — алкаши?

— Да. Ну, максимум — хулиганы. Тяжёлых тут у нас нет.

— А где они есть?

— Не у нас. Разве не понятно?

— Так, — обратился он к закончившему работу мужичку, — швабру в сортир поставь, и иди в подвал. Я спущусь ща, пожрать вам принесу. И ведро тоже туда же.

Тот покорно вышел.

— Ладно, министр, я пойду, завтра увидимся! — он протянул мне щуплую руку в перчатке с обрезанными пальцами.

Вечерело. Здесь ночь ложилась на землю очень быстро, и как только солнце спотыкалось о терриконы и падало за горизонт, всё вокруг становилось тёмно-синим. В домах один за другим, как по команде, загорались огоньки. Подойдя к окну, я закурил. Окна этого кабинета тоже выходили во внутренний двор.

Я дымил, держа сигарету ещё из привезённого с собой запаса между средним и указательным пальцами, не отодвигая руки от лица. Набирая полный рот мятного дыма и не пуская его в лёгкие, я разжимал губы и втягивал его носом, а затем выдыхал ртом и наблюдал, как быстро меняется узор в окружающем меня трёхмерном пространстве. Затяжки иногда сопровождались потрескиванием. Я когда-то давно слышал байку о том, что это прогорают остатки насекомых, которые попали на завод вместе с табаком. И, дескать, этот звук — косвенное доказательство того, что табак был выращен на поле, а не в теплице.

Остаток вечера я провёл в разговорах с Ней. Конечно, формат переписки не мог вместить и десятой доли переживаний последних нескольких дней. Я пытался разбавлять сухой текст фотографиями, чтобы хоть как-то раскрасить стену из слов. Но их было так мало, а воспоминаний — так много…

Вот я вошёл в поезд и сфотографировал откидной столик типового плацкартного вагона. За окном — вокзал. Раннее утро.

Там осталась дорога, по которой неспешно сползало с горки ленивое такси. Ещё дальше — двор. Качели, песочница, чёрные от ночи деревья. И никого нет. Мы встречали этот последний рассвет на пустых улицах того моего, далёкого города. Самое главное, за что я Ей был в ту ночь благодарен, — она не отговаривала меня. Она попросила разрешения попытаться отговорить, и согласилась, получив отказ. Это дорогого стоит, на самом деле, — уважать человека до такой степени, чтобы принять в ущерб себе и, более того, в ущерб ему самому, какое-то важное для него решение. И вот эта фотография разрезала острым клинком паутину времени, и мы снова оказались в такси на сонном утреннем вокзале. А вот я еду по огромной стране. Поезд продирается сквозь бескрайние пустынные локации. Я сижу на нижней полке, в руке — пластиковый стакан с минералкой. Напротив меня — пожилая женщина.

— Вы далёко едете?

— В Ростов, — поддеваю ногой лямку стоящего рядом пузатого рюкзака, подтаскиваю его к себе, раскрываю и показываю старушке кусочек отцовского полевого кителя.

— У меня внук в Луганске. Ужасы рассказывает. Дай тебе бог.

— Спасибо вам.

Я тоже хотел попасть в Луганск, но всё было уже решено без моего участия. Положился на судьбу и просто ехал вместе с поездом в центральный вальгалльский областной роддом, где совсем недавно источила свои первые детские крики новорожденная война. Вот мимо нас уже прокаменела Самара, вот проплывает ночь, полная звёзд, вот снова бесконечная, прекрасная, прекрасная, волнующая меня степь.

Дон разливается зеленоватыми метастазами по очаровательным своей серостью пейзажам. Июнь уже вовсю властвует над миром. Ростовский железнодорожный вокзал встречает меня ласковыми кондиционерами. Вот я уже еду куда-то в старый район города, сидя на переднем сидении конвейерного Хендая, и добрый светловолосый парень рассказывает мне обо всех возможных опасностях, которые непременно будут подстерегать меня.

— Тебя там могут убить, ты понимаешь?

Я всегда терялся, когда мне задавали идиотские вопросы. Просто сказать «да» — значило признать, что вопрос уместен и не продемонстрировать здесь и сейчас своего интеллекта. Нет, блин, конечно, не понимаю. А чо, могут, да? Бля, ну пиздец! Все эти детские ответы глупые вопросы послушно выстроились в две шеренги на плацу моего сознания. Я осматривал их, прохаживаясь вдоль стройного ряда, и вдруг понял, что им давно пора на дембель.

— Да.

Я произнёс это так, что других идиотских вопросов не последовало. Наверное, прикоснулся к краешку мантии мудрости.

Потом провёл ночь в забавном хостеле и проснулся в четыре часа утра от долбящего соседским отбойным молотком мерзкого скрежета на улице. Какая-то сволочь решила с утра пораньше устроить ремонт дороги. А вот я уже перегружаюсь из Хендая в Патриот где-то на окраинах российского Донецка, и обнимаю на прощание своего нового светловолосого знакомого. Мы едем какими-то богом забытыми тропами, колеями, кладбищами, а потом и вовсе — полями. Остановившись у рва, видимо, служившего линией границы, делаю фотографию. Какой-то там километр российско-украинской границы. Прохiд заборонен, или что-то типа того. Я отправил Ей эту фотографию.

Вот с той стороны рва подъехал кадавр УАЗика. Перегружаюсь во второй раз. Помимо моих вещей, туго утрамбованных в рюкзак, нужно было ещё везти кое какой гуманитарный груз для российского добровольца Димы, который сейчас находился в какой-то Горловке, куда я тоже был должен попасть. Мы спускаемся с холма в огромную долину, конца и края которой я разглядеть не смог. Под нами стелется одноэтажное Изварино, а сзади остаётся Россия. Вот я уже сижу на какой-то базе, и болтаю о всяком с мужичками.

Я не понимал происходящего. Из-за меня одного, что ли, такие движения? Я уже сменил три автомобиля, а до пункта назначения пешком — что до Китая известным способом. Следовательно, будут ещё. Вот на территорию базы заехал чёрный праворульный японец. А сейчас я ловлю в открытое окно свежий ветер и живое украинское солнце. Мы заезжаем в какой-то там — гвардейск. Меня с неподдельной радостью встречают добродушный, интеллигентного вида бородач в очках и жилетке и суровый дядька в камуфляже. Мы садимся уже в другую, пятую по счёту, машину и выезжаем на трассу…

Мы переписывались очень долго. Но я не мог перепрыгнуть сумасшедшее расстояние между нами. Будь ты проклят, интернет.

Неделя пролетела незаметно. Монотонность жизни, перемежаемая редкими вспышками боевых тревог, впрочем — ложных, давала о себе знать. Пророческие слова Монаха о том, что ничего не произойдёт, обретали угрожающие очертания реальности.

Я ещё пару раз съездил с опергруппой на задержания, но эти выезды ничем не отличались от самого первого, и это вгоняло меня в меланхолию. Однажды вечером приволокли двоих настоящих злодеев, которые промышляли мародёрством: из города уезжали очень многие, ведь война неизменно бродила вдоль наших оборонительных рубежей, заигрывая с ополченцами.

Мародёры получили по первое число, но я отметил для себя высокий стандарт честности наших милиционеров: все личные вещи, не относящиеся к украденному, были описаны и сложены в прозрачный пакет. Помню, уже через полчаса после того, как привезли негодяев, в УВД вбежала женщина, видимо, жена одного из них. Она была в домашнем халате и платке, повязанном на голову. Её мольбы тем не менее никакого действия не возымели. Я не знал, что происходило дальше с такими вот мародёрами. Модный тогда оборот «по законам военного времени» вселял во всех этих подонков священный ужас. В Славянске, где шли самые настоящие боевые действия, за подобное ставили к стенке. Этих же мудаков, скорее всего, отправляли куда-то на передовую рыть окопы. Перспектива тоже, отнюдь, не радужная, но хоть живыми могли остаться. Я стоял и наблюдал за всем этим жалким спектаклем, думая о том, как лучше осветить завтрашнее мероприятие.

Проснувшись пораньше, направился в свой кабинет. Давеча Майор известил меня о том, что сегодня из города будет выезжать небольшая группа беженцев и требуется всё это представить в правильном свете. На столе передо мной лежал готовый к работе фотоаппарат. На стене висел добытый вчера где-то Славиком роскошный российский триколор, на котором был изображён Георгий Победоносец, и крупными буквами написано «ВИТЯЗИ ДОНБАССА».

За дверью послышались шаги, и через несколько секунд в комнату вошёл Большой. За ним робкой стайкой появились три девочки и две женщины.

— Так, смотри. Они сегодня уезжают в Крым. Через Россию, конечно. Мы договорились — они присоединяются к колонне из Славянска. Нужно всё красиво показать.

— Добрый день! — приветливо обратился я к женщинам.

— Здравствуйте, — поприветствовала меня в ответ высокая брюнетка в чёрной футболке и солнцезащитных очках. Наверное, она не хотела показывать окружающим своих заплаканных глаз.

— Ну, давайте сейчас быстренько видео снимем, пару фотографий, и поедем потихонечку.

Она молча кивнула. Я не был уверен, но судя по всему, это были две разные семьи — пожилая женщина в платье с двумя, видимо, внучками и молчаливая брюнетка с дочерью. Две девчонки постарше были похожи друг на друга, а третья — самая маленькая — нет.

Криво нарисовав на офисном листе хэштэг #SaveDonbass People, я вручил его малышке и приступил к съёмке.

— Девчат, надо как-то помрачнее, что ли. Давайте на фоне флага. Вот так лучше, да.

Девочки перестали хихикать и сделали серьёзные лица. У старшенькой это получилось особенно хорошо. Отсняв несколько кадров, я отложил камеру и принялся рисовать второй, уже более позитивный плакат.

— Так, теперь надо улыбочку. И вот, держите, — я протянул малышке листок, на котором красовались бледные, еле заметные, как потом выяснится, слова: «Мы едем в КРЫМ!», выведенные моим отвратительным почерком.

Улыбаться у девчонок получалось намного убедительнее. На самом деле, они тогда были счастливы, и я запечатлел их настоящие эмоции. Потом переключился в режим записи видео и обратился закадровым голосом к пожилой женщине. На мой вопрос «Что вы сейчас чувствуете?» она ответила:

— Боль… — Она сдерживала слёзы, это было видно. Улыбнувшись какой-то горькой, надломленной улыбкой, продолжила:

— Слёзы. И хочется, чтобы этот… кошмар побыстрее закончился.

Последние слова она произнесла быстро, как будто хотела на мгновение раньше оказаться вдали от проклятой войны, бесстыдно подсматривавшей за нами в окно. Я пообещал ей, что всё будет хорошо, и мы начали собираться в путь.

У выхода во внутреннем дворе нас ждала белая Газель. Увидев камеру, водитель тут же сказал:

— Не снимайте меня и номера, хорошо?

— Не вопрос, — чуть раздражённо отозвался я.

Мне было непонятно, почему многие боялись камеры. Они ведь не делали ничего предосудительного. Сложно. Подумаю-ка об этом позже.

Пожилая дама и две её внучки поехали с нами в микроавтобусе, а брюнетка с дочкой — вместе с Димой на Ланосе. Ехали достаточно долго. Через какое-то время Большой нас обогнал и включил мигалки.

Проехав наш блокпост под названием Веровский, мы вырулили на большое кольцо. Описав по нему полукруг, Дима припарковался у какого-то магазина, и Газель остановилась рядом.

Мы вышли на залитую солнечным светом обочину. Расставание, которое неумолимо подкрадывалось, постепенно преображало лица девочек. Больше не было ярких улыбок и звонкого смеха. Маленькая тихо всхлипывала, обнимая маму. Я сделал снимок. Что-то должно было, наверное, защемить в груди, но я ничего не почувствовал. Неужели совсем не осталось во мне вот этого человеческого тепла?

Рядом с Большим стояла высокая, симпатичная женщина. Видимо, она ждала его в машине, пока все остальные были у меня. Как я узнаю позже, это была его жена Оля. Светлые прямые волосы, большие светлые глаза и маленький рот. Она тоже приехала проводить девочек.

И вот наконец, прорываясь сквозь плавящийся над асфальтом воздух, появились автобусы. Колонна была длинной. Один шумно остановился возле нас, и пришло время по-настоящему прощаться. Все обнимались, желали друг другу удачи. Я вошёл в салон и стал фотографировать. На сидении, прямо напротив дверей, вышедшую подышать воздухом маму ждала маленькая белокурая девчушка. Не думаю, что ей было больше трёх лет. Она смотрела робко и как-то вопросительно, что ли. Людей было не так уж и много. Какая-то женщина кормила грудью младенца. Парень, сидевший за ней, закрыл лицо книгой, чтобы не попасть в кадр. Кормящая женщина была уже немолодой. Порадовался удачной фотографии: настоящий библейский образ. Забавно: технически — это просто комок крови и плача на руках у самки человека, а для всех нас — это образ. Спрыгнул на землю, подошёл к Большому, тихо спросил:

— Что, поехали?

— Да, сейчас. Скоро поедем, — отстранённо проговорил тот.

В загаженном птицами стекле отражалось исполосованное перьевыми облаками небо. Маленькая, сидя у окна, горько плакала, сжимая в ручках плюшевую собаку. Я вскинул камеру и без колебаний нажал на кнопку. Этот кадр остался вовсе не на карте памяти моего фотоаппарата: без возможности удаления он навсегда записался на моё сердце.

Автобус тронулся. Пожилая женщина махала нам рукой. Оля и брюнетка в тёмных очках стояли рядом, провожая в далёкий путь неказистый фиолетовый ковчег. Кадр. Их волосы на ветру, жидкое солнце, разлитое по асфальту, и автобус в другой мир. Прислушался к себе: ничего. В моём сознании зазвучала «Долгая дорога в дюнах» Паулса. Музыка играла живо, ярко — почти на грани шизофрении. Я смотрел на медленно уплывающую по пыльной трассе колонну и представлял свой собственный мучительный, ненавистный и долгий путь. Все молчали. Я не ожидал от Большого такой деликатной нежности, с которой он обнял жену, осторожно подойдя к ней сзади. Обратно в Газели я ехал один, развалившись сразу на трёх сидениях и малодушно помышляя о еде. Перекинувшись парой слов с водителем — седеющим усатым мужиком с крупным крючковатым носом и чёрными, как у ворона, глазами, я выгрузил в сеть краткий отчёт о сегодняшнем дне с помощью планшетника.

Сидя в столовой и уже без особого аппетита глядя на стоящую передо мной тарелку макарон по-флотски, думал о том, что неплохо было бы найти ещё беженцев: с информационными поводами дела у нас обстояли откровенно паршиво, и сегодняшний эпизод я рассматривал, как крупную удачу для нашей пропаганды.

Поднявшись на третий этаж, перво-наперво отправился в нашу комнату. Киса смотрел телевизор. Присев на соседний стул, я закурил.

— Блин, духота сегодня, — начал я разговор.

— Как прошло? Выехали, всё в порядке?

— Да. Но грустно это всё очень.

— А ты как думал!

— Никак не думал. Впервые это видел, — протянул я.

— А я вот своих не отпущу никуда, — подал голос дремавший до этого на лежанке Монах. — Все дома, и дома же и останутся. Одно хреново, денег сейчас нет. Мне здесь никто не платит. Ладно, жена хоть в Донецке в хорошей гостинице работает. Но это не важно, я всё равно никуда их не отпущу. Вернусь домой, на работу вернусь… Мы с моей развелись пару лет назад. Но как-то потом подумали и решили, что неправильно всё это. И сейчас опять вместе живём. Ну, как вместе. Я здесь, она с детьми. Но всё равно — вместе.

— А мои — в Мариуполе, — сказал Киса.

— Так там же укропы! — удивился я.

— Да ну и что. Никто их там не трогает. А там море, пляжи. Красота!

— Поэт, а ты в Крыму был? — Монах сел на кровати и закурил экзотическую испанскую сигарету.

— Нет, не доводилось, — мне вдруг стало не по себе, но я не понял, почему.

— А вот это ты зря. Я туда по работе частенько мотался. Бывает, на две недели поедешь, за неделю все дела сделаешь, и остальное время отдыхаешь. Ялта, Евпатория… Крым на машине объехать за день можно.

— А отсюда сколько пилить?

— Да километров четыреста. Дороги нормальные, утром выехал, катишь себе не спеша, и к вечеру уже в море ноги мочишь. Ты обязательно съезди, не пожалеешь.

— Угу. Как война закончится, так сразу и рванём!

Мужики улыбнулись, а я, наконец, понял, что было не так: по телевизору шла детская передача на русском языке. На республиканском канале. А раз в несколько минут на экране появлялась заставка: «Детский Майданчик».

— Киса, а что за контра у нас по ящику? Нет, я понимаю, конечно, что «майдан» переводится как «площадь», а «майданчик», следовательно — «площадка», но мне это глаза режет просто до политической злости.

Киса пожал плечами, закатив глаза, мол, нашёл, тоже мне, корень зла. Монах же явно надо мной потешался, выискивая глазами пепельницу.

— Так, всё, намайданились, пойду, прилягу. А то мало того что на улице прожарился до хрустящей корочки, так вы ещё морем душу травите.

Я выложил все содержимое многочисленных карманов на стоящий в каморке письменный стол, снял с портупеи флягу, расшнуровал новенькие армейские ботинки. Ноги просто закипали. Вдохнув поглубже и картинно зажмурившись, я снял левый ботинок. О чудо! Никакого зеленоватого облака концентрированной вони ботинок не выдохнул. Хитрость с женскими прокладками, которую мне на днях подсказал практичный Киса, оправдала себя на сто процентов. Положенные внутрь, прямо на стельку, они по-настоящему спасали от, казалось бы, неизбежных проблем с запахом и прелыми ногами.

С облегчением поставив берцы под стол, я растопырил пальцы на ногах и потянулся. В комнатке было прохладно, царил обволакивающий полумрак. Поставил заряжаться фотоаппарат от розетки, болтавшейся на замотанных изолентой проводах в стене у самого пола, и через несколько минут балансировал на грани сна.

К вечеру весь подготовленный утром материал уже был в интернете. Комментарии в духе «Разрывается сердце!» и «Они ответят за всё!» очень хорошо отвечали моим ожиданиям. Майор не стал вникать, но Татьяна, которая была моим непосредственным куратором, осталась вполне довольна.

После ужина играли в баскетбол. Вечер был даже прохладным, если сравнивать с полуденной духовкой. И, несмотря на то, что после обеда я таки урвал пару часов сна, вернувшись к себе, в изнеможении повалился на матрас и уснул, не снимая ботинок.

И хорошо, что не снял. Крики и топот в коридоре мгновенно вернули меня в реальность. Через мгновение в дверной проем заглянул Монах:

— А, не спишь? Побежали!

— Что такое?

— Воздух!

Буркнув что-то на грани цензуры, я зацепил лежавшую на столе камеру и бросился к выходу. Кисы уже не было.

Сигнал тревоги был похож на школьный звонок: урок окончен. На нашем этаже теперь были заселены почти все комнаты, так как новобранцы прибывали постоянно, и мы влились в стремительную реку, переливающуюся всеми оттенками зелёного.

Слетели по лестнице на второй этаж: там располагалась оружейка. В коридоре образовалась настоящая пробка: те бойцы, кто ещё не успел получить оружие, толпились перед дверью, и ребята, выбегавшие с автоматами наперевес, с трудом протискивались между ними. Оружия за мной закреплено не было, и когда мы с Монахом наконец оказались внутри, я растерялся под взволнованным вопрошающим взглядом Филина. Наш оружейник, не успевший окончательно проснуться, недоумевал, какого чёрта я сюда припёрся, если мне ничего не полагается. Монах решил проблему по своему, взяв сразу два граника и всучив один мне. Филин, матерясь и люто жестикулируя, пытался регулировать бурлящий человеческий трафик. Кое-как выбравшись из оружейной комнаты, мы поспешили по лестнице вниз, на первый этаж. Там поток сужался, шумно выливаясь в распахнутые двери. Командиры отдавали распоряжения, чтобы народ двигался в зелёнку. Перебежав через проезжую часть, мы остановились в тени густых деревьев и перевели дух. Я включил камеру и замер в ожидании.

— На случай ядерной войны, — обратился ко мне Монах. — Учу.

Он показал мне, как пользоваться гранатомётом. Процедура оказалась элементарной.

— На случай ядерной войны — вот! — я потряс перед ним камерой.

— Поэт, ты меня не понял, — он явно не верил в разрушительную силу информации.

Ополченцы неорганизованно циркулировали по проезжей части, под деревьями и во внутреннем дворе здания УВД. Разумеется, тревога была ложной — самолёт просто прошёл на относительно малой высоте. Все тактические перемещения казались настолько нерациональными, что мне стало как-то не по себе. Я абсолютно не понимал, зачем нужно было бежать куда-то из здания, если достаточно было отсидеться на первом этаже за несущими стенами, ведь шанс поймать осколок на открытом пространстве значительно выше, чем внутри. А если бы хотели разбомбить, мы бы толком и понять ничего не успели: либо наш расчёт ПЗРК, дежуривший на крыше, сбил самолёт на подходе, либо нет. Всё. Почти десятиминутная давка в оружейке, потом эти бессмысленные и хаотичные перемещения по территории… Столпотворение этого утра, — кстати, было около четырёх часов утра — ясно говорила об одном: война пока ещё не научилась даже держать в руках оружие, не говоря уже о том, чтобы умело им пользоваться. Через какое-то время мы с Монахом не спеша зашагали в сторону базы. Никакой команды, которая отменяла бы воздушную тревогу, дано не было. Просто через какое-то время кому-то надоело сидеть в кустах, и он пошёл себе обратно. Потом второй, а следом и все остальные.

— Поэт, забей. Просто забей. Всё — так! Ты что, думаешь, у укропов лучше, что ли? Да там то же самое, если не смешнее, — Монах ответил на мой незаданный вопрос. — Я уже всё, хер на это положил. Начнётся — разберёмся. А пока сижу спокойно и тебе советую.

Обеденный час плавил асфальт. В коридоре никого не было: все либо спали, либо находились на постах.

Длинный коридор, усыпанный битым стеклом. Киса мне как-то сказал, что эти осколки нарочно оставили на полу, чтобы никто не смог бесшумно подойти к нашей комнате. Сжимая в руках чёрное типовое окошко в другое время, я вошёл в маленький пустой кабинет напротив нашей кельи. Сломанный пополам офисный стол, обломки стульев, в углу — старый пузатый монитор. Пыль, сухость и всё те же осколки стёкол. Окно было пробито камнем, и кабинет черпал с улицы свежий воздух. Солнце ещё не склонилось к закату и выжигало другую сторону здания. Здесь было прохладно и спокойно. Я включил планшет, присел на подоконник и закурил. Курить, к слову, разрешалось везде, что меня несказанно радовало. Посетила крамольная мысль: только ради этого, пожалуй, стоило бы захватить пару-тройку зданий в своём родном городе. По мере того, как в окошке прогружался Android, а за окном ползли по раскаленным рельсам трамваи, улыбка угасала на моем уставшем лице.

Я сегодня ещё не выходил с Ней на связь.

Мне нужно было максимально убедительно соврать Ей про обстановку в городе. Слухи среди ополченцев уже ходили разные. Я все ещё был завсегдатаем в кабинете комбата и часто слышал о тактических перемещениях противника в непосредственной близости от нас. Вчерашний материал про беженцев разошёлся по сети с невиданным мною доселе размахом и Она, конечно же, тоже его видела. Я сразу, как приехал сюда, занял чёткую оборонительную позицию: «Я в глубоком тылу, тут ничего никогда не произойдёт, занимаюсь бумажками и фотками. Целую, ваш». Никто никогда не слышал, что есть какая-то там Горловка и это давало мне определённые козыри. Для масс-медиа пылал Славянск, а мы были на подхвате, или нас не было вовсе. Я вышел в сеть и открыл входящие сообщения. Меня ждало одно письмо, к которому была прикреплена песня. Я нажал на «play» и сделал потише, чтобы никто случайно не поймал ни одной её ноты…

На следующее утро история повторилась: тревога, давка у оружейки, эвакуация, отбой тревоги. С той лишь разницей, что я неосмотрительно снял ботинки перед сном и долго возился со шнурками, когда поднялся шум. На Украине светает очень рано. И темнеет, соответственно, тоже. В четыре часа утра уже отчётливо видно, как солнце подсвечивает планету и готовится коснуться линии горизонта с другой, не видимой для нас стороны. И ритм жизни здесь тоже несколько иной. Подъём в пять утра — вполне нормальное явление, и когда мы вернулись на базу и, сдав граники Филину, поднялись к себе, спать уже не хотелось.

Сидя в кабинете и просматривая новости, я вдруг наткнулся на заметку о местном архиепископе, в ведение которого также входил и пылающий Славянск. Там говорилось, что священник собирался ехать в осаждённый город, чтобы принять участие в отпевании погибших бойцов и мирных жителей, произнести проповедь и заодно доставить кое-какой гуманитарный груз. Остальная часть статьи была посвящена тому, как фашисты ненавидят православие, как разрушают храмы и далее в том же духе. Я отмечал уже для себя, насколько религиозно местное население, и мне сразу пришло в голову написать материал на эту тему, а если повезёт, то лично встретиться со святым отцом и может быть даже съездить в Славянск. Я изначально хотел туда поехать, но как-то не сложилось. И вот появилась возможность наверстать упущенное.

Дверь открылась, в комнату вмаршировал Славик. Браво сдвинутая набекрень пилотка, обычно такая уставшая и засаленная, была постирана, что придавало её обладателю какую-то свежесть. Он будто помолодел.

— Шо ты думаешь о калмыках? — у него имелась дурная привычка не здороваться, а сразу выдавать такую дозу психоделики, что я часто бывал застигнут врасплох.

— Калмыках?

— Да, калмыках.

— Всё с ними нормально. Народ как народ. А как у нас с духовенством дела обстоят? Коммуникации налажены?

— Ну, я знаю нашего Владыку. Чего хочешь-то?

— Да вот он выезжает в Славянск, — я открыл найденную статью, — надо попробовать материал сделать.

— О! Так а шо, давай сходим прямо ща, да и узнаем всё. Я на выходе подожду.

И не дождавшись ответа, неуловимый мститель вышел за дверь.

По правде говоря, он начинал меня раздражать своей непростительной бесцеремонностью и агрессивными вторжениями на мою территорию. Но в этот раз мне действительно было нужно пообщаться со священником, и поэтому я решил отложить выдворение Славика за пределы своего личного пространства.

Облокотившись на мешок с песком, и слегка согнув ногу в колене, он уже ждал меня на выходе из УВД.

— Шо, готов? — он выкинул окурок.

— Угу.

Пешком идти было далековато, и мы поехали на автобусе. Через несколько остановок Славик зашуршал купюрами в кармане и стало ясно, что на следующей нам выходить. Оказавшись на остановке, я был поражён: вместо бурых улиц и домов индустриального цвета передо мной возвышался закрывающий полнеба храм. Построенный, судя по всему, совсем недавно, он завораживал своим великолепием.

Нас, современных людей, очень трудно удивить, ведь мы каждый день видим всё самое необычное, красивое, шокирующее, и неважно что только на фотографиях. Когда я стоял на остановке с раскрытым, видимо, ртом, мне вспомнилась лекция из давно забытого курса психологии. В двух словах смысл сводился к тому, что, например, талантливый повар, имеющий развитые вкусовые рецепторы, не может получить эстетического удовольствия от простой еды. И преподаватель тогда нам сказал, что мозг человека устроен точно так же: мы настолько много уже перепробовали всевозможной информации, что какие-то там убийства или пожары, которые показывают нам в новостях, уже не производят никакого впечатления. И чтобы пробиться к нашим эмоциям, требуется что-то особенно сильное. То же самое и с чувством прекрасного. Оно непростительно затёрто в наше время. Вглядываясь же в образ этого храма, я физически ощутил, как ожили во мне рецепторы, отвечающие за восприятие красоты. Мои сатанинские религиозные взгляды никак этому не противоречили, ведь красота — вещь объективная.

Я медленно шагал к строению, не глядя под ноги.

— Эй, ты куда?

— А мы зачем сюда приехали? Поговорить со священником.

— Да у него приёмная не здесь, нам в другую сторону!

Поймав меня за рукав, Славик указал рукой на уходящий во дворы проулок. Я сделал несколько фотографий величественного сооружения и нехотя пошёл за своим товарищем. На его болтовню я реагировал в фоновом режиме. Мы шли по тихой улочке, окружённой зеленью и залитой солнечным светом. Администрация епархии представляла собой вполне современное двухэтажное здание. У автоматических ворот прогуливался ополченец с автоматом. Славик перекинулся с ним парой слов, и нас пропустили внутрь.

Вездесущие административные ели, которые очень кстати росли во внутреннем дворе, скрыли нас от палящего солнца. Я снял с пояса флягу и сделал несколько вдумчивых глотков. Как я люблю воду!

К нам вышел молодой парень в длинном чёрном одеянии. Видимо, секретарь. Из его рассказа выяснилось, что владыки сейчас нет на месте, и следует прийти завтра, и вообще о приёмах и тем более интервью следует договариваться заранее. Мой спутник о чём-то беседовал с юношей, а я почему-то в очередной раз испытал приступ злобного непонимания: какого чёрта этот пацан не в окопах? Да, я понимаю, если он уйдёт, то некому будет письма господу отправлять, но если нас всех здесь сравняют с землёй, то письма слать будет не то что некому, но и совершенно незачем. Благополучный и весьма упитанный, впрочем, не до полноты, парень вмиг олицетворил собой для меня понятие о «тёплом месте». В его глазах я прочёл смешанное чувство стыда и страха, уравновешенное осознанием безнаказанности и оправданности своего бездействия. Не знаю, чем именно меня зацепил конкретно этот попёнок, но нехорошие мысли так и вились у меня в голове. Покорно постояв с понимающим видом минут десять, я намекнул Славику на то, что нам пора. Ещё через пять минут мой призыв был услышан, и мы двинулись в обратный путь. Несмотря ни на что, я снова подпал под гипнотическое воздействие православной архитектуры, когда мы вышли из дебрей летнего зеленеющего квартала на одну из центральных улиц города.

— Так, давай по двору храма пройдёмся хотя бы. Я пофоткать хочу.

— Ну а шо, давай!

И мы, перейдя через дорогу, зашли на территорию. Людей было много. Славик перекрестился. Солнце, отражаясь в золотистых куполах, слепило глаза, и я щурился, глядя вверх. Совсем рядом с нами был фонтанчик с родниковой, а может быть, и святой водой. Окружённый четырьмя изящными колоннами, скрытый от божьего взора массивной мраморной крышей, он был выполнен в каком-то даже готическом стиле. Прихожане с пластиковой тарой стояли в очереди, чтобы набрать воды. Мы пристроились в конец, и уже через пять минут я наполнял свою флягу. Вода была очень вкусной, прохладной и мягкой. Выйдя за ограждение, мы закурили и присели на лавочку.

Нехорошие мысли, шипя, пятились куда-то в глубины подсознания, уступая место умиротворению. Я подумал, что если тот попёнок хотя бы на йоту причастен к созданию этой атмосферы покоя и единения, то я готов ему простить всё остальное. В тяжёлое и страшное время солдату просто необходим этот островок созерцания и близости к Богу, даже если его и нет. Война сидела напротив нас на точно такой же скамейке. Я тогда впервые увидел её воочию. Двенадцатилетняя девчонка в джинсах и толстовке, держащая в руках безликий мобильник. У неё пока не было оружия. Она ещё не встретила своего солдата. Ей только предстояло познать настоящую боль. Деревья играли тенями на лице, а ветер гладил её по волосам.

Со скоростью автобуса мимо ползли типовые пейзажи. Я был очень доволен поездкой, несмотря на то что мы, в общем-то, съездили впустую.

Вечер я встретил, сидя за компьютером и переписываясь с Ней. Рассказывал о нашей жизни на войне. А Она — о нашей жизни без войны. Но, так или иначе, война сейчас стояла между нами и держала нас за руки, связывая друг с другом.

Ночь, как всегда, упала на город, словно на сцену занавес. Киса курил диковинную чешскую сигарету без фильтра. Когда Монаха наконец одолел сон, мы продолжили сидеть напротив телевизора и разговаривать. Было уже около часа ночи, когда начали показывать «ДМБ». Фильм, безусловно, культовый, сто раз растащенный на цитаты. А я его так и не видел ни разу. Сепаратистские телеканалы, помимо дурного качества передач, скропанных на коленке, но тем не менее пользовавшихся безусловной популярностью у народа, отличались ещё и тем, что огромное количество эфирного времени было отведено художественным фильмам. И это оказалось очень кстати, ведь со скукой порой в нашем доблестном подразделении борьба шла не на жизнь, а на смерть.

— Слушай, я предлагаю не ложиться хотя бы до пяти утра. А то опять тревога, вся херня, а мы — оп! — и готовы.

— Да я всё равно не планировал до утра ложиться, — Киса закашлялся, сделав необдуманно глубокую затяжку. — Боже, ну что за дрянь, а?

— Контрабанден сигаретен! Что ты хотел?

— Не контрабандные, а гуманитарные. Ты бы знал, сколько к нам сюда на Донбасс идёт со всего мира гуманитарки. Офигел бы! Даже из Пиндосии народ шлёт. Не говоря о Европе. А уж из России-то сколько всего приходит — это вообще тариф «безлимитный».

— А америкосы-то каким боком? Мы же для них тэрорыстычна организацыя. Людей вон пытаем. Я лично вчера замучил до смерти двух бабушек, полтора ребёнка и восемь китов.

— Эх, Поэт. Знаешь, люди — они везде одинаковые.

Я знал это. Просто хотелось обострения. Страстно хотелось обострения войны. Когда есть зло — обретает смысл добро. И борьба. Но в глубине души я понимал, что Киса прав. И что люди на разных концах света не больно-то отличаются друг от друга. Оголтелых фашистов хватало и в России, и в любой другой стране. Но моему добру срочно требовалось вырваться наружу. Воссиять героической звездой над полем боя. Или вдруг упасть прямо под сердце, как в той песне Владимира Высоцкого. Ах, эта песня. Она пела мне её тогда, весной, когда я только рассказал Ей, что уезжаю. Её голос звучал в моей голове каждый день, напоминая о том, что даже если я вдруг страстно захочу, я не смогу… Не смогу умереть.

— А ты у нас как Элвис? Поэт-песенник? — Киса явно любил этот момент фильма.

— Нет, я к женщинам так топорно не пристаю, гражданин Воробьянинов! Чего о Вас сказать не имею.

— Ишь ты какой!

И мы смотрели дальше, иногда подтрунивая друг над другом. Когда по экрану поползли титры, я закурил последнюю сигарету из привезённого с собой блока.

— Спорим, — мой собеседник хитро посмотрел на меня, — я смогу одеть одногривенную купюру себе на шею через голову так, чтобы не повредить её периметр?

— Ну, ты бы просто так спорить не стал, — насторожился я.

— Тогда попробуй сам, — он достал из верхнего ящика тумбочки ножницы. — Режь, как хочешь, но периметр должен остаться целым. У тебя гривня есть?

Я извлёк из кармана маленькую банкноту. Протянул ему.

— Нет, держи ножницы и попробуй.

— Спорить я с тобой не буду, хитрюга, но мне интересно увидеть, как ты это сделаешь, — контратаковал я.

Но Киса явно хотел посмотреть, как я буду ломать голову над этой, казалось бы, невыполнимой задачей.

Взял у него ножницы и задумался. Через несколько минут понял, в чем соль. Сложил купюру пополам, два раза надрезал не до конца вдоль границы справа и слева. Образовавшийся язычок отделил от края ещё одним движением ножниц. В результате у меня получился неповреждённый прямоугольник и торчащая внутренняя часть купюры, соединённая с периметром лишь в одном месте, висящая как галстук. Вырезав змейкой сердцевину, я с торжествующим видом продемонстрировал Кисе висящий на длинном закрученном серпантине целёхонький периметр.

— Молодец! — он довольно улыбнулся.

— Дык!

Вообще, Киса оказался очень хорошим рассказчиком. По телевизору шли какие-то новости, настольная лампа заливала комнату тёплым, желтоватым, как у уличных фонарей, светом, сигаретный дым закручивался под потолком в галактику млечного пути. Кто-то прошёл по коридору мимо нашей комнаты, Киса инстинктивно оттянул левой рукой занавесь и выглянул из дверного проёма, не вставая со стула. Джонни опять где-то пропадал, а Монах видел, наверное, уже десятый сон. С улицы, через щели между мешками с песком, с заметным усилием начинал протискиваться первый утренний свет. Становилось свежо.

— Слушай, давай я тебе свои фотки покажу. А то столько рассказывал.

— Ну, давай посмотрим, давай, — сонно мурлыкнул тот.

Я встал, потянулся и глубинно зевнул. Планшетник лежал в каморке на матрасе и заряжался. Я взял его, подходя к собеседнику, снял блокировку экрана:

— Смотри, это я с друзьями на…

Сказать «ЕБАНУЛО» — значит не сказать ничего. Шквальный, надрывающий уши хлопок и последовавший за ним рокот разрыва заполнили собой всё пространство черепной коробки. Здание, как мне показалось, подпрыгнуло. Я упал на пол. В голове гудело. Остаточный звук был похож на затухание взрыва в игре на восьмибитной игровой приставке. Адреналин в кровь почему-то не выбросило. Внутри истеричная радость от того, что началось, яростно бранилась с выбивающим пот страхом того, что может закончиться раньше положенного. Радость победила. Осатанело матерясь, с кровати свалился Монах и тут же кошкой прыгнул к окну, где стояли два пулемёта. Не успевший ничего понять Киса продолжал сидеть какое-то время на стуле: секунду, или даже две. Потом тоже бросился на пол и подполз к окну. Я же сидел в идиотской позе и ничего не чувствовал. Ничего. И пробовал это «ничего» на вкус. Оно было похоже на огонь, а пахло бетоном, в котором плавится арматура. Прошло не более трёх секунд. Адреналин не поступал в кровь, не смотря ни на что. Раздался второй взрыв.