На льду

Камилла Гребе, 2015

Эмма, скромная красавица из магазина одежды, заводит роман с одиозным директором торговой сети Йеспером Орре. Он публичная фигура и вынуждает ее скрывать их отношения, а вскоре вообще бросает без объяснения причин. С Эммой начинают происходить пугающие вещи, в которых она винит своего бывшего любовника. Как далеко он может зайти, чтобы заставить ее молчать? Через два месяца в отделанном мрамором доме Йеспера Орре находят обезглавленное тело молодой женщины. Сам бизнесмен бесследно исчезает. Опытный следователь Петер и полицейский психолог Ханне, только узнавшая от врачей о своей наступающей деменции, берутся за это дело, которое подозрительно напоминает одно нераскрытое преступление десятилетней давности, и пытаются выяснить, кто жертва и откуда у убийцы такая жестокость.

Ханне

Те, кто утверждает, что люди несчастны, потому что слишком много ждут от жизни, ошибаются. Я никогда ничего не ждала от жизни — ни счастья, ни денег, ни успеха. Но в итоге сижу здесь, несчастная и разочарованная, и не могу выразить свои чувства словами.

Наверно, это невозможно описать словами. Нет таких слов. Эти чувства больше, чем я. Это я живу в разочаровании, а не оно во мне. Разочарование как дом, в котором я заперта.

Отчасти причиной этих чувств стало то, что я больше не могу доверять своему телу. Мой интеллект, моя память постепенно разрушаются, превращаясь в кусочки мозаики, которые больше нельзя сложить в осмысленную картину.

Я смотрю на контейнер для таблеток на кухонной стойке. Белые и желтые таблетки лежат в отделениях, подписанных днями недели. Интересно, есть ли от них хоть какой-то прок.

Во время последнего визита доктор сказал, что нельзя предугадать, как будет протекать болезнь. Все может пойти быстро или медленно. Могут пройти месяцы или годы, прежде чем я полностью потеряю память. И это зависит от того, дадут ли эффект лекарства. Но то обстоятельство, что болезнь проявилась у меня в относительно молодом возрасте — в пятьдесят девять лет, говорит в пользу того, что и развиваться она будет крайне агрессивно. Когда он сказал об этом, я убрала блокнот с подготовленными вопросами. Я больше не хотела ничего слушать.

Я достаю собачий корм из шкафа и слышу топот лап по полу. И вот она уже у моих ног и смотрит на меня умоляющим взглядом. У тебя голодный вид. Почему? Неужели я забыла покормить тебя в прошлый раз?

И понимаю, что действительно забыла покормить Фриду. Я все время все забываю. Не могу себя контролировать. Оглядываюсь по сторонам. Вся кухня обклеена желтыми бумажками с напоминаниями о том, что нужно сделать.

Уве ненавидит эти бумажки. Ненавидит мою болезнь. Ненавидит то, что она делает со мной и с ним тоже. Она рискует уничтожить его представление о самом себе и своей совершенной жизни: идеальном доме, красивой умной жене, ужинах с друзьями. Он намекнул, что не хочет приглашать никого домой, когда в кухне такой бардак. Я знаю, что ему стыдно за меня.

Я выхожу в гостиную. Оглядываю свою совершенную жизнь. Мягкие подушки на диване, старинные подсвечники из слоновой кости, книжный шкаф от пола до потолка. Маски и статуэтки со всего мира — свидетельство поездок, в которых я никогда не бывала. Книги тоже о путешествиях. «Холодные небеса: семь времен года в Гренландии», «Эссе об эскимосах — рассказы с окраины мира».

Уве не разделяет мой интерес к Гренландии и инуитам. Он не может понять, что же такого интересного в этой холодной арктической стране без культуры и искусства. Там нельзя играть в гольф. Еда на вкус как дерьмо (выражение Уве). И к тому же съездить туда стоит целое состояние.

Наверно, я уже рассталась с надеждой, что когда-нибудь попаду в Гренландию. Вряд ли я решусь отправиться в такое путешествие в одиночку. Особенно сейчас, когда болезнь может атаковать меня в любой момент. Сидит и ждет, когда сможет поглотить меня целиком, как море поглотило Седну в легенде.

Красивая, но тщеславная инуитка Седна сбежала от отца с буревестником, чтобы выйти за него замуж. Буревестник обещал Седне, что унесет ее в чудесную страну, где она не будет знать голода. Их жилище будет сделано из лучших кож, и почевать она будет на мягкой медвежьей шкуре. Но по прибытии девушка обнаружила только шалаш из старой рыбьей кожи, продуваемый всеми ветрами, и старую жесткую тюленью шкуру вместо ковра. А кормил муж её остатками сырой рыбы.

Когда пришла весна, отец приехал навестить дочь в страну буревестников и нашел её несчастной и исхудавшей. Он убил ее мужа и повез Седну обратно в своей лодке. Но другие буревестники отомстили им. Они устроили сильный шторм. Отцу пришлось пожертвовать дочь морю, чтобы успокоить птиц. Он швырнул ее за борт в ледяную воду. А когда Седна намертво вцепилась в край лодки и не хотела отпускать, он отрубил ей пальцы — один за другим. Пальцы упали в море и превратились в китов и тюленей. В конце концов море поглотило Седну, и она стала его владычицей — морской богиней.

Старинная легенда учит юных инуиток тому, как опасно тщеславие и что нельзя идти против воли отца, но также и о том, что мы не в силах управлять природными стихиями. Им можно только приносить жертвы в надежде на милосердие.

У меня есть еда на столе и теплая постель каждую ночь, но болезнь все равно готова поглотить меня и сделать владычицей своего пустого и бессмысленного мира.

Уве считает, что не надо рассказывать друзьям о моей болезни. Пока не надо. Он часто это повторяет, что меня раздражает, но добавляет, что до конца будет рядом и позаботится обо мне. Но Уве всегда был рядом, всегда обо мне заботился. С самой нашей первой встречи, когда мне было девятнадцать, а ему двадцать девять. Он приезжал за мной, когда машина ломалась посреди дороги, оплачивал мои счета, забирал меня пьяную в хлам с вечеринок, даже вытаскивал из постелей чужих мужчин, когда я пыталась устроить бунт и изменить ему. И всегда был таким понимающим. Понимающим и обходительным. Давал мне успокоительные таблетки. Говорил, что знает, что мне плохо, но что проблему не решить, бросившись в объятья коллеги или случайного знакомого. Что я не знаю, что лучше для меня, но он всегда будет меня любить.

Все эти годы он душил меня своей заботой. В его присутствии мне было трудно дышать. Он словно поглощал весь кислород, ничего не оставив мне. Я говорила ему об этом. Но он всегда отвечал, что если бы не мое незрелое безответственное поведение, ему не пришлось бы поступать так, как он поступает. Что это я сделала его таким, какой он есть. Это я во всем виновата. Как обычно.

Может, отчасти муж и прав, но только отчасти. Уве обожает контроль. Это какая-то патология. Ему нужно контролировать всю мою жизнь: что я ем, с кем общаюсь, даже о чем я думаю.

Десять лет назад я была близка к тому, чтобы его бросить. И если бы это не кончилось катастрофой, сегодня я бы не была с Уве. Но я не хочу об этом думать. Не хочу сойти с ума. В жизни редко получается так, как ты того хочешь, и это не повод для грусти. Я борюсь с этими чувствами. Вырываю ростки разочарования, как сорняки, не даю им укорениться в моей душе. Пытаюсь искать позитив в работе, исследовательской деятельности, которой посвящала себя последние десять лет жизни, в друзьях, которые стали мне семьей, поскольку детей у нас с Уве нет.

Я ставлю миску на пол и смотрю, как Фрида жадно набрасывается на корм. Собакам легче живется на свете.

Собираю вещи. Пишу в блокноте: «14.00 в кафе в “Икее”. Помочь Гунилле выбрать мебель». Простое напоминание на случай, если я забуду, куда направляюсь. Пока еще не все так плохо. Я могу водить машину. Помню, куда мне надо. Но я страшусь того момента, когда мне придется просить Уве о помощи.

За выходные температура опустилась сильно ниже нуля. Я надеваю пуховик и теплые сапоги. Запираю оба замка (это я еще помню) и иду к машине, припаркованной на улице Шеппаргатан. Машина вся в снегу. Приходится попотеть, счищая внушительный слой снега с окон.

Небо над заливом Нюбрувик подозрительно темное и низкое. Вода кажется почти черной. Прогноз погоды обещал больше снега. Надо спешить. Я завожу двигатель и еду на север. Я должна вернуться к пяти, потому что мы с Уве идем на рождественский концерт в церковь Хедвиг Элеоноры.

Уве ведет активную культурную жизнь. Музыка, театр, книги — не просто хобби, это основные предметы разговора при встрече с нашими друзьями. Те, кто не следит за культурными событиями, высмеиваются и вынуждены выступать в роли пассивных слушателей на наших ужинах.

Это еще одно доказательство потребности Уве контролировать всех и вся. Он считает себя вправе решать, что люди должны обсуждать при встрече. Иногда меня так и подмывает заговорить о чем-нибудь другом, совершенно бессмысленном, чтобы Уве стало за меня стыдно. Я представляю, как бы он орал на меня после ухода гостей. Можно было бы сказать, что я сделала превосходную чистку лица в салоне, или начать обсуждать пляжный отдых или шмотки. Или сделать вид, что я прочитала «Пятьдесят оттенков серого» и что мне понравилось.

Я еду в направлении Баркарбю и думаю о том, за что ненавижу Уве. Он:

Самовлюбленный.

Эгоцентричный.

Доминантный.

Надменный.

И от него плохо пахнет.

Гунилла уже ждет меня в кафе. Она повесила лиловую шубку на стул и изучает свои ногти. Рыжие волосы прекрасно уложены. Кофта облегает стройную фигурку.

Уве Гунилла не нравится. Он презирает поверхностных людей. А Гунилла красит ногти, накладывает на лицо много макияжа и носит дорогую одежду. И к тому же она громко смеется по поводу и без. Но ее главное преступление в глазах Уве заключается в том, что она бросила мужа после двадцати пяти лет брака. Просто потому, что устала от него. Так люди не поступают. По крайней мере в мире Уве.

По крайней мере женщины.

Гунилла сжимает меня в своих объятьях. От нее пахнет дорогим парфюмом.

— Присаживайся, я возьму тебе кофе, — говорит она. Кивнув, я сажусь напротив. Я стаскиваю пуховик, оглядываюсь по сторонам. Поразительно, как много народу всегда в «Икее». Пахнет мокрой шерстью, по том, булочками с шафраном и столовской едой.

Гунилла возвращается с пластиковым подносом с булочками с шафраном и двумя чашками. Я сразу узнаю пряный запах.

— Глёг? Безалкогольный?

Гунилла только смеется и хитро смотрит на меня.

— Нет, я решила устроить нам праздник. Отметить покупку квартиры.

— Но я за рулем.

— Всего одна чашечка. Ты же походишь со мной по магазину?

— Ты безумна. Праздновать? В «Икее»?

— Почему бы и нет?

— Нет ничего ужаснее, чем праздновать в ресторане «Икеи».

Гунилла пьет горячий глёг и оглядывается по сторонам. Ее взгляд останавливается на пожилой паре, которые взяли по детской порции тефтелек.

— Бывает и хуже. Как ты?

Из наших друзей только Гунилла знает правду. Я рассказала ей о болезни еще раньше, чем Уве. Может, потому что она мне ближе, чем муж. Что тут поделаешь.

— Все хорошо.

— Что сказал врач?

— Ничего нового.

Она кивает, с тревогой вглядывается в мое лицо. Сжимает мою руку. Я чувствую, как ее тепло меня согревает.

— Ты же скажешь, если тебе понадобится помощь?

— Мне не нужна помощь.

— Вот поэтому я и прошу тебя ничего не скрывать. Меня смешит ее трогательная забота.

— А ты как? Как твой новый роман?

Гунилла смеется и потягивается как кошка. Опускает чашечку, нагибается вперед и шепчет, словно это страшный секрет:

— Фантастика. И нас тянет друг к другу… безумно тянет. Буду откровенна: я постоянно его хочу. Наверно, это неприлично в нашем возрасте.

— Эх, я бы все отдала за то, чтобы испытать такую страсть.

Мы с Уве больше не занимаемся сексом, но я не хочу говорить об этом Гунилле. Не потому, что не хочу знать ее реакцию, а потому что мне стыдно за то, что я живу с тем, к кому не испытываю никаких чувств. Только слабаки остаются в плохих отношениях. Я не хочу выглядеть слабой. Особенно в глазах Гуниллы. Сквозь шум в ресторане я слышу звук мобильного телефона. Бросаю взгляд на дисплей. Незнакомый номер.

— Ответь, — говорит Гунилла. — Мне нужно в дамскую комнату.

Я отвечаю и смотрю, как Гунилла поднимается и идет в сторону туалета. У нее ишиас. Подозреваю, что ей больнее, чем она говорит.

У мужчины мягкий приятный голос. Он представляется Манфредом Ульссоном и сообщает, что работает следователем в полиции. Давно мне никто не звонил из полиции. Я закончила свое сотрудничество с ними пять-шесть лет назад, когда решила посвятить все свое время исследовательской деятельности. У меня больше не было времени на консультации. Точнее, это Уве решил за меня. Он считал, что я слишком много работаю и что от этого у меня портится настроение. К тому же особой потребности в деньгах у нас не было.

— Мы с вами сотрудничали десять лет назад, — говорит следователь. — Не знаю, помните ли вы меня.

Имя Манфред Ульссон ничего мне не говорит, но я не хочу в этом признаваться и молчу.

— Это касалось расследования убийства в районе Сёдермальм в Стокгольме. Молодому мужчине отрезали голову.

— Помню… — обрываю я. — Вы тогда никого не поймали.

Деменция или нет, а ту голову на полу я никогда не забуду.

Может, потому что убийство было совершено с изощренной жестокостью. Может, потому что мы приложили все силы, чтобы найти убийцу. Когда они обратились ко мне, расследование велось уже несколько месяцев. Меня наняли в качестве психолога-консультанта составить психологический портрет убийцы.

Я вообще-то занимаюсь поведенческой терапией, но в своих работах затрагивала и мотивы преступлений.

В результате я несколько лет консультировала полицию в отношении самых чудовищных преступлений.

— Именно так. Мы так его и не поймали. А теперь произошло похожее убийство. Сходство поразительное. Я хотел узнать, не будет ли у вас возможность встретиться за чашкой кофе. У вас тогда были очень любопытные мысли по поводу психологического портрета преступника.

Гунилла возвращается, присаживается напротив и допивает глёг одним глотком.

— Я больше не работаю на полицию, — говорю я.

— Я знаю. Речь идет не о работе. Я только хотел встретиться с вами за кофе и поговорить. Если у вас есть время и желание.

Он замолчал. Гунилла вопросительно посмотрела на меня.

— Я подумаю, — отвечаю я.

— Это мой номер, — говорит полицейский.

Вернувшись домой, я вижу Уве в прихожей. Он меня ждал. Седые редкие волосы зачесаны набок в попытке скрыть голый череп. Рубашка грозит лопнуть на животе. Лицо красное и потное, словно он только что вернулся с прогулки. Он демонстративно смотрит на часы.

Часы дорогие, чтобы все окружающие знали статус их владельца.

— Без десяти, — говорю я.

Не удостаивая меня ответом, Уве поворачивается и идет в спальню. Через минуту он возвращается уже одетый. Я ставлю пакет с салфетками и свечками на пол и приветствую Фриду, прыгающую вокруг меня и жаждущую внимания. Запускаю пальцы в мягкий черный мех, напоминающий овечью шкуру.

На Уве кофта горчичного цвета. Я ее ненавижу. Он надевает куртку, ботинки, ищет мой взгляд.

— Надо идти, если хотим успеть.

Улица Каптенсгатан не расчищена от снега. Я ступаю осторожно, чтобы не зачерпнуть снег ботинками. Иду по уже вытоптанной в снегу дорожке. В темноте мы идем в сторону улицы Артиллеригатан.

— Мне позвонили сегодня из полиции, — говорю я.

— Вот как, — нейтрально отвечает Уве, не выдавая своих чувств по этому поводу.

Но он всегда такой. Молчит, пока не взорвется от переизбытка эмоций.

— Они хотят со мной встретиться.

— Ага.

Мы идем вверх по улице к церкви, проходим мимо ресторана при музее Армии, где иногда обедаем.

— Произошло убийство, и почерк похож на преступление, которым я занималась десять лет назад.

— Ради всего святого, Ханне, скажи, что ты шутишь.

— А что? — Я делаю вид, что ничего не понимаю.

Уве останавливается. Не встречается взглядом, смотрит только на церковь всю в снегу на вершине холма. Шпиль устремляется вверх, в черное небо, за которым начинается вечность.

Руки у него сжаты в кулаки. Я вижу, что он зол. Его злость доставляет мне удовольствие. Мне приятно видеть его таким. Я как подросток, который провоцирует родителей, чтобы получить их внимание.

Муж поворачивается, кладет руку мне на плечо, и этот демонстративно учтивый жест приводит меня в бешенство. Уве обращается со мной как с ребенком, как с беспомощным существом.

— Что? Что? — говорю я.

— Разве это разумно?

Он понизил голос, пытается взять себя в руки. Уве ненавидит терять контроль над собой. Хуже этого только когда я выхожу из себя.

— Что разумно?

— Браться за работу в твоем положении?

— Положении? Я не беременна.

— Лучше бы это было так.

— И кто сказал, что я возьмусь за эту работу?

— Черт побери. Ты прекрасно знаешь, чем кончаются эти звонки.

— А что, если и так? Кто сказал, что я не могу работать?

Уве вздергивает подбородок, чтобы смотреть на меня сверху вниз. Я ненавижу, когда он так делает. Он набирает в грудь воздуха и заявляет:

— Я сказал. Ты нездорова. Ты не можешь работать. И я как твой муж и опекун должен запретить тебе это.

Больше всего на свете мне хочется дать ему достойный ответ: залепить пощечину или хотя бы развернуться и пойти домой, наплевав на рождественский концерт. Дома можно было бы разжечь камин, выпить бокал вина, полежать с Фридой на диване. Но я держу язык за зубами. Мы молча продолжаем путь.